Но всему, даже горю, приходитъ конецъ.
Однажды утромъ, подавая Цвѣту кофе, великолѣпный камердинеръ, съ лицомъ театральнаго свѣтскаго льва, сказалъ:
— Я вчера вечеромъ перебиралъ вашъ гардеробъ, баринъ, и въ старомъ сѣромъ костюмѣ, въ карманѣ, нашелъ вотъ это… какіе-то жетоны или игральныя марки… не знаю…
Онъ осторожно поставилъ на столъ круглый маленькій подносъ, на которомъ лежали аккуратной горкой штукъ тридцать квадратныхъ сентиметровыхъ пластинокъ изъ слоновой кости. На нихъ были выгравированы и выведены эмалью различныя латинскія буквы. Цвѣтъ взялъ двумя пальцами одну костяшку и поднесъ ее къ глазамъ, а подносъ слегка отодвинулъ, сказавъ небрежно:
— Уберите куда-нибудь.
Слуга ушелъ.
Цвѣтъ разсѣянно прихлебывалъ кофе и время отъ времени взглядывалъ на костяной квадратикъ. Несомнѣнно онъ его видѣлъ гдѣ-то раньше… Съ нимъ даже было связано какое-то отдаленное, чрезвычайно важное и загадочное воспоминаніе. Такъ же змѣисто изгибалось когда-то передъ нимъ изящное старинное начертаніе этого стройнаго S… Слабый, еле мерцающій огонекъ проволочнаго фонаря тогда освѣщалъ его… Въ глубокой полночной тишинѣ только и слышалось, что торопливое тиканье часовъ, лежавшихъ на столѣ, а гулъ, подобный морскому прибою, гудѣлъ въ ушахъ Цвѣта… И тогда-то именно случилось… Но головная боль пронизала винтомъ его голову и затмила мозгъ. Положивъ машинально квадратикъ въ карманъ, Цвѣтъ сталъ одѣваться.
Немного времени спустя, къ нему вошелъ его личный секретарь, ставленникъ Тоффеля, низенькій и плотный южанинъ, вертлявый, въ черепаховомъ пенснэ, стриженный такъ низко, что голова его казалась бѣлымъ шаромъ, съ синими отъ бритья щеками, губами и подбородкомъ. Онъ всѣмъ распоряжался, всѣми понукалъ, былъ дерзокъ, высокомѣренъ и шумливъ и, въ сущности, ничего не зналъ, не умѣлъ и не дѣлалъ. Онъ хлопалъ Цвѣта по плечу, по животу и по спинѣ и называлъ его «дорогой мой«, и только на одного Тоффеля глядѣлъ всегда такими же жадными, просящими преданными глазами, какими Тоффель глядѣлъ на Цвѣта. Иванъ Степановичъ зналъ о немъ очень немногое, а именно, что этого молодого и глупаго наглеца звали Борисомъ Марковичемъ, что онъ велъ свое происхожденіе изъ Одессы и былъ, по убѣжденію, сосьяль-демократъ, о чемъ докладывалъ на дню по сто разъ. Цвѣтъ побаивался его и всегда ежился отъ его фамильярности.
— Къ вамъ домогается какой-то типъ—Среброструнъ. Что онъ за одинъ—я не могу понять. И какъ я его ни уговаривалъ, онъ-таки не уходитъ. И непремѣнно хотитъ, чтобы лично… Ну?
— Просите его,—сказалъ Цвѣтъ и скрипнулъ зубами. И вдругъ отъ нестерпимаго, сразу хлынувшаго гнѣва вся комната стала красной въ его глазахъ.—А вы…—прошепталъ онъ съ ненавистью—вы сейчасъ же, вотъ какъ стоите здѣсь, исчезните! И навсегда!
Секретарь не двинулся съ мѣста, но началъ быстро блѣднѣть, линять, обезцвѣчиваться, сдѣлался прозрачнымъ, потомъ отъ него остался только смутный контуръ, а черезъ двѣ секунды этотъ призракъ, на самомъ дѣлѣ, исчезъ въ видѣ легкаго пара, поднявшагося кверху и растаявшаго въ воздухѣ.
