Аверченко А. Т. Собрание сочинений: В 13 т.
Т. 3. Круги по воде
М.: Изд-во «Дмитрий Сечин», 2012
Заметки провинциала
В святую ночь
Рассказ о биллиардной игре, о биллиардных игроках, о биллиардных неудачниках и о прочем
Интервьюеры
Пасхальная метель
Чудак
Страшная секта
I[править]
Когда я приехал в Петербург — у меня на очереди были следующие дела, аккуратно отмеченные в запиской книжке:
Полечиться массажем. Отыскать хорошую массажистку.
Найти экономку для ведения хозяйства у меня в Крыжополе.
Подыскать подходящую натурщицу для позирования в моей картине: «Диана встречает Эндимиона».
Пригласить солидную лектрису для чтения мне по вечерам, по случаю слабости глаз.
II[править]
Я взял газету и быстро отыскал в отделе публикаций все нужные мне профессии:
«Молодая, опытная массажистка. Массирует у себя на дому от 3 до 7 ч. веч.».
«Предлагает заведовать у одинокого экономка. Согласна в отъезд».
«Молодая, хорошего сложения натурщица позирует художникам. От 1 ч. до 9 час».
«Солидная, пожилая дама предлагает быть лектрисой у инт. м. ч.».
III[править]
— Это вы экономка?
Спросил я встретившую меня даму.
— Да. Я, — приветливо улыбнулась она.
— Вы согласны в отъезд?
— О, куда угодно.
— Ваши условия?
— Жалованье в месяц 500 рублей. Ну, конечно, еще пара платьев в месяц и две-три безделушки.
Я помолчал.
— Вы, действительно, экономка?
— Конечно. Ведь вы читали публикацию.
— Знаете что? — сказал я серьезно. — Брать для соблюдения экономии в хозяйстве экономку, стоимостью в тысячу рублей — напоминает мне поступок некоего человека, имевшего состояние в тысячу рублей и купившего на эту тысячу рублей кассу для хранения этой тысячи рублей. Вы понимаете, что он остался при кассе, идеальной хранившей деньги, но без денег, которые бы можно хранить в этой кассе. Прощайте.
IV[править]
Публиковавшаяся «солидная пожилая лектриса», действительно, оказалась солидной пожилой дамой, одетой немного безвкусно, но богато.
— А, это вы! — сказала она, рассматривая меня в лорнет. — Так, так… Вы мне нравитесь.
— Спасибо, — скромно улыбнулся я. — Вы мне тоже нравитесь. Ваши условия?
— Сто рублей в месяц и сотня сигар. Я люблю запах хороших сигар.
— Неужели вы курите сигары?!
— Нет это вы будете курить.
— Да вам-то что до этого — буду я курить или нет?
— А как же! Раз я вам их даю — вы должны курить.
— Признаться… я не понимаю… Почему вы даете? И потом — сто рублей в месяц — это цена неподходящая.
— Как хотите. Больше я не могу платить.
— То есть получать?!
— Платить!!!
— По-лу-чать?!!
— Пла-тить!!!!
— Вы? Мне?
— Я. Вам.
— Вы же будете у меня лектрисой и вы же будете мне платить деньги?
— Ах, ты мой котенок, — сказала она, обнимая дряхлой рукой мою шею. — Ты маленький дурачок… Куда же ты? Ну, ладно — сто двадцать! Убежал… Боже, как нынче дорожают молодые люди!.. Прямо-таки приступу нет!
V[править]
— Очень рад познакомиться, — поклонился я высокой, хорошо сложенной натурщице, в розовом пеньюаре. — Поработаем во славу искусства! Вы мне подойдете…
— Еще бы, — засмеялась она. — Ну, раздевайтесь.
— Я? Раздеваться? Зачем?
У меня было такое изумленное лицо, что она участливо спросила:
— Может, вы не туда попали? Может, вы ошиблись адресом?
— Вероятно, — облегченно вздохнул я. — А, понимаю. Вы массажистка! А я думал, что натурщица. Чуть не попросил вас раздеться.
— Да я и есть натурщица.
— Как?! И вы, натурщица, предлагаете художнику раздеваться?!
— Да, неужели, вы художник?
Она хлопнула себя по бокам, присела на пол и залилась хохотом.
VI
Я сделался осторожным.
— Это вы и есть массажистка?
— Я, я.
— Настоящая массажистка? которая массирует? Не натурщица?
— Конечно, не натурщица. Я массажистка.
Я бешено взревел:
— Вы массажистка? Так зачем же вы раздеваетесь, когда мне нужно раздеваться, мне, нуждающемуся в массаже, а не вам?!
На глазах ее показались слезы.
— Вижу, — печально сказала она. — Понимаю… Просто я вам не нравлюсь.
VII[править]
Я вышел от нее, выбросив свою записную книжку, изорвал газету с публикациями и, купив билет, уехал в Крыжополь.
Уехал… Уехал совсем из этого «города шиворот-навыворот», где экономки разоряют, лектрисы платят слушателям за свое чтение, натурщицы раздевают художников, а массажистки сами раздеваются перед больными.
I[править]
Маленький, сухощавый старик сидел в убогой комнате на ветхом стуле, опустив голову, сложив руки ладонь-к-ладони — и терпеливо слушал…
Жена — угрюмая старуха со злым лицом, говорила, размахивая руками:
— Тоже! Миллионер нашелся… яйца красить! Хороши будут и белые. Ротшильд ты что ли, прости Господи? Одной краски на гривенник извел. На улице валяются гривенники, что ли?
— Милая! — сказал старик. — Ведь я тебе уже говорил, что я гривенник этот нашел на улице. Иду — смотрю — лежит беленький. А, думаю, — плутишка! Возьму я тебя, да куплю на тебя красочки для яичек.
— А хоть бы и на улице нашел. Это фабрикант какой-нибудь может на прихоти гривенниками бросаться, а нам, миленький, это не пристало!
— А зато я апельсинных корок для водки даром достал!
— Еще бы ты апельсинные корки стал покупать! Пока еще, милый мой, банкирской конторы не имеешь! А кто заплатил за среднюю курицу семь гривен? Я заплатила за среднюю курицу семь гривен? Нет, ты! Пусть другие прожигают жизнь, как хотят, но тебе-то, старому, уже пора остепениться!..
В передней раздался звонок. Старуха побежала к дверям и через минуту впустила высокого молодого человека, одетого в порыжевшее летнее пальто и старые лаковые ботинки. В руках пришелец мял черную широкополую шляпу. Держался он, впрочем, очень независимо.
— Что нужно вам, государь мой? — подозрительно спросил старик.
— Если вы меня пригласите сесть, я вам все, как есть выложу. Все, можно сказать, до крупиночки из этого мешка вытряхну.
Он похлопал себя по голове.
— Ну, садитесь. С праздником вас.
— Вас также, дедушка. Это ваша супруга? Здравствуйте, мамаша. Ах, если бы вы знали, зачем я к вам пришел! Вы бы мне в ножки поклонились! Эх, знаю, что подлость делаю, разбалтывая об этом, да уж такова моя натура… Мамаша! Что вы так на меня смотрите? Я только спрошу вас: хотите получить ни за что ни про что целую кучу денег?
— Не желаете ли стаканчик вина выпить? — предложил старик, вставая со стула к которому он до этого был точно пришит.
— После, старина, после. Вот что: если бы я сообщил вам, что там, на улице, за вашей дверью лежит куча золота — дали бы вы мне за эти сведения половину?
— На улице?! — спросила старуха, делая порывистое дивжение к дверям.
