Глупейшее положение[править]
В этот тихий и нежный летний вечер на дачной террасе, нас было шестеро молодых, здоровых, веселых людей. Мы курили, смеялись, острили, рассказывали наперерыв разные небылицы.
На лугу перед балконом стрекотали насекомые, с земли подымались облака теплых благоуханий, издали доносились звуки песен и музыки.
Вдруг раздался собачий лай, и несколько минут спустя в саду появился Вириоль, приехавший с последним поездом. Мы зажгли потухшие было сигары, стаканы с грогом снова запутешествовали вокруг стола и шутки, анекдоты и смех возобновились с новой силой. Но у Вириоля был какой-то странный вид. Кто-то смеясь предположил, что ему намяли бока в одном из его бесчисленных любовных похождений.
Мы все обрадовались этому новому поводу хохотать и стали приставать к приятелю с просьбой рассказать, что с ним случилось.
Вириоль долго отнекивался, но наконец засмеялся, взял с нас обещание, что мы никому ничего не расскажем и начал:
— Сегодня утром я только что высадился на пароходной пристани, как почувствовал, что кто-то дергает меня за плечо.
— Тысяча извинений, — произнес плотный бородатый господин, когда я обернулся, — вы не будете ли Жоржем Вириолем?
— Да, это мое имя, — ответил я, слегка удивленный этим вопросом:
— В таком случае, падай в мои объятия!..
И незнакомый господин бросился ко мне на шею и стал тискать мои лопатки и грудь с таким усердием, с каким добросовестный булочник месит тесто.
— Позвольте, позвольте, — завопил я, — что такое, в чем дело?
— Что ты там поешь мне, вы, вы? Но ведь я Пажинель!
— Пажинель, ты Пажинель?!
Секунду спустя, мы оба стали тискать себя в объятиях, как настоящие друзья детства, не встречавшиеся пятнадцать лет.
— Что ты делаешь сейчас? — спросил Пажинель после первых излияний.
— Как видишь, ничего особенного, но кое-какие дела…
— В таком случае поезжай сейчас ко мне, пошли к черту все дела. Вспомним старое. Помнишь, каких ты мне шлепков надавал однажды…
— А ты бросил мне ранцем в лицо.
— А ты ударил меня сапогом в голову.
— О, мы еще вспомним все это. А пока сядем, вот мой экипаж, я возвращаюсь с охоты. Мы будем дома через какой-нибудь час. Я тебя представлю жене…
— А, жене, в таком случае я не могу. Видишь, как я одет. Рубашка смята и не первой свежести.
— Пустяки, пустяки, я тебе дам рубашку и вообще все, что нужно. Ведь мы одного роста. Когда приедем, я тебя прямо проведу в свою уборную.
Я согласился. Спустя какой-нибудь час, лошади крупной рысью донесли нас до его прелестной дачи.
— Ну, вот и приехали, — восклицал Пажинель. — У тебя еще ровно час, чтобы умыться, освежиться и переодеться.
Он провел меня в свою комнату и, выдвинул ящики, показал: вот белье мыло, одеколон, духи, вот умывальная, бери что хочешь, но помни, что мы обедаем в пять часов.
Только те, кто сделал несколько верст по пыльной дороге, могут оценить удовольствие пустить на себя струю холодной воды, которая забирается в волоса, уши, нос щекочет, льется по спине, смывая пыль и пот. Я пустил бесконечную струю, а чтобы не замочить белья и платья разделся совсем. Да и чего было стесняться между четырьмя стенами.
Спустя полчаса, я посмотрел на часы, мне оставалось еще полчаса.
Я выбрал рубашку нежно голубую с цветочками, разложил ее, встряхнул, чтобы распластались складки, распростер над головой и…
И так и остался с поднятыми руками и рубашкой на голове в том состоянии, в каком находилась жена Лота, когда почувствовала, что обращается в соляной столб.
Пажинель, уходя, вероятно не запер дверей, потому что я услышал как хлопнула дверь и быстрые женские шаги, смех и шелест шелковых юбок стали направляться ко мне. Что делать? Я, конечно, мог спустить рубашку вниз и накрыть таким образом ту часть моего тела, которая оставалась неприкрытой. Но тогда и неминуемо должен был выпростать голову, что совсем не входило в мои планы и интересы.
Пока эти мысли стрелами проносились в моей голове, шуршание шелка приблизилось совершенно ко мне, легкие каблучки постукивали вокруг меня, я слышал даже запах духов…
И вдруг я услышал смех, нежный как серебряный колокольчик, смех грациозной женщины.
Ничто не возбуждает героических настроений и поступков так, как критические обстоятельства.
Я стал встряхивать над головой рубашку, закрывавшую мне глаза и почти всю грудь, стал размахивать этим проклятым колоколом у меня над головой как будто с целью поскорее заставить ее упасть на плечи. Легкий теплый ветерок щекотал мои плечи, я весь дрожал, как в лихорадке…
В этот-момент маленькая, бархатная, но плотная и по-видимому пухленькая ручка хлопнула меня три раза пониже спины и чудный женский голос разразился хохотом:
— Ого-го, а я думала, что ты похудеешь на охоте, а оказывается совершенно наоборот…
Холодный пот заструился по всему моему телу, я стал делать как будто отчаянные усилия, чтобы заставить упасть рубашку, из моего горла помимо моей воли вылетел ряд звуков в роде «ги-ги-ги», «гу-гу-гу». Положение становилось отчаянное, я чувствовал, что мое тело стало малиновым и что по всей коже бегают тысячи иголок. Одно мгновение мне хотелось уже бросить подлую рубашку на пол и показать дамочке свое лицо, наверно походившее в эту минуту на голову медузы. Но в это же время я чувствовал, что я не в силах исполнить это героическое решение. Ноги мои подкашивались. Еще немного, и я свалился бы на пол, как спелая груша.
Но в этот момент Провидение сжалилось надо мной.
Со двора вдруг раздался голос Пажинеля:
— Люси, Люси…
Легкий крик, восклицание: Ах, Боже мой! прыжок к двери, быстрый топот по коридору… и я, наконец-то мог надеть мою рубаху, мокрую, точно губка.
В мгновение ока я надел брюки и стал прислушиваться.
— Как, ты здесь! — раздалось откуда то снизу. Но в таком случае… Одновременный звук мужского и женского голоса и затем громоподобный взрыв смеха, просто какой-то смех арденского жеребца. Это смеялся Пажинель. А ему вторил заразительный серебристый хохот женщины, — увы! той самой, от которой только что я получил несколько шлепков.
Друзья мои, вы понимаете, конечно, что я готов был провалиться сквозь землю, уехать в Америку, исчезнуть навсегда.
Но безжалостный колокол, звонивший к обеду, заставил меня сойти вниз. Госпожа Пажинель оказалась прелестной брюнеткой, полненькой, стройной с чудными ямочками на бархатных ручках.
Конечно, она сделала вид, что встречается со мной в первый раз, но, господа, нужно было видеть ее лицо и особенно ее глаза.
Словом, с тех пор прошло уже несколько часов, а я еще чувствую эти шлепки.
Текст издания: журнал «Пробуждение», 1909, № 21 (Приложение).