Борис Зайцев[править]
Густя[править]
I[править]
Когда коляска свернула с ужасающей мостовой в переулок, пахнуло отхожим местом, и лошади остановились у «Отеля Капырин».
Выбежал Илья и высадил сначала винокура-богача Фриде, человека сухенького, с бачками, в крылатке и с орденом под горлом; затем его племянника, толстяка Густю.
— В первый, — пропыхтел он. — Тащи, братец, тащи. Илья взялся за вещи и вспотел сразу.
— Извините-с, Густав Иваныч, как не изволили телеграммкой заказать…
— Что-о?
По случаю выборов были заняты все номера. Дядюшка собрался было обидеться, но Густя переспросил еще раз, грозно: «Что? Нет номера?», и вышло так, что к двум часам освободится первый, а пока вещи можно поставить «к господину Ченцову».
Ченцов, купчик, веселый и курчавый, пил водку, закусывая балыком, когда к нему ввалились. Он обрадовался:
— Милости просим-с, с прибытием, червячка не угодно ли заморить-с…
Дядюшка извинился за беспокойство и принялся чиститься.
Густя, увидев водку, взволновался:
— Густав Иваныч, а? Как полагаете?
Густя сидел на диване в пальто и имел беспокойный вид: вдруг он пропустит случай?
Но Илья уже подал рюмку, и Густя выпил подряд три, деловито, громко жуя и поколыхивая животом.
— Хороша водчонка с дороги, — сказал он. — Хороша, Вонзим.
Ченцов загоготал:
— Для нашего русского человека вещь умственная!
Дядюшка причесался и надел дорожный картуз (он называл его к аскетом).
— Ну, Густав, я должен к предводителю, в управу. Ты веди себя сдержанно, Густав. (Дядюшка покосился на графин.) Антон Гаврилыч, оставляю его вам, а пока — честь имею.
— Не понимает, старая кочерга. Сколько я у него живу, хоть бы раз позволил за столом выпить как следует. Метит в председатели, а двух рюмок сделать не в состоянии…
Густя азартно жевал малосольный огурец. Людей непьющих он презирал искренно. Но сейчас он начал добреть — балык, свобода, гостеприимство Ченцова располагали его.
— Мне, собственно, на него наплевать. Я теперь сам с усам. Вставлю ему перо. Вставлю. Вонзим?
— Наследство получаете-с?
— Ну, нет, вроде… Это там… потом. Я, конечно, в материальной от него зависимости. Так сказать, его крепостной. А теперь он мне говорит: «Выберут меня председателем, я тебе две тысячи». Ну, я сейчас же в Ниццу, разумеется. Понимэ? Ему перо, и в Ниццу.
Антон Гаврилыч раскраснелся и подхохатывал.
— Напрасно смеетесь. Такого города, как Ницца, вам не видать! Фу! Надоело жить в грязи. «Отель Капырин»! Городской клуб. Черт бы их драл. Там — отель «Сплендид».
— Мы что же, мы ничего-с. Здесь действительно клопы-с, но и денежки тут, хо-хо. Денежка денежку любит и к денежке бежит-с. А конечно, заграницы много превосходнее наших мест, и, как бы сказать, мы сами не прочь посетить энти края-с.
Густя довольно быстро впал в возвышенный тон. Он превозносил Ниццу, вина, устриц, рулетку и ругал Россию. Кто здесь живет? Хамы. Например, дядюшка. Он его кормит, поит, дает тридцать рублей на расходы ему, Густе, который проигрывал тысячи франков, тратился на француженок…
— Барышни хороши? — спросил Ченцов серьезно. — Говорят, на все руки?
Густя махнул на него презрительно. Много ты понимаешь! И снова повествовал, как пил с утра до ночи шамбертен, и оказывалось, будто в Ницце много есть схожего с Россией. Наконец он устал.
— Храпача бы задать, — сказал он. — Надо бы теперь храпача.
— Это мы даже очень понимаем… Только здесь вам мешать будут, Густав Иваныч. Человечки ко мне придут разные. Денежка денежку любит-с, хо-хо…
— Ничего, я найду. Подумаешь! Все найду, чего захочу.
И, нетвердо ступая, Густя вывалился в коридор. Было темно, из трактирчика пахло чадом. «Сплендид-отель»! — бормотал Густя. — «Сплендид-отель»!
Он отворил первую попавшуюся комнату и вошел. Поглядел равнодушно на вещи, как будто чужие, потом положил свое тюленье тело на кровать.
— Густав Иваныч! — Илья выглядывал в полуоткрытую дверь. — Густав Иваныч, комната занята-с!
— Мне какое дело! Я уж лег.
— А если возворотятся-с?
— Кто такое? Наш что ли? Дворянин!