«Первая галлюцинація,—подумалъ Цвѣтъ тоскливо.—Началось. Допрыгался.«
И крикнулъ громко, отвѣчая на стукъ въ дверяхъ.
— Да кто тамъ? Войдите же!
Онъ устало закрылъ глаза, а когда открылъ ихъ, передъ нимъ стоялъ невысокій толстый человѣкъ, весь лоснящійся: у него лоснилось полное румяное лицо, лоснились напомаженныя кудри и закрученные крендельками усы, сіялъ начисто выбритый подбородокъ, блестѣли шелковые отвороты длиннаго чернаго сюртука.
— Неужели не узнаете? Среброструновъ. Регентъ.
Нѣтъ. Иванъ Степановичъ не узнавалъ Среброструнова, регента, и въ то же время каждый кусочекъ этого губительнаго красавца, каждое его движеніе, каждое колебаніе его голоса были безконечно знакомы ему. Парализованная память молчала. Но, по усвоенной привычкѣ разговаривать ежедневно со множествомъ людей, которые его знали, но которыхъ онъ совершенно не помнилъ, Цвѣтъ увѣренно отвѣтилъ, показывая на кресло.
— Какъ же, какъ же… Великолѣпно помню… регентъ Среброструновъ… еще бы. Прошу садиться. Чѣмъ могу?..
Среброструновъ былъ одновременно подавленъ строгимъ комфортомъ стильнаго большого кабинета и снисходительной любезностью хозяина. Было ясно, что онъ хотѣлъ напомнить Цвѣту и по душамъ разговориться о чемъ-то далеко-прошломъ, миломъ, тепломъ и простомъ, и Цвѣтъ ждалъ этого. Но регентъ такъ и не рѣшился. Срываясь и торопясь, съ бѣгающими глазами, вертя напряженно пуговицу на своемъ рукавѣ, началъ онъ обычную просительную канитель: простудился, началъ глохнуть, голосъ сдалъ… все это, конечно, временное и проходящее… но, сами знаете, каковы люди… Конкуренція, завистники… Теперь доктора посылаютъ на Кавказъ, на цѣлебныя воды… Какъ поѣдешь?.. Вещи, какія были, заложены… Словомъ…
Словомъ, Цвѣтъ написалъ ему чекъ на двѣ тысячи. Но прощаясь, онъ на мгновеніе задержалъ руку регента и спросилъ его робкимъ, тихимъ, почти умоляющимъ голосомъ:
— Подождите… Мнѣ измѣнила память… Подождите минуточку… Ахъ, чортъ…—Онъ усиленно потеръ лобъ.—Никакъ не могу… Да гдѣ же, наконецъ, мы встрѣчались?
— Помилуйте! Господинъ Цвѣтъ! Да какъ же это? Я у Знаменья регентовалъ. Неужели не помните? Вы же у меня въ хорѣ изволили пѣть. Первымъ теноромъ. Вспоминаете? Чудесный былъ у васъ голосокъ… Какъ это вы прелестно соло выводили «Благослови душе моя« іеромонаха Ѳеофана. Нѣтъ? Не вспоминаете?
Точно дальняя искорка среди ночной темноты, сверкнулъ въ головѣ Цвѣта обрывокъ картины: клиросъ, запахъ ладана, живые огни тонкихъ восковыхъ свѣчей, ярко освѣщенныя ноты, шорохи и звуки шевелящейся сзади толпы, тонкое пѣвучее жужжаніе камертона… Но огонекъ сверкнулъ и погасъ, и опять ничего не стало, кромѣ мрака, пустоты, головной боли и томной, раздражающей, обморочной тоски въ сердцѣ.
