Двое[править]
Дедушка Макар с утра и до вечера с длинным посошком бродит за своим небольшим смешанным табуном скотины.
Лицо, шея и руки его стали темно-коричневыми. Ноги в сморщенных чирках и холщовых чембарах, как-то сами, помимо его воли, идут и идут — либо позади табуна, либо впереди. Сам маленький, иссохший и сгорбленный, в дырявом овечьем полушубке, и древней войлочной шляпе, он напоминал домового. Редкая бусая бородка, светло-синие прищуренные глаза, лоб с тысячей морщинок, кучерявая бахрома волос на висках и затылке — все это, как нельзя лучше, приближает его к домовому.
Через плечи на нем холщовая сума с черствыми кусками хлеба и маленьким жестяным чайничком, а в руках длинный, с крючком на верху, березовый посошок; он часто подставляет его себе под подбородок и, задумавшись, смотрит в широкие за обские просторы.
Смотрит он так себе, без всяких определенных мыслей, а просто, чтобы только куда-нибудь смотреть. Смотрит и удивляется тому, как велика земля Божия.
— Во-о-н там за рекою тайга залегла — лениво соображает он иногда, — а за тайгою Томско, о за Томском, поди, опять тайга, а за тайгою море, а за морем заморские люди, немцы разные, а за немцами облезьяны живут, а за облезьянами тигры, а там какие-нинабудь еще зверушки…
— Далеко край света белого!… — вздохнет и переведет свой сощуренный взгляд на скотину, которая разбрелась по серо-зеленому полю и аппетитно чавкает свежий корм.
Увидит жеребушку или ягненка, резво бегающих вокруг своих матерей и пошлет им с улыбкой любовное:
— А-а, што-б те Бог любил!.. — и в такт прыжкам новорожденных животных одобрительно крякает:
— Гоп, гоп, гоп!..
Особенно любит он ласкать своим взглядом жеребят.
Хорошенькие, с тонкими ножками, кучерявыми хвостами и гривками и атласной лоснящейся шкуркой, они одним своим видом вызывали его улыбку, а когда начинали полным карьером бегать по зеленому травяному ковру, то дедушка Макар, озабочено выкрикивал:
— Помаленьку, помаленьку! Ушибешься, што-б те Бог любил!.. — и сам себе поясняет:
— Ишь, ножки свои расправляет…
И любил он слушать ржание жеребяток: таково-то звонко и мелодично разносилось оно по полю. А если прибавить сюда рассыпчатые серебряные голоса ягнят да несмолкаемое щебетание жаворонков, то легко себе представить, какой своеобразной музыкой был окружен дедушка Макар с утра до вечера.
И так он жил в поле изо дня в день всю весну. И никогда ему не было скучно проводить целые дни наедине со скотиною.
На высоком увале над Обью стоял древний курган, давно кем-то разрытый, но довольно высокий и увенчанный кудрявыми кустами черемухи. Под этими кустами, в прохладной ямке, дедушка в жаркий полдень любил отдыхать, а в холод и стужу — прятался в ней, как в своем жилище.
Мимо кургана на берегу Оби шла тропинка, по которой с соседних пашен ездили по воду и на водопой мужики.
С кургана деду видно было, как с первых дней весны оживали поля, как вырастали черные полосы и как покуривали дымком становища пахарей.
В праздники же некоторые из них приходили к деду на курган. В особенности повадился к нему ходить Тишка: тринадцатилетний паренек, сын вдовухи.
Тишка жил в работниках у мужика Еремея и пользовался всяким случаем пошалопайничать. Он завертывал к дедушке Макару не только в праздники, но и в будние дни, когда поедет за водою или погонит поить скот.
Забежит, слезет с лошади, сядет возле деда на курган и, достав из-за голенища кисет с табаком, свернет собачью ножку и, деловито, с видом пожилого человека, закурит.
— Ишь, постреленок, курить умеет уж!.. На што куришь? Ведь грех!..
— Грех, как орех: раскусить да бросить.
— А мать-то тебя за это не порола?..
— Руки коротки, нос не дорос!..
— Ах ты, стрекулист!.. — хватаясь за костыль грозил дед, и собирался ударить Тишку, но тот ловко увертывается и делает неприличный жест, за что дедушка вовсе сердится и гонит его от себя:
— Иди, лодырь, этакий!.. Ведь хозяин-то тебя ждет теперь, робить надо!.. Бесстыжий!..
Но Тишка как будто и не слышал. Он бросался поодаль от деда на траву и заводил какой-либо отдаленный от текущих событий разговор.
Иногда Тишка не озорничал и целыми часами лежал на склоне кургана, подложив руки под затылок и насвистывая. А дед в это время, как глухой ручеек, журчал и журчал, рассказывая о прошлом своей примитивно прожитой жизни.
