Глава LXVI[править]
В течение последних четырехсот лет владычества греческих императоров их дружелюбные или неприязненные отношения к папе и к латинам могли служить термометром их благосостояния или стесненного положения и указанием возвышения или упадка варварских династий. Мы уже видели, что, когда турки из рода Сельджука стали покорять азиатские провинции и угрожать Константинополю, смиренные послы Алексея явились на соборе в Пьяченцу для того, чтоб просить защиты у общего отца всех христиан. Лишь только французским пилигримам удалось оттеснить султана из Никеи в Иконий, греческие монархи снова почувствовали или перестали скрывать ненависть и презрение к западным раскольникам и тем ускорили первое падение своей империи. Эпоха монгольского нашествия отмечена скромным и человеколюбивым тоном, которым выражался Иоанн Ватацес. После того как Константинополь был отнят у латинов, трон первого Палеолога был окружен внешними и внутренними врагами; пока меч Карла висел над его головой, он с низостью заискивал милостивого расположения римского первосвященника и приносил минутной опасности в жертву и свою религию, и свои добродетели, и любовь своих подданных. После смерти Михаила и сам монарх и его народ стали отстаивать независимость своей церкви и чистоту своего символа веры; Андроник Старший и не боялся латинов, и не любил их; когда он был доведен до крайне бедственного положения, его гордость служила охраной для его суеверий и он не мог без нарушения приличий отвергать в своих преклонных летах те православные убеждения, которые с такой твердостью высказывал в своей молодости. Его внук Андроник Младший был более раболепен и по своему характеру, и по своему положению, и завоевание Вифинии турками побудило его искать мирского и духовного союза с западными монархами. После пятидесятилетнего разрыва и молчания к папе Бенедикту Двенадцатому был отправлен в качестве тайного агента монах Варлаам, а данные Варлааму лукавые инструкции, как кажется, были написаны мастерскою рукой высшего придворного служителя. «Святейший отец (так приказано было ему выражаться), император не менее вас самих желает соединения двух церквей; но в этом деликатном деле он не должен унижать своего собственного достоинства и не должен оскорблять предрассудков своих подданных. Есть два пути к объединению — насилие и убеждение. Бесполезность насилия уже была доказана на опыте, так как латинам удалось овладеть империей, но не удалось овладеть умами греков. Путь убеждения хотя и более медлен, но ведет к более верным и более прочным результатам. Депутация из тридцати или сорока наших богословов, вероятно, сошлась бы с богословами Ватикана в любви к истине и в тождестве верований; но после ее возвращения домой какую пользу принесло бы такое соглашение или какая была бы за него награда? — негодование соотечественников и упреки ослепленного и упрямого народа. Однако этот народ привык уважать вселенские соборы, которыми установлены догматы нашей веры; если же он отвергает изданные в Лионе декреты, то это потому, что на том самоправном собрании не были ни выслушаны, ни допущены к участию представители восточных церквей. Для нашей благотворной цели было бы полезно и даже необходимо отправить в Грецию осмотрительно выбранного легата для того, чтоб он сговорился с патриархами константинопольским, александрийским, антиохийским и иерусалимским и с помощью их подготовил созвание свободного и вселенского собора. Но в настоящую минуту (продолжал хитрый агент) турки поставили империю в опасное положение, завладев четырьмя самыми большими городами Анатолии. Христианские жители этих городов выразили желание снова поступить под управление своего законного государя и возвратиться в лоно своей церкви; но военных сил и доходов императора недостаточно для их освобождения, и надо, чтоб вслед за римским легатом или впереди его шла армия франков, которая выгонит неверующих и откроет путь к Святому Гробу». На случай, если бы недоверчивые латины потребовали какого-нибудь ручательства за искренность греков или какого-нибудь предварительного доказательства их искренности, у Варлаама был готов убедительный и разумный ответ: 1. «Только вселенский собор может довершить объединение церквей; но такой собор не может быть созван, пока не будут освобождены от магометанского ига три восточных патриарха и множество епископов. 2. Греков восстановил против латинов длинный ряд угнетений и обид; их следует примирить с латинами каким-нибудь доказательством братского расположения, оказанием какой-нибудь действительной помощи, которая подкрепила бы авторитет и аргументы императора и приверженцев объединения. 3. Если бы и оказалось невозможным устранить некоторые различия в верованиях и обрядах, то все-таки не следовало забывать, что греки — последователи Христа, а турки — общие враги всех, кто носил название христиан. Жителям Армении, Кипра и Родоса также грозила опасность, и французские принцы доказали бы свое благочестие, если бы обнажили свой меч на общую защиту религии. 