Цвѣтъ закрылъ лицо обѣими руками и глухо простоналъ:
— Извините… Я не могу больше… Уйдите скорѣе…
Ему страшно и скучно было оставаться одному, и онъ весь этотъ день безцѣльно мыкался по городу. Завтракалъ у Массью, обѣдалъ въ Европейской. Въ промежуткѣ между завтракомъ и обѣдомъ заѣхалъ на репетицію въ опереточный театръ и, сидя въ ложѣ пустого темнаго зала, безсмысленно глядѣлъ на еле освѣщенную сцену, гдѣ толклись въ обыкновенныхъ домашнихъ платьяхъ актеры и актрисы и вяло, деревянными голосами, точно спросонья, что-то бормотали. Купилъ у Дюрана нитку жемчуга и завезъ ее Аннунціатѣ Бенедетти, той хорошенькой цирковой артисткѣ, которая однажды, по его, какъ онъ думалъ, винѣ, упала съ проволоки. Сидѣлъ около часу въ читальнѣ клуба съ газетой въ рукѣ, устремивъ взоръ въ одно объявленіе, и все не могъ понять, что это такое значитъ: «Маникюръ и педикюръ, мадамъ Пеляжи Хухрикъ, у себя и на дому«. У него было такое тяжелое, безпокойное и угнетенное состояніе ожиданія, какое бываетъ у нервныхъ людей передъ грозою, или, пожалуй, какъ у больныхъ, приговоренныхъ на сегодня къ серьезной операціи: «хоть бы поскорѣе!«
Изъ Европейской гостиницы онъ вышелъ довольно поздно, когда уже на городъ тепло спускались розовыя, зеленыя, лиловыя сумерки. Экипажъ онъ отпустилъ еще раньше и шелъ, глубоко задумавшись, засунувъ руки въ карманы, не отвѣчая на низкіе поклоны знакомыхъ, невѣдомыхъ ему людей. Мысли его все тѣснились около двухъ утреннихъ случаевъ. Несомнѣнно, между ними была какая-то отдаленная неуловимая связь и въ то же время они взаимно исключали другъ друга, какъ явленія противоположныхъ міровъ. Сіяющій и жалкій Среброструновъ принадлежалъ къ чему то прошлому въ жизни Цвѣта, такому понятному, простому и милому, но безвозвратному, недосягаемому, прикасался къ чему-то безконечно близкому, но теперь забытому. А квадратики изъ слоновой кости съ латинскими литерами точно знаменовали переходъ къ теперешнему существованію Цвѣта—фантастическому и скорбному.
На перекресткѣ Иванъ Степановичъ остановился, безцѣльно переворачивая правой рукой въ карманѣ квадратную костяшку.
По Александровской улицѣ, сверху, бѣжалъ трамвай, выбрасывая изъ-подъ колесъ трескучіе снопы фіолетовыхъ и зеленыхъ искръ. Описавъ кривую, онъ уже приближался къ углу Бульварной. Какая-то пожилая дама, ведя за руку дѣвочку лѣтъ шести, переходила черезъ Александровскую улицу, и Цвѣтъ подумалъ: «вотъ сейчасъ она обернется на трамвай, замнется на секунду и, опоздавъ, побѣжитъ черезъ рельсы. Что за дикая привычка у всѣхъ женщинъ непремѣнно дожидаться послѣдняго момента и въ самое неудобное мгновеніе броситься наперерѣзъ лошади или вагону. Какъ-будто онѣ нарочно испытываютъ судьбу, или играютъ со смертью. И вѣроятно, это происходитъ у нихъ только отъ трусости.«
Такъ и вышло. Дама увидѣла быстро несущійся трамвай и растерянно заметалась то впередъ, то назадъ. Въ самую послѣднюю долю секунды ребенокъ оказался мудрѣе взрослаго своимъ звѣринымъ инстинктомъ. Дѣвочка выдернула ручонку и отскочила назадъ. Пожилая дама, вздѣвъ руки вверхъ, обернулась и рванулась къ ребенку. Въ этотъ моментъ трамвай налетѣлъ на нее и сшибъ съ ногъ.
