Ийи (Мамин-Сибиряк)

Ийи : Святочная фантазия
автор Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

Опубл.: 1902. Источник: Д. Н. Мамин-Сибиряк. Собрание сочинений в 10 томах. Том 9. Хлеб. Разбойники. Рассказы. — М.: Правда, 1958. — Библиотека «Огонек». — С. 393-413. — traumlibrary.net

I

Уже второй месяц шли проливные тропические дожди. Озеро Ням-Ням превратилось в безбрежное море, и только по верхушкам камышей, выставлявшимся из воды, можно было приблизительно определить русло вытекавшей из озера реки Миу-Миу. Период дождей даже для привычных ко всему дикарей племени Ийи являлся проклятым временем, потому что в разлив не ловилась никакая рыба, и приходилось питаться только земляными червями, улитками и ананасами. Впрочем, ананасы, когда их употребляли в пищу в большом количестве, не удовлетворяли голода, а только вызывали расстройство желудка и рвоту, поэтому ими кормили только одних женщин. Лучшим праздником являлось то, когда женщины ловили где-нибудь ежа и приносили его своему повелителю, царю царей, старому Ийи. Это было его любимым кушаньем, и царь царей съедал ежа живьем, оставляя подданным одну ежовую щетину. Сколько было лет старому Ийи, никто не знал, но у него сохранился прекрасный аппетит и замечательное обоняние, как у шакала. Его считали бессмертным, как единственного и прямого потомка грозного бога Ийи. От него получило название и все племя, состоявшее из сорока шалашей. Один царь царей помнил то счастливое время, когда племя Ийи имело до тысячи шалашей и жило в благословенной местности, где росли финиковые пальмы, где текли полные рыбой реки и где паслись стада остророгих антилоп. Да, все это было, а сейчас племя Ийи ютилось на плоской возвышенности, которую не заливала вода. Если царь царей Ийи считал роскошью полакомиться живым ежом, то остальные довольствовались полевыми мышами, ящерицами и змеями, спасавшимися от наводнения на сухой возвышенности. Когда и эта живность была истреблена, пришлось питаться червями и шариками из жирной глины. Вообще было очень скверное время, и все дикари удивлялись ему, хотя оно и повторялось ежегодно.

Нынче разлив был особенно велик, и всем приходилось особенно скверно. Исхудавшие, голодные, озлобленные дикари уже несколько раз приступали с угрозами к своему царю царей и говорили:

— Царь царей, владыка вселенной, мы умираем с голоду… Наши женщины превратились в скелеты, обтянутые кожей. Ты должен нас накормить…

— Подождите, несчастные. Бог богов Ийи накормит всех, как он кормит каждую мошку и каждую травку. Своим недовольством вы вызовете только гнев бога богов… Подождите,

Это «подождите» всегда спасало царя царей. Волновавшиеся подданные на время успокаивались, тем более что они страшно боялись бога богов Ийи. Ведь он все ведает и знает, и от него не спрячется даже земляной червь, как бы он глубоко ни зарылся в землю.

Царь царей, старый Ийи, тоже волновался за участь своего вымиравшего на его глазах племени и старался принять свои меры. Он ежедневно наказывал роптавших подданных самым жестоким образом, сжигал их шалаши, чтобы лишить последнего крова, — одним словом, принимал самые отеческие меры. Но ничто не помогало, и царь царей решился прибегнуть к последней мере, которая пускалась в ход только в самых крайних случаях.

— Конечно, виноват во всем бог богов Ийи, — решал про себя царь царей Ийи. — Зачем он посылает столько дождя? Зачем озеро Ням-Ням разлилось до самого неба? Нет, погоди, куманек, тебя нужно поучить… Ты любишь принимать жирные жертвы и забываешь о своих обязанностях.

Шалаш царя царей Ийи ничем не отличался от шалашей его подданных, за исключением того, что в нем хранились две святыни, — во-первых, деревянный идол бога богов Ийи и, во-вторых, священный барабан. Идол представлял собой деревянный обрубок с грубым подобием человеческой головы самого зверского вида, — страшные глаза из черных раковин, красный рот до ушей с оскаленными зубами из перламутра и безобразными ушами. На нем были повешены разные амулеты, хвосты антилоп, зеленые перья попугаев и разные побрякушки из кости. Священный барабан был обтянут кожей убитого царем царей вождя враждебного племени Киу-Киу. Снаружи шалаш царя царей был украшен деревянными шестами, на которых были повешены черепа убитых им врагов. За шалашом в один ряд помещались маленькие шалаши четырех жен царя царей, совсем еще молоденьких девушек, главная обязанность которых заключалась в том, чтобы прокармливать своего повелителя. Они же составляли его почетную стражу. Была еще пятая жена, самая красивая, с атласной черной кожей, тонкими пальцами и жирными бедрами, но царь царей так ее любил, что не мог удержаться и съел.

Итак, старый Ийи решился проучить зазнавшегося бога богов Ийи.

Это было глубокою ночью, когда он ударил в священный барабан. Спавшие подданные повскакали, как сумасшедшие. Царские жены уже разводили громадный костер из сухого тростника. Царь царей сидел у своего шалаша и неистово колотил в барабан. Ему скоро ответили десятки других барабанов, забивших усиленную тревогу, как во время войны. Женщины подняли усиленный вой.

Когда все собрались вокруг огня, старый Ийи бросился в шалаш и вытащил оттуда деревянного идола. Он его бросил на землю и, наступив ногой на грудь, дико крикнул:

— Погоди, куманек, я тебе покажу, как заставлять нас умирать от голода!..

Все собравшиеся вокруг огня женщины и мужчины замерли от страха, а потом, как по команде, бросились на землю вниз лицами.

— Я много терпел от тебя, Ийи, — продолжал царь царей. — Но у меня болит живот от земляных червей, а мои женщины от твоих ананасов превратились в живые скелеты. Я тебя, Ийи, накажу самым позорным образом для мужчины: тебя высекут женщины.