Незнакомец усмехнулся.
— Не сейчас, мамаша, не сейчас! Сейчас еще не лежит.
— И четверти довольно будет, — сказал хладнокровно старик, пожевывая губами.
— Четверти мне мало.
Маленький старик вспомнил слова своей энергичной жены и сказал:
— Довольно будет, довольно. Я не какой-нибудь Ротшильд, чтобы половинами разбрасываться.
— Экой ты, дедушка, жилистый… Ну, ладно. Дело, видишь ли, вот в чем: читали ли вы, господа, рассказы о людях, которые в пасхальную ночь творили какое-нибудь доброе дело, отдавали какому-нибудь голодному горемыке последние крохи, а потом Господь посылал им за это радость и богатство?
— Давай дальше! — сказал старик.
— Ну, вот. Вы слышали что-нибудь о богаче Картузине? Об его прошлогодней выходке говорил весь город.
— Нет, не слышали.
— Как же! Это какой-то полупомешанный чудак… Он наряжается в оборванное платье, отправляется к дверям дома каких-нибудь жалких бедняков и, развалившись на земле, начинает громко стонать, как человек, истомленный мучительным голодом и жаждой. От одной, от другой двери его погонят, он идет к третьей и проделывает ту же церемонию. В конце концов, конечно, встречается какой-нибудь сердобольный бедняк, который сжалившись над ним, приглашает к себе в дом, дает ему поесть и снабжает последними грошами на будущее… И что же вы думаете? Через час-два после ухода оборванца приходит к сердобольному человеку артельщик и выкладывает ему пять тысяч чистоганчиком. Недурно, а?!.
— Чего же вы от нас хотите?
— Хочу, — торжественно сказал молодой человек, — чтобы тысченка-другая перепала мне! Я узнал, что Картузин нынче будет лежать у ваших дверей.
— Слышишь, жена? — прищурился маленький старикашка.
— Вам не нужно было бы нас и предупреждать, — сказала старуха. — Мы, все равно, отдали бы и без этого нуждающемуся последнее. Пусть только ляжет под двери.
— Э, тетя! Бросьте штучки, — захохотал незнакомец. — Меня на это не возьмешь… Будем решать начистоту. Хотите пополам — ладно, а нет — стоит мне только шепнуть ему, что вам уже все известно…
— Подавись третьей частью, — предложил старик, потирая ладони одну об другую.
— А тебя, дедушка, от двух третей, не разорвет?
— Не разорвет. Нас ведь, двое со старухой. Так что — нечего там.
— В таком случае, — по рукам!
Так было продано и разделено на части лучшее, что есть, в природе — человеческое милосердие, прекрасный душевный порыв, доброе, чудаковатое сердце оригинала-миллионера.
II[править]
Спрятавшись за оконной занавеской, старик выглядывал на улицу и нетерпеливо постукивал по стене сухими пальцами.
Наконец, он облегченно вздохнул: из-за угла, направляясь к его дверям, показался какой-то оборванец; он, придерживаясь за стены, тихо брел, еле передвигая слабыми ногами, будто одержимый невыносимыми муками голода и жажды.
— Варвара! — крикнул старик. — Ты подмела сор около подъезда, как я тебе говорил?
— Подмела. Даже песочком посыпала.
— И дура. Вечно пересолит. Ты бы еще ему постель выставила…
Оборванец, между тем, шел, ни на что не обращая внимания, и в лице его, обращенном к равнодушному небу, сквозила голодная тоска.
У дверей дома, где его подстерегали, силы, наконец, оставили несчастного: он зашатался и рухнул наземь с глухим стоном.
— Есть! — сказал старик, потирая ладонь-о-ладонь. — Лег. Выходи, Варвара. Действуй, Варвара!
Варвара неторопливо вышла на крыльцо, вскрикнула от неожиданности, увидав лежащего, и потом участливо наклонилась к нему.
— Бедняга! Эй, молодой человек… Вы что, больны, что ли?
— О, добрая госпожа, — еле ворочая языком, сказал оборванец. — Я уже третий день ничего не ел. Конечно, и вы, вероятно, прогоните меня, как уже гнали от подъездов другие добрые господа.
— Звери! — сказала старуха, утирая кулаком слезы. — Что у них лежит в том месте, где должно быть сердце? Камень, или — еще хуже — слиток золота. Эй, старик! Иди сюда, помоги мне поднять этого беднягу. Мы будем хуже волков, если не дадим ему чего-нибудь поесть и подкрепиться.
— Вы… Вы меня не гоните? — изумленно вскричал лежащий.
— Как видите, — улыбнулась старуха. — У старой Варвары есть еще кое-что в груди, хоть она и бедна, как церковная крыса.
При помощи старика и его жены, оборванец кое-как поднялся и вошел в дом.
Варвара сама сняла с него рваное старое пальто, заботливо повесила его на вешалку в передней и потом весело захлопотала.
— Вот вам! Кушайте на здоровье! Жареная курица, колбасы, яички крашенные — мой старичина сам и красил. Водочка на апельсинных корках. Селедочка малосольная.
Оборванец набросился на все с жадностью изголодавшегося человека, но, утолив первый голод, всплеснул руками и сказал:
— Боже! Я съел почти все, в то время, когда вы приготовили для себя… Простите меня! Я вижу — живете вы небогато и запасов у вас нет… Я себе этого никогда не прощу…
— Не думайте о нас! — сказал старик, кротко улыбаясь, — нам много не надо, да и потом — согласитесь сами — приятнее съесть вместо разносолов, сухую корку хлеба, зная, что ты накормил и избавил от смерти ближнего своего.
— Вы — добрый человек! — растроганно сказал незнакомец, пожимая хозяину руку.
— Если бы у нас было всего вполовину меньше, — сказала Варвара, — и то бы мы вам отдали все. Такое уж у нас правило!
Незнакомец пожал руку и Варваре.
— Вы добрая женщина.
— Кушайте, пожалуйста. Вот кулич!
— Спасибо, — дрожащим голосом сказал незнакомец, утирая непрошенные слезы. — А теперь я пойду. И так я, кажется, злоупотребил вашей добротой.
— Куда же вы теперь пойдете? — сочувственно прищурился старик.
— Куда? Бог его знает куда. У меня нет пристанища. Впрочем, переночую под каким-нибудь кустом…
— А деньги у вас есть?
— Ни копеечки.
— Тогда… — смущенно начал старик, вскочил, выбежал в другую комнату и вернулся сейчас же, держа двумя пальцами золотой. — Тогда… вот… Это все наши скудные сбережения, но мы отдаем вам от чистого сердца. Вам они нужнее!
— Как мне благодарить вас! — со слезами на глазах воскликнул неизвестный.
— Никак, — скромно покачал головой старик. — Благодарность за это — наша чистая совесть и спокойное сердце. Мы теперь не будем терзаться, боясь, что вы нуждаетесь. Авось, Бог пошлет нам!
Осыпая мужа и жену благословениями, незнакомец натянул свое ветхое пальто и вышел.
— Бог пошлет вам! — сказал он на прощание.
— Конечно, — подтвердил старик. — Иначе, — где же тогда справедливость?
III[править]
Незнакомец вышел и бодро зашагал по улице, делая широкое шаги в такт гудевшему где-то пасхальному колоколу.
Из-за угла выдвинулась сначала широкополая, черная шляпа, потом порыжевшее летнее пальто, а потом показался и весь молодой человек — автор чудовищной комбинации с добряком-миллионером.
Он осторожно огляделся и подошел в оборванцу.
