«Вопросы литературы», № 10, 2010
Весьма огорчительна, конечно, перспектива — не дать в нын[ешнем] году читателям «Р[усского] б[огатства]» Вашего рассказа, но — что же с этим поделаешь! Ведь это один только Ал[ександр] Ив[анович]1 может глядеть на художника, как на машину, да еще и ответственную машину, и обвинять Вас чуть не в семи смертных грехах по поводу долгого беллетристического молчания. Но как «совместить» Ваше художественное творчество с журнальными обязанностями и вообще с житейской прозой — это, действительно, большой и сложный, прямо даже «роковой» вопрос, и я тем лучше понимаю и тем ближе принимаю к сердцу, что и сам ведь, какой ни на есть, ху-до-жник и страдаю от того же вопроса… Не совсем понятны мне только следующие слова Вашего письма: «В октябре, конечно, приехать могу, но товарищи должны быть готовы к тому, что я осенью никакой беллетристики не дам». Значит ли это, что если мы отложим собрание до ноября, — Вы надеетесь дать рассказ? Дальше Вы пишете, однако, что нуждаетесь в «сосредоточении на одном деле месяца на два, на три», — выходит, как будто, что один месяц отсрочки Вам все равно не поможет? <…>
Ал[ексей] Вас[ильевич] дал мне прочесть Ваше последнее письмо к нему по поводу полемики. Я лично уверен, что практические отношения наши в этом направлении, в конце концов, наладятся. Главное, чтобы были между нами полная откровенность и искренность, а с Вашей стороны я их вижу… Но что касается теории, то кое и чем никак не могу согласиться с Вами. В стремлении при мирить марксизм и народничество и отыскать равенство в уступках того и другого направления духу времени Вы, мне кажется, слишком перегибаете палку в одну сторону—у противника видите чересчур много сильных, а у друзей — слабых сторон. Несомненно, что от народников 70-х годов (или, вернее, первой половины этих годов) мы многим теперь отличаемся; но мы ли — живущее и действующее сейчас поколение народников — претерпели это изменение? Не только люди возраста Ал. Вас-ча, но и значительно старшие, например, я — почти неповинны уже и крайних увлечениях начала 70-х годов: я почти не помню, чтобы абсолютно не признавал когда-либо значения за русским капитализмом и, тем более, отрицательно относился к рабочему движению, — о враждебном отношении и говорить нечего[1]! Но даже и сам Михайловский в 70-х годах лишь условно, подобно Марксу, признавал возможность для р[усского] народа миновать стадию капиталистического развития: если, мол, дать р[усской] интеллигенции сейчас же полный простор, то русский народ, быть может, и не будет съеден буржуазией… Не забудьте также, что он первый из народников 70-х годов заговорил о необходимости политической деятельности… Ошибки и проступки марксизма у нас у всех в памяти, и поворот марксизма к признанию крестьянства одним из необходимых элементов борьбы, к признанию за ним человеческих и общественных прав, — этот поворот еще не завершившийся окончательно факт. Вокруг этого вопроса еще идет борьба. А что писалось и говорилось совсем, совсем недавно — не условно только, а самодовольно категорически, — ведь, право, стыдно вспомнить. Нет, я никак не могу «простить и забыть», не могу отказаться от своего прежнего взгляда на «марксизм», как на движение тлетворное… Не будь его — молодежь после долгой мертвенной спячки 80-х годов пошла бы вперед по прямой — прерванной этими межеумочными годами — линии; марксисты повели ее далеко в сторону и для меня не утешение, что это была левая, а не правая сторона… И никаких принципиальных заслуг их перед р[усской] мыслью я не признаю! Ничего, кроме горьких и порой злых чувств к ним не питаю. Николай Константинович и умер с этими чувствами: смело утверждаю это, так как за сутки до смерти он признавался мне в этом.
И однако же, за всем тем, я с Вами согласен, что полемизировать с марксистами мы должны лишь в редких, исключительных случаях особенной назойливости и развязности с их стороны, — думаю так по очень простой причине: общественное мнение все равно уже не на их стороне, песня их спета; само движение бродит, как разоренный муравейник, перестраивается, быстро видоизменяется, растекается по отдельным руслам.