4. Даже если бы на подданных Андроника смотрели как на самых гнусных раскольников, еретиков и язычников, все-таки западные державы должны бы были из политической предусмотрительности постараться приобрести полезного союзника, поддержать приходящую в упадок империю, которая прикрывает Европу, и скорей соединиться с греками против турок, чем выжидать соединения турецких армий и сокровищ с войсками и сокровищами завоеванной Греции». Доводы, предложения и просьбы Андроника были отклонены с холодным и надменным равнодушием. Короли Франции и Неаполя уклонились от опасностей и славы Крестового похода; папа отказался созвать новый собор для рассмотрения старых догматов веры, а из уважения к устарелым притязаниям латинского императора и латинского духовенства сделал на своем ответе восточному императору следующую оскорбительную надпись: «Модератору греков и тем, которые называют себя патриархами восточных церквей». Для такого посольства трудно бы было выбрать менее благоприятную минуту и менее благоприятный личный характер папы. Бенедикт Двенадцатый был тупоумный мужик, которого постоянно тревожили сомнения и который был погружен в пьянство и леность; его гордость могла обогатить папскую тиару третьей короной, но он был неспособен управлять ни государством, ни церковью.
После смерти Андроника греки были заняты междоусобной войной и потому не могли помышлять о единении всех христиан. Но лишь только Кантакузин одолел и помиловал своих врагов, он поспешил оправдать в общественном мнении или хоть сколько-нибудь загладить то, что ввел турок в Европу и выдал свою дочь замуж за мусульманского принца. Два государственных сановника и латинский переводчик отправились от его имени к римскому у двору, который переехал в Авиньон на берега Роны, где оставался в течение семидесяти лет; они объяснили папе, что тяжелая необходимость принудила императора вступить в союз с бусурманами, и произнесли, по данному им приказанию, благовидные и назидательные слова: «уния» и «Крестовый поход». Преемник Бенедикта папа Климент Шестой оказал им гостеприимство и почет, признал невинность их государя, пожалел о его затруднительном положении, похвалил его великодушие и выказал близкое знакомство с положением греческой империи и с происходившими в ней переворотами; эти сведения он почерпнул из добросовестных рассказов одной савойской дамы, находившейся в свите императрицы Анны. Хотя Климент и не отличался добродетелями духовной особы, он был одарен свойственными монархам великодушием и склонностью к роскоши, и с одинаковой щедростью раздавал и бенефиции и царства. В его царствование Авиньон сделался центром роскоши и удовольствий; в своей молодости он превосходил даже баронов своей нравственною распущенностью, а когда он сделался папой, его дворец и даже спальню украшали или грязнили своими посещениями его фаворитки. Войны между Францией и Англией не позволяли думать о святом предприятии, но тщеславию папы льстила эта блестящая мысль, и греческие послы возвратились домой вместе с командированными папой двумя латинскими епископами. Когда они прибыли в Константинополь, император восхищался благочестием и красноречием папских нунциев, а нунции восхищались благочестием и красноречием императора; на своих частых совещаниях они осыпали друг друга похвалами и обещаниями, которые доставляли удовольствие обеим партиям, но не могли ввести в заблуждение ни ту ни другую. «Мне очень нравится (говорил благочестивый Кантакузин) проект нашей священной войны; она увеличит мою славу и будет полезна для христианства. Мои владения откроют свободный пропуск для французских армий; мои войска, мои галеры и мои сокровища будут посвящены на служение общему делу, и счастлива будет моя судьба, если я заслужу и получу венец мученика. Я не в состоянии выразить словами, как горячо желал бы соединить разрозненные члены Христовой церкви. Если бы моя смерть могла этому способствовать, я охотно отдал бы мой меч и подставил бы под него мою голову; если бы такой духовный феникс мог восстать из моего праха, я сам воздвиг бы для себя костер и зажег бы его моими собственными руками». Тем не менее греческий император позволил себе заметить, что те догматы веры, которые были причиной разделения церквей, были введены высокомерием и опрометчивостью латинов; он порицал раболепный и самовольный образ действий первого Палеолога и решительно заявил, что подчинит свою совесть не иначе, как постановлениям свободного и вселенского собора. «Теперешние обстоятельства (продолжал он) не позволяют ни папе, ни мне собраться в Риме или в Константинополе; но можно бы было выбрать какой-нибудь приморский город на границе двух империй, собрать там епископов и просветить умы восточных и западных верующих». Нунции, по-видимому, остались довольны этим предложением, а Кантакузин притворно оплакивал неисполнение своих надежд, которые были скоро разрушены смертью Климента и совершенно иными влечениями его преемника. Его собственная жизнь еще долго не прекращалась, но он окончил ее внутри монастырских стен, откуда этот смиренный монах мог влиять на образ действий своего питомца и на управление империей только своими молитвами.
