Интервью (Дорошевич)/ДО
| Интервью |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ II. Безвременье. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 275. |
Онъ съ любовью посмотрѣлъ на сигары, предложилъ одну мнѣ, другую взялъ себѣ. Провелъ ею у себя подъ носомъ, понюхалъ. Поднесъ ее къ уху, слегка прижалъ пальцами, послушалъ хрускъ, какъ свернута. Досталъ изъ стола шести сортовъ машинки для отрѣзанья. Выбралъ изъ нихъ ту, которая пронзала сигару внутрь. Пронзилъ. Зажегъ шведскую, деревянную, спичку, далъ ей догорѣть до половины. Съ легкимъ свистомъ пропустилъ нѣсколько разъ воздухъ чрезъ сигару. взадъ, впередъ, — продулъ ее. И втянулъ струйку огня. Струйка синеватаго дыма, дрожа, поднялась въ воздухѣ. Регалія задымилась великолѣпно.
— Я живу, — сказалъ онъ, еще разъ взглянувъ на сигару, — въ Сорренто. Вы знаете, что сказалъ Гёте про Неаполитанскій заливъ? — «Здѣсь можно дѣлать только одно: жить». Передо мной лазурный заливъ, дымится Везувій, бѣлой полосой, словно пѣна прибоя, сверкаетъ Неаполь. Неаполь! На который «надо взглянуть и умереть». А передо мной каждый завтракъ метръ-д’отель ставитъ стеклянную посуду, на которой написано: «Херсонская губернія. Столовое вино». И я каждое утро читаю «Новое Время». Очевидно, мнѣ никогда не отвыкнуть отъ дурныхъ привычекъ!
Онъ «комически» вздохнулъ:
— Будемъ говорить объ этой непріятности.
Этотъ разговоръ происходилъ въ Сорренто въ «Imperial hôtel Tramontano[1]».
«Довольно счастливъ я въ товарищахъ моихъ». То моимъ сосѣдомъ по номеру былъ германскій канцлеръ фонъ-Бюловъ, и не было возможности нанять лошадей, — всѣ лошади были заняты подъ экстренную почту «исправляющаго должность Бисмарка», то его мѣсто занялъ русскій, одинъ изъ «нашихъ банковскихъ дѣльцовъ». Faiseur[2] большого полета.
Его имя?.. Но «къ чему торопиться, — вѣдь и такъ жизнь несется стрѣлой». Вы прочтете его имя, и не разъ въ судебныхъ отчетахъ. Но въ свое время.
Канцлера я оставилъ въ покоѣ, но къ «банкомету» явился за интервью.
— Вы хотите знать мое мнѣніе о харьковскомъ процессѣ? — переспросилъ онъ и пожалъ плечами. — Въ этомъ мнѣніи нѣтъ ничего экстраординарнаго. Этого и надо было ожидать! Ah! — даже вздохнулъ онъ на французскій манеръ. — Отдавать банковскихъ дѣятелей на судъ гг. судей, это — все равно, что отдавать трудъ химиковъ, ну, напримѣръ, на судъ астрономовъ. Не правда ли, выйдетъ чепуха? Это совсѣмъ другая спеціальность!
Онъ улыбнулся высокоснисходительно:
— Гг. судьи думаютъ, что мы все время должны быть озабочены вопросомъ: «А согласно ли это съ уложеніемъ о наказаніяхъ?» Тогда какъ мы должны быть озабочены другимъ вопросомъ: «Какъ выдать гг. акціонерамъ побольше дивиденда?» Банковскій дѣятель, который бы только и думалъ, что объ уложеніи о наказаніяхъ!
Онъ вздохнулъ съ глубокимъ сожалѣніемъ о такомъ банковскомъ дѣятелѣ и добавилъ даже наставительно:
— Онъ уподобился тому рабу лѣнивому и лукавому, который, изъ-за страха, спряталъ талантъ въ землю. Но гг. судьи меня не удивляютъ. Они судятъ съ другой точки зрѣнія. Если бъ ихъ заставить самихъ заняться банковскими дѣлами…
Онъ засмѣялся.
— Они натворили бы въ банковскихъ дѣлахъ такой же чепухи, какую банковскіе дѣльцы натворили въ области закона. Да! Судьи меня не удивляютъ. Тому три года тюрьмы, тому два. Это ихъ спеціальность… Хотя enfin[3]…
Онъ заботливо поглядѣлъ на сигару. Но пепелъ держался крѣпко.