Подданные старого Ийи не смели дышать от ужаса. А между тем жены царя царей отправились в шалаш за прутьями, которых даже в самое голодное время хранился достаточный запас. Приготовлялось что-то небывало ужасное, но, когда женщины вернулись к огню с пучками розог, случилось нечто удивительное…

II

Женщины уже замахнулись розгами, и богу богов было бы нанесено не смываемое ничем оскорбление, но царь царей остановил их одним движением руки. Он понюхал воздух и проговорил:

— Около нас скрывается чужой человек, да.

У старого Ийи сохранилось обоняние настоящего шакала. Он еще раз понюхал воздух и утвердительно кивнул головой. Все повскакали. Мужчины бросились в свои шалаши за копьями и луками.

— Он там, в камышах, — объяснил Ийи, вооружаясь священной боевой палицей.

Устроена была настоящая облава, как на дикого зверя. Когда камыши были окружены, остальные дикари тоже почуяли присутствие чужого человека. Он был тут, совсем близко. По сигналу царя царей разом вспыхнули десятки факелов и раздался военный клич. В ответ из камышей поднялись две черные руки.

— Не убивайте его, — командовал Ийи. — Он просит пощады…

Смельчаки бросились в камыш и скоро вытащили оттуда громадного кафра, который даже и не думал сопротивляться. Его все-таки связали по рукам и ногам и тащили по земле, как дикое животное. Царь царей подошел к нему и, погрозив своей священной дубиной, грозно проговорил:

— Зачем ты здесь?

— Я три дня не ел… — с трудом ответил кафр.

Царь царей присел около него на корточки и самым внимательным образом осмотрел его голову и все тело. Его особенное внимание привлекли рубцы по всей спине кафра. Опытным глазом старый Ийи определил их хронологию: одним рубцам было лет десять, а последним, еще не поджившим хорошенько, всего несколько месяцев.

— Меня поймали рыжие английские дьяволы и хотели продать в неволю, — объяснял кафр, — но я вырвался и убежал…

— Так, так… — соглашался старый Ийи, не веря ни одному его слову.

Он что-то соображал про себя и кончил тем, что расхохотался. Он только сейчас понял все: бог богов Ийи перехитрил всех…

По приказанию царя царей кафра перетащили на то место, Где лежал деревянный идол; старый Ийи присел на корточки у самой его головы и дал женщинам знак начинать экзекуцию. В воздухе засвистели розги, и корчившийся от боли кафр неистово закричал.

— У тебя прекрасный голос, — проговорил старый Ийи, подмигивая и улыбаясь.

— Лучше меня убейте! — умолял кафр. — За что вы меня наказываете? Я ничего не сделал дурного…

— Ты глуп, куманек… Бог богов Ийи хитер и вместо себя подставил под розги тебя. Притом он совсем не умеет кричать и заставил вместо себя кричать тебя. О, он отлично знает, что самая лучшая музыка на свете — это когда человек кричит от боли… Да, у тебя прекрасный голос.

Кафр, наконец, догадался и притворился мертвым. Тогда его оставили в покое. Старый Ийи сделал вид, что верит ему. Он еще раз ощупал его и только покачал головой. Кафр был слишком истощен, чтобы его съесть, а, затем он как-то пробовал кафрского мяса, и оно ему не понравилось. Известно, что все кафры очень дурно пахнут…

После жестокой экзекуции спина кафра была обложена кашицей из алоэ. Он сейчас же заснул и проспал до полудня. Одна сжалившаяся старушка принесла ему освежиться ананас, и он съел его с жадностью. Старый Ийи велел его развязать и еще раз повторил:

— Да, у тебя чудный голос. Если бы ты знал, какой я веселый человек и как люблю хорошие голоса, когда развеселюсь… Вот ты недоволен/что тебя высекли, а мои жены считают за счастье, когда я их велю сечь. Прежде, когда я был молод и глуп, я выбирал в жены самых красивых девушек, а нынче выбираю девушек с лучшими голосами, — которая сильнее кричит от боли, та мне и лучше. У меня четыре жены, и каждая кричит по-своему: старая жена И вопит басом, вторая жена Ии кричит контральто, третья жена Ийи кричит дискантом, а четвертая жена Ииии визжит, как поросенок, и я ее люблю больше всех. Да, я очень веселый человек и люблю хорошие голоса.

— И я тоже был веселым человеком, — признался кафр, охая от боли. — Меня и погубило веселье… Я объехал целый свет, и везде меня хвалили за веселый характер. Вот только заживет спина, я покажу тебе самые веселые штуки. О, я все видел и все знаю!

— Ты видел, как живут белые люди у себя дома? — изумился царь царей. — Вероятно, они живут на самых высоких деревьях или в больших шалашах? Значит, ты плавал на их больших железных лодках, из которых идет густой дым?

Царь царей засыпал кафра вопросами. Он вообще отличался любопытством и слушал кафра с жадностью. Временами от радости он так хохотал и кувыркался по земле, как обезьяна.

— Только, пожалуйста, не обманывай и говори правду, — умолял он. — У меня закон: за каждое ложное слово я выбиваю по зубу.

Но кафр был слишком утомлен, чтобы много говорить. Он все жаловался на голод и засыпал на полуслове. Во сне он что-то бредил на непонятном языке, вскакивал и поднимал руки вверх, что всех заставляло хохотать до слез. К счастью кафра, вода начала быстро спадать, и появилась рыба в изобилии. Его заставляли есть до рвоты и залечивали раны. Через неделю он настолько поправился, что мог отвечать на вопросы царя царей со всеми подробностями.

— Ты видишь, какой хитрый бог богов Ийи, — объяснил ему, подмигивая, царь царей. — Только я его наказал хорошенько, — сейчас вода и спала. А ты еще жаловался, глупый, когда тебя секли…

— Меня всю жизнь секли, — сознавался кафр. — И все напрасно…

— А белые люди секут хорошо?

— О, это дьяволы!..

Среди стана дикарей теперь весело горел костер, около которого собирались все дикари, чтобы послушать рассказы кафра о том, как живут белые люди у себя дома. Многое из его рассказов казалось невероятным. Разве можно жить в пятиэтажных каменных шалашах? Разве можно плавать по воде в железных громадных домах? А больше всего дикарей удивляли те изобретения, которыми гордится европейская цивилизация: громадные пушки, ружья, динамит и т. д.

