Должно быть отъ усталости и перенесенныхъ волненій съ нимъ приключился длительный обморокъ, перешедшій потомъ, самъ собою, въ глубокій каменный сонъ. Проснулся онъ потому, что узенькій солнечный лучъ, пробившійся длинной золотой спицей сквозь круглую молеѣдину въ темно-вишневой занавѣси окна, долго скользилъ по шеѣ, по губамъ, и по носу Цвѣта, пока, наконецъ, не уперся ему въ глазъ и защекоталъ своимъ жгучимъ прикосновеніемъ.
Цвѣтъ зажмурился, чихнулъ, открылъ глаза и сразу почувствовалъ себя такимъ бодрымъ, свѣжимъ, легкимъ и ловкимъ, какъ-будто бы все его тѣло потеряло вѣсъ, какъ будто кто-то внезапно снялъ съ его груди и спины долго стѣснявшую тяжесть, какъ-будто ему вдругъ стало девять лѣтъ, когда люди болѣе склонны летать, чѣмъ передвигаться по землѣ.
Онъ вовсе не удивился тому, что проснулся одѣтымъ и лежащимъ не въ лабораторіи, а въ смежной спальной комнатѣ, на широкомъ замшевомъ диванѣ, и что подъ головой у него была старинная, атласная, вышитая шелковыми цвѣтами подушка, неизвѣстно откуда взявшаяся. Но все, что произошло съ нимъ вчера въ кабинетѣ полусумасшедшаго алхимика, совершенно исчезло, выпало изъ его памяти точно кто-то стеръ губкой всѣ событія этой странной и страшной ночи. Онъ помнилъ только, какъ пришелъ вечеромъ въ домъ, остался одинъ и пробовалъ, отъ нечего дѣлать, читать какую-то древнюю, рукописную старческую дребедень. Но усталъ смертельно, и самъ не знаетъ, какъ дотащился до дивана.
Онъ быстро вскочилъ, подбѣжалъ къ окну, отодвинулъ тяжелую занавѣску, скользнувшую костяными кольцами по деревянному шесту, и распахнулъ форточку. Съ наслажденіемъ почувствовалъ, что никогда еще его движенія не были такъ радостно легки и такъ пріятно послушны волѣ. Зелень, лазурь и золото прохладнаго весенняго утра радостно вторгнулись въ душный, много лѣтъ непровѣтренный покой.
«Ахъ, хорошо жить!«—подумалъ Цвѣтъ, глубоко, съ трепетомъ вдыхая воздухъ. «Только, вотъ стаканчикъ бы чаю… А какъ его достанешь?«
Тотчасъ же сзади него скрипнула дверь. Онъ обернулся. Въ комнату входилъ вчерашній ветхій церковный сторожъ, съ трудомъ неся передъ собой маленькій, пузатый, ярко начищенный самоваръ.
— Добрый день, панычъ,—прошамкалъ онъ въ свою зеленую бороду.—А вы такъ хорошій кусокъ сна хватили. Дверь оставили незачинивши. То-то молодость. Я, вотъ, чайку вамъ скипятилъ. Пождите трошки, я заразъ принесу.
Черезъ минуту онъ вернулся съ подносомъ, на которомъ стояла чайная посуда, лежалъ бѣлый домашній хлѣбъ, нарѣзанный щедро, толстыми кусками; былъ и медъ въ блюдечкѣ, и сливки, и старый съеженный временемъ лимонъ.
— Самоваръ я у батюшки-попа занялъ,—дѣловито объяснялъ сторожъ.—А цитрону досталъ у лавочника. Я знаю, что паны любятъ чай съ цитроной пить. Я, вѣдь, и вашему дядькѣ прислуживалъ. Вчера запомнилъ вамъ сказать. Дурная голова стала. Что давношнее, еще за Севастополь, хорошо помню, а что поближе вовсе растерялъ. Кушайте на здоровьечко.
— Садитесь и вы дѣдушка,—предложилъ Цвѣтъ. Давайте стаканъ, я вамъ налью.
