Дикое счастье (Мамин-Сибиряк)/I/ДО
— Господи Іисусе Христе, помилуй насъ…
— Аминь! Кто тамъ крещеный? Никакъ ты, Михалка?
— Онъ самый… Отворяй ворота скорѣй, дяди. Насквозь изняло дождемъ, — во-какъ зарядилъ!
— Откедова Богъ несетъ?
— Въ Полдневскую гонялъ… Дѣльце маленькое вышло.
Дядя Зотушка ничего не отвѣтилъ и молча сталъ отодвигать тяжелый деревянный запоръ, которымъ были крѣпко заперты шатровыя крашеныя ворота. Засовъ отсырѣлъ отъ дождя, и дядя Зотушка принужденъ былъ навалиться на него всей чахоточной грудью, чтобы выдвинуть его изъ крѣпкихъ желѣзныхъ скобъ. — "Ишь вѣдь, взяло его…" — ворчалъ Зотушка, когда конецъ мокраго запора наконецъ поддался его усиліямъ и выдвинулся настолько, что можно было отворить маленькія ворота. Къ глубинѣ темнаго двора, какъ бѣшеная, металась пестрая собака Соболька; заслышавъ хозяина, она радостно взвизгнула и еще неистовѣе принялась гремѣть своей желѣзной цѣпью.
— Ну, едва тебя Богъ простилъ съ запоромъ-то… — проговорилъ Михалка, въѣзжая въ ворота верхомъ.
— Ты востеръ больно… Ишь закипѣло комариное-то сало!
Дядя Зотей еще разъ навалился на упрямый запоръ и зашлепалъ по дощатому мокрому полу босыми ногами. Михалка, не торопясь, спустился съ тяжело дышавшей лошади, забрызганной липкой осенней грязью по самыя уши.
— Ладно, какъ пересобачилъ лошадь-ту, — говорилъ дядя Зотей, оглядывая лошадь, покрытую сплошнымъ слоемъ грязи.
— За долгами отецъ посылалъ, — коротко отвѣтилъ Михалка, расправляя на себѣ смятый кожанъ, насквозь пропитанный холодной дождевой водой. — Въ два-то конца всѣ сорокъ верстъ сдѣлалъ. А ты, дядя, выводи лошадь-то, больно заморилась…
— Знамо дѣло, не такъ же ее бросить… Не нашли съ отцомъ-то другого времени, окромя распутницы, — ворчалъ добродушно Зотушка, щупая лошадь подъ потникомъ. — Эхъ, какъ пересобачилъ… Ну, я ее тута вывожу, а ты ступай скорѣй въ избу, тамъ чай пьютъ, надо полагать. Къ самый разъ попалъ…
— Такъ ты ужъ тово, Зотушка… Сперва выводи, а потому къ столбу привяжи гнѣдка. Пусть хорошенько выстоится.
— Ладно, ладно… Безъ тебя знаемъ. Ступай. Ученаго учить только портить.
Зотушка посмотрѣлъ на широкую спину уходившаго Михалки и, потянувъ лошадь за осклизлый поводъ, опять зашлепалъ по двору своими босыми ногами. Сутулая, коренастая фигура Михалки направилась къ дому и быстро исчезла въ темныхъ дверяхъ сѣней. Можно было разслышать, какъ онъ вытиралъ грязныя ноги о рогожу, а затѣмъ грузно началъ подниматься по ступенькамъ лѣстницы.
"Этакій медвѣдь, этотъ Михалка! — думалъ Зотушка, таская за собой тяжело шагавшую лошадь. — Нѣтъ, чтобы дать дядѣ пятачокъ… А-ахъ, чтобъ тебя разстрѣляло!"