— Если бы мне хоть одну такую пушку, которая сразу убивает сто человек, — с тоской говорил царь царей. — Я завоевал бы целый свет… Ни одного белого человека не осталось бы.

— Ты не беспокойся, Ийи, белые люди сами истребят друг друга, — успокаивал его кафр. — Они постоянно воюют между собой…

Кафр действительно был в Европе и в Америке, где изображал в разных цирках дикого человека. Он должен был для удовольствия цивилизованных зрителей есть живых голубей, глотал зажженную паклю, перегрызал железную проволоку, глотал шпаги и т. д. Потом его охватила тоска по родине. Он обокрал содержателя цирка и вернулся на родину как раз к войне буров с англичанами. Но на родине ему не повезло. Сначала он служил лазутчиком у англичан, но попался в плен к бурам и был тяжко наказан; затем он служил в той же должности у буров и попался в плен к англичанам, наказан еще сильнее и приговорен к повешению. Спасся он только благодаря ночному нападению буров на английский лагерь и бежал к северу. Ему все казалось, что англичане преследуют его по пятам. Он прятался, как дикий зверь, по разным логовищам, пока не попался в плен к племени Ийи. Его рассказы, как очевидца, о бурской войне приводили царя царей в неистовый восторг. Старик катался по земле, танцевал вокруг огня и бил в священный бахар.

— Белые убивают белых? — повторял он тысячу раз и дико хохотал.

— Целыми сотнями, — подтверждал кафр. — А стариков, женщин и детей морят голодом… Все дома сжигают, скот съедают…

— Ах, как отлично! — восхищался царь царей. — Знаешь что, я со своими воинами тоже отправлюсь туда. Мне ужасно хочется повоевать… Только я не оставил бы ни одного живого пленного. Белые люди глупы и кричат: «Руки вверх!», — вместо того чтобы всех убивать. Мне все равно, кого убивать: англичан или буров. Моим воинам тоже все равно, потому что они храбрее всех на свете. А главное, как будет доволен и счастлив бог богов Ийи… Он любит кровь, стоны раненых, хрипение умирающих… Ведь это он устроил, чтобы белые начали убивать белых… Ха-ха!..

Царь царей катался по земле, хохотал до боли в животе и заставлял кафра по десяти раз рассказывать, как англичане убивают буров, а буры англичан. Относительно предложения идти на войну кафр скромно отмалчивался и только почесывал иссеченную спину.

III

Царь царей ужасно полюбил кафра и даже поместил его в собственном шалаше.

— Я еще в первый раз в жизни вижу такого удивительного человека, — уверял царь царей гостя. — Да… А кажется, я достаточно видел хорошего на свете. Я два раза был счастлив, а сейчас счастлив в третий раз.

Царь царей обнимал кафра, терся своим носом об его щеки и проявлял вообще самые нежные чувства. Его жены обязаны были каждое утро натирать кафра рыбьим жиром и кормили разжеванным ими сахарным тростником.

— Тебе нравятся мои жены? — лукаво спрашивал царь царей. — Выбирай любую, голос которой тебе больше нравится.

Старый Ийи велел сечь поочередно и вместе несчастных жен, но кафр отказался от этого царского подарка. Он подозревал царя царей в какой-нибудь гнусности и сильно боялся, что вместе со своими женами он велит высечь и его, чтобы получился единственный в своем роде квинтет.

— Нет, мне не нужно твоих жен, — скромно объяснял он. — У меня на родине остались свои жены, и я не желаю их огорчать.

— Как знаешь, — соглашался царь царей. — Я не желаю тебя обижать, если ты не знаешь толку в хорошей музыке.

Раз, когда они вечером сидели у огня, царь царей не выдержал и рассказал, как он был счастлив два раза.

— Я только никак не могу решить, в который раз был счастливее, — задумчиво говорил царь царей, улыбаясь. — В первый раз… Да… Это было давно, когда у моего племени было до двухсот шалашей. Тогда мы жили далеко отсюда, в области великих озер, и я питался исключительно языками гиппопотамов и яйцами страусов. О, это было чудное время!.. Но пришли белые люди и заставили нас нести на головах их тюки с разными товарами, съестными припасами и оружием. Меня полюбил главный вождь этих белых людей и поручил нести за ним его ружье и патроны. Я в первый раз видел, как белые люди стреляют из ружей, и пришел в восторг. Я не спал ночей и все думал о том, как бы добыть себе такое же ружье. Случай мне помог: белый вождь захворал лихорадкой, я украл у него ружье и патроны и бежал… Ах, как я был тогда счастлив!..

Царь царей закрывал глаза от наслаждения и долго хихикал.

— Когда я вернулся с ружьем домой, — продолжал он, — то прежде всего… Ах, что это было! Недалеко от нас жило враждебное нам племя Киу-Киу. Мы жили в шалашах, а Киу-Киу на громадных деревьях, где у них устроены были тростниковые хижины. Киу-Киу часто нападали на нас и спасались на своих деревьях, как обезьяны. Достать их было невозможно. И вот благодаря своему ружью я каждый день отправлялся на охоту… О, они меня сразу поняли и спасались на самых вершинах. Но у Ийи зоркий глаз, и я убивал их десятками, пока не перестрелял всех до одного. Бог богов Ийи приходил ко мне два раза ночью и благодарил за чудную жертву. Последним я убил вождя Киу-Киу и из его кожи сделал священный барабан. Да, я был счастлив…

Кафр слушал его с жадностью, и его черные глаза загорались завистью… Он никогда не испытал такого счастья…

— А когда ты был счастлив во второй раз? — спросил он, затаивая дыхание.