— Как сказать… англичанин один, по комиссионной части…
— А, Европа. М-м… Европу я люблю. Разбуди меня тогда! — заорал он, потом тихо прибавил: — А теперь убирайся.
Илья вздохнул, ушел, а Густя раза три перевернулся на англичаниновой постели и кряхтел. Вспоминал ли он шамбертен, француженок? Через несколько минут он дрых беспробудно.
II[править]
Дядюшка вернулся радостный; предводитель сказал, что его шансы бесспорны. По этому случаю решили вечером идти в клуб. Подошли еще усатые помещики, — двое в поддевках, третий в черкеске. Забежал непременный член; он был красноват с лица, и так бегали его глазки, будто высматривали, где же водчонка.
Один Илья остался недоволен, что господа идут ужинать в другое место.
— Да он какой и клуб-то, Густав Иваныч… — Илья усмехнулся. — Ежели вам, положим, идтить, надо зараньше Сеньку послать, а то он заперт. Одно слово, что клуб.
Густя крякнул:
— Провинция!
— Густав, — сказал дядюшка слегка взволнованно, — что мы будем нынче есть? Как ты думаешь? Если бы, например, стерлядку?
Послали за клубским поваром — хозяином другого отеля, враждебного Капырину; велели отпереть клуб и после раздумий заказали стерлядь живую, кольчиком, на пятерых. Затем Густя с непременным членом зашли в буфет, остальные отправились.
— Ф… ф… — говорил Густя, закусывая икрой. — Насчет икорки и рыбешки заграница пас. М-да, — жевал он, — да… Очень уважаю Ниццу… но осетринки… не тово… мда-а… нет.
Непременный член с томностью закатил глаза:
— Ах, заг-граница! Мечта моей жены. И моя также. Там, г-говорят, ужасно все дешево.
— М-м… когда я останавливался в «Сплендид-отеле»…
Вспомнив о «Сплендид-отеле», он выпил еще, и в клуб они тронулись под руку.
Было темно, шел дождь, и на мостовой среди гигантских булыжников стояли лужи. Кой-где светились окна лавок. Снова запахло чем-то подозрительным. Густя шел медленно, отдуваясь.
— Азия, — говорил он, — кафе нет, тротуаров нет. Хамы!
Но они уже были около, уже клубский мальчик светил фонарем с подъезда. Клуб оказался просторным унылым домом; в нижнем этаже торговали хомутами, бакалеей, в верхнем — уездные чиновники два-три раза на неделе резались в карты, запивая водочкой малую свою жизнь. То же было сейчас. В зале, где голодные актеры, странствуя по белу свету, давали иной раз представление рублей на двадцать сбору, за зеленым столом сражались дядюшка, аптекарь, член суда и старичок — племянник графа, «ну, вы знаете, самого графа», теперь полуголодный. Со стены глядел на игроков Гоголь, недавно повешенный по случаю юбилея. Они его не видали и тузили всеми способами картежного дела: на ренонсах, с коронками, с подсидкой.
Густя оглядел залу покровительственно — остался недоволен.
— Игра в винт! — сказал он непременному члену. — Вы бы посмотрели Монако… да. Вы бы сюда не пошли. Однако где же буфет?
Непременный член грустно вздохнул:
— Густав Иваныч, не г-говорите лучше! Какой тут буфет? Тут совсем нет буфета!
Непременному члену было не до Монако: он охотно сыграл бы робер, даже пульку со стариками, — но партии не составлялось. Друзья прошли в биллиардную. Обтрепанные диванчики, хоры с облупившейся штукатуркой, огромный биллиард с продранными лузами, запах нежилого — остатки прежней славы!
— В Карлсбаде, — сказал Густя, беря кий и помелив наконечник, — я таким кием обработал одного немца. Да, я вам скажу, хороший был кий: не сломался. Разумеется, протокол, штраф… Я тогда был богат.
Непременный член попробовал меряться с Густей в игре, но быстро был разбит. Его красненький носик вспотел пуще.
— Здесь лучше всех играет исправник, — сказал он сконфуженно. — Подать его сюда!
Исправник был рыжий могущественный человек с веснушками на руках. Он зажимал кий в кулак, приседал при удачном ударе, был вежлив, тих. Его звали Потап Михаилыч — он походил на медведя. Но и медведь был побежден; Густя торжествовал.
Потап Михайлыч сощурил узенькие глазки и сказал:
— Да, видно, что вы заграничного воспитания.
Густя крякнул, ухмыльнулся и пошел за дядюшкой: наверху началось предужинное движение, пронесли стерлядку из отеля, враждебного Капырину, радостно запахло и мерещилась скорая водчонка.
Непременный член с исправником решили сразиться друг с другом для утешения; как люди умные и опытные, прислушивались они к звяканью посуды и принюхивались. Казалось, вот-вот кто-нибудь из них сделает стойку.