Голова Зотушки съ липкими жиденькими прядями волосъ, большимъ лбомъ, большими ушами, жиденькой бородкой, длиннымъ носомъ и узенькими черными глазками трещала со вчерашняго похмелья по всѣмъ швамъ. Ныла каждая косточка, каждая жилка, и такъ воротило снутра, что Зотушка нѣсколько разъ начиналъ сердито отплевываться, приговаривая: "А-ахъ, Боже, мой… помилуй насъ грѣшныхъ! Вѣдь всего одинъ пятачокъ. Поправился бы и шабашъ. Ни-ни… Просилъ давѣ у старухи червячка заморить — въ шею выгнала… Нюша дала бы, да у самой денегъ нѣтъ. Эхъ, жисть!.." Въ душѣ Зотушки родилась слабая надежда, что авось, если выводить лошадь, ему вышлютъ стаканчикъ. А славный стаканчикъ есть у старухи, еще дѣдовскій, граненый, съ плоскимъ донышкомъ. Не чета нынѣшнимъ, изъ которыхъ щенка не напоишь! А дождь продолжалъ частить, мѣрно осыпая желѣзную крышу дробившимися каплями; съ потока глухо бѣжала вода, хлопая въ старой деревянной кадочкѣ. Осенній темный вечеръ наступилъ незамѣтно и затянулъ все кругомъ безпросвѣтной мглой, — уголъ навѣса, подъ которымъ стояли полѣнницы дровъ, амбары, конюшни, флигелекъ, гдѣ у старухи Татьяны Власьевны былъ устроенъ пріютъ для старухъ и гдѣ въ отдѣльной каморкѣ ютился Зотушка. Изъ мрака выдѣлялся темной глыбой только большой старинный домъ, глядѣвшій на дворъ своими небольшими освѣщенными окнами. Зотушка могъ видѣть въ окна, что чай уже отпили, когда въ комнату вошелъ Михалка, потому что старуха ушла на свою половину. "Самъ", т.-е. Гордей Евстратычъ, сидѣлъ еще за столомъ, слушая болтовню черноволосой Нюши, которая вертѣлась около него мелкимъ бѣсомъ. Старшая невѣстка Ариша, жена Михалки, сосредоточенно перемывала чайную посуду, взмахивая концомъ полотенца: сегодня ея очередь чаемъ всѣхъ поить.
— Нѣтъ, видно, не вышлютъ… — рѣшилъ Зотушка, когда Михалка, не торопясь, выпилъ два стакана чаю и поднялся изъ-за стола. — Вотъ тебѣ и утка съ квасомъ!..
Противъ окна теперь стоялъ Гордей Евстратычъ, хозяинъ дома и братъ Зотушки; онъ степенно разглаживалъ свою окладистую бороду, красиво исчерченную выступавшей сѣдиной. Михалка, видимо, отсчитывался ему въ своей поѣздкѣ, откладывая что-то на пальцахъ. Въ тактъ цифрамъ онъ встряхивалъ своими подстриженными въ скобу волосами, а потомъ добылъ изъ кармана пиджака потертый бумажникъ и вынулъ изъ него пачку засаленныхъ кредитокъ. "Рублей тридцать будетъ", — подумалъ Зотушка про себя и еще разъ усомнился: вынесутъ ему стаканчикъ или нѣтъ. Вѣдь если по человѣчеству-то разобрать, такъ онъ ужъ столько времени вываживаетъ лошадь, а на дворѣ вонъ какая непогода, всего промочило до нитки.
На этотъ разъ Зотушка не дождался стаканчика и, выводивъ лошадь, привязалъ ее къ столбу выстаиваться, а самъ ушелъ въ свою конуру, гдѣ сейчасъ же и завалился спать.
Къ ужину въ небольшой проходной комнатѣ, выходившей окнами на дворъ, собралась вся семья: Татьяна Власьевна, Гордей Евстратычъ, старшій сынъ Михалка съ женой Лритней, второй сынъ Архипъ съ женой Дуней и черноволосая бойкая Нюша. Гордей Евстратычъ былъ вдовецъ, и весь домъ вела его мать, Татьяна Власьевна, высокая, ширококостная старуха раскольничьяго склада; она строго блюла за порядкомъ въ домѣ, и снохи ходили у ней по стрункѣ. Издали эта крѣпкая купеческая семья могла умилить самаго завзятаго поклонника патріархальныхъ нравовъ, особенно когда всѣ члены ея собирались за столомъ. Обѣды и ужины проходили въ торжественномъ молчаніи, точно совершалось таинство. Разговаривать могли только "самъ" и "сама", а молодые должны были только отвѣчать на вопросы. Впрочемъ, для Нюши и старшей невѣстки Ариши дѣлалось исключеніе, и онѣ могли иногда ввернуть свое словечко, хотя "сама" и подбирала строго каждый разъ свои сухія, безцвѣтныя губы. Сегодняшній ужинъ походилъ на всѣ другіе. Мужчины въ однѣхъ ситцевыхъ рубашкахъ занимали одну половину длиннаго стола, женщины — другую. Татьяна Власьевна была одѣта въ свой неизмѣнный косоклинный кубовый кафтанъ съ желтыми проймами и въ бѣлую холщевую рубаху; темный старушечій платокъ съ бѣлыми горошинами былъ повязанъ на головѣ кикой, какъ носятъ старухи-кержанки. Невѣстки и Нюша въ ситцевыхъ сарафанахъ, такихъ же рубахахъ и передникахъ, были одѣты, какъ сестры; строгая Татьяна Власьевна не хотѣла никого обижать, показывая костюмомъ, что для нея всѣ равны. Только бабьи повязки невѣстокъ выдѣляли ихъ положеніе въ семьѣ; непокрытая голова Нюши съ черной длинной косой говорила о ея непокрытой дѣвичьей вольной волюшкѣ.