Цвѣтъ въ полной мѣрѣ пережилъ и перечувствовалъ все что было въ эти секунды съ дамой: торопливость, растерянность, безпомощность, ужасъ. Вмѣстѣ съ ней онъ—издали, внутренно—суетился, терялся, совался впередъ и назадъ и, наконецъ, упалъ между рельсъ, оглушенный ударомъ. Былъ одинъ самый послѣдній короткій, какъ зигзагъ молніи, необычайный, нестерпимо-яркій моментъ, когда Цвѣтъ сразу пробѣжалъ вторично всю свою прошлую жизнь отъ крупныхъ событій до мельчайшихъ пустяковъ. Многіе, къ кому подходила вплотную смерть, бывало ли это въ водѣ, въ огнѣ, подъ землею или въ воздухѣ, говорятъ, что они переживали подобныя же ощущенія. Цвѣтъ увидѣлъ, точно въ хрустальномъ волшебномъ зеркалѣ, свое дѣтство: мѣдныя каски пожарныхъ и страшные ночные выѣзды команды, игру въ бабки за конюшнями, ловлю рыбы, при помощи завязанныхъ штанишекъ, на рѣчкѣ Кизахѣ и кулачные бои городскихъ мальчишекъ съ зарѣчными турунтаями на льду Кинешемки, духовное училище и гимназію, и всю службу въ сиротскомъ судѣ, и пѣвческій хоръ у Знаменья, и свое мирное житіе въ мансардѣ на шестомъ этажѣ, и визитъ Тоффеля, и усадьбу въ Червономъ, и страшную ночь въ кабинетѣ дяди-алхимика, и обратную дорогу, и очаровательную Варвару Николаевну съ букетомъ сирени, съ розовымъ лицомъ и сладостнымъ голосомъ, и всю послѣднюю жизнь, полную скуки, безпамятства, невольнаго зла и нелѣпой роскоши. Все это промелькнуло въ одну тысячную долю секунды. Теряя сознаніе, онъ закричалъ дикимъ голосомъ:
«Афро—Аместигонъ!«
Очнулся онъ на извозчикѣ, рядомъ съ Тоффелемъ, который одной рукой обнималъ его за спину, и другой держалъ у его носа пузырекъ съ нашатырнымъ спиртомъ. Внимательнымъ, серьезнымъ и глубокимъ взглядомъ всматривался ходатай, сбоку, въ лицо Цвѣта, и Цвѣтъ успѣлъ замѣтить, что у него глаза теперь были не пустые и не свѣтлые, какъ раньше, а темно-каріе, глубокіе, и не жестко-холодные, а смягченные, почти ласковые.
Пріѣхавъ домой, Тоффель провелъ Ивана Степановича въ кабинетъ, заботливо усадилъ его въ кресло, опустилъ оконныя занавѣски и зажегъ электричество. Потомъ онъ приказалъ лакею принести коньяку, и, когда тотъ исполнилъ приказаніе, собственноручно заперъ за нимъ дверь.
— Выпейте-ка, дорогой мой патронъ и кліентъ,—сказалъ онъ, наливая Цвѣту большую рюмку.—Выпейте, успокойтесь и поговоримъ.—Онъ слегка погладилъ его по колѣну.—Ну-съ, самое главное свершилось. Вы назвали слово. И, видите, ничего страшнаго не произошло.
Коньякъ согрѣлъ и успокоилъ Цвѣта. Но въ немъ уже не было ни вражды къ Тоффелю, ни презрѣнія, ни прежняго съ нимъ повелительнаго обращенія. Онъ самымъ простымъ тономъ, въ которомъ слышалось кроткое любопытство, спросилъ:
— Вы—Мефистофель?
— О, нѣтъ,—мягко улыбнулся Тоффель.—Васъ смущаетъ Меф. Ис…—начальные слоги моего имени, отчества и фамиліи?… Нѣтъ мой другъ, куда мнѣ до такой знатной особы. Мы существа маленькія, служилыя… такъ себѣ… сѣрая команда.
— А мой секретарь?
— Ну, этотъ-то ужъ совсѣмъ мальчишка на побѣгушкахъ. Ахъ, какъ вы его утромъ великолѣпно испарили. Я любовался. Но и то сказать,—нахалъ! Однако, о дѣлѣ, добрѣйшій Иванъ Степановичъ… Ну, что же? Испытали могущество власти?
— Ахъ, къ чорту ее!
— Будетъ? Сыты?
— Свыше головы. Какая гадость!
— Я радъ слышать это. Но не было ли у васъ… Нѣтъ, не теперь, не теперь… Теперь вы во снѣ… А еще раньше на яву, когда вы не были сказочнымъ милліонеромъ и кумиромъ золотой молодежи, а просто служили скромнымъ канцелярскимъ служителемъ въ сиротскомъ судѣ… Не было ли у васъ какого-нибудь затаеннаго, маленькаго, хоть самаго ничтожнаго желаньишка?