— Ну, что? Небось, хорошая кормежка?
— Чудесная! Наелся свыше головы. Давно так не кормили.
— Вот, видишь! А ты еще хотел продавать свой редкостный револьвер!.. Револьвер, брат, нам еще пригодится на будущее… Ты его побереги. А денег дал?
— Дал и денег. Десять рублей.
— Молодец старина! Ловко я разогрел его. А теперь и стаканчик винца не грешно выпить!..
Маленький старик сидел на ветхом стуле, опустив голову и потирая руки ладонь о ладонь.
— Не идет чего-то артельщик от этого фрукта, — проворчала жена.
— Да, — равнодушно сказал старичок. — Не идет.
— А вдруг и совсем не придет!
— Бывает и так, — согласился старичок.
— Может, он и думать о нас забыл? Может, ему что-нибудь не понравилось?
— Э, миленькая, все может быть. Они народ избалованный.
— Черт с ними, думает. И без моих денег, мол, обойдутся.
— Наверно, сидит и думает: дьявол их забери — этого старика и старуху, — поддержал равнодушным тоном супруг. — Шиш они получат, вместо денег.
— Так что же, значит: наша колбаса, курица, яйца, водка и деньги — пропали даром? — пронзительно закричала жена.
— Не кричи, старуха. Не надо кричать. Господь посылает убогим.
— Дожидайся! А пока что плакала наша курица и десять рублей!
— Чего ж плакали, — кротко сказал старичок, потирая ладони одна о другую. — Им нечего плакать.
— Почему же это так, позвольте вас спросить?
Старичок улыбнулся лучезарной улыбкой и вынул из кармана револьвер.
— Такая вещь стоит больше тридцати рублей. Я у него в пальтишке нашел. Думаю: если он богач — ему этой штуки не жалко, если жулик — все-таки мы двадцать целковых с тобой, душенька, заработали. Зачем же роптать, старушка? Нужно довольствоваться малым.
Вы просите меня сказать, что-либо о биллиардной игре… Почему, именно, меня? Почему о биллиардной игре? Что? Вы меня видели несколько раз за биллиардом? Ну, что ж… Если вы считаете это достаточным основанием — пожалуйста.
Да, я один из самых азартных биллиардных игроков. Несколько лет тому назад в Харькове я проводил у биллиарда дни и ночи и, в конце концов, добился даже некоторой известности: я прославился, как один из самых худших биллиардных игроков.
Я объясняю это своей близорукостью, а, отчасти, артистичностью натуры: не умея еще, как следует, играть, я «заказывал» самые диковинные, почти невозможные, шары.
Например: мне страшно хотелось положить в уголок четырнадцатого… Но путь к нему был прегражден тремя шарами, стоявшими так, что к четырнадцатому можно было пробраться, только перешагнув через них. Я хладнокровно говорил:
— Играю четырнадцатого!
— Ка-ак? Каким образом?
Играю своего от двух бортов по одиннадцатому, а одиннадцатый дуплетом от шара… какой там стоит?.. Ну, это неважно… все равно… а одиннадцатый от шара кладет четырнадцатый.
Все смотрели на меня с удивлением и тайным восторгом.
Я долго целился… Трах! Я не только не попадал в вспомогательного одиннадцатого, но мой собственный шар, не добегая до намеченного борта, прямо и непосредственно сваливался в лузу, за что от меня отсчитывалось, в виде штрафа, пять очков.
Вы спрашиваете меня о происхождении биллиардной игры и об имени ее изобретателя?
Я полагаю, что изобретателя никакого не было, а родоначальником биллиарда следует считать обыкновенный обеденный стол, который постепенно и незаметно совершенствовался.
Сначала играющие или, вернее, обедающие, покончив с супом, принимались за горячий картофель и, ради забавы, перекатывали круглые картофелины друг к другу. Так как картофель был горяч, — игроки ловили его в полы своих камзолов, которые при усовершенствовании и выродились в современные лузы. Картофелина, брошенная неловкой рукой, не попадала в подставленную полу камзола и падала на пол, что лишало игроков возможности употреблять ее в пищу. Отсюда возникли борты, преграждающие возможность шару вылетать за пределы стола. Впрочем, есть такие игроки, шары которых никакой борт не удержит в границах биллиарда. Мне это часто удавалось…
Вот, в общих чертах происхождение биллиарда. Допотопные вилки заменились киями, вместо скатерти употребляют сукно… Что? Вы находить мое объяснение ненаучным? Не знаю… Значит, кто-то из нас больше понимает и разбирается в законах логики и эволюции…
Типы биллиардных игроков?
Их очень много, но главных три: экспансивный игрок, советчик и «жук».
В особенности, врезался мне в память экспансивный игрок… Он весь — один нерв. Когда его противник нацеливается на шар, он танцует около биллиарда, делает обреченному шару какие-то знаки, будто предостерегая от грозящей опасности попасть в лузу, а когда шар уже покатился — он перегибается всем телом на сторону, искренно думая, что центр тяжести перемещается не только в его теле, но и в катящемся шаре. А когда экспансивный игрок сам «делает шара», он, ударив кием, забегает на другую сторону биллиарда, машет рукой тихо катящемуся шару, тычет пальцем в лузу, указывая ему могилу, дует на него, а иногда, схватив лихорадочно мел, чертит на сукне дорогу, ведущую прямехонько в лузу. Но шар — большой толстый философ, которому дороги свои высшие законы. Если его неправильно толкнули — никакая лесть, приказание и зазывание не помогут. Он насмешливо остановится у борта, где и затихнет.
Однажды, зайдя в биллиардную, я в табачном дыму и копоти услыхал странное слово:
— Упань! Упань!
Сначала я думал, что это военный клич индейцев, неведомым образом завоевавших биллиардную. Но потом оказалось, что это — повелительное наклонение от слова «упасть», которое относилось к шару над лузой. Вопил экспансивный маркер, у которого были, очевидно, свои соображения насчет русского языка.
Второй тип — советчик. Он почти никогда не играет, а если играет, то прескверно. Он «советует»,
— Зачем вам играть четырнадцатого? Он никак не проходит. Восьмерка ему мажет. Вот вам десятку играть нужно в средину: прямо-прямо попадает в лузу.
Десятка может попасть или не попасть, но советчику всегда попадает…
Если десятка положена, накидывается партнер игравшего:
— Лезете вы тут со своими советами, черт вас подери… Вот он и положил десятку!
Если десятку не удалось положить, ругает игрок, не попавший десяткой в средину:
— Хотел играть четырнадцатого, так нет — «играй десятку!» Лезет тут со своими советами, чтоб ты пропал!
Советчик смиренно молчит минут пять… Потом — неожиданно загорается:
— Куда, куда вы? Вам нужно семерку в угол играть с оттяжкой под девятку. Трех шаров сделаете. Неужели, вы не видите?
— Хотите я хлопну вас кием по голове? — предлагает один из игроков.
Советчик этого не хочет. Ему хотелось бы только, чтобы пятнадцатого играли в средину.
Были попытки выбрасывать советчика за двери или запихивать под биллиард. Но он заглядывал потом в окно или вылезал из-под биллиарда и коротко говорил:
— Зачем вам дуплет, когда шестерка прямо висит над лузой…
Третий тип — «жук». Так называется профессиональный биллиардный игрок, хладнокровный, искусный, хитрый и продувной.
Он может целый час играть с видом глупого новичка, завлечь вас и постепенно обыграть дотла.