Вы желаете прочно установить главные наши позиции. Мне тоже думается, что не мешает это сделать, и я почти уверен, что наша программа в общем сойдется. Вот только относительно прошлого, близкого прошлого, мы, по-видимому, резко расходимся и потому «историю» лучше пока оставить в покое.
1 А. И. Иванчин-Писарев.
Вы рассердились совершенно напрасно. Никогда я не отрицал, что другие партии преследуются правительством] больше, чем кадетская, И если я говорил, что кадетские позиции составляют центр правительственной атаки в настоящее] время, то разумел именно то, что признаете и Вы: все остальное сметено и загнано в подполье. На поверхности политической жизни из открыто действующих левых партий и программ осталась еще кадетская. Правительство] понимает, что она имеет большие корни в широких кругах «общества», горожан и отчасти даже в крестьянской среде. Поэтому понятно, что, хватая и всячески расправляясь со всеми более левыми, — оно очень озабочено вопросом о кадетах. Так расправляться с ними нет прямых поводов, и это сердит еще больше. Вообще, между прямыми преследованиями (в форме тюрем и проч.) и реальным значением партии прямой зависимости установить нельзя, и, значит, это Ваше возражение ко мне не относится. Кадеты грешны во многом, много ошибок делали и другие партии, действовавшие прямее и смелее кадет. Нужно вынести из этого опыта соответствующие поучения. Кадеты должны понять, что отрицательные задачи, вроде оберегания Думы во что бы то ни стало, — не дают ничего. Левым нужно понять, что немедленная социализация всех областей жизни есть только повторение (славянофильской по существу) сказочки об Иванушке, который без наук все науки превзошел[2] и может без просвещения, без политического опыта и культуры разрешить одним махом сложнейшие вопросы социального строя, над которыми так тяжело работает европейская мысль и европейский опыт в более свободных условьях. Я с удовольствием помышляю об огромных успехах, какие народное сознание сделало в эти два-три года. Но в то же время нимало не сомневаюсь, что это показывает лишь природные способности новичка в политической культуре и никогда (или по крайней мере со времен юности) не думал, что наш народ уже готов стать учителем удивленного мира, как это думает даже европеец Каутский1. Поэтому я убежден (ив этом, если хотите, подхожу к кадетам), что наша революция даст в конце концов широкую реформу, политическую и аграрную, а дальнейшее будет уже делом эволюции.
Черновик или авторская копия письма. Позднейшие пометы Короленко: «Кому?»; «1907 — Якуб.»; «П. Ф. Якубовичу». Беловик, видимо, отослан адресату, где и погиб со всем архивом Якубовича, оставленным в петроградской квартире на время гражданской войны.
1 Карл Каутский (1854—1938)-- один из лидеров и теоретиков германской социал-демократии.
Не понимаю все-таки, почему Вы так упрямо твердите: «без крайности не перееду. Тогда я пропал!» С какой стати Вы пропали бы? Наоборот, Вы бы лучше здесь себя чувствовали, в этом я убежден. Теперь Вы не так бы здесь устроились, как когда-то. Поселились бы, прежде всего, в Ц[арском] Селе или в Лесном, в Шувалове, где так же отлично могли бы рубить дрова и чистить сапоги, как и в Полтаве. И отнюдь никаких «заседаний» не было бы. Я вот ни в каких заседаниях, по своей болезни, нигде и никогда не бываю, и никто меня силой не тянет, — почему же с Вами было бы иначе? Устроили бы себе раз в неделю приемные часы в «Р[усском] б[огатстве]» — и этим все бы ограничилось <…>
Очень рад, что 1-й очерк моей «Зорьки» Вы одобрили1; второй (февральский), кажется, много хуже, так как я был болен, когда переписывал, правил окончательно и пр. За то больше надеюсь на мартовский…
1 Речь идет о первой части автобиографической трилогии П. Якубовича «На ранней зорьке» (Русское богатство. 1909, № 1—3; полностью трилогия опубликована в книге Якубовича «Повести о детстве и юности» — М.: Советская Россия, 1989). Мечта о «романе нашего времени» возникла почти одновременно у Якубовича и Короленко («История моего современника») и почти одновременно стала воплощаться после революции 1905 года, когда цензурные рамки значительно расширились. Одобрительный отзыв Владимира Галактионовича не сохранился (см. примеч. к предыдущему письму).