Цвѣтъ прояснѣлъ и сказалъ твердо:
— Конечно же, было… Мнѣ такъ хотѣлось получить первый чинъ коллежскаго регистратора и выйти на улицу въ форменной фуражкѣ…
— Исполнено,—сказалъ Тоффель серьезно.
— Да, но если это опять сопряжено съ какими-нибудь чудесами въ рѣшетѣ?…
— Безъ всякихъ чудесъ. Такъ хотите?
— Очень.
— Черезъ минуту это сбудется. Скажите еще разъ слово.
Цвѣтъ сказалъ съ разстановкой:
— Афро—Аместигонъ.
— Вотъ и все,—кивнулъ головой Тоффель.—А теперь послушайте меня. Вы совершенно случайно овладѣли великой тайной, которой тьма лѣтъ, больше тридцати столѣтій. Ее когда-то извлекъ изъ нѣдръ невидимаго міра духовъ самъ царь Соломонъ. Отъ него она перешла къ финикіянамъ, къ халдеямъ, потомъ къ индійскимъ мудрецамъ, потомъ попала опять въ Египетъ, затѣмъ въ Испанію, во Францію и, наконецъ въ Россію. Вмѣстѣ съ этой тайной вы получили ни съ чѣмъ несравнимую, поразительно громадную власть. Тысячи незримыхъ существъ служатъ вамъ, какъ преданные рабы, и въ томъ числѣ я, принявшій этотъ потертый внѣшній обликъ и этотъ глупый боевой псевдонимъ. И, счастье ваше, что вы оказались человѣкомъ съ такой доброй душой и съ такимъ… не обижайтесь, мой милый… съ такимъ… какъ бы это сказать вѣжливѣе… простоватымъ умомъ. Злодѣй на вашемъ мѣстѣ залилъ бы весь земной шаръ кровью и освѣтилъ бы его заревомъ пожаровъ. Умный стремился бы сдѣлать его земнымъ раемъ, но самъ погибъ бы жесткой и мучительной смертью. Вы избѣжали того и другого, и я скажу вамъ по правдѣ, что вы и безъ каббалистическаго слова—носитель несомнѣнной, сверхъестественной удачи.
— Но сколькими огромными человѣческими соблазнами вы пренебрегли, мой милый Цвѣтъ! Вы могли бы объѣздить весь земной шаръ и увидѣть его во всемъ его роскошномъ разнообразіи, съ его морями, горами, рѣками, водопадами, отъ пламеннаго экватора до таинственной точки полюса. Вы увидѣли бы древнѣйшіе памятники исторической старины, величайшія созданія искусства, живую пеструю жизнь народовъ. Парижъ съ его вкусомъ и весельемъ, себялюбивый и прочный комфортъ Англіи, бѣшеная жизнь Нью-Іорка съ высоты сорокаэтажныхъ зданій, бой быковъ въ Мадридѣ, египетскія пирамиды, римскій карнавалъ, красота Константинополя и Венеціи, земной рай на островахъ Полинезіи, сказочныя панорамы Индіи, Буддійскіе храмы и курильни Китая, цвѣтущая и нѣжная Японія—все пронеслось бы передъ вашими очарованными глазами… Вы не захотѣли этого… а теперь уже поздно…
— Вы точно забыли, или не хотѣли знать, что въ мірѣ существуетъ множество прекрасныхъ женщинъ. Не только ихъ красота, за которую лучшіе люди отдаютъ радостно свою жизнь, дожидалась мановенія вашей руки, но также умъ, изящество, талантъ и тотъ вѣнецъ женскаго очарованія, который достигается сотнями лѣтъ культуры. Но вы робко и безнадежно мечтали только объ одной, не смѣя…
Цвѣтъ нахмурился.
— Оставимъ это…—сказалъ онъ тихо, но настойчиво.
Тоффель опустилъ глаза и почтительно наклонилъ голову.