III[править]
Когда за ужином на антресолях съели уже стерлядь и все были красны, ласковы, в дверях показались почтмейстер и молодой человек иностранного вида, бритый, в коричневом сюртуке.
— Позвольте представить, — сказал почтмейстер, — мистер Ралло из Англии.
Густя поднял голову:
— А, Европа. Прошу покорно. Сэнк ю.
Коммивояжер подавал всем по очереди огромную руку.
Густя похлопал его по плечу, налил коньяку.
— Слиппинг на вашей постели, мы соседи, вуазинешен?
— А? «Отель Карупп»?
— Вот именно.
— Мне Илия говорил. Вы — тот человек, который засыпал на моей постели?
— Англия! — кричал непременный член. — Нынешний Карфаген! Пью за Англию!
Ралло обступили, чокались, пили за здоровье. Лишь Потап Михайлыч не вставал; аккуратно нацеживал он себе водчонки — действовал тихо и вразумительно.
— Шампанского! — непременный член пылал, носик его тонул в щеках.
Дядюшка одернул Густю и шепнул: «Густав! Будь воздержен!» Густав в ответ налил себе шампанского. Ралло быстро напился и заржал.
— Русские, англичане хороши. Немцы дрянь, фу! Фу!
— А какие в Англии, к примеру сказать, деньги? — спросил вдруг исправник. — На наши похожи?
— Мы имеем фунт, мы имеем шиллинг, пенни, всё есть, сделайте ваше одолжение, пожалуйста.
— Шиллинг — это, кажется, вроде франка? — спросил робко непременный член.
— Франк, фу! Франк дрянь и французы, это все чепух-ха, — заорал Ралло. — Мы французов морды бьем.
— Ну, ты, потише, — сказал Густя. — В Ницце был? Нис? Никешен?
— А, Нис! Другое дело. Там королева жила. Инглиш промнад.
Член суда нагнулся к дядюшке: «А как вы думаете, он не шпион? Знаете, так, прикинется пьяненьким и выведает что-нибудь?» Исправник, как человек военный, сначала обеспокоился. Потом, рассудив, что и выведать в городе нечего, кроме цен на стерлядки и осетринки, утешился и попросил прислать из Англии шиллинг. «Хотелось бы посмотреть, какие там деньги». Ралло обещал и стал рассказывать, как в Москве он споил японца, как у Яра они выпили на триста рублей шампанского и прочее.
— Молодец, — говорил Густя, подливая. — Молодец. Мы с тобой европейцы. Ты думаешь, я тут сижу, так я мокрая курица? Провинциал? Я, брат, по запаху отличаю, от Депре вино или от Леве. Да ты знаешь, что такое Леве?
— Француз? Бить их хочу.
Дядюшка вздыхал. Он чувствовал, что теперь не скоро выживешь отсюда Густю, и, перешепнувшись с членом суда, они отступили. Исправник, надеясь получить образчик шиллинга, тоже вышел. Непременный член раскис и пускал слюни. Лишь буфетчик Федосов, подмигнув на Ралло, сказал человеку Петру: «Мазурик». Густя же ораторствовал.
— Ты думаешь, я медведь, провинциал, хам? Р-раз! — он бил кулаком по столу. — Я — Европа! Ты думаешь, мне тут весело с ними? Этот вот — взятки берет! Дядюшка пред-дводителя задабривает! Я в Ницце барышням по сто франков платил! Понимэшен? А если непонимэшен — значит дурак.
— Нис! — бормотал Ралло. — Королева… Инглиш промнад.
— Хочешь со мной в Ниццу? Первый класс, люкс, целый день в буфете и пьян. В Ниццу приехали — выпили. Пошли играть — выпили. Так живешь, знаешь, как в раю. Я около Ниццы мало что видел — сознаюсь… Пришел к морю — выпили. Сели в автомобиль, везут куда-то, сукины дети, а через плеч-чо фляжка — коньячишко: выпили.
Непременный член проснулся, выпучил глаза:
— Заг-г-границей всё втрое… — потом довольно долго думал и кончил, — дешевле…
— Этот же хам, — сказал Густя. — В прошлом году приехал к тетке, сел, напыжился, говорит: «Mesdames!» [«Дамы!» — фр.], а она одна в комнате. Хам.
Часа через два, обнявшись, они спускались с лестницы. Густя хотел было сыграть на биллиарде, но Ралло едва держался; потом попробовал положить его на стол, чтобы до утра спал. Не позволил буфетчик. Тогда они вышли наконец на улицу. Дядюшкин извозчик уехал, тьма была египетская. Разошелся дождик, с пьяных глаз не видать было даже фонарей, и сырой ветер, налетавший откуда-то из равнин, темных и грязных, как и сам городишка, был жуток. Казалось, они брели куда-то в черную яму.
— Полицей! — закричал англичанин. — Полицей!