Может часами сидеть около двух игроков и давать самые глупые, нелепые советы — пока терпение у одного из игроков не лопнет и он не скажет досадливо:
— Что вы с глупыми советами лезете… Давайте-ка сыграем лучше… Я вам покажу!
«Жук» неумелыми руками берет кий, держа его вверх ногами… Роняет мел.
— Я вам покажу! — торжествет игрок.
Конечно, в конце концов, «показывает» жук…
Я мог бы многое рассказать из того, что мне приходилось наблюдать во время моих прошлых скитаний по биллиардным: о мазчиках, о целых «группах» жуков, о разных играх: ботифон, чухонской, алягер, в пять шаров. Но эти игры не интересны тем, кто их не знает, и еще более не интересны тому, кто их знает…
Мастерские удары? Да, мне приходилось их видеть.
Недавно мне пришлось играть с одним поэтом… Он уверил меня, что прекрасно играет на биллиарде, и я, действительно, видел один его мастерский удар: он долго целился с «навеса» («пистолетом») тяжелым кием, взмахнул им… тонким концом прорвав сукно под шаром (шар не двинулся с места), толстым концом кия ударил какого-то злосчастного «советчика» в глаз, а когда обернулся к пострадавшему, чтобы извиниться — тонким концом кия разбил большую лампу, висевшую над биллиардом. Все это он назвал: «комбинированным ударом».
Я давно играю на биллиарде, но только в тот вечер постиг разницу между простым ударом и «комбинированным»… Первый — ничего не стоит перед вторым, а второй — стоил нам около сорока рублей (сукно, лампа и глаз…).
I[править]
Они ходят ко мне частенько и всегда у них такой вид, будто бы их заставило прийти неотложное дело.
А дела никакого и не было. Просто они приходят, садятся и с любопытством спрашивают:
— Что вы думаете о самоубийствах, участившихся за последнее время?
— Что вы думаете о воздухоплавании?
— О краже бриллиантов из ювелирного магазина?
— О котиковом промысле?
Помню появление первого интервьюера очень меня обрадовало и польстило мне. Я приветствовал его радостным воплем, скомкал в своих объятиях, повалил в мягкое кресло, сунул ему в зубы дорогую сигару, поджег ее, окружил тремя пепельницами и даже хотел завести граммофон, чтобы позабавить его, но он отказался.
Вопрос его был такой:
— Что вы думаете о доках на Черном море?
Призадумавшись, я спросил:
— Почему, именно, на Черном море?
— Потому что редактора и читателей интересует, именно, этот, вопрос.
— Они бывают везде, — осторожно сказал я.
— Везде-то везде, но, главное, нужно бы — на Черном море! А их, как раз, там и нет.
— Неужели такая в них нужда?
— Огромная. Без них у нас на Черном море флот всегда будет в упадке.
— А если… их… разыскать? — предложил я.
Он усмехнулся.
— Как же разыскать, если их нет!!
— Вот потому-то и надо разыскать. Всегда и разыскивают то, чего нет.
— Да, — возразил он, — но это ведь не иголка!
— Конечно, не иголка! Я-то о доках могу судить, как следует. Слава Богу! Подвертывались они мне в моей жизни!
— Может быть. Но только не на Черном море.
— На Черном море я ни одного не встречал, — согласился я. — Но однажды мне пришлось встретить его на маленькой железнодорожной станции. Он сказал, что постережет мои чемоданы, пока я напьюсь чаю, а когда я вернулся, — он уже убежал с моими чемоданами. Как ему было не стыдно — не понимаю!
Интервьюер перекусил пополам сигару и крикнул изумленно:
— Кому? Кому стыдно?
— Этому мошеннику.
— А причем тут доки?
— Я же вам об одном из них и рассказываю. А то еще, помню, был я совсем молоденький. Познакомился с одним персиянином, а он…
— Стойте! — вскричал интервьюер. — Вы знаете, что такое доки?
— Зна…
— Нет, вы не знаете! Доком называется такое место, где строятся корабли, пароходы и другая посуда, назначение которой плавать по воде.
Я не хотел сдаться сразу.
— Ну, да… Бывают и такие доки. А то и такие бывают, что на глазах у вас ваши же часы снимет. Помню однажды…
— Виноват! Что вы скажете о доках на Черном море?
— Не вижу в них надобности, — сухо заявил я.
— А как же мы поставим наш черноморский флот на должную высоту?
— Как? Из Балтийского моря можно взять да напустить сколько угодно броненосцев.
— Хорошо говорить вам — напустить! А Турция не пропустит их через Дарданеллы.
Я был обескуражен, но не показал виду.
— Можно потихоньку как-нибудь… ночью, когда заснут…
— Чепуха! Там цепи, мины, стража…
— Ну, какое-нибудь другое место выбрать… въехать в Черное мо…
— Да другого нет!!
— В таком случае, извините — ничем не могу вам помочь.
— Ну, а если мы устроим на берегу доки и начнем на них строить броненосцы?
— Ну, что ж… устраивайте.
Он облегченно вздохнул, как будто только и ждал моего разрешения. Торопливо попрощался и ушел с видом человека, который через полчаса должен выстроить не менее десятка доков.
На другой день в газете было написано, что лучшие русские умы сходятся на необходимости устройства доков на Черном море.
Это был премилый молодой человек.
II[править]
Второе интервью не было таким удачным, как первое. Второй интервьюер пришел, запыхавшись, и спросил:
— Что вы думаете об…
— О чем? — прищурился я с видом знатока.
— Об этом самом… Черт возьми! Я забыл, о чем…
Он долго тер себе переносье, стараясь вспомнить.
— Проклятая память! О чем же вы должны думать?
— Может быть, что я думаю о всеобщем разоружении?
— Нет! Причем тут разоружение? Впрочем, постойте! Я до вас тут одного осла интервьюировал — и записал ответ. Не догадаемся ли мы по этому?
Он прочел в записной книжке:
«Я считаю это страшным бедствием. Бывают случаи, когда природа как будто объявляет беспощадную войну человеку. Сотни, тысячи жертв людьми и несчастными животными — и человеческие руки, все-таки, бессильно опускаются перед этим врагом. Вся наша культура, вся наука — как они жалки перед ним, этим слепым чудовищем!..»
— Я знаю! — вскричал я. — Он говорит о чуме! Только почему он так сожалеет о гибели животных? Подумаешь — какие-то крысы! Они разносят заразу, да их же еще и жалеть! Чем больше их передохнет — тем лучше!! Записывайте!
Я продиктовал ему:
«Соглашаясь с тем, что это зло очень велико, я, тем не менее, держусь того мнения, что борьба с ним возможна. Как? Ответ ясен: уничтожение крыс, беспощадная война с блохами и более сносные гигиенические условия. Если всякий человек будет держать в чистоте свое тело, мыть как можно чаще руки, сжигать всякие отбросы — то нет сомнения, что беспощадный враг не зацепит его своим черным крылом!!»
Молодой человек записал мое мнение, поблагодарил и ушел.
На другой день все были поражены, читая мои соображения по поводу стихийного бедствия — тайфуна, пронесшегося по восточному побережью Америки.
Оказалось, таков был сюжет интервью, порученного забывчивому интервьюеру: — «что вы думаете о бедствиях, причиненных тайфуном»?..
Я не знаю, нашелся ли на земном шаре хоть один идиот, который пытался бы спасти свою жизнь от тайфуна по предложенным мною рецептам: мытье рук, истребление крыс и вообще «сносные гигиенические условия». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
III[править]
В последнее время интервьюеры совсем одолели меня. Чтобы избавиться от них, я обратился к «сносным гигиеническим условиям» — держал двери на замке.