— Слушаю,—произнесъ онъ покорно.—Но дальше, дальше… Вы никогда не подумали о власти, о громадномъ подавляющемъ господствѣ надъ людской массой, а я могъ и его вамъ доставить… Помните, мы съ вами вмѣстѣ были на трибунѣ во время проѣзда государя. Я тогда слѣдилъ за вами, и я видѣлъ, какъ остро и напряженно вы впились глазами въ его лицо и фигуру. И я знаю, что на нѣсколько секундъ вы проникли въ его оболочку и были имъ самимъ.
— Да, да,—прошепталъ Цвѣтъ.—Вы угадали.
— Я видѣлъ ваше лицо и видѣлъ, какъ на немъ отражались поперемѣнно выраженія величія, привѣтливости, скуки, смертельной боязни, брезгливости, усталости и, наконецъ, жалости. Нѣтъ, вы не властолюбивы. Но вы и не любопытны. Отчего вы ни разу не захотѣли, не попытались заглянуть въ ту великую книгу, гдѣ хранятся сокровенныя тайны мірозданія. Она открылась бы передъ вами. Вы постигли бы безконечность времени и неизмѣримость пространства, ощутили бы четвертое измѣреніе, испытали бы смерть и воскресеніе, узнали бы страшныя, чудесныя свойства матеріи, скрытыя отъ человѣческаго пытливаго ума еще на сотни тысячъ лѣтъ,—а ихъ великое множество, и въ числѣ ихъ таинственный радій—лишъ первый слогъ азбуки. Вы отвернулись отъ знанія, прошли мимо него, какъ прошли мимо власти, женщины, богатства, мимо ненасытимой жажды впечатлѣній. И во всемъ этомъ равнодушіи—ваше великое счастье, мой милый другъ.
— Но у насъ,—продолжалъ Тоффель, осталось очень мало времени. Склонны ли вы слушаться меня? Если вы еще колеблетесь, то подымите вашу опущенную голову и всмотритесь въ меня.
Иванъ Степановичъ взглянулъ и нѣжно улыбнулся. Передъ нимъ сидѣлъ чистенькій, благодушный, весь серебряный старичокъ съ пріятными, добрыми глазами мягко-табачнаго цвѣта.
— Я повинуюсь,—сказалъ Цвѣтъ.
— И хорошо дѣлаете. Начертите сейчасъ же на бумагѣ звѣзду Соломона. Нѣтъ, не надо ни линейки, ни транспортира, ни старанія. Берите на глазъ шестьдесятъ градусовъ въ каждомъ углу. Время страшно бѣжитъ, а срокъ у насъ короткій… Ну, вотъ, хоть такъ… Теперь проставьте буквы. Въ серединѣ знакъ Сатаны. Его озмѣяетъ печать Соломона. Ихъ пересѣкаютъ скрещенные рога Астарота.
— Не диктуйте, я знаю, я помню,—перебилъ Цвѣтъ и безъ ошибокъ, скоро и точно заполнилъ формулу.
— Вѣрно,—сказалъ Тоффель. Потомъ онъ заговорилъ вѣско, тономъ приказанія и немного торжественно. Въ его пристальныхъ рыжихъ глазахъ, въ самыхъ зрачкахъ, зажглись знакомые Цвѣту фіолетовые огни.
— Теперь слушайте меня. Сейчасъ вы сожжете эту бумажку, произнеся то слово, которое, чортъ побери, я не смѣю выговорить. И тогда бы будете свободны. Вы вынырнете благополучно изъ водоворота, куда такъ странно зашвырнула васъ жизнь. Но раньше скажите, нѣтъ ли у васъ, на самомъ днѣ душевнаго сундука, нѣтъ ли у васъ сожалѣнія о томъ великолѣпіи, которое васъ окружаетъ? Не хотите ли унести съ собою въ скучную будничную жизнь что-нибудь веселое, пряное, дорогое?
— Нѣтъ.
— Значитъ, только кокарду?
— Только.
— Тогда позвольте мнѣ принести вамъ мою сердечную признательность.—Тоффель всталъ и совсѣмъ безъ ироніи, низко, по-старомодному, поклонился Цвѣту.—Вы весь—прелесть. Своимъ щедрымъ отказомъ вы ставите меня въ положеніе должника, но такого вѣчнаго должника, который даже въ безконечности не сможетъ уплатить вамъ. Вашимъ однимъ словомъ—«только«—вы освобождаете меня отъ плѣна, въ которомъ находился больше тридцати вѣковъ. Увѣряю васъ, что за время нашего непродолжительнаго, полутора-минутнаго знакомства, вы мнѣ чрезвычайно понравились. Добрый вы, смѣшной и чистый человѣкъ. И пусть васъ хранитъ тотъ, кого никто не называетъ. Вы готовы? Не боитесь?