Однако этот питомец, называвшийся Иоанном Палеологом, был более всех других византийских монархов расположен верить и повиноваться пастырю западной церкви. Его мать Анна Савойская получила святое крещение в лоне латинской церкви; ее брак с Андроником принудил ее переменить имя, одежду и культ, но ее сердце по-прежнему принадлежало ее родине и ее религии; она руководила как воспитанием своего сына, так и его действиями, когда он сделался мужчиной если не по уму, то, по меньшей мере, по росту, и стал царствовать. Когда он избавился от своих врагов и снова вступил на престол, турки еще владычествовали на Геллеспонте, сын Кантакузина еще держался с оружием в руках в Адрианополе, а Палеолог не мог полагаться ни на самого себя, ни на свой народ. По совету своей матери и в надежде получить иноземную помощь он отказался от прав, принадлежащих церкви и государству, и втайне переслал папе через одного итальянского агента раболепный документ, подписанный красными чернилами и скрепленный золотою печатью. Первая статья этого договора состояла из клятвы в преданности и покорности Иннокентию Шестому и его преемникам — верховным первосвященникам римской и католической церкви. Император обещал принимать с должным почетом их легатов и нунциев, отвести дворец для их резиденции и церковь для их богослужения и отдать своего второго сына Мануила в залог своей искренности. За эти уступки он просил как можно скорее прислать подкрепления из пятнадцати галер с пятьюстами рыцарями и тысячью стрелками для того, чтоб защищать его от христианских и магометанских врагов. Палеолог обязывался наложить такое же духовное иго на свое духовенство и на своих подданных; но так как следовало ожидать сопротивления со стороны греков, то он предлагал два способа преодолеть это затруднение — подкуп и воспитание. Легату было предоставлено право раздавать вакантные бенефиции тем лицам духовного звания, которые подпишутся под ватиканским символом веры; для того чтоб познакомить константинопольское юношество с латинским языком и с латинскими доктринами, были основаны три школы и имя наследника престола Андроника было поставлено во главе списка учеников. Палеолог заявил, что если не достигнет цели ни убеждением, ни силой, он сочтет себя недостойным царствовать, передаст папе всю свою царскую и отеческую власть и уполномочит Иннокентия руководить семейством, управлением и бракосочетанием своего сына и преемника. Но этот договор не был приведен в исполнение и не был опубликован; римские галеры существовали только в воображении монарха точно так же, как и покорность греков, и только благодаря тайне, которою был покрыт договор, император избежал позора такого бесплодного унижения.