Но на днях один из этих бичей человечества проник ко мне и заявил, что не уйдет живым, пока не проинтервьюирует меня.
— Меня нет дома, — признался я.
— Я с вами не согласен. По-моему, вы дома.
— Я ушел около часа тому назад и вернусь поздно ночью.
— Вы переменили ваше решение и вернулись полчаса тому назад.
— Мое слабое надломленное здоровье не выдержало борьбы с жизнью, и я умер! Приложитесь к покойнику и идите себе домой.
— Вы еще совсем теплый и для интервью вполне пригодны.
Я был очень нахален, но мое нахальство по сравнению с его нахальством было дружеской лаской и самоотречением.
— Сколько времени вы будете здесь торчать и задавать ваши бессмысленные вопросы?
— Я не буду торчать, а сяду. Вы отнимете у меня времени всего 15 минут, потому что я через четверть часа буду у другого субъекта или, вернее, объекта.
— Четверть часа? Честное слово? А потом вы уберетесь?
— Конечно. Не думаете ли вы, что беседа со знаменитостями доставляет мне удовольствие?
У меня явился план… Я внутренно захихикал, откашлялся и вежливо сказал:
— В сущности, конечно, это ваша профессия, и я не прав, отказываясь от интервью… Скажите, большой процент интервьюированных предварительно отказывается от интервью?
Он сказал откровенно:
— Почти все отказываются! Пока его уломаешь — будто камни ворочаешь…
— Но бывают и такие, которые рады-радешеньки, когда вы приходите интервьюировать их?
— Новички. Кто уже опытный — тот больше норовит спрятаться.
— Но, я думаю, в большинстве случаев, результаты интервью получаются самые нелепые?
— О-о!.. Я не помню ни одного сносного ответа… Вообще, человек бывает, как человек… Рассуждает умно, здраво — до первого интервью! Тогда такое заговорит, что святых выноси.
— Я думаю, нервы у вас, у интервьюеров, всегда расстроены?
Он покачал головой.
— Чистое мученье! Врагу не пожелаю такой профессии…
— Много, по крайней мере, она дает?
— Когда как. От ста до пятисот рублей в месяц. Смотря, как работаешь.
— Скажите, большинство людей вашей профессии — женаты?
— О, нет. Никогда не бываешь дома — посудите сами, для чего тогда жена?
— Долговечны интервьюеры?
— Нет. Больше сорока лет не выживают.
— Образование?
— Большей частью, четыре класса гимназии. Изредка — аттестат зрелости.
— Фармацевтов много?
— Очень.
— Отношение читателей?
— Пренебрежительное. Врет, говорят, как интервьюер.
— Необходимые качества?
— Хитрость, назойливость, сообразительность…
Я встал.
— Последнего у вас немного. Прощайте!
Он испуганно закричал:
— Что это значит? А интервью?
— Пятнадцать минут прошло. Поздравьте меня! Я сделал то, чего никто не делал… Интервьюировали всех — адвокатов, балерин, писателей, убийц, министров, авиаторов и шантанных певиц. Но никто еще не интервьюировал интервьюеров. Я это сделал. Ступайте, милый! Ступайте, ступайте!
Он хотел заплакать, но потом раздумал и, потоптавшись на месте, тихо спросил:
— Сколько вы на этом заработаете?
— Рублей семьдесят.
— Дайте пятьдесят процентов.
— Держите карман шире! А мне платил кто-нибудь за то, что интервьюировал?.. Смотрите, прошло уже двадцать минут. Упустите и второе интервью.
Он выругался, схватил шапку и умчался… С ними, вообще, церемониться не следует.
I[править]
Когда я пришел к Будаговым с новогодним визитом, дома была лишь одна madame Будагова.
— Вы одни, Катерина Михайловна? — спросил я, вежливо раскланиваясь. — С Новым годом!
— Одна. Петр Терентьич уже часа три, как уехал делать визиты…
— Ну, иди ко мне, мой крысеночек. Иди, я тебя поцелую. Соскучилась?
— Очень. Целую неделю не видела тебя, гадкий мальчишка.
— За это Китти получит удвоенную порцию поцелуев.
Я обнял хозяйку дома и стал целоваться с проворством и быстротой почтового чиновника, кладущего штемпеля на конвертах.
Она стояла лицом к дверям, я — спиной.
На половине одного из поцелуев, она вдруг оторвалась от меня, поправила прическу и сказала странным голосом:
— Оставьте! Что вы делаете?
— Христосуетесь? — раздался сзади меня голос. — Хе-хе… Древне-христианский обычай исполняете?
Оглянувшись, я увидел хозяина дома Петра Терентьича. Он стоял на пороге, еще не успев снять шапки и глубоких калош.
Помолчав немного, снял их, шагнул в комнату и повторил:
— Христосуетесь?
— Да… — нерешительно подтвердил я, сам себе не веря. — Гм… Христосуюсь.
— Так… Дело хорошее. Ну — Христос воскресе!
Он подошел ко мне, обнял, и мы расцеловались.
— Ну, Христос воскресе.
— Воистину, — подтвердил я.
— Садитесь, пожалуйста. Где были у заутрени нынче?
— Так, знаете… Собственно — нигде. Праздничные хлопоты, разные дела…
— Напрасно, напрасно, молодой человек. Нет ничего возвышеннее и трогательнее, когда первый раз прозвучит «Христос Воскресе!» Поцелуи, ликование… Иллюминация горит, оживление… Восторг!
Он замолчал, не решаясь из деликатности прерывать моего занятия, которое заключалось в том, что я взял пепельницу в форме древесного листа и стал внимательно изучать ее строение. Мой пытливый взор осмотрел все прожилки и разветвления на зеленой поверхности листа; мой пытливый взор не удовлетворился этим: я повернул пепельницу донышком кверху, не обращая внимания на то, что два окурка упали на мое колено, — и стал рассматривать белое, как снег, донышко, на котором было напечатано очень красивыми голубыми буквами:
«М. С. Кузнецов в Будах».
— Окурочки уронили, — сказал хозяин. — Не беспокойтесь — я сам подниму. У кого разговлялись?
— Как… разговлялся?
— Ну, свяченый кулич ели. Вероятно, у Халюзиных?
— Нет не у Халюзиных.
— А у кого же?
— Да так… Ни у кого. Дома был.
— Ну, что вы говорите! Разве ж можно так — не разговляться. Да мне праздник не в праздник, если я, вернувшись от пасхальной заутрени, не похристосуюсь, да не съем парочку красных яичек, да ветчинки, а прежде всего кулича свяченого, да колбаски с чесночком, да барашка ломтик молоденького, у которого в ротике первая весенняя травка торчит! А, впрочем, — что же это я, дурак, болтаю. Гость тут сидит, а я болтаю, забыв предложить вам чего-нибудь выпить и закусить. Милости прошу закусить, чем Бог послал. Ветчинки, кулича попробуйте, яичко лиловенькое…
Петр Терентьич взял меня под руку и потащил к накрытому по случаю Нового года парадному столу.
Он налил и себе, и мне по рюмке зубровки, но вдруг лицо его побагровело и глаза сердито засверкали.
— Катя! Что это такое? Что это за стол?
Стоявшая у окна и сосредоточенно дышавшая на замерзшие стекла хозяйка дома, обернулась и нервно спросила:
— Что такое? Что там еще случилось?
— Я спрашиваю, — сердито отчеканил хозяин, стуча черенком ножа о стол. — Я спрашиваю: что это такое за стол? Кто это так делает? Кто так накрывает, что не поставили ни крашеных яиц, ни барашка жареного, ни куличей? Где куличи?!