— Счастье вообще проходит быстро, — философствовал царь царей. — У меня украли мое ружье, и первое счастье кончилось. Но бог богов не забыл меня. О, боги всегда справедливы, даже боги жестоких белых людей… Когда у меня украли ружье, я готов был сойти с ума. А потом только я понял, что это бог богов Ийи сделал неспроста, а только хотел испытать меня. Да… Кажется, не прошло двух лет, как у нас опять появились белые люди. Но только без ружей и жестокости. Это были очень смелые люди, потому что они явились вдвоем. Он называл себя миссионером, а она называла себя его дьякониссой. Он читал нам толстую-толстую книгу о том, как мы должны любить друг друга, прощать обиды, любить своих врагов, — одним словом, это были совсем глупые люди. Они прожили у нас около трех лет, и наши женщины начали даже увлекаться их учением. Да… Я тоже притворялся, что слушаю их, а, в сущности, только слушал, как поет дьяконисса. Она была отвратительна: кожа, как молоко антилопы, золотистые волосы и… и самое ужасное — это серые, прозрачные, как вода в источнике, глаза. Вот благодаря ей я и получил любовь к женскому пению… Я целых три года слушал, как она поет, и только под конец понял, что она поет исключительно для одного меня. Ах, какая это была удивительная женщина!.. Я даже простил ей ее белую кожу.

Царь царей прерывал свой рассказ и весело кувыркался по земле. Кафр дико хохотал и ходил на руках кругом костра.

— Да, прошло три года, — рассказывал царь царей. — Я больше не мог ждать и в одно прекрасное утро убил миссионера самым вежливым образом, то есть зарезал его сонного. Потом мы его съели, но он оказался очень невкусным. Дьякониссу я взял себе, и эта глупая женщина страшно кричала и плакала. Она не могла понять, что лучше быть женой царя царей, чем женой какого-то миссионера. Впрочем, она мне скоро надоела, и я велел своим женам ее откармливать. Наши женщины умеют это делать удивительно искусно. Они перевязали ей руки и ноги тонкими бечевками, положили на землю и так привязали к колышкам, вбитым в землю, что она в течение шести недель не могла сделать ни одного движения. Она была настолько глупа, что хотела уморить себя голодом, и мои жены имели терпение все время кормить ее насильно. Но она осталась глупой до самого конца. Когда она настолько разжирела, что даже кожа на животе начала лопаться, я пришел и заявил ей, что ее завтра зарежут, она подняла самый отчаянный крик. Это с ее стороны была самая черная неблагодарность, и я чуть не рассердился. «О чем ты кричишь, белая женщина? — говорил я ей самым убедительным образом. — Разве мы заставляли тебя голодать хоть один день? Разве мы заставляли тебя работать?» Она продолжала упорно ничего не понимать и опять кричала. «Пожалуйста, белая женщина, не порти мне аппетита, — уговаривал я ее. — Как ты не хочешь понять, что тебя зарежет не кто-нибудь, а царь царей своими собственными руками и что я съем самые жирные куски твоего откормленного тела. Такое счастье достается немногим… А когда я тебя съем, ты ведь войдешь в кровь царя царей и сделаешься частицей самого меня. В моем собственном желудке ты найдешь ту вечную жизнь, о которой проповедовала нам целых три года. Если тебе совестно за свою отвратительную белую кожу, то я тебе велю оказать последнюю милость и велю перед смертью выкрасить всю самой лучшей черной краской». Кажется, я говорил убедительно, но голос истинной мудрости не доходил до сердца неблагодарной белой женщины, и она продолжала неистово кричать.

— Подожди, Ийи, — остановил его кафр. — Мне пришла в голову очень счастливая мысль…

Кафр не договорил и, как акробат, перевернулся в воздухе. Потом он дико захохотал и принялся танцевать вокруг огня.

— Ну, теперь продолжай, — проговорил он, хлопая царя царей по животу. — Ведь ты съел эту дьякониссу?

— И даже с большим удовольствием, — самодовольно ответил царь царей, облизываясь. — Я ей, перед тем как зарезать, сказал откровенно: «Ты напрасно сердишься, белая женщина… Если кто из нас должен сердиться, так это я. Ты забыла, как мы зажарили твоего мужа миссионера и как он жестоко обманул нас даже мертвый. Мясо у него оказалось жесткое, как у старой жирафы, и я сломал о него лучший из своих зубов. Он сам виноват, что не получил в моем желудке вечной жизни». Она осталась глупой до самой последней минуты, но зато какое вкусное мясо оказалось у нее. Я в течение всей своей жизни ничего вкуснее не едал… Я только тут понял, что она все время притворялась и скрывала, какое у нее нежное и сочное мясо, точно у молодой антилопы.

Когда царь царей кончил свой рассказ, кафр принялся так неистово кувыркаться, точно он был сделан из резины. Потом он рычал, как шакал, хохотал, танцевал и проделывал все, чему его научили в цирках. Царь царей кричать по старости лет не мог, а только катался по земле и хихикал.

— Ну, а какая у тебя счастливая мысль? — спросил царь царей кафра, когда тот успокоился.

— А вот какая: у тебя что-нибудь осталось от съеденной дьякониссы?

— Как же, осталось. Золотое кольцо и зеленое шерстяное платье… Остальное все украдено. Мои подданные — все страшные воры.

— Отлично, довольно платья и кольца, Ийи. Тебе ведь хочется посмотреть на войну белых?

— О, страшно!..

— Вот мы и отправимся вдвоем. Только сделаем это потихоньку от всех.

— Я буду рад отдохнуть… А то мне, признаться, порядочно надоело управлять своими ворами-подданными. Да и жены мне надоели… Может быть, мы с тобой где-нибудь еще закусим белой женщиной.

— Непременно.

IV

Начались приготовления в далекий путь, причем соблюдалась величайшая таинственность.

— Если мои жены догадаются, они бросятся за нами в погоню, — шепотом сообщал царь царей. — Они безумно меня любят… А далеко нам идти?

— Недели две, а может быть, и больше.

В ночь, когда было назначено выступление, весь план чуть не расстроился благодаря тому, что старый Ийи непременно хотел захватить деревянного идола. Кафр не соглашался. Тащить этого дурацкого чурбана триста верст — благодарю покорно. Порешили на том, чтобы зарыть его в землю вместе с священным барабаном и священной палицей, на чем царь царей и успокоился.