— Это чуть не круговая порука всѣхъ служащихъ въ банкѣ. Всѣ виноваты! Ха, я воображаю себѣ банкъ! Учетный комитетъ говоритъ: «Учесть вексель такого-то!» А бухгалтеръ отвѣчаетъ: «Ну, нѣтъ-съ, знаете ли, такой-то, мнѣ не нравятся его операціи. Докажите сначала, что онѣ солидны! Не желаю изъ-за рискованныхъ операцій сидѣть въ тюрьмѣ!» Въ концѣ концовъ и артельщикъ въ кассѣ: «И мнѣ ужъ потрудитесь доказать, что этотъ вексель вѣрный. А то и мнѣ въ тюрьму? Не выдамъ по ордеру, пока не докажутъ и мнѣ кредитоспособность!» Ха-ха! Военныя дѣла исключены изъ вѣдома гражданскихъ судовъ и отданы спеціальнымъ. Потому что штатскіе въ военныхъ дѣлахъ ничего не понимаютъ. Ну, а въ спеціально банковскихъ дѣлахъ…
Онъ развелъ руками и разсмѣялся снова:
— Предполагается, что всякій понимаетъ! Но разъ такъ, — такъ. Повторяю, въ приговорѣ гг. судей меня ничто не удивляетъ. Одному — три года тюрьмы, другому — два. Это съ ихъ точки зрѣнія такъ. Но кто бы меня могъ удивить, это — публика! У нея-то откуда эта кровожадность и требованіе «серьезнаго» приговора и радость по поводу него?
Публика своимъ злорадствомъ могла бы еще заставить меня удивиться, если бъ я ясно не видѣлъ, что тутъ ошибка гг. защитниковъ. Среди нихъ были преталантливые люди, и рѣчамъ г. Гольдштейна и Куперника могли аплодировать сколько угодно. Но они сдѣлали огромную ошибку!
Онъ говорилъ наставительно:
— Ошибка — допустить въ толкованіяхъ «преступленія», что подсудимые вмѣстѣ съ покойнымъ Алчевскимъ дѣлали какое-то общественное дѣло, возбуждая къ жизни промышленность! Этого публика никогда не проститъ! Кражу — проститъ. Растрату — проститъ. Присвоеніе — проститъ. Но «а вы хотѣли общественное дѣло дѣлать!» — этого никогда не проститъ. Это уже звучитъ укоромъ. Это звучитъ гордостью. «Что жъ ты за цаца такая выискался? — думаетъ обиженная публика. — Мы всѣ живемъ, никто ни о какихъ „общественныхъ дѣлахъ“ не думаетъ! Ты что одинъ за праведникъ выискался? Промышленность „пробуждать“ желалъ. Ну и посмотри, братецъ, каково ее пробуждать!» И довольна, когда «пробудителя» упрячутъ. «Не старайся быть выше другихъ!» Публика, вообще единственно чего простить не можетъ, это — «заботы объ общественныхъ интересахъ». — «Кто тебя просилъ заботиться-то? — спрашиваетъ она. — На это начальство есть. А ты что за выскочка? Живемъ же мы… хуже тебя, что ли»… Вотъ, напримѣръ… pardon[4]…
Онъ сдѣлалъ ко мнѣ очень мягкій жестъ сигарой, чтобъ не уронить пепелъ:
— Вы, гг. журналисты. Отчего васъ не любитъ публика? «Объ общественномъ благѣ заботятся, — скажи, какой выискался». Россійская публика не любитъ «такихъ». Которые заботятся не о своемъ брюхѣ, а объ «общественномъ интересѣ». Это звучитъ ей, повторяю, укоромъ, оскорбленіемъ. Она не прощаетъ этого, какъ не прощаютъ оскорбленія. Это худшее преступленіе въ ея глазахъ. Въ банкѣ исчезли деньги…
Онъ пожалъ плечами и взглянулъ вверхъ, словно призывая небеса во свидѣтели.
— Что же тутъ такого?