— Покорнѣйше благодарю, ваше благородіе. Не откажусь. Если водочку изволите по утрамъ употреблять, это я тоже могу сбѣгануть. Близко. Не надо? Ну, какъ ваше желаніе.
Старикъ сосалъ беззубымъ ртомъ сахаръ, тянулъ чай съ блюдечка и понемногу разговорился. Сбивался часто на Николаевскую желѣзную службу и на военные походы, но кое-что съ трудомъ вспомнилъ и объ Аполлонѣ Николаевичѣ. Покойный Цвѣтъ, по его словамъ, былъ панъ добрый, никого не обижалъ, не былъ ни сутягой, ни гордецомъ, но жилъ большимъ нелюдимомъ. Хозяйство у него вела старая и презлющая одноокая женщина, онъ ее привезъ съ собою изъ Питера въ Червоное. А за дворней и за лошадью ходилъ солдатъ—большой грубіянъ и пьяница. Никого изъ сосѣдей у себя Цвѣтъ не принималъ, но и самъ ни къ кому не ѣздилъ. А что онъ какъ-будто бы занимался по чернымъ книгамъ, все это бабьи сплетни. Въ церкву, правда, не ходилъ, ну да это какъ сказать—каждый можетъ свою вѣру справлять самъ по себѣ. Вотъ у насъ есть на Червономъ и въ Зябловкѣ такіе,—что тоже въ церкву не ходятъ, а просто у себя по воскресеньямъ собираются въ хатѣ и читаютъ въ книгу. А живутъ ничего себѣ, хорошо… Не пьютъ, не курятъ, въ карты не играютъ… Чисто вокругъ себя, ходятъ… Брешутъ, что будто бы насчетъ бабъ у нихъ непорядокъ…
Сначала Цвѣтъ съ беззаботнымъ, свѣтлымъ равнодушіемъ слушалъ болтовню старика. Но понемногу до его обонянія сталъ достигать и тревожить отдаленный, а потомъ все болѣе замѣтный запахъ гари. Запахъ этотъ сдѣлался, наконецъ, такъ силенъ, что даже сторожъ его услышалъ.
— А ужъ не горитъ ли что у насъ часомъ?—спросилъ онъ, бережно ставя блюдце на столъ.
— И то горитъ—согласился Цвѣтъ:—Пойду посмотрю.
Онъ вышелъ въ кабинетъ, сопровождаемый старцемъ. На большомъ столѣ дымно и ярко пылала развернутая книга въ красномъ сафьяновомъ переплетѣ. Цвѣтъ быстро сообразилъ, что онъ вчера, должно быть, забылъ потушить свѣчу, и она, догорѣвъ, упала фитилемъ на страницу и передала огонь.
— А ну, кидайте ее въ печку, ваше благородіе,—посовѣтовалъ храбрый старикъ.—Давайте я.
Цвѣтъ протянулъ было руку, чтобы помѣшать сторожу.
— Оставьте. Можно потушить.
Но книга уже полетѣла въ черный разверстый ротъ горна и запылала въ немъ весело и бурливо.
— Отъ такъ!—крикнулъ[1] съ удовольствіемъ сторожъ.—Туда ее, къ чортовой матери.
— А и правда,—спокойно согласился Цвѣтъ и повернулся спиной къ камину. И совсѣмъ въ этотъ моментъ онъ не вспомнилъ тѣхъ часовъ, которые провелъ въ минувшую ночь, склонившись надъ красной книгой. Но почему то ему внезапно сдѣлалось скучно…
Съ помощью сторожа онъ открылъ кое-гдѣ въ залѣ и гостиной забухшія, прогнившія ставни, и огромныя комнаты при дневномъ свѣтѣ показались во всемъ своемъ пустомъ неприглядномъ и запущенномъ видѣ, говорившемъ о грязной, тоскливой разлагающейся старости. Всюду по угламъ темными, колеблющимися занавѣсками висѣла паутина, закоптѣлые, потрескавшіеся потолки были черны, мебель, изъѣденная временемъ и крысами, кособокая и покоробленная, разверзала свои внутренности изъ волосъ, рогожи и пружинъ. Деревянныя ветхія стѣны кое-гдѣ просвѣчивали сквозными дырами наружу. Пахло затхлостью, мышами, грибами, плѣсенью, погребомъ и смертью…
— Ну, и хламъ!—сказалъ Цвѣтъ, качая головой.
