Глава VIII. Сборники обрядов и летописи
Древняя религия ни по своей сущности, ни по своим свойствам не возвышала человеческий разум до понятия об абсолютном, не открывала жадному уму светозарного пути, в конце которого он мог бы провидеть Бога. Религия эта была плохо связанным целым, состоящим из мелких обычаев, мелочных обрядов. Тут нечего было доискиваться смысла, не о чем было думать, не в чем было отдавать себе отчет. Слово религия не означало того, что означает оно теперь для нас; мы понимаем под этим словом собрание догматов, учение о Боге, символ веры в таинственное, находящееся в нас и кругом нас; это же самое слово означало у древних ритуал, церемонии, обряды внешнего культа. Учение значило мало; обряды — вот что являлось важным, они были обязательны и безусловно необходимы. Религия была связью материальной, цепью, которая держала человека в рабстве, Человек сам создал ее, и она им управляла. Он боялся ее и не дерзал ни рассуждать, ни исследовать, ни глядеть ей прямо в лицо. Боги, герои, мертвецы — требовали от него материального культа, и он уплачивал им свой долг, чтобы приобрести себе в них друзей, и еще более затем, чтобы не сделать себе из них врагов.
Их дружба? Человек мало на нее рассчитывал. Это были боги завистливые, раздражительные, без привязанностей, без благоволения, вступающие охотно в борьбу с человеком. Ни боги не любили человека, ни человек не любил своих богов. Он верил в их существование, но иногда он желал бы даже, чтобы они не существовали; он страшился даже своих домашних и национальных богов; он боялся измены с их стороны; он вечно тревожился, как бы не навлечь на себя ненависть этих невидимых существ. Всю свою жизнь он был занят тем, чтобы их умиротворять, paces deorum quaerere, говорит поэт. Но чем удовлетворить их? Где средство убедиться, что они удовлетворены, а главное, что человек имеет их на своей стороне? Это средство надеялись найти в употреблении известных священных формул. Такая-то молитва, составленная из таких-то слов, имела желаемый успех; значит, без сомнения, она была услышана богом, она подействовала на него, она имела силу, быть может, она была могущественнее его, так как он не смог ей противиться. И таинственные священные слова молитвы бережно сохранялись. После отца их повторял сын. Как только люди научились писать, они были записаны. Во всякой семье была книга, заключавшая в себе все священные молитвы, которые употреблялись предками и силе которых уступали боги. Это было оружие, которое человек употреблял против непостоянства своих богов. Но только нельзя было изменять в них ни одного слова, ни одного слога, особенно же ритма, которым они пелись; так как в таком случае молитва потеряла бы свою силу, и боги были бы свободны.
Но одной формулы было недостаточно: кроме этого были еще религиозные обряды, мельчайшие подробности которых были строго определены и неизменны. Малейший жест того, кто совершал жертвоприношение, мельчайшие части его одеяния — все было точно установлено. Обращаясь к одному богу, нужно было покрывать голову, обращаясь к другому — наоборот, открывать ее; для третьего — пола тоги должна быть перекинута через плечо. При некоторых священнодействиях требовалось быть босиком. Были молитвы, которые имели силу лишь в том случае, если человек, произнеся их, быстро поворачивался кругом себя слева направо. Род жертвенного животного, цвет его шерсти, способ заклания, форма ножа, сорт дерева, которое нужно было употреблять для жарения жертвенного мяса, — все это было установлено религией для каждого бога, для каждой семьи, для каждой гражданской общины. Напрасно стало бы самое пылкое сердце приносить богам тучные жертвы, если был упущен хотя один из бесчисленных обрядов, все жертвоприношение обращалось в ничто. Малейшая погрешность делала из священнодействия — акт нечестивый. Самое незначительное нарушение оскверняло и потрясало отечественную религию и обращало богов-покровителей в жестоких врагов. Вот почему так строго отнеслись Афины к жрецу, изменившему что-то в древних обрядах; вот почему и римский сенат лишал своих консулов и диктаторов сана, если они совершали какую-нибудь ошибку при жертвоприношении.