— Общественныя деньги! Деньги, неизвѣстно кому принадлежащія. Одна ступень отъ казенныхъ денегъ. А про казенныя деньги еще Alexandre Herzen[5] сказалъ: «Три вещи присвоивать никогда у насъ не считалось кражей: чужую собаку, чужую книгу и казенныя деньги». У человѣка семья, у человѣка дѣти, — онъ присвоилъ себѣ неизвѣстно кому принадлежащія деньги! Десять человѣкъ позавидуютъ, двадцать умилятся: «Хорошій отецъ!» Никто не разсердится: «Это водится, водилось, да и будетъ такъ вестись». Всякій посочувствуетъ: «Съ одной стороны свои дѣти, съ другой — чужія деньги. Кого предпочесть?» Тысячи людей въ глубинѣ души подумаютъ: «И я бы такъ же сдѣлалъ!» Но вы не украли эти деньги, а хотѣли на нихъ какое-то «общественное дѣло» сдѣлать. Всякій оскорбленъ. «А! Ты на чужія деньги въ благодѣтели своего отечества хотѣлъ вылѣзть? Да кто тебя просилъ? Да твое ли это дѣло?» И всякій почувствуетъ себя обиженнымъ, словно вы его на голову покушались перерасти. Унизить его желали! Всякій завопитъ: «Этакъ-то легко! Этакъ-то и я бы въ благодѣтели своего отечества вылѣзъ!» И общественный приговоръ оскорбленнаго общественнаго мнѣнія готовъ. Всякая попытка сдѣлать что-нибудь въ «общественныхъ интересахъ» есть оскорбленіе обществу. Вы замѣтьте, никого у насъ не сопровождаютъ такимъ гиканьемъ, уханьемъ, свистомъ, какъ сверзившагося, даже только споткнувшагося общественнаго дѣятеля. «Ты гордъ былъ, — не ужился съ нами». Въ обществѣ, гдѣ каждый думаетъ только о себѣ, не слѣдуетъ говорить ни о какомъ «общественномъ интересѣ»! Вездѣ надо говорить на языкѣ страны. И со стороны защиты, какъ бы талантлива она ни была, большая ошибка объявить своихъ кліэнтовъ не просто ворами, а людьми, которые «хотѣли что-то сдѣлать въ общественныхъ интересахъ…»
Онъ взглянулъ вдохновенно.
— Предположимъ невозможное. У меня бы въ банкѣ оказалось «неблагополучно». Что бы я сдѣлалъ? Окружилъ бы себя дѣтьми. Даже напрокатъ принанялъ бы. И вмѣнилъ бы защитнику въ обязанность сказать только: «Вотъ онъ, вотъ его дѣти, вотъ что онъ укралъ. Для кого? Для дѣтей. Что ему было выбирать? Чужія деньги принести въ жертву своимъ дѣтямъ или, Господи…» Тутъ бы его голосъ долженъ былъ задрожать. «Или, подобно тѣмъ идольскимъ родителямъ, собственныхъ дѣтей принести въ жертву Молоху — деньгамъ?» Всѣ содрогнулись бы. И каковъ бы ни былъ приговоръ суда, — это дѣло другое! — но общество не было бы противъ меня. Кто швырнулъ бы камень? «Хорошій отецъ!» Кто швырнулъ бы камень въ «хорошаго отца»? Да! — заключилъ онъ со вздохомъ. — Это была большая ошибка со стороны защиты — взвести на своихъ кліэнтовъ, кромѣ обвиненія въ небрежномъ обращеніи съ деньгами, еще и обвиненіе въ желаніи «заботиться о дѣлахъ общественнаго значенія».
Сигары были уже докурены, мы вышли уже изъ отеля и шли горной тропинкой, направо и налѣво были площадки, засѣянныя южнымъ темно-пурпурнымъ клеверомъ.
— Клеверъ! — умиленно воскликнулъ банковскій faiseur[2]. — Знаете что! Одна головка клевера больше говоритъ мнѣ о Россіи, чѣмъ всѣ наши пустыя газеты. Гдѣ есть все про Португалію, и почему г-жа Лухманова плохая писательница, и что въ какомъ театрѣ играли и будутъ играть, — и ничего про Россію. Когда я хочу здѣсь, на чужбинѣ, представить себѣ Россію, я беру не наши газеты, а голову клевера, и мну ее въ рукахъ и нюхаю…
Онъ размялъ цвѣтокъ клевера и съ упоеніемъ вдохнулъ.
— На меня дышитъ ширью родныхъ полей. Это ихъ запахъ, ихъ ароматъ. «Здѣсь русскій духъ, здѣсь Русью пахнетъ!» Какая прелесть. Такъ бы и съѣлъ!
— Кого? Россію? — боязливо спросилъ я.
Онъ расхохотался.
— Клеверъ!
И на правахъ старой дружбы слегка толкнулъ меня въ плечо:
— Farçeur[6]!