Над его головой скоро разразилась буря турецкого нашествия; после утраты Адрианополя и Романии он оказался запертым в своей столице в качестве вассала высокомерного Мурада и в унизительной надежде, что этот варвар поглотит его после всех других. В этом позорном положении Палеолог решился отплыть в Венецию и броситься к стопам папы; он был первый византийский монарх, посетивший незнакомые западные страны; однако только там мог он искать утешения и помощи, а его появление в священной коллегии было менее унизительно для его достоинства, чем его появление в оттоманской Порте. В ту пору римские первосвященники только что возвращались после долгого отсутствия из Авиньона на берега Тибра; Урбан Пятый, отличавшийся кротким и добродетельным характером, поощрял или разрешил благочестивую поездку греческого монарха и мог гордиться тем, что в течение одного и того же года принимал в Ватикане два царственных призрака, изображавших в своем лице величие Константина и Карла Великого. Во время этого унизительного визита константинопольский император, утративший все свое тщеславие под влиянием своего бедственного положения, зашел в выражениях своей покорности на словах и на деле за пределы того, чего можно было ожидать. Он был подвергнут предварительному испытанию и в присутствии четырех кардиналов признал в качестве истинного католика верховенство папы и двойное исхождение Святого Духа. После того как он исполнил этот обряд очищения, его допустили на публичную аудиенцию в храм св. Петра; окруженный кардиналами, Урбан восседал на своем троне; после трех коленопреклонений греческий монарх поцеловал у святого отца ногу, руки и, наконец, рот; папа отслужил в его присутствии обедню, дозволил ему вести своего мула за узду и угостил его роскошным обедом в Ватикане. С Палеологом обходились дружески и с почетом; однако между императорами восточным и западным соблюдалось некоторое различие и первому из них не было дано право читать нараспев Евангелие вместо диакона. В пользу этого новообращенного Урбан постарался снова воспламенить религиозное рвение французского короля и других западных монархов, но они были совершенно равнодушны к тому, что касалось общей пользы, и были заняты только домашними распрями. Свою последнюю надежду император возложил на Иоанна Гауквуда, или Акуто, который во главе отряда авантюристов, называвшегося белым братством, опустошал Италию на всем пространстве от Альпов до Калабрии, продавал свои услуги тем, кто в них нуждался, и навлек на себя отлучение от церкви тем, что пускал из лука стрелы в папскую резиденцию. На ведение переговоров с этим разбойником папа дал особое разрешение, но Гауквуду не доставало сил или мужества для такого предприятия, а для Палеолога, быть может, было счастьем то, что он не получил ожидаемой помощи, которая стоила бы ему дорого, не достигла бы цели и могла сделаться для него опасной. Разочарованный грек приготовился к отъезду, но даже на возвратном пути он был задержан крайне унизительным препятствием. При проезде через Венецию он занял там большие суммы денег за громадные проценты; но его денежный сундук был пуст, его кредиторы были нетерпеливы, и он был задержан в качестве самого верного обеспечения уплаты долга. Его старший сын Андроник, исполнявший в Константинополе обязанности регента, неоднократно получал от императора настоятельное приказание истощить все ресурсы, даже обобрать церкви для того, чтоб избавить отца от плена и позора. Но этот бесчувственный юноша был равнодушен к несчастью своего отца и втайне радовался его задержанию; государство было бедно, духовенство было неподатливо, а в оправдание такого равнодушия и такой мешкотности нетрудно было подыскать и кое-какие религиозные соображения. За такую непростительную небрежность регент получил строгий выговор от своего благочестивого брата Мануила, который немедленно продал или заложил все, что имел, отплыл в Венецию, освободил своего отца и отдал самого себя в залог за его долг. По возвращении в Константинополь Палеолог и в качестве отца, и в качестве императора отблагодарил каждого из своих двух сыновей по их заслугам; но благочестивая поездка в Рим не изменила к лучшему ни верований, ни нравов предававшегося лени Палеолога, а его вероотступничество или его обращение в истинную веру, не имевшее никаких ни духовных, ни мирских последствий, было скоро позабыто и греками и латинами.
