Отряд судов, состоявший из корветов «Рында» и «Новик» и клипера «Пластун», под командой флигель-адъютанта, капитана 1-го ранга А. А. Попова, имевшего свой брейд-вымпел на «Рынде», возвращался из трехлетнего кругосветного плавания на родину и был уже в Финском заливе. 18 августа 1860 года эта маленькая эскадра, пользуясь свежим попутным ветром, неслась домой под всеми парусами, узлов по десяти в час. Еще день плавания, и все три товарища, плывшие из Копенгагена вместе, будут, наконец, в Кронштадте.
Нечего и прибавлять, что моряки, возвращавшиеся домой, были в самом радостном настроении.
Еще накануне с флагманского корвета был сделан сигнал: «Имеете время привести судно в порядок», — и на всех судах эскадры прибрались: чистились, красились, мылись, скоблились, чтобы явиться домой в том нарядном, безукоризненном виде, каким вообще отличаются военные суда.
На «Пластуне» в этот день приводили в порядок и вычищали крюйт-камеру, — небольшое, тщательно закрытое место в передней части судна, быстро наполняемое водой, в случае необходимости, — где хранятся порох, снаряды и всё, касающееся артиллерийского снабжения. Разумеется, были приняты все обычные меры предосторожности, обязательные в таких случаях: все огни были потушены на клипере, команда вызвана наверх, и в крюйт-камеру для ее очистки отправились заведующий ей артиллерийский унтер-офицер Савельев и пять человек матросов, которые работали там при особо устроенном, герметически закрытом фонаре, зажигаемом извне, под непосредственным наблюдением старшего офицера и ревизора.
К пяти часам пополудни все работы в крюйт-камере были окончены и, по показанию одного из немногих оставшихся в живых свидетелей, в ней еще находился лишь один унтер-офицер Савельев, — как в пять часов восемь минут раздался страшный взрыв…
«Мы бросились наверх, — так описывает первый момент после взрыва бывший на „Новике“ доктор Вышеславцев, известный автор „Очерков кругосветного плавания пером и карандашом“, — „Пластун“ еще шел… Вся передняя его часть от грот-мачты была закрыта массой белого, тяжелого дыма, бригрот в клочках, грот-марсель и брамсель еще стояли… Страшная, незабвенная минута!… Но не было времени ужасаться или молиться; каждого из нас призывал долг — долг скорой помощи. Первый понял это наш капитан, и громкий голос его наэлектризировал людей, готовых броситься, казалось, за борт, чтобы подать помощь погибавшим товарищам… Мы в один момент спустились; едва положили руль на борт, все бросились на другую сторону, чтобы не потерять даже минуты, но „Пластуна“ уже не было… Дым непроницаемый, тяжелый поднялся от воды, поверхность которой грозно клокотала. Мы увидели на обломках дерев, на всплывших койках людей, по временам вскрываемых волнением. „Новик“, спустившись, быстро подошел к месту катастрофы и с невообразимой быстротой сбросил все шлюпки, в которые кинулись все, кому следовало быть на них».
С момента взрыва клипер (вернее, часть его) пробыл на воде всего три минуты и затем исчез на глубине 70 сажен.
Благодаря быстроте, с которой бросились на помощь шлюпки с корветов «Рында» и «Новик», были спасены три офицера, доктор и 30 матросов. Погибли при взрыве и частью утопли: командир, старший офицер, ревизор и четыре офицера, всего 7 офицеров и 68 нижних чинов, в числе которых, разумеется, и артиллерийский унтер-офицер Савельев, игравший в этой гибели, как ходила молва, роль мстителя за жестокое с ним обращение командира и старшего офицера.
Трагическая гибель клипера произвела в то время потрясающее впечатление на моряков и вызвала массу толков. Как-то не верилось, чтобы на судне в эскадре А. А. Попова, известного во флоте своей энергией, настойчивостью и требовательностью, взрыв мог произойти от неосторожности при очистке крюйт-камеры. К тому же «Пластун» был всегда в образцовом порядке, и командир его и старший офицер были педантические служаки. Вот почему в морском обществе циркулировали слухи об умышленности взрыва вместе с рассказами о жестоком будто бы обращении капитана и его помощника с командой и в особенности с артиллерийским унтер-офицером Савельевым.