Кафр устроил из зеленой юбки съеденной дикарями дьякониссы широкий мешок и сложил в него необходимые припасы. Он особенно дорожил ею и тщательно разглаживал каждую складку. Вообще он что-то замышлял и так же бережно относился к царю царей.

В одну из прекрасных африканских ночей они покинули лагерь племени Ийи. Когда дикари хватились их утром — их и след простыл. Старый Ийи и кафр умели ходить, не оставляя следов.

Беглецы шли главным образом ночью, пользуясь прохладой, а спали днем. На одной из таких стоянок царь царей показал кафру маленького деревянного идола бога богов, которого специально смастерил для дороги.

— Все-таки я тебя перехитрил, — хвастался он, лукаво хихикая.

Кафр отнесся к этой хитрости совершенно равнодушно, потому что слишком был занят собственными мыслями. Он теперь день и ночь думал о родном краале, где его считали погибшим. И вдруг он явится… У него даже выступали слезы от этих мыслей.

На полдороге царь царей настолько утомился, что решительно отказался идти дальше.

— Я умираю от усталости, — объяснял он упавшим голосом. — У меня нет больше силы…

Пришлось сделать дневку, но это мало помогло. Царь царей продолжал капризничать. Тогда кафр придумал новый способ путешествия. Царь царей уже страдал старческой худобой, и кафр посадил его в зеленую юбку дьякониссы и потащил на собственных плечах. Старому Ийи этот способ путешествия очень понравился, и он, сидя в юбке, едва одерживал смех.

Кафр был силен, как лошадь, и ему ничего не стоило тащить царя царей.

Это оригинальное путешествие продолжалось целых двадцать дней, так что даже железное терпение кафра начало истощаться. Ему начало казаться, что проклятый старик с каждым днем начинает делаться все тяжелее. Они шли уже по территории, разоренной англичанами. Везде стояли развалины сожженных бурских ферм, хлеб на полях был или сожжен, или вытоптан, кое-где бродил одичавший скот. Раз ночью кафр в первый раз услышал глухой гул отдаленного пушечного выстрела.

— Это бог богов Ийи сердится, — шепотом объяснил проснувшийся царь царей.

— Нет, это стреляют из пушек.

Царь царей от радости начал кувыркаться по земле. Наконец-то он увидит, как белые люди убивают белых людей…

Им пришлось идти еще целый день, прежде чем на высоком плоскогорье забелели палатки укрепленного английского лагеря. Царь царей визжал от радости, когда над лагерем взвивались белые клубы дыма от пушечных выстрелов. О, это — настоящая война, и бог богов Ийи радуется. Ведь это он руками белых людей стрелял из пушек в белых людей. От восторга царь царей хотел вылезть из своего мешка и идти пешком, но кафр этого ему не позволил.

— Сиди смирно и крепче держись за мою шею, — советовал он.

Подойдя к линии английских аванпостов, кафр поднял руки вверх и что-то крикнул часовым по-английски, что вызвало общий смех.

— Да это наш Сам! — крикнул кто-то из толпы солдат, одетых в серые хаки и такие же серые шлемы из пробки.

Кафр торжественно внес царя царей в средину лагеря и остановился только у палатки полковника Гич-Гича. Его окружили со всех сторон и со смехом рассматривали выставлявшуюся из зеленого мешка голову царя царей.

— Это — старая обезьяна, — острил кто-то из молодых офицеров.

Когда из палатки вышел сам полковник Гич-Гич в сопровождении своего адъютанта Гип-Гипа, кафр сам опустил зеленый мешок на землю и с торжеством проговорил:

— Полковник, я принес тебе людоеда, который на берегах озера Ням-Ням съел миссионера и его жену… Я его тащил на собственной спине целых три недели.

Кафр Сам, очевидно, рассчитывал на эффект своего заявления, но полковник Гич-Гич молча посасывал свою трубочку, заложив руки в карманы штанов.

— Развяжи-ка своего людоеда, — скомандовал адъютант Гип-Гип.

Вытащив царя царей из зеленого мешка и поставив его на ноги, кафр Сам объяснил, показывая мешок:

— А это — зеленая юбка той дьякониссы, которую съел вот этот Ийи… Он называет себя царем царей.

Офицеры хотели рассмеяться над последней фразой, и даже по рыжим усам полковника Гич-Гича проползло что-то вроде улыбки, как в этот момент раздался оглушительный пушечный выстрел, и царь царей подпрыгнул высоко в воздух, а потом начал кататься по земле. Это вызвало общий хохот. Царь царей не понял, что Сам говорил про него по-английски, и был очень доволен произведенным впечатлением. Он тоже хохотал вместе с другими.

— Веселая каналья, — заметил адъютант Гип-Гип, любуясь хохотавшим Ийи. — Я в первый раз вижу людоеда и не думал, что людоеды походят на плохо вычищенный ваксой сапог.

Полковник Гич-Гич узнал Сама с первого раза и решил про себя, что единственной наградой этому изменнику может служить только виселица. Что касается людоеда, то и его тоже следует повесить, но предварительно разобрать все дело. Полковник отличался истинно английской корректностью.

— Заковать в кандалы этих негодяев, — приказал он, повернулся и ушел в свою палатку.

Кафр Сам понял все значение этого лаконического приказания и дико завыл. Он рассчитывал, что за доставку людоеда ему простятся его грехи и что даже будет дано вознаграждение, а получалось нечто ужасное. Царь царей ничего не понимал и только глупо озирался кругом, когда их повели в дальний конец лагеря, где стояли фургоны с артиллерийскими снарядами.

Исполнявший приказание адъютант Гип-Гип велел приковать обоих к колесам одного фургона. Царя царей приковали к переднему колесу на короткую цепь, а кафра Сама — на длинную к заднему. Очутившись прикованными, недавние друзья сейчас же рассорились.

— Тебя, людоеда, повесят, — сообщил Сам. Царь царей только рычал и плевал на него.