Через тридцать лет после возвращения Палеолога из Италии его сын и преемник Мануил предпринял по таким же мотивам, но в более широких размерах, поездку на Запад. В одной из предшествующих глав я говорил о его договоре с Баязидом, о нарушении этого договора, об осаде или блокаде Константинополя и о прибытии французских подкреплений под начальством отважного Бусико. Мануил обращался к латинским монархам за помощью через своих послов, но его уверили, что личное присутствие несчастного монарха способно разжалобить самых грубых варваров и вызвать от них содействие, а советовавший предпринять эту поездку маршал подготовил прием византийскому монарху. Страна была во власти турок, но морской переезд в Венецию был беспрепятствен и безопасен; Италия приняла Мануила как первого или, по меньшей мере, как второго из христианских монархов; он внушал сострадание, потому что в нем видели поборника христианской религии, а достоинство, с которым он себя вел, не дозволило этому состраданию перейти в презрение. Из Венеции он отправился в Падую и в Павию, и даже тайный союзник Баязида герцог Миланский доставил ему почетный конвой до самой границы своих владений. На французской границекомандированные королем должностные лица приняли на себя все заботы о его особе, о его путешествии и о его путевых издержках, а в находящийся вблизи от столицы Шарантон выехали к нему навстречу верхами и в полном вооружении две тысячи самых богатых граждан. У ворот Парижа его приветствовали канцлер и парламент; затем Карл Шестой, сопровождаемый принцами своего дома и своими вельможами, радушно обнял своего собрата. Константинова преемника одели в белую шелковую одежду и посадили верхом на белого как молоко коня; эта последняя подробность имела важное значение во французском придворном этикете; белый цвет считался символом верховной власти, а германский император во время своего последнего пребывания в Париже высокомерно потребовал этого отличия, но, получив решительный отказ, был принужден довольствоваться черным конем. Мануилу отвели помещение в Лувре; празднества и балы сменялись одни другими, и французы изощряли свою любезность на то, чтоб выставлять напоказ свою роскошь и развлекать скорбь императора банкетами и охотой; ему дозволили пользоваться его собственной часовней, а язык, обряды и одеяния греческого духовенства поражали удивлением сорбоннских богословов и, быть может, производили между ними скандал. Но при самом поверхностном знакомстве с положением королевства император должен был прийти к убеждению, что было бы напрасно ожидать существенной помощи от Франции. Хотя у несчастного Карла и бывали такие минуты, когда к нему возвращался рассудок, но он беспрестанно снова впадал в бешенство и в беспамятство; его брат герцог Орлеанский и его дядя герцог Бургундский попеременно захватывали в свои руки бразды правления и своим пагубным соперничеством подготовили междоусобную войну. Первый из них был пылкий юноша, проводивший жизнь в роскоши и любовных похождениях; последний был отец того графа Иоанна Неверского, который был незадолго перед тем выкуплен из турецкого плена, и хотя бесстрашный сын с нетерпением желал отомстить за свое поражение, более благоразумный отец не желал вовлекаться в новые расходы и опасности. Когда Мануил насытил любопытство французов и, быть может, успел им надоесть, он решился посетить соседний остров. На пути из Дувра в Лондон ему было оказано в Кентербери почтительное гостеприимство настоятелем и монахами св. Августина, а в Блакгеде, окруженный своими придворными, король Генрих Четвертый сам приветствовал греческого героя (я выражаюсь словами нашего древнего историка) и в течение нескольких дней оказывал ему в Лондоне почет, подобающий восточному императору. Но положение Англии было еще менее благоприятно для замыслов о священной войне, чем положение Франции. В том самом году наследственный монарх был свергнут с престола и лишен жизни; царствовавший в ту пору король был счастливый узурпатор, который был наказан за свое честолюбие недоверием к окружающим и угрызениями совести, и Генрих Ланкастерский не мог ни сам удалиться, ни удалить свои войска от трона, который беспрестанно потрясали заговоры и восстания. Он скорбел об участи константинопольского императора, ценил его личные достоинства и устраивал в честь его празднества; но если английский монарх и согласился поступить в число крестоносцев, то он сделал это только для того, чтоб удовлетворить своих подданных, и, быть может, для того, чтоб успокоить свою совесть притворным намерением взяться за такое святое дело. Осыпанный подарками и почестями, Мануил возвратился в Париж и после двухлетнего пребывания на Западе направился через Германию и Италию в Венецию; оттуда он отплыл в Морею, где стал спокойно дожидаться момента своей гибели или своего спасения. Однако он избегнул позорной необходимости публично или втайне торговать своей религией. Латинскую церковь раздирал раскол: папы римский и авиньонский оспаривали один у другого право владычества над европейскими королями, народами и университетами, а император из желания снискать дружбу обеих партий воздерживался от всяких сношений с бедными и непопулярными соперниками. Время его путешествия совпало с юбилейным годом, но он проехал через Италию, не попытавшись получить или заслужить полную индульгенцию, которая заглаживает грехи верующих или избавляет их от необходимости покаяния. Римский папа оскорбился этим пренебрежением, обвинил императора в неуважении к одному изображению Христа и обратился к итальянским владетелям с советом не оказывать никакой помощи этому упорному еретику.