— Немного трушу, но… говорите.
Тоффель воспламенилъ карманную зажигалку и протянулъ ее Цвѣту.
— Когда загорится, скажите формулу.
— Однако, подождите,—остановилъ его Цвѣтъ.—А это… новое заклинаніе… Не повлечетъ ли оно за собою какого-нибудь новаго для меня горя? Не превратитъ ли оно меня въ какое-нибудь животное, или, можетъ быть, вдругъ опять лишитъ меня дара памяти, или слова? Я не боюсь, но хочу знать навѣрно.
— Нѣтъ,—твердо отвѣтилъ Тоффель.—Клянусь печатью. Ни вреда, ни боли, ни разочарованія.
Звѣзда Соломона вспыхнула. «Афро-Аместигонъ«,—прошепталъ Цвѣтъ. И догорающій клочокъ бумаги еще не успѣлъ догорѣть, какъ передъ глазами Цвѣта стало происходить то явленіе, которое онъ раньше видѣлъ неоднократно въ кинематографѣ, во время сквозной смѣны картинъ.
Все въ кабинетѣ начало такъ же обезцвѣчиваться, блѣднѣть въ водянистомъ, мелькающемъ дрожаніи, утончаться, исчезать, все: портьеры у дверей, ковры, оконныя занавѣски, мебель, обои. И въ то же время сквозь нихъ, издали, приближаясь и яснѣя, выступали вѣнчики—зеленые съ розовымъ, японскія ширмы, знакомое окно съ тюлевыми занавѣсками, и все съ каждымъ мигомъ утверждалось въ привычной милой простотѣ. Кто-то стучалъ равномѣрно, громко и настойчиво за стѣною. Точно работалъ моторъ.
И Цвѣтъ увидѣлъ себя, но на этотъ разъ уже совсѣмъ взаправду, въ своей давно знакомой комнатѣ-гробѣ. Въ дверь давно уже кто-то стучался.
Цвѣтъ, босикомъ, отворилъ дверь.
Въ комнату вошли его сослуживцы: Бутиловичъ, Сашка-Рококо, Жуковъ и Власъ-Пустынникъ. Они были пьяны сумбурнымъ утреннимъ хмѣлемъ и это они всѣ вмѣстѣ ритмически барабанили въ дверь. Они вошли, шатаясь, безобразные, лохматые, опухшіе, и запѣли ужаснымъ хоромъ дурацкіе, сочиненные сообща на улицѣ, куплеты:
Коллежскій регистраторъ
Чуть-чуть не императоръ.
Слава, слава.
Съ кокардою фуражка,
Портфель, а въ немъ бумажка.
Слава, слава.
Жалово́нье получаетъ,
Бумаги пербѣляетъ.
Слава, слава.
Листовку пьетъ запоемъ,
Страдаетъ геморроемъ
Слава, слава.
И о числѣ двадцатомъ
Поетъ онъ благимъ матомъ
Слава, слава!..
А Володька Жуковъ махалъ, проходясь въ припляску, нумеромъ «Правительственнаго Вѣстника«, въ которомъ было четко напечатано о томъ, что канц. служ. Цвѣтъ, Иванъ производится въ коллежскіе регистраторы.
Бутиловичъ же сказалъ голосомъ, подобнымъ рыканію перепившагося и осипшаго отъ рева тигра:
— Ergo[1]—съ тебя литки. Выпивонъ и закусонъ. А за вами слѣдомъ вся гопъ-компанія съ отцомъ протодіакономъ Картагеновымъ во главѣ.
— Исполнено,—отвѣтилъ съ радостью Цвѣтъ,—Ну, какъ это вы эту пѣсню сочинили? Давайте-ка…
И все.
Примечания[править]
- ↑ лат. Ergo — следовательно. — Примѣчаніе редактора Викитеки.