V

Негодяев повесили бы в тот же день, но это была суббота, да и буры усиленно обстреливали английский лагерь. На глазах у царя царей было убито несколько английских солдат шрапнелью, и он помирился со своей участью. Несмотря на всю безнадежность своего положения, старый Ийи не мог не любоваться, как над его головой в воздухе разрывались шрапнели, осыпая своими осколками и картечью английских солдат. Еще лучше были бурские гранаты, которые с визгом и шипением зарывались в землю, и потом следовал ужасающий взрыв. Полковник все время сидел в своей палатке, а распоряжался боем адъютант Гип-Гип, отвечавший на каждый бурский выстрел из своих орудий.

Адъютант Гип-Гип время от времени подходил к царю царей и долго смотрел на него задумчивыми серыми глазами. Старый Ийи не выносил этого взгляда и весь съеживался.

— Он хочет есть, — коротко объяснял Сам.

Когда подали походный котелок с какими-то объедками от солдатского обеда, кафр Сам отнял его у царя царей и съел все один. Старый Ийи рычал, ругался и плевал на бессовестного кафра, что смешило собравшихся около них солдат до слез. Для царя царей ничего ужаснее не было, как чувство голода. Ведь он своих пленных, которых съедал, всегда кормил до отвала, даже насильно, как зеленую дьякониссу. Вообще англичане казались ему невоспитанными и грубыми людьми до последней степени.

— Это бессовестно — морить царя царей голодом! — кричал старый Ийи, хотя его и понимал один кафр Сам. — Мои жены кормили меня ежами, жеванным сахарным тростником, древесными улитками…

Канонада с обоих сторон продолжалась до самой полночи. Когда наступила темнота, взрывы шрапнелей и гранат были особенно эффектны. Это бог богов Ийи бросил в англичан огненную смерть за то, что они морили голодом царя царей Ийи. Дело было ясно, как день.

Ровно в полночь выстрелы прекратились. Наступило воскресенье. Весь английский лагерь заснул, не опасаясь за нападение, потому что и буры тоже чтили священный день. Не спалось только одному царю царей, которого мучил жестокий голод. Чтобы чем-нибудь утишить страдания, он делал из земли шарики и глотал их. Лучше уж боли в животе, чем голод. А тут рядом наевшийся до отвала Сам храпит, как буйвол… Это еще усиливало муки царя царей.

Так старый Ийи и заснул на новоселье голодным. Зато во сне к нему явился сам бог богов Ийи и сказал:

— Царь царей, не плачь, что ты голоден… Подожди немного, пока белые перебьют друг друга и вся земля достанется чернокожим. Не останется ни одного белого человека…

Проснулся царь царей от странной музыки, какой он никогда не слыхал. Около палатки полковника собрались все солдаты. Адъютант Гип-Гип играл на фисгармониуме, украденном с бурской фермы, воскресный гимн, а солдаты пели. Получалась самая трогательная картина христианского праздника. Когда гимн кончился, полковник Гич-Гич долго читал библию.

— Что они делают? — спрашивал царь царей Сама.

— Молятся своему белому богу, — объяснил кафр, показывая свои белые зубы. — Разве забыл, как пела твоя дьяконисса?

Воспоминание о дьякониссе привело старого Ийи в бешенство: он еще никогда в своей жизни не хотел так есть, как сейчас. У него даже в голове начинало мутиться при одном воспоминании о сочном мясе дьякониссы. Царь царей рычал от голода и грыз свою цепь, а Сам громко хохотал.

Эта дикая сцена между дикарями прервала английское богослужение. Полковник Гич-Гич, одетый не в мундир, а в длиннополый сюртук английского пастора, подошел с библией в руках к неистовствовавшим детям природы и проговорил кротким голосом:

— Что вы делаете, дети мои? Зачем вы нарушаете покой великого дня мира и любви?

— Я уже два дня не ел!.. — кричал царь царей с пеной У рта.

Гич-Гич скромно опустил глаза и начал говорить о покаянии, о прощении обид ближнему, о бесконечном милосердии божьем, о спасении души вообще, а для этого прежде всего нужно перейти в лоно англиканской церкви.

— Зачем ты все это говоришь? — спрашивал его кафр Сам. — Я ведь знаю, что завтра ты велишь обоих нас повесить…

— Сегодня я ваш брат и говорю, как брат, ничего не знаю, что завтра закон велит мне исполнить, как начальнику.

Кафр Сам хохотал самым глупым образом, но полковник Гич-Гич нисколько не смутился и в целях обращения этих дикарей на путь истины прочел им целых три главы из библии. Верный сын англиканской церкви еще не терял надежды, что эти чернокожие негодяи по крайней мере умрут добрыми христианами. Черный Сам отлично знал эту толстую книгу, которую читал полковник. Он три раза принимал христианство и получал за это деньги, обувь, платье и пищу. И старый Ийи тоже узнал ее, — точно такая же толстая книга была у миссионера, которого он съел. Разница вся заключалась только в том, что этот миссионер стрелял из пушки в своих же белых людей, которые читали такую же толстую книгу.

Воскресный день прошел, как всегда, очень скучно. Единственным развлечением для солдат было кормление дикарей. Черный Сам с ловкостью акробата выхватил котелок с едой из-под самого носа у царя царей и съел все без остатка. Старый Ийи щелкал зубами от голода и выл, как гиена.

На другой день рано началась опять канонада. Англичанам приходилось плохо, и полковник Гич-Гич решил перенести лагерь в другое место.

— А куда мы денем этих негодяев? — спросил адъютант Гип-Гип.

— Ах, да… Устроим сейчас же полевой суд. Куда нам таскать их за собою… Приготовьте все, чтобы не было задержки.

Суд происходил на открытом воздухе перед палаткой полковника. Председательствовал сам полковник Гич-Гич, обвинял один из офицеров, а адъютант Гип-Гип занял место секретаря. Главным обвинителем явился черный Сам, который со всеми подробностями рассказал печальную историю съеденной царем царей миссионерской четы. Полковник равнодушно покуривал коротенькую трубочку, прислушиваясь к усиливавшейся канонаде. Адъютант Гип-Гип усердно рисовал красивую женскую головку, под которой написал: «Милая мисс Мод». Спрошенный, признает ли себя виновным, старый Ийи показал себе на рот, то есть, что он голоден, но это было принято за признание, что он сознается в своем преступлении.