— И правда,—согласился сторожъ. Въ немъ если жить, то надо съ опаской. Того гляди, развалится. И чинить нѣтъ расчета. Надо новый ставить.
По шаткимъ, искрошившимся ступенямъ Цвѣтъ спустился въ садъ. Но тамъ было еще грустнѣе, еще острѣе чувствовалось забвеніе, заброшенность, одичаніе мѣста. Дорожки густо заросли травою, трухлявые заборы покосились, почернѣли и позеленѣли, перебитыя стекла маленькой оранжереи отливали грязно-радужными полосами.
Чувство одиночества, усталости и тоски вдругъ такъ сильно охватило Цвѣта, что онъ физически почувствовалъ его томленіе въ горлѣ и въ груди. Для чего онъ тащился на край свѣта? Кому нужна эта рухлядь? Крошечная комната въ городѣ, на верху шестого этажа, подъ гробоподобной крышкой представилась ему во всей привлекательности милаго привычнаго уюта. «Ахъ, хорошо бы поскорѣе домой»,—подумалъ онъ,—«Ни за что здѣсь не стану жить.«
Въ эту минуту по дорогѣ послышался колокольчикъ. Потомъ донеслись звуки колесъ. Какой-то экипажъ остановился у воротъ.
— «Никакъ почта изъ Козинецъ?«,—сказалъ сторожъ,—«У нея такой звонокъ«.
Цвѣтъ торопливо вышелъ на тополевую аллею. На встрѣчу ему приближался почтальонъ, высокій, длинный малый, молодой, веселый. Рыжіе курчавые волосы буйно торчали у него изъ-подъ лихо сбитой на бокъ фуражки. Голубые глаза бойко блестѣли на веснущатомъ лицѣ.
— Господинъ Цвѣтъ? Это вы? Вамъ телеграмма—крикнулъ почтальонъ на ходу.—«Съ пріѣздомъ имѣю честь«.
Цвѣтъ распечаталъ и развернулъ сѣрый квадратный пакетъ. Телеграмма была отъ Тоффеля.
»Козинцы нарочнымъ червоное усадьба помѣщику Цвѣту.
Выѣзжайте немедленно нашелъ покупателя пока сорокъ тысячъ постараюсь больше привѣтъ Тоффель.«
Цвѣта самого нѣсколько поразило то странное обстоятельство, что въ первое мгновеніе онъ какъ-будто не могъ сообразить, что это за человѣкъ ему телеграфируетъ, и лишь съ нѣкоторымъ, небольшимъ усиліемъ вспомнилъ личность своего ходатая. Но тому, что его мысль о продажѣ усадьбы такъ ловко совпала съ появленіемъ телеграммы, онъ совершенно не удивился и даже надъ этимъ не задумался.
— Надо, дѣдушка, мнѣ ѣхать обратно,—сказалъ онъ дѣловито.—Какъ бы лошадь достать въ селѣ?
— А вотъ не угодно ли со мной?—охотно предложилъ почтальонъ.—Мнѣ все равно на станцію ѣхать. Я и телеграмму вашу по пути захватилъ изъ Козинецъ. Кони у насъ добрые. Дадите ямщику полтинникъ на водку—мигомъ доставитъ. И какъ разъ къ курьерскому.
— Мало погостили—замѣтилъ древній церковный сторожъ.—А и то сказать, что у насъ вамъ за интересъ?… Человѣкъ вы городской, молодой… Покорнѣйше благодарю ваше благородіе… Тяпну за ваше здоровье… Пожелаю вамъ отъ души всякихъ успѣховъ въ дѣлахъ вашихъ. Дай вамъ…
— Ладно, ладно—весело перебилъ Цвѣтъ. Подождите, я только сбѣгаю за чемоданомъ и—ѣзда!
Примечания[править]
- ↑ Возможно опечатка. По смыслу больше подходит «крякнул». — Примѣчаніе редактора Викитеки.