— … Бывало рыбы в этой Обе было — невпроворот!.. Пойдешь после паужина, посидишь, подергаешь с часок, смотришь: на два пирога, да на щербу и есть…
Но Тишка видимо не слушал деда. Он отдавался течению своих мыслей. Вдруг на полуслове перебьет старика и скажет:
— Нонче уйду я, дедка, в Россию… Вот до Петрова доживу, посев продам, выкуплю паспорт и уйду…
Дед не обижался за то, что Тишка перебивал его. Он ведь не столько Тишке, сколько самому себе рассказывал о прошлом.
— Да куда ты уйдешь-то от своей дурости? — спрашивал он Тишку, — Где тебя экого-то не видывали!..
— А вот увидишь!.. Уйду сперва в Россию, а там на море и поступлю моряком! Ей Богу!..
— Ври-и-давай…
— Вот те и ври!..
— Больно ярый… Еще молоко-те на губах не обсохло, а уж навроде волка… Шляющий!.. Мать-то бросить штоли норовишь?
— Сперва брошу, а потом, когда богатый буду, выпишу ее… По крайности земли разные погляжу…
— Поглядишь!.. — дразнил его дед, — Богатый, мотри, будешь…
— А то нет?.. — всплывал на него Тишка, — Да я, ежели захочу — в Америку свисну!..
— Свисни, свисни!.. Ступай-ка лучше к хозяину-то… Он те покажет Америку: за вихры, да об пол!..
Тишка со злым выражением лица делает тот же неприличный жест уже по адресу отсутствующего хозяина.
Дед стукает его костылем. Тишка равнодушно почесывает ушибленное место, не сердясь на деда, и продолжает мечтать во всеуслышание:
— Укачу в Америку, поступлю в машинисты и так зачну работать, так зачну!..
Он эту фразу произносит с такой уверенностью, что даже дед начал верить в то, что это так и будет.
— Ох и шустрый ты Тишка, но видно было, что его черные, живые глаза смотрят гораздо дальше: за леса, за моря, в самую Америку.
— Здесь что?!.. — вдруг срывался Тишка с места и, схватив горсть свежей травы, энергически вырывал ее из земли и бросал наотмашь, — Здесь хоть кто пропадет!.. Гм!.. В работниках у Еремея жить!.. За полдесятины всю весну!.. Да подь он весь к черту!..
Тишка круто обрывал себя и умолкал, разъясняя остальное себе окрыленной фантазией.
Дед тоже молчал. Он уже не придавал никакого значения болтовне парнишки и полудремотно смотрел на Обь.
— Ишь, надо быть, пароход опять идет!.. — всматриваясь из-под ладони, говорит он про себя. — Ишь, как покуривает!..
Тишка вставал на ноги, колол взглядом пространство и долго, не моргая, глядел на приближающийся белый пароход с откинутым назад белым султаном дыма.
Он, в своей обтрепанной одежонке казался бронзовой статуей, крепко ввинченной в вершину кургана.
От кустов пахло черемуховой корою и ноздри маленького носа Тишки широко раздувались, вбирая воздух, и медленно опускалась и поднималась его тощая грудь.
Дедушка Макар журчал:
— Господа, поди, опять на вольный воздух поехали… Чего им — посиживают… Плывут!.. А я вот век свой прожил и не бывал на нем, на пароходе-то… — и прибавляет после паузы, — И не манит, слышь…
Они долго смотрят, пока пароход проходит мимо, провожают его взглядом и молча думают каждый про себя и по своему. Вот пароход скрылся из виду, только чуть заметная струйка дыма рисуется на синеве далей, а Тишка все еще смотрит в ту сторону, смотрит и не двигается.
Голубой тонкой каймою лежит горизонт за Обью, кривой блестящею лентою нежится в зеленых берегах величавая река и голубеет безграничная глубь неба с ярким и горячим шаром посредине, а Тишка стоит на кургане и смотрит, смотрит в даль. Затем он вдруг сжимает свой грязный кулак, поднимает над головою и, кому-то погрозив, выкрикивает отрывисто:
— Эх и укачу же я куда-нибудь!..
Дедушка Макар молчит в ответ, разучившись понимать горячие вспышки юной крови и глядит уже не на Обь, а на широко разбредшийся табун скотины. Тишка спрыгивал с кургана, забирал лагушку с водою, карабкался с нею на худую, затянутую работой лошадь и быстро уезжал на полосы… Так быстро, будто он уже поехал в Америку…
А дедушка Макар, опираясь на посошок, бредет опять по зеленому полю вслед за скотиною и ласкает новорожденное животное поколение любовным взглядом, приговаривая:
— А-а, будьте вы благословлёны!..
И поет над ним, заливается хлопотливый жаворонок, рассказывая какие-то непонятные заморские сказки.