— Не ори. В Ниццу, Нис, Никешен! Едем? Идет?
Но Ралло было страшно, и он кричал:
— Полицей! Полицей! «Отель Kapyrin»!
Густя его не слушал.
IV[править]
Густя проснулся на другой день, во втором часу. Он оделся и велел дать закусить в дядюшкин номер. Дядюшка заседал еще в собрании, до его приезда Густя надеялся поработать.
Подавая к водке икру, Илья ухмыльнулся:
— А уж мы вчерась думали, Густав Иваныч… вы англичанина-то… — Илья прыснул, — проучить решились. Как он это орет, значит, ночью, мы так и понимаем: верно, Густав Иваныч его учат.
Густя обиделся:
— Ну и дураки. Где ж это видано, чтобы я европейца… Мужланы.
— Да ведь он что ж, — скромно сказал Илья, — так, фитюлька. Разве он может против вас соответствовать?
— Пустяки рассказываешь. Выпей рюмку водки за мое здоровье и уходи.
— Покорнейше благодарим-с.
Густя пил один и скоро погрузился в привычный горячий туман. В казино он выиграл тридцать тысяч; потом пахнет морем, устрицами и шамбертеном; очень теплая ночь со звездами, автомобиль летит по прибрежью, мадемуазель Ларош кивает шляпой, и, кажется, она говорит: «Скорее, шибче, шибче!» Они все летят, ему весело, куда б они ни залетели. «Не бойся, — говорит она, — все равно тебе недолго жить, тебя скоро хватит кондрашка, condraschka russe, в твоей стране белого медведя. Не все ли равно? Ты погибший человек. Шибче!» И правда — не страшно, если и свернут шею.
Что будет дальше, он не успел придумать, потому что вошел дядюшка. Он был бледен и худ.
— Илья, — сказал он, — лошадей и счет, живо. Густав, — он говорил сухо, как трещотка, — прекрати свои оргии, достань мне дорожный каскет и будь готов: через полчаса мы едем.
— В Ниццу?
— Да, вот именно, — дядюшка злобно поежился. — Вот именно в Ниццу. Очень кстати. Дядя окружен врагами, оплетен интригами, один воюет с целым обществом, — дядюшка патетически ударил себя в грудь, — а мы разъезжаем по Ниццам, по загран-ниц-цам!
Густя похолодел. Нетвердо он спросил:
— Что… провалился? На выборах?
Дядюшка вскочил:
— Не смей употреблять мерзкого слова! Против меня велась кампания… был комплот. Понимаешь? И изволь сейчас же укладываться, бросить всякие нелепые мысли о поездках и тому подобное. Я не миллионер.
— То есть… как? Ты же обещал?
Дядюшка был сух, непримирим. Он твердил упорно, что, когда дядя опутан сетями козней, нечего племянникам ездить — и он не миллионер. Тогда Густя пришел в ярость:
— Ну, так я не уеду отсюда, понимаешь? Буду здесь сидеть, пить, пока ты мне не дашь денег. Понимэ?
Дядюшка вскочил. Он что-то ворчал у себя в номере и переодевался. А Густя пил, стучал по столу и по временам выкрикивал:
— Хамы! Взяточники! Где у нас культура? Не уеду! Вот возьму и не уеду! Где мой друг? Где мой товарищ — европеец?
Когда Илья сообщил, что англичанин уехал, Густя огорчился:
— Изменник. Мелкая душа. А вчера уговорились… в Ниццу вместе едем. Мелкая тварь. Все равно я отсюда не тронусь. Не-ет, как хотите! Буду жить и не уеду.
Шатаясь, он подошел к окну. Шел дождь, уездная грязь на улицах казалась еще горше. Гнусные вывески лавчонок, три оборванца, городовой, наискось, за собором, острог и больница, похожая на тюрьму, клуб, непременный член, исправник и Гоголь на стене — мелькнули в голове на минуту. Густя вздохнул:
— Не поеду.
Через полчаса Илья вошел и робко сказал:
— Лошадки поданы-с. Дядюшка гневаются и сказали, что ежели вы тут останетесь, так они платить не будут нипочем-с.
— Хам, — ответил Густя.
— Не могим знать-с.
Густя помолчал и сказал тихо:
— Илья, дай фуражку.
Густя был тих и грустен. Он уже не был пьян. Входя в коридор, он еще вздохнул, дал рубль Илье и, ни к кому не обращаясь, произнес:
— Хам.
Кого он ругал, Илья не понял. Но за рубль поклонился и пошел усаживать в коляску.
1911
Комментарии[править]
Журнал литературы, науки и общественной жизни «Новая жизнь». СПб., 1911. № 2. Печ. по этому изд.
Источник текста: Борис Зайцев. Собрание сочинений. Том 1. Тихие зори. Рассказы. Повести. Роман. — М: Русская книга, 1999. 603 с.