Через полчаса оба дикаря были лишены всех особенных прав и преимуществ и приговорены к повешению — Сам, как дезертир и изменник, а старый Ийи, как людоед. В качестве вещественных доказательств на судейском столе лежала одна зеленая юбка дьякониссы.

— Вам остается только привести приговор в исполнение, — обратился полковник к своему адъютанту. — Да поторопитесь…

— Слушаю, господин полковник! — браво ответил адъютант, делая под козырек.

Когда черный Сам объяснил царю царей о состоявшемся решении суда, старик горько заплакал.

— О чем плачет эта старая обезьяна? — спросил полковник черного Сама, служившего переводчиком.

— Он голоден, — коротко объяснил черный Сам и не без дерзости прибавил: — Я целых три дня съедал его порцию.

Плечи полковника сделали нетерпеливое движение.

— Ну, теперь уже некогда вас кормить и не для чего, — решил он.

Когда осужденных повели на казнь, он прибавил с презрением:

— Этакие животные…

В лагере не было ни одного «приличного» дерева, на котором можно было бы повесить двух преступников. Строить специально для них виселицу было слишком большой роскошью, да и времени для этого не оставалось. Полковому фельдшеру пришла, впрочем, счастливая мысль: поднять повыше дышло артиллерийского фургона — и виселица готова. Старый Ийи все время рыдал и повторял одно и то же:

— Я никогда не поступал так со своими пленными. Повесить голодного — это бесчеловечно.

Адъютант Гип-Гип во всем копировал своего полковника: так же цедил слова сквозь зубы, так же принимал скучающий вид, так же закладывал руки в карманы штанов и так же ничему не удивлялся и ничем не возмущался, чтобы не портить своего характера и аппетита. Он следил равнодушными глазами, как шли приготовления к — повешению людоеда, — его была первая очередь. Старый Ийи вдруг присмирел и смотрел моргающими глазами кругом. Его вздернули на дышло, как котенка, и он как-то жалко задрыгал худыми ногами. Адъютант Гип-Гип подозвал к себе военного фельдшера, который должен был констатировать смерть, и что-то ему шепнул на ухо.

— О, yes!^[1], — ответил фельдшер.

Именно этим моментом и воспользовался Сам. Он неожиданно прорвался через цепь солдат и ринулся к брустверу с быстротой испуганной лошади. Растерявшиеся солдаты дали по нем залп, когда он уже был за линией аванпостов. Но все было напрасно. Кафр спасся каким-то чудом, и адъютант в бинокль видел, как его темная фигура мелькала в темной заросли у линии бурских аванпостов.

— Адъютант, готово… — шепнул фельдшер, осторожно передавая какой-то мягкий сверток.

— Снесите ко мне в палатку, — ответил адъютант, не решаясь прикоснуться к таинственному свертку.

VI

Вся добрая старая Англия любовалась красавицей мисс Мод. Ее встречали везде: на первых представлениях в театре, на скачках Дерби, на знаменитых гребных гонках, где благородное юношество из Оксфорда и Кембриджа оспаривало пальму первенства перед лицом всей нации, и т. д. Она поднималась на Везувий и чуть не поднялась даже на Монблан; она отлично правила четверкой кровных белорожденных лошадей, запряженных цугом, немного рисовала, немного играла на рояле, немного пела и т. д. Одним словом, талантам мисс Мод не было конца. Прибавьте к этому, что никто не умел одеваться с таким вкусом, как мисс Мод, и репортеры описывали ее бальные костюмы, как выдающееся событие дня. Но всего замечательнее была сама мисс Мод — высокая, стройная, гибкая, с удивительно красивым лицом, освещенным загадочным взглядом двух зеленоватых глаз, напоминавших восточные хризолиты. Вообще это было последнее слово европейской цивилизации, и художники боялись признаться, что мисс Мод даже сложена лучше, чем античные статуи. В мире английского искусства она получила название белокурой римлянки, хотя это и не выражало ничего, кроме желания определить неопределимое. Поклонники мисс Мод не знали главного ее недостатка, который она тщательно скрывала: у нее были широкие и плоские ступни. Это ее убивало, и мисс Мод называла себя Венерой на гусиных лапах.

И, несмотря на все перечисленные совершенства, к общему удивлению, мисс Мод упорно продолжала оставаться девушкой… Добрые люди, которые привыкли заниматься чужими делами, самым добросовестным образом уверяли, что мисс Мод мешала ее чудовищная гордость и что будто бы она желала сделаться не меньше, как герцогиней. Герцогов в Англии достаточно, но они, отдавая должную дань ее личным достоинствам и миллионам приданого, не могли простить ей ее довольно темного происхождения. Достаточно сказать, что ее прадед, от которого началось благосостояние рода, был простым капитаном невольничьего корабля, а папаша торговал опиумом в Китае, устраивал какие-то сомнительные тресты и синдикаты по всевозможным отраслям промышленности и вообще был довольно сомнительный джентльмен. Даже в Англию он приезжал для свидания с единственной дочерью под строжайшим incognito, чтобы не компрометировать мисс Мод.

У мисс Мод на морском берегу был чудный замок, в котором она жила одна, как сказочная красавица. Посторонний глаз не мог ее видеть. Наш рассказ застает ее именно в этом замке, в момент появления таинственного отца, которого в глаза не знала даже ее собственная прислуга. Она в эти немногие дни свидания с отцом чувствовала себя всегда нехорошо, капризничала и даже плакала потихоньку от всех. Отец и дочь встречались только в столовой, когда вместе завтракали и обедали. Он как-то боязливо смотрел на нее влюбленными глазами, как смотрят на божество, что уже совсем не шло к его точно отлитой из бронзы фигуре, загорелому, суровому лицу и большим красным рукам.

— Мод, у тебя опять глаза красные? — нерешительным тоном проговорил он, когда она вышла к завтраку. — Ты опять плакала?

— Нет… так…

— Тебе скучно?

— Как всегда…

— Тебе, может быть, что-нибудь нужно?

