H. С. Гумилев: pro et contra / Сост. и прим. Ю. В. Зобнина. — СПб.: РХГИ, 2000. — (Русский путь).
Наши отцы и деды презирали пышную внешность версификации, но это имело хорошие стороны: в примелькавшихся одеждах терялось обычное и тусклое, душевно большое умело себя выкричать.
Наше время воскресило культ формы. Ставшее банальным наследие недавней старины предано насмешке, властителями опять возглашены гении давнего прошлого. Бесконечно изощрены рифмы и размеры. Пишутся специальные исследования о лирическом ритме.
Что же открылось на этих новых путях? За яркостью формы — пустота души, которой нечего сказать. За пестрыми обложками стихотворных сборников — вялость и бедность, бескровная изысканность, утонченность без тонкости.
За пестрой обложкой книги Н. Гумилева больше 150 страниц стихов. Здесь и античность, и средневековье, и Азия, и Африка, и раджи, и маги, и маркизы, и конквистадоры и больше 60 разных зоологических названий, — нет только биения живого сердца. Здесь все необычайно: тропический полдень — полярный холод — легенда — сказка, но увы! это внешняя необычайность. Под каждой расцвеченной личиной — слишком обычное лицо равнодушного эстета. Кажется, вот сейчас оживится, зажжется, явит душу это лицо (иные страницы «Жемчугов» будят эту надежду: — «Орел», «Сон Адама» в конце), вот грандиозная сказка «Карабас», но уже на следующей странице:
Что же тоска нам сердце гложет? Что же пытаем бытие? Лучшая девушка дать не может Больше того, что есть у нее1.
Здесь и вялость, и дерзкая развязность. Ученик бесстрастного Брюсова, Гумилев умеет улыбаться, но у него неприятная и нечистая улыбка. Гумилев пишет балладу о Христе2, одно из своих стихотворений он кончает: «потому, что я люблю тебя, Господи»3, но мы не верим его религиозности. Если бы это была правда, он бы не мог написать «все мы смешные актеры в театре Господа Бога», «Дева Мария довольна, смотрит склоняясь в либретто» (с. 37)[1]4. Не стал бы щеголять ребяческим демонизмом (Адам. Портрет мужчины).
И разве не характерно, что в книге молодого поэта почти нет любовных мотивов, а если есть — это и холодно, и не просто, и не свое. Тютчев сказал о любви вещие слова: «и роковое их слиянье, и поединок роковой». Тема «поединка» у Брюсова и исчерпана и искажена, а на пути от Брюсова к Гумилеву роковой поединок выродился в какой-то английский бокс. И когда читаем у Гумилева, что «стоны любви будут стонами мук, поцелуи — окрашены (!) кровью»5 — это нас уже не трогает. А все-таки один женский образ из «Жемчугов» должен запомниться! Это образ девушки, к которой ласкается кенгуру, и которая в конце стихотворения восклицает:
Я хочу к кому-нибудь ласкаться,
Как ко мне ласкался кенгуру! (с. 34)6
Быть может эти строки — лучший образец того зоологического направления, которое приняла любовная лирика современности.
Целый отдел книги посвящен смерти. Но читаем: «И будет страшен труп забытый, как пес, раздавленный быком», — и нам не очень страшно. А в том месте, где умирающий слушает треск собственных костей (с. 6), становится даже весело7.
Впрочем, зачем Гумилеву любовь и смерть? Темы его и так неисчерпаемы. Из тысячелетий мировой истории затронуто едва несколько столетий. Почти не использована Австралия. Многие животные породы не упомянуты ни разу.
А ведь не под тропиками и не у полюсов, а в любом уголке нашей родины любят, молятся, гибнут и тянутся к свету людские души. Но что знает об этом Гумилев?
Хуже всего, что пустота содержания в «Жемчугах» скрыта нарядной тканью не безукоризненной ценности, и золото его убора — часто фальшивое золото.
Наряду с ловко придуманными рифмами (Гектор — нектар, былое — алоэ, флейте — налейте) и недурными ассонансами встречаются ассонансы совершенно безвкусные (юности — тоску нести)8. Очень слаба музыкальная сторона стихов, нагромождение согласных делает их подчас непроизносимыми (обовьет, как тканью, уходишь в славе, загорелось в сдвинутых бровях)9. Иные строчки памятны своим комизмом («На руке моей перчатка, и ее я не сниму». «Музы! в сонете-бриллианте странную тайну отметьте, спойте мне песню о Данте и Габриэле Росетти». «Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя». «Ты плачешь? послушай: далеко на озере Чад изысканный бродит жираф»)10. Лучшая характеристика поэзии Гумилева в четырех строках его стихов:
У нас, как точеные руки,
Красивы у нас имена,
Но мертвой, мучительной скуке
Душа навсегда отдана11.
Печ. по: Против течения, 8 декабря 1910 (№ 8). С. 2.
Под псевдонимом «Росмер», вероятнее всего, выступил Василий Васильевич Гиппиус (1890—1942), поэт, переводчик, критик, литературовед. Вас. Bat. Гиппиус вступил в «Цех поэтов», что не помешало ему и в дальнейшем независимо (и подчас неприязненно) судить о гумилевском творчестве. Н. А. Богомолов высказывал предположение, что в данном случае постоянный псевдоним Вас. Вас. Гиппиуса «Росмер» был использован С. М. Городецким, см.: Соч 1, с. 497.
1 Из ст-ния Гумилева «Путешествие в Китай».
2 Имеется в виду ст-ние Гумилева «Христос».
3 Имеется в виду ст-ние Гумилева «Заводи».
4 Из ст-ния Гумилева «Театр».
5 Из ст-ния Гумилева «Это было не раз».
6 Из ст-ния Гумилева «Кенгуру. Утро девушки».
7 Имеется в виду ст-ние Гумилева «Камень».
8 Упоминаются фрагменты из ст-ний Гумилева «В пустыне», «Царица», «Беатриче», «Старина».
9 Упоминаются фрагменты из ст-ний Гумилева «Волшебная скрипка», «Поединок», «Император Каракалла».
10 Из ст-ний Гумилева «Перчатка» (в первой редакции — «На руке моей перчатка…»), «Беатриче», поэмы «Озеро Чад». "Из ст-ния Гумилева «Ты помнишь дворец великанов…»
- ↑ Страницы проставлены автором статьи по первому изданию «Жемчугов» (ред.).