Мы съ докторомъ предъявили бумагу. Писарь съ напускной сонливостью прочиталъ ее и крикнулъ:
— Никандрычъ! Отвори имъ холодную!..
Никандрычъ повелъ насъ къ небольшой глиняной избушкѣ, притулившейся въ углу правленскаго двора. Я давно зналъ избушку и все время считалъ ее правленской баней: до того она казалась невзрачной и малопомѣстительной. Внутри избушка была перегорожена на двѣ половины. Въ одной изъ нихъ содержался Трофимъ, другая, ради второго дня Пасхи, стояла пустая.
Изъ обѣихъ половинъ, несмотря на отсутствіе арестантовъ, разило махоркой.
Трофимъ лежалъ на полу, покрытый дубленымъ полушубкомъ. При нашемъ появленіи онъ черезъ силу всталъ. Рослая фигура парня, подъ низкимъ потолкомъ «холодной» казалась прямо-таки богатырской. И странно было слышать стоны этого огромнаго человѣка, странно видѣть его запертымъ на плохенькій замокъ въ избушкѣ, которую онъ могъ бы движеніемъ плеча опрокинуть и разрушить въ щепки...
Опираясь на Никандрыча, Трофимъ вышелъ. Его голубые глаза, когда-то большіе и ясные, съ больнымъ равнодушіемъ смотрѣли изъ-подъ синихъ опухшихъ вѣкъ. Лицо было покрыто рубцами и комками засохшей крови. Черезъ переносицу наискось тянулась багрово-синяя, пухлая полоса — слѣдъ нагайки. Отъ курчавой, льняной бороды, остался лишь легкій пушекъ.
— Вотъ дохтура тебѣ, Трошка, привезли... дохтура... — твердилъ сочувственно Никандрычъ: — ишь, дохтуръ-отъ...
Трофимъ насъ не узнавалъ.
— Ахъ, негодяй!.. — сердился докторъ. — Придется осмотрѣть кости: нѣтъ ли поломовъ! Гдѣ сильнѣе болитъ?..
— О-охъ! — стоналъ избитый: — все болитъ... ужъ лучше бы до смерти...
Мы повели больного въ школу.
Деревня жадна до приключеній. Вѣсть о томъ, что къ избитому Трошкѣ «привезли» доктора, собрала толпу. Бабы, мужики, ребятишки суетились и старались помочь, чѣмъ можно. Мужики ругали крѣпкими словами полицію, казаковъ и всѣхъ властей. Бабы причитали, проклинали, грозили Божьимъ гнѣвомъ. Родные Трофима плакали, мать и жена вопили, какъ по покойникѣ.
Куда-то исчезъ страхъ передъ всемогуществомъ власти, родилась жалость къ страдальцу, вскипѣла ненависть къ «палачамъ».
— Какъ еще Господь по землѣ носитъ антихристовъ? А?!. Что дѣлаютъ!..
— Да-й-що што́!.. Спасибо батюшкѣ!.. Батюшка съ крестомъ приходилъ выручать, a то бы убили на смерть...
— Это отецъ Василій?..
— Онъ. Жена-то Трошкина взмолилась ему... пришелъ...
— Ишь ты, а? И то пожалѣлъ...
— Убили бы!
— И убьютъ! Что имъ?.. Аль судъ на нихъ есть?
— Знамо, въ безсудномъ селѣ живемъ! Поди-ка, тронь эдакъ въ другомъ селѣ гдѣ!.. Та-амъ, братъ!
— Самого тронутъ...
— Да-й-що какъ тронутъ...
— А мы что терпимъ?.. За что, вотъ, парня изувѣчили?.. Ну?..
— За правду!.. Отъ за что!..
— То-то вотъ и оно... Самихъ бы... эдакъ надо!
— Ш-ш-ш... полегче...
— Чаво?.. терпѣть, что ль? Сколь не терпи, онъ все лютѣй дѣлается...
— Прикрыть ихъ, бабниковъ!.. Ищи послѣ...
— И дойдетъ!..
Мужики становились злѣй. Шумливость ихъ возрастала.