И это казалось тем более странным, что в то время во флоте уже проектировалась реформа об отмене телесных наказаний и новые, просветительные и гуманные веяния явились как бы реакцией против прежней жестокости. Благодаря просвещенным взглядам тогдашнего генерал-адмирала, великого князя Константина Николаевича, бывшего убежденным врагом позорных наказаний, даже и завзятые любители порок писали в то время статьи в Морском Сборнике против телесных наказаний и все вообще старались на судах практиковать более мягкое обращение с матросами. Таково было знамение времени накануне шестидесятых годов!
К этому надо прибавить, что и начальник отряда А. А. Попов далеко не был покровителем жестокости. Он и в это плавание со своим отрядом и затем в последующие свои дальние плавания с эскадрами, в качестве флагмана адмирала, отличался и необыкновенной заботливостью о матросах, и гуманным к ним отношением и строго следил, чтобы на судах его эскадры командиры и офицеры не проявляли жестокости и избегали телесных наказаний и кулачной расправы.
Я хорошо помню, как почтенный адмирал, приехавший из России к нам на эскадру Тихого океана в 1861 году, был возмущен, когда узнал, что на одном из корветов один юный гардемарин приказал высечь матроса. Адмирал «разнес» тогда и капитана, допустившего у себя на судне такой «произвол», и так «налетел» на гардемарина, так бешено кричал на него, грозя по своему обыкновению, во время гневных вспышек, надеть на виновного матросскую куртку, так срамил его при всех, что этот «разнос» надолго остался в памяти на эскадре.
И однако, как несомненно выяснилось на следствии из показаний большей части свидетелей нижних чинов (офицеры-свидетели почему-то умалчивали или отрицали), на клипере «Пластун» свирепствовали действительно «жестокие» нравы. Командир и старший офицер далеко не отличались мягкостью и нарушали закон, наказывая телесно даже и тех нижних чинов унтер-офицерского звания, которые по закону были избавлены от таких наказаний.
Незнание начальника отряда о таком обращении могло объясняться лишь тем, что «Пластун» не всегда находился в составе отряда, а имел отдельные плавания, а на смотрах, которые делал клиперу флагман, никаких претензий на жестокое обращение не заявлялось. Почему не заявлялось — это осталось открытым вопросом и после следствия.
Особая комиссия под председательством вице-адмирала Панфилова, назначенная, по приказанию генерал-адмирала, для выяснения причин взрыва клипера, не пришла ни к какому определенному заключению, ограничившись предположением, что взрыв мог произойти от неосторожности или от злого умысла, и так как во время взрыва в крюйт-камере находился один унтер-офицер Савельев, то и то, и другое могло произойти непосредственно от него.
Подозрение на то, что клипер был умышленно взорван Савельевым, высказано было перед следственной комиссией артиллерийским же кондуктором Федоровым. По его словам, Савельев мог быть озлоблен на командира. Обращение с командой было худое, команда не любила своего капитана за его жестокое обращение. За всякую малость, если кто плюнет на палубу, давал по сто линьков. Однажды старший офицер потребовал от баталера[1] уксусу, и когда тот ответил ему: «Вы не пустили меня без приказания командира на берег, то и я без приказания командира не могу вам дать уксусу», — то старший офицер подал рапорт командиру и дал баталеру 328 линьков.
По словам того же свидетеля, обращение с Савельевым было невозможное: его очень часто били и наказывали линьками как сам командир, так и старший офицер. Однажды Савельев, по приказанию старшего офицера, за нечистоту в крюйт-камере, был привязан на баке к бушприту, руки назад. Раз дали ему пять линьков за то, что в кубрике, за которым он смотрел, валялась матросская шинель. Федоров тем более предполагает умышленность взрыва со стороны Савельева, что старший офицер велел Савельеву, по окончании работ в крюйт-камере в день взрыва, идти на бак, и слышал, что приказано было приготовить линьки для наказания его. Савельев же во время работ был заметно выпивши — он выпил две чарки рома, — а хмельной он был отчаянный и не слушал в то время даже офицеров. Трезвый он был смирный. Пьянствовать начал Савельев по выходе из Николаевска и в Шербурге купил у матроса Макарова за месяц вперед винную порцию.