Обѣденный столъ былъ накрытъ синей пестрядевой скатертью; всѣ ѣли изъ одной чашки деревянными ложками. Денъ былъ постный, и стряпка Маланья, кривая старая дѣвка въ кубовомъ синемъ сарафанѣ, подала на столъ только постныя щи съ поземиной да гречневую кашу съ коноплянымъ масломъ. Больше ничего не полагалось, а Татьяна Власьевна для постнаго дня даже къ поземинѣ не прикоснулась, потому что это все-таки рыба, хотя и сушеная. Маланья была свой человѣкъ въ домѣ, потому что жила въ немъ четвертый десятокъ; такая прислуга встрѣчается въ хорошихъ раскольничьихъ семьяхъ, гдѣ вообще къ прислугѣ относятся особенно гуманно, хотя по внѣшнему виду и строго.
Сегодня Гордей Евстратычъ былъ особенно въ духѣ, потому что Михалка привезъ ему изъ Полдневской одинъ старый долгъ, который онъ уже считалъ пропащимъ. Нѣсколько разъ онъ начиналъ подшучивать надъ младшей невѣсткой Дуней, которая всего еще полгода была замужемъ; красивая, свѣжая, съ русымъ волосомъ и лѣнивыми карими глазами, она только рдѣла и стыдливо опускала лицо. Красавецъ Архипъ, мужъ Дуни, любовался этимъ смущеніемъ своей молодайки и, встряхивая своими черными, подстриженными въ скобу волосами, смѣялся довольной улыбкой.
— Будетъ вамъ лясы-то точить, — строго замѣтила Татьяна Власьевна, останавливая эту сцену. — Вѣдь за столомъ сидимъ, Гордей Евстратычъ. Тебѣ бы другихъ удержать отъ лишняго слова, а ты самъ первый затѣйщикъ…
— Ну, не буду, мамынька, — оправдывался Гордей Евстратычъ, разглаживая свою бороду. — Пошутилъ и кончено…
— Ужъ бабушка всегда у насъ такая… — прибавила Нюша.
— Какая такая? — сердито заговорила Татьяна Власьевна. — Ну, говори, верченая?..
— Да такая… слова сказать нельзя.
— Охъ, ты-ти — не витое сѣно!.. У тебя и на умѣ-то все одни хи-хи да смѣхи. Погоди, вотъ…
Татьяна Власьевна не досказала конца фразы, хотя всѣ хорошо поняли, чго она хотѣла сказать: "Погоди, вотъ выйдешь замужъ-то, такъ не до смѣху будетъ… Востра больно!" Это была стереотипная угроза, которая слишкомъ часто повторялась, чтобы испугать бойкую и неугомонную Нюшу. На ворчанье бабушки у нея былъ отличный отвѣтъ, который она, къ сожалѣнію, могла говорить только про себя: "Нашла чѣмъ пугать… У меня женихъ давно приготовленъ, только дорогу перейти — тутъ и женихъ. А зовутъ его Алешкой Пазухинымъ!.." Невѣстки хотя и дружили съ Нюшей, особенно Ариша, но внутренно были противъ нея, потому что Нюша все-таки была "отецкая", баловная дочка, и Татьяна Власьевна ворчала на нее только для видимости. Существованіе Алешки Пазухина не было тайной ни для кого въ семьѣ, хотя объ этомъ никто не говорилъ ни слова: парень былъ подходящій, хорошей "природы", какъ говорила про себя степенная Татьяна Власьевна.
Послѣ ужина всѣ, по старинному прадѣдовскому обычаю, прощались съ бабушкой, т.-е. кланялись ей въ землю, приговаривая: "Прости и благослови, бабушка…" Степенная, важеватая старуха отвѣчала пояснымъ поклономъ и приговаривала: "Господь тебя проститъ, милушка". Гордею Евстратычу полагались такіе же поклоны отъ дѣтей, а самъ онъ кланялся въ землю своей маминькѣ. Въ старинныхъ раскольничьихъ семьяхъ еще не вывелся этотъ обычай, заимствованный изъ скитскихъ "метаній".
Когда всѣ начали расходиться по своимъ угламъ, молчавшій до послѣдней минуты Михалка проговорилъ:
— А у меня, тятенька, до тебя дѣльце есть небольшое…
Онъ замялся и почесалъ у себя въ затылкѣ.
— Пойдемъ ко мнѣ въ горницу, — проговорилъ Гордей Евстратычъ, удивленный "дѣльцемъ" Михалки.