В эпоху Крестовых походов греки с удивлением и с ужасом взирали на поток переселенцев, непрерывно вытекавший из неведомых западных стран. Посещение этих стран их последними императорами отдернуло завесу и раскрыло перед их взорами могущество европейских народов, которых они с тех пор уже не осмеливались клеймить названием варваров. Наблюдения как самого Мануила, так и сопровождавших его более внимательных наблюдателей, были записаны одним современным византийским историком. Я соберу в одно целое и вкратце изложу его отрывочные замечания, так как для читателя будет интересно и, быть может, даже поучительно познакомиться с этим грубым очерком Германии, Франции и Англии, с древней и новой историей которых мы теперь так хорошо знакомы. 1. Германия (пишет грек Халкокондил) — обширная страна между Веной и океаном; она простирается (какое странное географическое указание) от Праги в Богемии до реки Тартесса и до Пиренейских гор. Ее почва довольно плодородна, хотя не производит ни винных ягод, ни маслин; воздух там здоровый; туземцы крепкого и здорового телосложения, и эти холодные страны редко страдают от моровой язвы и от землетрясений. После скифов и татар германцы — самый многочисленный из всех народов; они храбры и терпеливы, и если бы они были соединены под властью одного вождя, их могущество было бы непреодолимо. Они получили от папы право выбирать римского императора, и никакой другой народ не питает более искренней привязанности к религии латинского Патриарха и не обнаруживает более усердной готовности повиноваться ему. Большая часть страны разделена между князьями и прелатами, но Страсбург, Кельн, Гамбург и более двухсот вольных городов управляются разумными и справедливыми законами, установленными по общему желанию в видах общей пользы. У них и в мирное, и в военное время часто случаются дуэли, или единоборства, между пешими бойцами; они отличаются своим превосходством во всех механических искусствах и могут похвастаться изобретением пороха и пушек, с которым уже познакомились почти все народы. 2. Французское королевство тянется на протяжении более пятнадцати или двадцати дней пути между Германией и Испанией и от Альп до Британского океана; в нем много цветущих городов, а между этими городами Париж, служащий резиденцией для короля, превосходит все остальные богатством и роскошью. Немало принцев и знатных особ поочередно дежурят в его дворце и признают его своим государем; самые могущественные между ними — герцоги Бретанский и Бургундский; этот последний владеет богатой провинцией Фландрией, гавани которой посещаются кораблями и торговцами и из нашего отечества, и из самых отдаленных стран. Французы — древний и богатый народ; своим языком и нравами они хотя и отличаются от итальянцев, но имеют некоторое с ними сходство. Они до такой степени гордятся императорским титулом Карла Великого, своими победами над арабами и подвигами своих героев Оливье и Роланда, что считают себя первым из западных народов; но эта безрассудная гордость была недавно унижена несчастным исходом их войны с англичанами, живущими на Британском острове. 3. Британия лежит на океане, напротив берегов Фландрии; ее можно считать или за один остров, или за три острова, связанные между собою общими интересами, одинаковыми нравами и одним для всех правительством. Она имеет в окружности пять тысяч стадий; вся страна усеяна городами и селениями; хотя в ней вовсе не растет виноград и мало плодовых деревьев, она изобилует рожью и ячменем, медом и шерстью, а ее жители выделывают в большом количестве суконные материи. Главный город острова Лондонможет по своей многолюдности и по своему могуществу, по своему богатству и роскоши заявлять притязание на первенство между всеми западными городами. Он лежит на широкой и быстрой реке Темзе, которая на расстоянии тридцати миль от него впадает в Галльское море, а благодаря ежедневным морским приливам и отливам торговые суда могут безопасно и входить в эту гавань, и выходить из нее. Король стоит во главе могущественной и буйной аристократии; его главные вассалы владеют своими поместьями по наследственному и неотъемлемому праву, а законы устанавливают и пределы королевской власти, и обязанности вассалов. Королевство нередко бывало жертвою иноземных завоевателей и внутренних восстаний; но туземцы храбры и отважны, славятся своими