— Гляди, гляди! — крикнули съ крыльца. Вѣдь писаренокъ, не иначе, туда побѣжалъ!..
— Ахъ, анаѳема...
— Доло-житъ!
Всѣ, какъ одинъ человѣкъ, оглянулись на волостное правленіе, на убѣгавшаго къ Волчихѣ писаренка.
Это незначительное обстоятельство точно облило всѣхъ холодной струей. Говоруны примолкли, ребятишки навострились бѣжать.
Толпа замѣтно стала рѣдѣть. Люди уходили крадучись, или прикрывая свое отступленіе всеоправдывающей ложью. Одинъ шелъ жеребенка загонять, другому понадобилось въ лавочку, третьему на гумно овецъ поглядѣть.
— Вотъ они, воины-то наши! — смѣялся знакомый мужикъ. — Ну, какъ этотъ народъ не бить?.. Словно воробьи въ сказкѣ: «постоимъ, постоимъ!..» А какъ до дѣла, такъ они и въ кусты...
— Слабый народъ... что толковать.
— До кого ни доведись!
— А чего бояться-то? Онъ, поди, Гараська этотъ, безъ заднихъ ногъ лежитъ.
— Тамъ убоготворя-ятъ!.. Бабы вострыя!
— Ты вѣдь былъ у него: чай, поди, лыка не вяжетъ?
— Да, хмѣленъ, — согласился я.
— Ну, вотъ! видишь?.. А народъ растаялъ.
— Тѣни его боятся!.. Что толковать!
— А бабы, видать, не робятъ?.. Льнутъ къ нему...
— Солда-атки! Чего съ ними подѣлаешь! Намеднись кумъ Миронъ своей Полькѣ вотъ какъ распи-са-алъ! Ай-да ну! Другая бы вѣкъ помнила... а она, курва, подобрала подолъ, да опять туда!..
— Есть таки непутевы и у насъ... отказаться-бъ отъ нихъ...
— Отъ бабъ-то? Отъ бабы какъ откажешься?.. И дѣть некуда, закона на ее нѣтъ. Вотъ коли Дума законъ новый напишетъ: «всеобщее равное право, безъ различія пола»... тады можно и бабу въ Сибирь...
— Шу-утникъ!..
Докторъ осмотрѣлъ Трофима. Кости оказались цѣлы, но на всемъ тѣлѣ не оставалось живого мѣста: все исполосовали...
Натертый мазью, обвязанный, одѣтый во все чистое, Трофимъ попилъ у Марьи Васильевны чаю и немного оживился.
Никандрычъ, обезпокоенный поведеніемъ писаренка, увѣрялъ насъ, что, Боже упаси, и ему попадетъ. Поэтому мы не рѣшились долго держать арестованнаго въ школѣ.
Принесли въ холодную соломы, устроили постель, и полуживой, разбитый человѣкъ долженъ былъ опять остаться одинъ. Мы были безсильны сдѣлать что нибудь большее, такъ какъ Гараська могъ иногда «орудовать и по правиламъ».
При прощаніи Трофимъ подманилъ меня набухшей рукой и зашепталъ на ухо:
— Левольверы тамъ остались... винтовки... патроновъ сколь-то... у Бахрушиныхъ на гумнѣ зарыты... Скажи ребятамъ. Васькѣ Свиненкову скажи... Може, умру здѣсь... имъ пригодятся.
Свѣтящіеся глаза больного затуманились. Двѣ крупныхъ слезы сверкнули на опухшихъ вѣкахъ. Онъ задрожалъ.
— Оп... опять придетъ... республика... тогда ужъ навѣки удер-жится...
Докторъ поѣхалъ въ Узлейку, а мы съ Марьей Васильевной въ городъ. Насъ провожала плаксивая Власьевна, два-три смѣлыхъ мужика, быстроногіе ребята и широкій весенній закатъ, огненно-красный, радостный, многообѣщающій.
Все тотъ же звонкоголосый ямщикъ бодро покрикивалъ въ глубину свѣжаго сумрака:
— Э-эхъ, вы-ы!.. Соколики! Выноси на просторъ!