Лицо его вспыхнуло от раздражения и шея покраснела.
— Я вас спрашиваю: что это за пасхальный стол? Где яйца?
— Я сейчас, — сказала жена. — Сейчас… принесу. Забыла поставить…
— Ну, то-то… Да чтоб яйца были крашеные! А то мне праздник не в праздник… Живо! Я хочу выпить с моим молодым другом.
Хозяйка пожала плечами и, опустив голову, ушла, а я сидел, молча, постукивая носками лакированных ботинок и поглядывая на хозяина, нервно ходившего из угла в угол.
Он остановился, поглядел на меня и заметил:
— Ранняя нынче Пасха, не правда ли?
— Что?
— Я говорю, ранняя в этом году Пасха.
— Да…
— Хотя это бывает, — кивнул ободряюще головой хозяин. — У евреев Пасха еще раньше.
— Так — то ж евреи, — неопределенно возразил я.
Опять мы замолчали. Разговор не налаживался. Я почистил ногти о сукно фрака и стал их разглядывать. Розовые блестящие ногти. На одном — белое пятнышко. Говорят — к счастью. Счастливый, значит. Я погладил одной рукой другую и от нечего делать пересчитал пальцы. Все было в порядке — по пяти на каждой руке. Я вздохнул и поскреб ногтем по манжетной запонке.
— Ранняя Пасха, а теплая, — вяло сказал хозяин. — Не правда ли?
— Да, — после некоторого колебания отвечал я, искоса взглянув на хозяина. — Теплынь.
— Что вы говорите?
— Я говорю — теплынь! Тепло.
— Да. Дело как говорится, к лету идет.
Я чувствовал, как голова моя пустеет, делается легкой, а ноги — наоборот… Будто к ним по пуду свинца привесили.
— Уйти бы, — подумал я.
II[править]
— Ну, вот… нате вам, — сказала хозяйка, входя в комнату и угрюмо поглядывая на нас исподлобья.
В руках она держала поднос; на подносе стояла большая булка, на верхушке которой торчал нелепый бумажный розан; кроме того, на подносе стояла тарелка с четырьмя яйцами: три черных, одно красное.
— Вот и цветные яички, — вскричал внезапно оттаявший хозяин. Чудесные яички — хозяйка сама красила.
Было заметно, что это дело рук хозяйки: яйца были выкрашены наспех — одно красной губной помадой, липкое, неряшливое, а три — просто чернилами, которые кое-где еще не высохли.
— Возьмите черненькое, — радушно сказал хозяин. — Катя, отрежь гостю кулича. Пусть попробует — хороши ли нынче куличи… Сама, ведь пекла…
Булка была самая обыкновенная из турецкой булочной, но я взял кусочек и пожевал, судорожно двигая челюстями.
— Ну, как находите? — спросил хозяин.
— Ничего. Славный куличек.
— Гордость хозяйки! Ну, выпьем! С праздником. Христос Воскресе!
— Воистину…
— А что ж вы яичко-то? Надо яичком закусить. Это уж такой порядок. Дачку ищете?
— Что?..
— Я говорю., дачку уже начали искать? Или когда пасхальная неделя кончится, тогда поедете?
— Нет еще… не искал.
— Как же вы так? Надо теперь искать. А то после Пасхи хватитесь — все хорошие дачки разберут.
— Д… мерси… Ну, я, знаете, — побегу. Пора!
— Куда ж вы… посидите!
— Я и так засиделся. Извиняюсь… У меня еще уйма визитов.
— Не смею удерживать… Прощайте…
Хозяин взял меня под руку и повел в переднюю, мурлыча пасхальный ирмос.
— Извините, горничную отпустили, — позвольте я вам помогу одеться. Вот ваше пальто.
— Это не мое пальто, — нерешительно возразил я, поглядывая на потертое весеннее пальтишко, которое хозяин подавал мне. — У меня шуба.
Хозяин разразился смехом, схватившись за бока и подмигивая жене:
— От двух рюмок что нынче с молодыми людьми делается! Шуба! Да кто же на Пасху в шубе ходит… Тут в летнем пальто жарко… А вы кутаетесь — весеннее носите. Правда, оно легонькое, не на вате… Ну, одевайтесь!
— Уверяю вас, что у меня шуба… Это не мое пальтецо! На дворе страшный мороз…
— Мороз? На Пасху?! — всплеснул руками хозяин.
— На какую там Пасху, — нервно вскричал я. — Какая там Пасха, когда нынче Новый год?!
— То есть… как это?.. — ледяным тоном сказал хозяин, прищуриваясь. — Не хотите ли вы сказать, что целовали мою жену просто так…
Он подошел ко мне ближе.
— Нет, — крикнула жена, побледнев. — Мы, конечно, христосовались!..
— Ну, вот, видите… Просто вы выпили немножко, и вам всюду мерещатся шубы… Одевайтесь — ведь, вам спешить надо.
Он набросил мне на плечи жалкое пальтишко, нахлобучив на голову жокейскую шапочку, извлеченную им из-за сундука, и выпустил на площадку.
— Ну, всего хорошего. Заглядывайте после Пасхи… До-свишвеция, как говорят шутники…
Я шел по улице, понурившись. Энергичная пылкая горячая стужа щипала мое тело, сквозь прозрачное пальтишко, но я уже не обращал на заигрывания женщин никакого внимания…
Одно из главных душевных свойств Чудака выяснилось для меня совершенно случайно.
В то время мы были мало знакомы, и только еще присматривались друг к другу.
Прекрасным росистым утром гуляли мы с ним по полю, пригреваемые ранним солнышком. Дышалось легко, чудесно, полной грудью, а ноздри жадно расширялись навстречу сладким полевым запахам.
— Какое чудесное утро, — воскликнул я. — И какой райский аромат!
— Да, — кивнул головой Чудак. Жаль только, что я ботинки промочил росой.
— К черту ваши ботинки! Вы посмотрите — все до последней козявки, до последнего жучка живет сейчас полной жизнью, стараясь до дна исчерпать свое краткое предназначение.
Чудак с сомнением покачал головой.
— Тоже, знаете ли, разные жучки бывают и разные их предназначения… Иной жучок только тем и живет, что хлеб на корню пожирает и убытки делает…
— Вы не любите природы? — спросил я с досадой.
— Мы оба не любим друг друга. Так что — квиты.
Я оглядел его тощую, нескладную фигуру, его впалую грудь и желтые усы на бледном лице. И подумал:
— «А, пожалуй, голубчик, ты и прав. Природа тоже тебя не особенно жалует».
— По-моему, этот «цветочный ковер», которым вы так восхищаетесь — одна безвкусица. Тона подобраны кое-как, без всякого смысла…
— Ага!.. Вы, значит, требуете какой-то высшей гармонии. Ну, в самой природе вы гениальности не встретите; в описаниях ее — пожалуй. Помните, Пушкина? Ни с чем несравнимые строки:
Тиха украинская ночь.
Прозрачно небо. Звезды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух. Чуть трепещут
Сребристых тополей листы,
Луна спокойно с высоты
Над Белой Церковью сияет…
— Знаете, что напоминают мне эти стихи? Протокол. Бесстрастный полицейский протокол. О чем пишет поэт? Об украинской ночи? Ну, да, она бывает тиха… Тут ничего особенного. «Прозрачно небо»… Конечно, раз нет туч и небо ясно — оно прозрачно. Наверное, всякий обыкновенный человек тысячу раз говорил в этих случаях: «какое прозрачное небо!.. Как блещут звезды»… В том, что иногда в воздухе чувствуется тревога — нет ничего удивительного, даже животные иногда чувствуют это. А насчет «трепетания сребристых тополей» — это ведь любой хохол видел, знает и ничего не находит тут замечательного. Трепещут потому, что дует небольшой ветерок. Легкое движение воздуха.