Все эти формулы и обряды были унаследованы от предков, испытавших их силу, и нововведения тут были не нужны. Нужно было положиться на то, что делали предки, и высшее благочестие состояло в том, чтобы поступать так, как они. То, что верования менялись, — значило мало: они могли свободно видоизменяться на протяжении веков и принимать тысячи разнообразных форм по воле мышления мудрецов или в силу народной фантазии. Но самым важным являлось — сохранить священные формулы молитв и заклинаний от забвения и обряды от малейших изменений. Поэтому у каждого города была книга, в которой все это тщательно хранилось.
Обычай иметь священные книги был повсеместный у греков, у римлян, у этрусков. Иногда ритуал записывался на деревянных дощечках, иногда на холсте; в Афинах обряды были вырезаны на медных досках или на каменных столбах, чтобы записи не могли погибнуть. В Риме были свои книги понтифексов, свои книги авгуров, книга обрядов и сборник Iudigitamenta. Не существовало города, у которого не было бы собраний древних гимнов в честь его богов; несмотря на то, что вместе с нравами и верованиями менялся и язык, слова и ритм оставались неизменны, и во время празднеств продолжали петь по прежнему те же гимны, не понимая их смысла.
Эти книги и песнопения, записанные жрецами, хранились ими с величайшею тщательностью. Их никогда не показывали посторонним. Открыть обряд или священную формулу — значило изменить религии своей гражданской общины и предать своих богов врагам. Для большей безопасности их скрывали даже от граждан, и одни только жрецы могли их изучать. В представлении этих народов все, что было древне, было священно и достойно почтения. Когда римлянин хотел сказать, что данный предмет ему дорог, он говорил: это древнее для меня. Подобное же выражение было и у греков. Города очень дорожили своим прошлым, потому что в нем находили они всю основу и все правила своей религии; и воспоминания старины были им необходимы, потому что на воспоминаниях и легендах был построен весь их культ. Поэтому история имела для древних гораздо более важное значение, чем имеет она теперь для нас. История существовала уже много раньше Геродота и Фукидида, писанная или неписанная, простое предание или книга — она была современницею возникновения гражданской общины. Не было города, хотя бы самого маленького и ничтожного, который не сохранял бы с величайшею заботливостью воспоминание обо всем, что в нем происходило. Это не было тщеславие, но религиозное требование. Город не считал себя в праве забыть что-либо, потому что все в его истории было соединено с его культом.
Действительно, история начиналась актом основания и сообщала о священном имени основателя. Она продолжалась легендами о богах гражданской общины, о героях покровителях. Она указывала время, начало, основание каждого культа, объясняла темные обряды. В ней хранились повествования о чудесах, которые были совершены богами страны и в которых они проявляли свое могущество, благость или же гнев; в ней описывались обряды, силою которых жрецам удалось отклонить дурное предзнаменование или утишить гнев богов: в ней же описывалось, какие болезни поражали город и какими священными заклинаниями исцелялись от этих болезней, в какой день был освящен такой-то храм и по какому случаю был установлен праздник или жертвоприношение. В нее вписывались все события, которые имели отношение к религии: победы, доказывавшие присутствие богов, при которых часто даже видели, как сражались сами боги; поражения, доказывавшие их гнев, ради которого понадобилось установить искупительные жертвоприношения. Все это описывалось в назидание и благочестивое поучение потомкам. И вся история была вещественным доказательством существования народных богов, потому что все те события, которые в ней описывались, были видимою формою, под которою боги из века в век открывались людям. Между этими событиями многие послужили поводом установления годичных празднеств, жертвоприношений и священных дней. История гражданской общины сообщала гражданину все, во что он должен был верить и чему он должен был поклоняться.
Поэтому и история эта писалась жрецами. У Рима были свои летописи понтифексов; подобные же летописи были и у жрецов сабинских, самнитских и этрусских. У греков сохранилось воспоминание о книгах или священных летописях Афин, Спарты, Дельф, Наксоса и Тарента. Когда Павзаний, во времена Адриана, путешествовал по Греции, то жрецы каждого города рассказывали ему древнюю историю данной местности; они не изобретали ее, они ее вычитали в своих летописях.
Это была чисто местная история. Она начиналась с основания города, потому что все, что этому предшествовало, не интересовало совершенно гражданскую общину; поэтому древние и были в таком полном неведении о происхождении своего племени. История содержала в себе только те события, в которых гражданская община принимала участие, и совершенно не интересовалась остальным миром. У каждой гражданской общины была своя собственная история, как и своя религия и свой календарь.