— Благодарю. У меня все есть и даже слишком много совершенно ненужных вещей. Я не знаю даже, что мог бы придумать человек, который пожелал бы мне что-нибудь подарить. Ты меня избаловал, как принцессу…

— Ты знаешь, как я тебя люблю, Мод… — как-то виновато проговорил он, точно оправдываясь перед дочерью. — И мне кажется, что все мало и все недостойно тебя… Могу сказать с гордостью, что из твоего замка я сделал музей редкостей. Каждая вещь — unicum, и другой такой не найдешь… Одни китайские лаки и китайский фарфор чего стоят, — им больше тысячи лет, и им нет цены даже в Китае. Это приобретено мною по случаю, из добычи, которую захватил маршал Пелисье, когда ограбил в первый раз Пекин. А китайская бронза? А коллекции индийских вещей после разграбления Дели? А золотая статуэтка Изиды из Танагры? А мумия священной кошки из пирамиды фараона Хеопса? А целая коллекция китайских ваз из нефрита?

— Да, да, ты прав, отец… — со вздохом соглашалась мисс Мод.

— Ты не подумай, что это я грабил… Грабили другие — французы, немцы, американцы, англичане, а я только покупал за наличные деньги. А какие у тебя жемчуга, рубины и сапфиры из Голконды, бриллианты всех цветов… Помнишь, я тебе подарил один восточный изумруд, в пятьдесят карат? Это камень первой воды… И, собственно, это даже не изумруд, как мне определили в Парижской Академии наук, а восточный зеленый корунд. А твой любимый карбункул из малоазиатских раскопок, который походит на сгусток запекшейся крови?

Отец хорошо знал, чем угодить дочери, и чудное лицо мисс Мод покрылось счастливым румянцем. О, ведь она и сама — тоже величайшая редкость… Отец умел ее любить, и его любовь светилась разноцветными огнями драгоценных камней, радужными теплыми переливами жемчуга, сияла золотом, смотрела на нее блеклыми тонами гобеленов и старых шелков, молочной белизной слоновой кости. Сколько черного и самого тяжелого труда было затрачено на все эти коллекции, сколько искусства, гения, энергии! И все это только для того, чтобы мисс Мод могла сказать: все это сейчас мое. Она чувствовала себя среди этих драгоценностей маленькой царицей, для которой добрыми европейцами ограблен был весь мир.

— Знаешь что, отец, — задумчиво проговорила мисс Мод, когда вопрос был исчерпан. — У самой лучшей медали есть оборотная сторона… Мне вперед жаль моего будущего жениха. Бедняжке трудно будет придумать что-нибудь подарить мне.

— Гм… да… А разве уже есть такой?

— Пока определенного ничего еще нет, но один молодой человек мне почти нравится… Впрочем, он далеко, и говорить о нем не стоит. Он хорошей фамилии и будет лордом, когда умрет его старший сумасшедший брат.

— Сумасшедшие имеют дурную привычку жить дольше, чем им следует…

Этот интересный разговор был прерван лакеем-индусом в белой кисейной чалме, который с низким поклоном подал своей повелительнице на серебряном подносе письмо и какой-то футляр. Мисс Мод знаком руки велела ему удалиться и, пробежав адрес, с удивлением проговорила:

— Вот кстати… Мы только что о нем говорили, отец. Это письмо от того офицера, который… Ты меня извинишь, что я буду читать это письмо при тебе. Кстати, он пишет всегда такие длинные письма, точно у него собственная писчебумажная фабрика.

Любящему отцу пришлось шагать по столовой довольно долго, пока Мод прочла письмо до конца. Она несколько раз останавливалась и, откинув прелестную головку, шептала:

— Ах, какой он милый, мой Арчибальд!.. И храбрый, и великодушный, и все время думает только обо мне.

Кончив чтение, мисс Мод раскрыла футляр, в котором лежала темная кожаная записная книжка в золотой оправе с бриллиантами.

— Отец, посмотри, что это за прелесть!.. — восхищалась мисс Мод. — Оправа из настоящего африканского золота с настоящими африканскими бриллиантами…

Любящий отец повертел в руках записную книжку и по привычке мысленно ее оценил. Книжка стоила не больше тридцати фунтов стерлингов. Мисс Мод поняла эти коммерческие соображения и весело засмеялась.

— Эта книжка будет самой замечательной вещью во всех моих коллекциях, — объяснила она с детской серьезностью и прибавила, предупреждая недоверчивую улыбку отца. — Представь себе, она сделана из кожи людоеда… Да, настоящего живого людоеда, которого Арчибальд взял в плен и казнил. Это был гигантского роста человек, зверской наружности… У него даже ногти были отточены, как у тигра, и отравлены ядом гремучей змеи…

— Виноват, кажется, в Африке гремучих змей нет?

— Ах, не перебивай меня… Посмотри, какая удивительная кожа… совсем темная…

— Очевидно, негритянская.

— Когда его казнили, Арчибальд велел вырезать из него кусок кожи и послал ее в Лондон… Он все время думает обо мне. Как это мило с его стороны… Такой книжки решительно ни у кого в целом свете нет и не было.

— На одном аукционе в Париже продавали портсигар из кожи Пранцини…

— Что такое Пранцини? Простой бульварный убийца, а это настоящий людоед. Нет, я чувствую, что сразу полюбила Арчибальда… Он будет со временем главнокомандующим и превзойдет рыцарским великодушием даже лорда Китченера. Ах. кстати, какая смешная была фамилия у этого людоеда: Ийи.

На следующий день мисс Мод занесла в новую записную книжку несколько мыслей.

«Во-первых, как я люблю моего Арчибальда… Эта удивительная книжка — его свадебный подарок, и она останется навеки доказательством победы цивилизации и гуманности над варварством. Во-вторых, мой Арчибальд, я тебе скажу по секрету, что нам с тобой принадлежит весь мир. Мы — белокурые римляне… Черноволосые римляне боялись моря, и от этого пала их цивилизация. Когда буры будут истреблены до последнего человека, весь мир удивится нашему геройству, как сейчас завидуют нашим славным подвигам. В-третьих, мой Арчибальд, я еще немножко люблю тебя…»

Примечания

1. О, да (англ.)