Показание кондуктора Федорова об обращении командира было подтверждено и свидетельскими показаниями 18 человек нижних чинов. По их словам, и командир, и старший офицер часто (один свидетель утверждал, что каждый день) били Савельева по лицу, наказывали линьками, ставили на ванты, сажали на бак. Боцман Ларионов показал, что он, по приказанию начальства, два раза наказывал Савельева линьками, а матрос Алексеев говорил, что перед взрывом старший офицер спросил Савельева: «Скоро ли он окончит работу?» — и приказал, по окончании ее, отправиться на бак.
Что значило это «отправиться на бак», где обыкновенно производятся экзекуции, Савельев, разумеется, отлично знал.
Из показаний офицеров на следствии приводится лишь одно категорическое отрицание жестокости телесных наказаний. Другие свидетели-офицеры показывали только, что они «не помнят, чтобы на их вахтах наказывали телесно Савельева».
Но кто этот Савельев, которого, по признанию самой следственной комиссии, действительно жестоко наказывали и настолько придирчиво и систематически, что могли, по ее словам, «довести до отчаяния“? Что́ он, в самом деле, был закоренелый негодяй, буйный строптивец, с которым не могло быть иной «справы», кроме порки и битья!?
К крайнему изумлению, из дела выяснилось, что эта жестокость применялась к человеку, о характере и поведении которого все нижние чины клипера дали одобрительные отзывы. По словам матросов, «Савельев был человек хороший, тихого и кроткого нрава, и даже выпивши не был человек задорный, а только делался веселее». Такие же отзывы дали о нем и офицеры, как спасшиеся с «Пластуна», так и прежде на нем служившие и знавшие Савельева. Все они засвидетельствовали, что Савельев был «тихого нрава, но ленив и беспечен; хотя он и бывал иногда в хмельном виде, но не делался через то дерзким».
На основании жестокости обращения с Савельевым командира и старшего офицера, следственная комиссия и допускала возможность умышленности взрыва и в подтверждение своего мнения приводила, между прочим, следующее:
«Савельев был человек ленивый, беспечный, и не совсем трезвый. Строгость же командира и старшего офицера нередко доходила до того, что, кроме телесных наказаний, его ставили на ванты, привязывали к бушприту и били по лицу, так что редкий день мог пройти ему без обиды. Понятно, что такая жизнь в продолжение трех лет могла довести до отчаяния; перед самым же взрывом старший офицер приказал ему идти на бак для наказания по окончании работ. Савельев же, с некоторого времени предававшийся излишнему употреблению вина и, как до́лжно полагать, в утешение от испытываемого им взыскания, в этот день также выпил двойную порцию рому. Хотя после того прошло уже пять часов, но, работая в душной и тесной крюйт-камере, доведенный побоями и угрозами до крайности, он, под влиянием предстоящего наказания, мог при своей бесхарактерности и малодушии, в минуту досады решить положить всему конец — лишить себя жизни вместе со всеми своими сослуживцами на клипере».
Давая такое заключение, имевшее, разумеется, вероятность с психологической точки зрения, следственная комиссия однако оговаривается, что большинство сослуживцев Савельева отвергает возможность этого умысла и только один кондуктор Федоров предполагает его.
Следственное дело поступило обычным порядком в морской генерал-аудиториат, который самым энергичным образом отрицал умышленность взрыва, находя, что важность подобного преступления воспрещает взводить такое подозрение хотя бы и на умершего человека, даже в смысле вероятности о возможности такого злоумышленного поступка.
У почтенных адмиралов, членов верховного судилища, была другая «психологическая» точка зрения на человеческую натуру, и они полагали, что «человек не со злодейскими наклонностями может решиться на подобное злое дело не иначе, как в минуту совершенного опьянения, доходящего до самозабвения, или как в порыве яростного умоисступления, затмевающего всякое сознание о своем действии».
Ничего подобного из дела предположить нельзя, по мнению генерал-аудиториата, и потому он положил: «Устранить всякое подозрение на погибшего унтер-офицера Савельева в умышленном взрыве».