Можно думать, что эти городские летописи были очень сухи и очень странны по существу и по форме. Они были не произведением искусства, но произведением религии. Позже явились писатели, рассказчики, вроде Геродота, мыслители, как Фукидид. Тогда история вышла из рук жрецов и подверглась преобразованию. К несчастью, эти прекрасные, блестящие повествования заставляют нас сожалеть о древних городских книгах и обо всем, что они могли бы сообщить нам о внутренней жизни и верованиях древних. Все эти бесценные документы, которые хранились, по-видимому, в тайне и никогда не выходили за пределы святилища, с которых никогда не снимались копии и которые читались лишь одними жрецами, — все они погибли, и у нас осталось о них лишь слабое воспоминание.
Правда, воспоминание это очень ценно для нас. Без него мы, быть может, сочли бы себя в праве отвергнуть все, что сообщают нам Греция и Рим о своей древности, все эти рассказы, которые кажутся нам маловероятными, потому что они далеки от наших привычек, от нашего образа мыслей и действия, и мы могли бы принять их за произведение человеческой фантазии. Но оставшееся у нас воспоминание о древних летописях показывает нам, по крайней мере, то благоговейное почтение, которое древние питали к своей истории. Мы знаем, что по мере того, как шли события, они складывались набожно в эту сокровищницу. В этих книгах каждая страница была современницей того события, о котором она сообщала. Исказить или подделать эти документы было физически невозможно, потому что жрецы хранили их, а религия была главнейшим образом заинтересована в том, чтобы они оставались неповрежденными. Не легко было даже главному жрецу, по мере того как он строчка за строчкой писал свою летопись, внести туда заведомо неверный факт. Ибо верили, что всякое событие идет от богов, что всякое событие открывает их волю и служит для последующих поколений источником благочестивых воспоминаний и даже священнодействий; всякое событие, совершившееся в гражданской общине, тотчас же становилось частью религии будущего. При таких верованиях вполне понятно, что было много невольных ошибок, как следствие большой доверчивости, особой любви к чудесному, веры в народных богов; но намеренная ложь тут немыслима; потому что это было бы грехом, нечестием: это осквернило бы святость летописей и исказило бы религию. Значит, мы можем верить, что если не все в этих старинных книгах было достоверно, то, по крайней мере, не было ничего такого, во что сам жрец не верил бы, как в истину. Для историка же, стремящегося проникнуть во тьму этих древних времен, является важным мотивом доверия то убеждение, что если ему и придется иметь дело с заблуждениями, то он не столкнется с намеренным обманом. И самые эти заблуждения могут быть для него полезны, являясь современными тем древним векам, которые он изучает; они могут открыть ему — если не подробности событий, то по крайней мере искренние верования людей.
Наряду с летописями, документами письменными и достоверными, существовало еще устное предание, жившее среди граждан общины, — не такое смутное и безразличное, как наши предания, но близкое, дорогое городам; оно не изменялось по прихоти воображения, да его и нельзя было изменять, ибо оно составляло часть культа и слагалось из рассказов и песнопений, которые ежегодно повторялись во время религиозных празднеств. Эти неизменяемые священные гимны увековечивали воспоминание и оживляли постоянно предание.
Нельзя, конечно, думать, чтобы эти предания были точны, как летописи. Желание восхвалить богов могло быть сильнее любви к правде: но, во всяком случае, они должны были, по меньшей мере, отражать в себе летописи и находиться обыкновенно в согласии с ними, потому что жрецы, составлявшие и читавшие летописи, были и устроителями тех празднеств, где пелись эти древние сказания.
Но наступило время, когда древние летописи были обнародованы; Рим опубликовал, наконец, свои летописи; стали известны и летописи других городов; греческие жрецы, не стесняясь, стали рассказывать содержание своих исторических памятников.
Стали исследовать и изучать эти древние источники. Образовалась школа ученых, начиная с Варрона и Веррия Флакка и до Авла Геллия и Макробия. Свет пролился на всю древнюю историю. Некоторые ошибки, вкравшиеся в предания и повторяемые прежними историками, были исправлены. Узнали, например, что Порсена взял Рим и что галлам дали выкуп золотом. Наступило время исторической критики; но весьма значителен тот факт, что эта критика, восходившая к источникам и изучавшая летописи, не нашла в них ничего, что дало бы ей право отвергнуть всю совокупность исторических фактов, переданную нам Геродотом и Титом Ливием.