— Замолчите! — крикнул я. — У вас, вместо сердца, кусок сухого дерева!
Чудак улыбнулся и ответил:
— Нет, сердце у меня хорошее. Вот легкие — действительно, не особенно приличные.
Однажды, прогуливаясь по шумной улице, я встретил Чудака. Он быстро шел, оглядывая фасады домов и внимательно прочитывая все вывески.
— Здравствуйте, Чудак. Куда вы?
— Гроб покупать.
Я рассмеялся.
— Странное у вас нынче остроумие. Пойдемте, прогуляемся.
— Не могу. Честное слово нужно заказать гроб.
— Кому?
— Нашей хозяйке дома. Она умерла нынче, и все ее домашние так растерялись, что взвалили эту обязанность на меня. Впрочем, старуха. Уже 60 лет.
Мы отыскали мрачное логовище гробовщика и спустились по ступенькам вниз.
Чудак выбрал небольшой черный гроб, вынул бумажник и потом вдруг, будто что-то вспомнил, огляделся.
— Еще что-нибудь прикажете? — засуетился гробовщик.
— Да… Как вы думаете, — обратился он ко мне. — Если человек на полголовы ниже меня — какова его длина?
— Высота, вы хотите сказать?
— Длина. Я беру лежащего. Мне понадобится еще один гроб. Можно купить заодно, чтобы потом не возиться.
— Для кого?!
— Для моего отца.
— Да разве он умер?
— Живехонек. Но у него рак желудка — дело верное… Больше трех месяцев не протянет.
— И вы говорите таким тоном об отце?!
— Я говорю обыкновенным тоном. Тут уж ничего не поделаешь. Жалко его очень, — но от рака излечения нет. А гроб-то ведь, все равно, понадобится. Теперь ли, тогда ли…
— И вы способны для живого отца купить гроб?
— Да, ведь, я старику не покажу его… Спрячу пока в чулан — пусть стоит. А тогда, когда начнется суматоха…
— Вы, черт знает, что говорите! «Пока»… Прощайте!
Я сухо пожал руку удивленному, не понимавшему меня Чудаку и, расстроенный, убежал…
Я не был свидетелем третьего поступка Чудака — я слышал все происшедшее со слов других.
Однажды в одном из отелей Швейцарии, Чудак, в самый день своего отъезда в Россию, познакомился с семьей петербургского чиновника. Дочь чиновника, двадцатилетняя Ирина, чрезвычайно ему понравилась. После обеда Ирина в сопровождении Чудака спустилась к озеру, и там между ними произошел следующий разговор:
— Как жаль, что мы познакомились только сегодня, именно, в тот день, когда мне нужно уезжать.
— Да… Жалко.
— Вы мне очень нравитесь.
— Merci.
— Слушайте, знаете что? (Чудак вынул часы). До отъезда мне осталось полтора часа… За это время, конечно, ничего не успеешь… Но если вы умная девушка — вы должны понять меня. Я вам не противен, и если бы нам пожить бок о бок, так — месяц или полтора, вы могли бы влюбиться в меня и согласиться выйти за меня замуж. Но — повторяю — этого времени у нас нет, а я не прочь жениться на вас. Я знаю, конечно, что нужно делать все постепенно: сначала взгляды, потом легкое пожатие руки, мимолетный вздох, поцелуй после недолгой борьбы и потом — предложение руки и сердца. Кладем на пожатие руки две недели, на вздох — две недели, и на поцелуй — неделю. Итого — больше месяца. Предстоит трудная задача — проделать все это в 1 1/2 часа… Вдумайтесь — если вы меня поняли — мы, по приезде в Россию, можем быть счастливы…
— Вы сумасшедший! Нас ведь все засмеют! Никогда я не слыхивала ничего подобного…
— Почему? Сделай я это самое предложение полтора месяца спустя, вы бы не удивились, а тут отказываетесь. А что особенного могло случиться за эти полтора месяца, так называемого «ухаживания»? Несколько букетов цветов, билетов в театр, десяток коробок конфет?.. Ну, если вы так привержены обычаю, традиции — извольте: я могу еще сейчас успеть прислать вам тридцать-сорок букетов, пуда полтора конфет и целую книжку билетов в театр на сегодняшнее представление «Норы». Ведь это все равно, в сущности… Не правда ли?
— Вы… или сумасшедший, или… нахал! — сердито крикнула девушка, и, вырвав руку, ушла одна, оставив позади себя огорченного Чудака.
Чудак долго и печально, с горькой складкой у углов рта, глядел, как удалялось чудаково счастье, не понявшее его, Чудака…
Я долго не встречался с Чудаком — несколько месяцев.
Вчера я зашел к нему, по делу немного щекотливому, но удивительно — я совсем не стеснялся этого странного, сухого, рассудительного человека.
— Здравствуйте, Чудак, — сказал я, усмехаясь. — У меня к вам дело. Это немного бестактно: столько времени не видеться и прийти теперь только по делу…
— О, ничего. Вероятно, вы были очень заняты и не могли зайти, а теперь время нашлось.
Я бросил на него косой пытливый взгляд — не шутит-ли он?
Нет. Чудак был совершенно серьезен и говорил без иронии.
— Так вот, милый Чудак. Мне нужна дозарезу тысяча рублей.
— Хорошо. У меня есть деньги.
— Вот удача-то! Я вам отдам через три с половиной месяца.
— Постойте, — сказал Чудак, призадумавшись, и, как будто, что-то высчитывая. — Вы говорите — через три с половиной месяца? Так ничего не выйдет: или отдайте через два с половиной месяца, или уж совсем не отдавайте.
Я изумленно посмотрел на него.
— Я вас не понимаю…
— Ах, Господи, — сказал он с легким нетерпением, глядя в потолок. — Расчет очень простой: через 2 1/2 месяца я смогу получить долг, а через 3 1/2 месяца не могу.
— Уезжаете?
— Не совсем. Просто у меня скоротечная чахотка, и доктора сказали, что я проживу самое большее три месяца.
Я вскочил с места, а Чудак похлопал меня по плечу и сказал:
— Но, если бы я, в крайнем случае, протянул еще недельку сверх срока — не хлопочите. У меня, ведь, наследников нет, а с гробовщиком мы уже сделались… Помните, тогда — заодно с отцом.
— Пустите меня! — кричал жалобно Цацкин, упираясь. — Что это за в самом деле за такое?
— Иди, иди, чертова голова! Вот господин околоточный тебе покажет…
Человек, тащивший Цацкина, ступал неуверенно, пошатывался и изредка икал.
— Что такое? — спросил околоточный, выходя в пустую комнату, в которой происходила борьба Цацкина с конвоиром. — Кто такие?
— А-а… г-с-ин ок-л-точный! Здрассс… Торговец ее… скобенных товаров Терентий Чугунов.
— Хорошо, хорошо… А это кто?
— Это?
Чугунов наклонился к уху околоточного и с застывшим от ужаса лицом прохрипел:
— Ритуальный убийца!
— Кого же он хотел убить?
— Г-с-ин ок-л-точный — меня! Меня хотел убить, пр-клятый хасид.