Домъ, хотя былъ и одноэтажный, но дѣлился на много комнатъ: въ двухъ жила Татьяна Власьевна съ Нюшей; Михалка съ женой и Архипъ съ Дуней спали въ темныхъ чуланчикахъ; самъ Гордей Евстратычъ занималъ узкую угловую комнату въ одно окно, гдѣ у него стояла двуспальная кровать краснаго дерева, березовый шкапъ и конторка съ бумагами. Лучшія комнаты, какъ во всѣхъ купеческихъ домахъ, стояли совсѣмъ пустыми, потому что служили парадными пріемными при разныхъ торжественныхъ случаяхъ. Вся семья жалась по крошечнымъ клѣтушкамъ цѣлый годъ, чтобы два иди три раза въ годъ принять гостей по-настоящему, какъ принимали всѣ другіе. Эти "другіе", "какъ у другихъ" — являлось желѣзнымъ закономъ.
— Ну что, Миша?.. — спрашивалъ Гордей Евстратычъ, притворяя за собой дверь.
— Да вотъ, тятенька… я тебѣ привезъ гостинецъ отъ старателя Маркушки, — неторопливо проговорилъ Михалка, добывая изъ кармана штановъ что-то завернутое въ смятую сѣрую бумагу.
— Это изъ Полдневской?
— Да. Отъ Маркушки… Онъ сильно скудается здоровьемъ-то. "Вотъ, говоритъ, увидишь отца, отдай ему, пусть поглядитъ, а ежели, говоритъ, ему поглянется, — пусть пріѣзжаетъ въ Полдневскую, пока я не умеръ". У Маркушки водянка, сказываютъ. Весь распухъ, точно восковой.
Гордей Евстратычъ осторожно развернулъ бумагу и вынулъ изъ нея угловатый кусокъ бѣлаго кварца съ желтыми прожилками. Въ его трещинахъ и ноздринкахъ блестѣло желтоватыми искорками вкрапленное въ камень золото. Къ одномъ мѣстѣ изъ бѣлой массы вылѣзали два золотыхъ усика, въ другомъ нѣсколько широкихъ блестокъ были точно приклеены къ гладкому камню. Повертывая кусокъ кварца передъ лампой, Гордей Евстратычъ разсмотрѣлъ въ одномъ углубленіи, гдѣ желтѣла засохшая глина, цѣлый самородокъ, походившій на небольшой бобъ; одинъ край самородка былъ точно обгрызенъ. Да, это было золото, настоящее, червонное золото. Одинъ самородокъ вѣсилъ не меньше ползолотника… Гордей Евстратычъ не могъ оторвать глазъ отъ завѣтнаго камешка, который точно приковалъ его къ себѣ.
— Жилка… — въ раздумьѣ проговорилъ Гордей Евстратычъ, чувствуя, какъ у него на лбу выступилъ холодный нотъ. — Видишь, Миша?
Михалка хотѣлъ взять въ руки кусокъ кварца, но Гордей Евстратычъ отстранилъ его и опять внимательно принялся разсматривать его передъ огнемъ. Но теперь онъ уже любовался кускомъ золотоносной руды, забывъ совсѣмъ о Михалкѣ, который выглядывалъ изъ-за его плеча.
— Такъ Маркушка-то зачѣмъ послалъ съ тобой жилку-то? — спрашивалъ Гордей Евстратычъ, приходя въ себя. — За долгъ?
— Нѣтъ, про долгъ онъ ничего не говорилъ, а только наказывалъ, чтобы ты пріѣхалъ въ Полдневскую. "Надо, говоритъ, мнѣ съ Гордеемъ Евстратычемъ переговорить…" Крѣпко наказывалъ.
— А про жилку-то, что, онъ тебѣ говорилъ или нѣтъ?
— Только всего и сказалъ: "Покажи, говоритъ, тятенькѣ скварецъ, ежели поглянется, пусть пріѣзжаетъ скорѣе"… А когда сталъ жилку въ бумагу завертывать, прибавилъ еще: "Охъ, хороша штучка!"
— Такъ онъ, Маркушка-то, сильно, говоришь, боленъ? — спрашивалъ Гордей Евстратычъ, соображая совсѣмъ о другомъ.
— Да, совсѣмъ въ худыхъ душахъ[1]… Того гляди душу Богу отдастъ. Кашель его одолѣлъ. Старухи пользуютъ чѣмъ-то, да только легче все нѣтъ.
Гордей Евстратычъ не слыхалъ послѣднихъ словъ, а, схватившись за голову, что-то обдумывалъ про себя. Чтобы не выдать овладѣвшаго имъ волненія, онъ сухо проговорилъ, завертывая кварцъ въ бумагу:
— Все это вздоръ, Миша… Ступай, спи съ Богомъ. Маркушка не насъ первыхъ съ тобой обманываетъ на своемъ вѣку.
Примечания[править]
- ↑ Т.-е. при смерти. (Прим. Мамина-Сибиряка.)