Тем не менее возможность сего подозрения заставила почтенных адмиралов вникнуть в причины его, и вот что между прочим высказали они, в справедливое поучение, не теряющее своего значения и ныне, 38 лет спустя, об обязанностях флотского офицера:
«Из дела обнаруживается, что обращение командовавшего клипером и старшего офицера с командой вообще, а с унтер-офицером Савельевым в особенности, не отличалось человеколюбивой обходительностью, сопровождаясь превышением власти, что заслуживает всякого порицания. Из совокупности показаний надо заключить, что и командовавший клипером, и старший офицер считали побои своими руками делом обыкновенным, тогда как подобное взыскание не только не дозволяется положением об исправительных наказаниях, но, ввиду собственного достоинства офицеров и в предупреждение дурных последствий, строго воспрещается начальством. Никогда флотский офицер, истинно понимающий свой долг, не должен обращаться к подобному излиянию своего неудовольствия. Так, независимо побоев Савельева по лицу, часто повторяющихся, он был подвергаем и наказанию линьками, и постановлению на ванты, тогда как унтер-офицерское звание его и возложенные на него обязанности артиллерийского содержателя — должности, которые требуют непременно для усердного их исполнения некоторого нравственного поощрения, — обязывали командовавшего клипером не допускать какого бы то ни было унижения Савельева в глазах команды. Наконец, еще приводимый свидетелем Федоровым пример о даче баталеру 328 линьков подтверждается и другими нижними чинами. В сих-то причинах, поселивших нелюбовь и неприязненные чувства в нижних чинах к командовавшему клипером и старшему офицеру, и заключается объяснение того, почему появилась мысль о возможности умышленности взрыва со стороны унтер-офицера Савельева».
Устранив, таким образом, предположение о злом умысле, морской генерал-аудиториат не пришел, как не пришла и следственная комиссия, к определительному выводу, от чего именно и каким именно образом последовало воспламенение в крюйт-камере и затем взрыв ее, и полагал: «1) гибель клипера „Пластун“ отнести к несчастью по неосторожности, вследствие бывшего на нем беспорядка по артиллерийской части; 2) так как виновные в этих беспорядках погибли при последовавшем взрыве, то настоящее дело оставить без дальнейших последствий, а убытки по стоимости клипера и всего бывшего на нем и у нижних чинов имущества принять на счет казны и 3) спасшимся с клипера „Пластун“ офицерам, медику и нижним чинам, как ни в чем непричастным в гибели клипера, выдать не в зачет, на основании 611 ст. III книги свода морских уголовных постановлений: офицерам полугодовое, а нижним чинам годовые оклады жалованья и, сверх того, выдать нижним чинам обмундирование, какое кому следовать будет».
Таким образом закончилось это дело о трагической гибели «Пластуна», и истинная причина взрыва, как видят читатели, осталась погребенной на дне моря вместе с его жертвами, среди которых один только злосчастный человек, испытавший на клипере все ужасы жестокости и обид, мог бы поведать настоящую правду и разрешить психологическую загадку.
Несмотря однако на то, что начальство сняло с памяти Савельева тяжкое обвинение, среди матросов еще долго ходили рассказы, принявшие потом несколько легендарный характер, о том, что «Пластун» был взорван из мести тихим и кротким человеком, доведенным до отчаяния.
В 1860 году, через два месяца после катастрофы с «Пластуном», я отправился в кругосветное плавание на корвете «Калевала». На этом корвете служил один матрос, спасшийся, в числе немногих, с «Пластуна». Это был молодой, славный и добродушный парень, служивший на погибшем клипере юнгой.
Однажды во время спокойной ночной вахты в тропиках, когда обыкновенно матросы в тихих беседах коротают эти волшебные тропические ночи, полные мягкой свежести, я услышал, что в одной кучке, собравшейся на юте, кто-то говорит о взрыве «Пластуна».
Я подошел к матросам. Рассказывал молодой матрос, служивший на «Пластуне», и с уверенностью объяснял слушателям, что клипер был взорван Савельевым.
— Его рук дело. Никто как он! — заключил молодой матрос.
— Ты и на допросах так показывал? — спросил кто-то.
— Нет, братцы… Когда меня привели в эту самую «следовательную» комиссию, и как увидал я адмиралов и капитанов, так оторопь меня взяла… Знать, мол, ничего не знаю, ваше превосходительство! Да и как скажешь зря на человека… А может это и не он… Кто его знает??
— Так ведь ты говоришь, что он?
— Беспременно он! — снова повторил с уверенностью матросик.
И, помолчав, прибавил:
— Так я про себя, по совести полагаю, братцы, а ежели застав меня на него доказывать… Слава богу, на мне крест есть… Ни слова про него не скажу. Зачем тревожить покойника! — прибавил матросик и смолк…
Примечания[править]
- ↑ Унтер-офицер, заведующий провизией.