— Господин околоточный! — жалобно вскричал Цацкин. — Он же идиот! На что мине ему убивать? Он же еле ногами ворочает!
— М-лчи, убийца! Г-с-ин ок-л-точный! Вот… вы, господа, рассудите. Вот вас тут двое околоточных…
— Каких двое! Я один.
— Ну, один. Харр-шо. Допустим. Но вы мне скажите: допускается употребление евреями христианской крови?.. Ась? Есть разрешение от начальства?
— Ну, конечно… Какое же начальство разрешит это?
— Ага! Видишь, жидюга. А ты что хотел сделать?
— А что я хотел?
— Что? Хотел ты христианскую кровь употребить или нет… Хотел?
— Ви же, господин Чугунов, совсем дурак. Господин околоточный! Позвольте мне…
— Помолчите! Что вы расскажете мне, Чугунов?..
— Хор-ршо-с! Рассудим по справедливости: пусть один околоточный из вас допросит меня, а другой его.
— Какой другой околоточный? Я здесь один.
— Ага… Один? Допустим!. Ну-с, так я вам скажу: этот хасид уже третий день заманивал меня в свою лавочку. Спрашивается — с какой целью?
— С какой же целью?
— Убить! Они, ваше благородие, кровь христианских детей в мацу кладут.
— Так зачем же он вас хотел убить?
Торговец Чугунов покачнулся, оперся о стену и горько усмехнулся.
— Зачем… Даже и очень странный вопрос. Говорят же вам, что христианскую кровь в мацу, черти, льют.
— Послушайте… Вы рассказываете ерунду. Сами же говорите, что им нужна детская кровь, а потом утверждаете, что они хотели убить вас. Хорошее дитя! Таким дитем можно сваи заколачивать.
— Па-азвольте-с! Какая им разница, ежели кровь, скажем, будет уже выпущена: нешто разберешь по ей, взрослая это кровь или махонькая. Все-дно, слопают.
— Ваше благородие! Что вы его слушаете, когда он даже не может стоять…
— Молчи, хассид! Г-с-дин ак-л-точный! Вы должны меня выслушать… Так же нельзя. Что же это такое, — убивают среди бела дня. Заманивают и убивают. Вы, может, думаете, что мне приятно попасть в мацу, чтобы всякий жиденок меня лопал? Желаю я этого?
Он треснул себя кулаком в грудь и гаркнул:
— Не желаю!
— Расскажите толком… У вас есть какие-нибудь улики?
— Улики? Есть. Он меня, ваше благородие, схватимши за рукав, два дня тащил в свою лавку. Я, говорю, не желаю. Зайдите. Не желаю. Зайдите, вы только инструмент посмотрите. Какой такой инструмент? Не желаю! А нынче он меня затащил. Как посмотрел я, что у него делается — так сердце у меня и упало! Ну, думаю — конец!
— Что же вы увидели?
— Что? Черт его знает, что, вот, что. На столе маца лежит черная-пречерная, круглая, а посередке кровью вымазана…
Цацкин всплеснул руками и завопил:
— Господин околот…
— Помолчите! А ваши слова я запишу. Дело это не шуточное.
— Видали вы? — скорбно сказал Цацкин. — Теперь они будут портить бумагу.
— Что вы еще видели?
Чугунов наклонился к околоточному и с дрожью в голосе прошептал:
— Трубку!
— Какую?
— Для стока крови. Когда делается рана, то через эту трубку тикет кровь.
— Трубку? Запишем трубку.
— Господин окол…
— Молчите! Я вас после спрошу… Больше вы ничего не заметили, господин Чугунов?
— Заметил, — сказал Чугунов, с ужасом глядя на Цацкина.
— Что же вы заметили?
— То самое, о чем в газетах писали. Когда оны убивают.
— Ну?
— Иголочки такие.
— Какие иголочки?
— А вот — махонькие. Штоб кровь текла бойчей, так они натычут эти иголочки… Черти вы, черти! Нету на вас пропаду. За что христианские душеньки губите?
Чугунов вытер кулаком слезу.
— И вы видели такие иголки?
— Видел! Штук сто видел, ваше благородие.
— Гм… Ну, запишем пятьдесят. Больше ничего?
— Ничего? А то, что он меня три дня в лавку к себе заманивал — это ничего?
— Господин околот…
— Молчите! Будете говорить, когда вас спросят… Итак, значит, Терентий Чугунов доносит на вас, что вы занимаетесь ритуальными убийствами и что у вас есть для этого все приспособления. Ну, что вы на это скажете?
Околоточный опустился на стул и сладко зажмурился: ему ярко вырисовывались три вещи: чин пристава, орден и еще кое-что, от чего так приятно оттопыривается мундир на груди.
— Ну, что вы скажете?
— Ой, Господи! — сказал иронически, пожимая плечами, Цацкин. — Хорошая наша страна, если тут нельзя даже заниматься продажей подержанных граммофонов в рассрочку!. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«М. С. Кузнецов в Будах». — Матвей Сидорович Кузнецов (1846—1911), самый известный российский промышленник и предприниматель, занимавшийся производством фарфора и фаянса, происходил из старообрядческой общины Рогожского кладбища в Москве. Фарфорозаводчик в четвертом поколении, он создал разветвленную сеть фарфоровых заводов в России и за рубежом. В общей сложности семья Кузнецовых в начале 20 века владела восемнадцатью заводами, четыре из которых находились за рубежом. В частности, М. С. Кузнецову принадлежал и завод в Будах Харьковской губернии.
У евреев Пасха еще раньше. — Пасха — главный христианский праздник, день чудесного воскресения Иисуса Христа из мертвых. У древних христиан празднование Пасхи по времени совпадало с иудейской Пасхой (которой отмечался исход евреев из Египта). I вселенский собор христианской церкви в 325 году установил, что Пасха должна отмечаться в первое воскресенье после весеннего равноденствия и полнолуния, по истечении полной недели после иудейской Пасхи. Таким образом, в христианстве Пасха — кочующий праздник, может выпадать на разные дни с 22 марта по 25 апреля по старому стилю.
Тиха украинская ночь. — Цитируется фрагмент из Песни второй поэмы А. С. Пушкина «Полтава» (1829).
Ритуальный убийца! — В начале 20 в., царское правительство с целью разложения революционного движения в России, использовало методы разжигания религиозной и национальной вражды между представителями различных национальных групп. В частности, после обнаружения в марте 1911 года неподалеку от Киева тела убитого двенадцатилетнего православного мальчика Андрея Ющинского, сразу же в черносотенной прессе была запущена версия, что мальчика убили жиды, выпустив из него кровь для приготовления мацы, еврейской лепешки. Так возникла версия ритуального убийства, преступления, совершенного с определенной религиозной целью. В убийстве был обвинен мещанин Менахем Мендель Бейлис. В конце концов следствие установило непричастность Бейлиса к убийству, он был оправдан судом присяжных. Однако шум вокруг этого дела продолжался долго, и русское население пугали ритуальными убийцами-евреями.
…проклятый хасид. — В 18 веке среди евреев Польши и России возникло религиозное учение и движение, выражавшее недовольство наиболее бедных слоев засильем раввинов и всякого рода денежных воротил в еврейских общинах, оно получило название хасидизм (евр. благочестие). Основателем его был Израиль Бешт (1700—1760). Согласно этому учению, кроме бога ничего не существует, и главная цель человека — слияние с богом, которого можно достичь исполняя все заповеди божьи и предаваясь страстным молитвам. Секты хасидов получили значительное распространение на юго-западе России и в Польше.