воинскими доблестями и победоносны в войнах. Форма их щитов заимствована от итальянцев, а форма их мечей — от греков; употребление длинного лука доставляет англичанам решительное преимущество над их противниками. Их язык не имеет сходства с теми, на которых говорят жители континента; по привычкам домашней жизни их нелегко отличить от их соседей французов; но самую странную черту в их нравах составляет их пренебрежение к супружеской чести и к женскому целомудрию. Когда они посещают друг друга, гостеприимство выражается прежде всего в том, что гостя целуют жена и дочери хозяина дома; между друзьями жены даются и берутся взаймы без всякого стыда, а островитяне вовсе не возмущаются такими странными отношениями и их неизбежными последствиями. Так как мы хорошо знакомы с обычаями древней Англии и вполне уверены в целомудрии наших матерей, то мы можем смеяться над легковерием или приходить в негодование от несправедливости греческого историка, который, должно быть, принял скромное приветствие за преступный поцелуй. Но его легковерие и его несправедливость преподают нам важный урок — они заставляют нас не полагаться на рассказы путешественников об отдаленных странах и считать за вымыслы те факты, которые не согласуются с законами природы и с народным характером.
После своего возвращения в Константинополь и после одержанной Тимуром победы Мануил царствовал много лет в благоденствии и спокойствии. Пока сыновья Баязида искали его дружбы и не беспокоили его владений, он довольствовался национальной религией и употреблял часы досуга на сочинение в ее защиту двадцати богословских диалогов. Появление византийских послов на Констанцком соборе свидетельствовало об усилении как турецкого влияния, так и влияния латинской церкви; завоевания султанов Мехмеда и Мурада примирили императора с Ватиканом, а осада Константинополя едва не вовлекла его в признание двойного исхождения Святого Духа. Когда Мартин Первый, избавившись от всяких соперников, вступил на престол св. Петра, между Востоком и Западом завязались дружелюбные сношения посредством писем и посольств. С одной стороны — честолюбие, а с другой — стесненное положение заставляли выражаться одинаково приличным языком, который отзывался кротостью и человеколюбием; хитрый грек выражал желание женить своих шестерых сыновей на итальянских принцессах, а не менее хитрый римлянин отправил в Константинополь дочь маркиза Монферратского в сопровождении знатных девиц в надежде, что они смягчат своей красотой упорство еретиков. Однако людям прозорливым было нетрудно заметить, что под маской религиозного рвения все было фальшиво и при константинопольском дворе, и в константинопольской церкви. Сообразно с тем, усиливалась ли опасность или ослабевала, император делал то шаг вперед, то шаг назад, то уполномочивал своих министров на ведение переговоров, то уничтожал эти полномочия и отклонял настоятельные требования окончательного ответа, ссылаясь на необходимость предварительно выслушать мнения своих патриархов и епископов и на невозможность собрать тех и других в такое время, когда турецкая армия стояла у ворот его столицы. Из происходившей по этому предмету официальной переписки видно, что греки настаивали на последовательном исполнении трех условий — присылки подкреплений, созвания собора и затем соединения церквей, а латины отклоняли второе из этих условий и соглашались на первое только с той оговоркой, что оно будет последствием исполнения третьего условия и добровольной за него наградой. Впрочем, мы в состоянии раскрыть самые сокровенные замыслы Мануила, так как он изложил их в одной интимной беседе без всяких хитростей или притворства. На склоне своих лет император взял в соправители своего старшего сына Иоанна Палеолога Второго и возложил на него большую часть правительственных забот. В присутствии только своего любимого камергера, историка Франца, он однажды объяснил своему соправителю и преемнику те принципы, которыми он руководствовался в своих переговорах с папой. «Наш последний ресурс против турок», — говорил Мануил, — «их опасение, что мы вступим в союз с латинами, и страх, который им внушают воинственные западные народы, способные нас защитить, а их истребить. Всякий раз, как басурманы будут угрожать вам, указывайте им на эту опасность. Предлагайте созвание собора, совещайтесь на счет способов осуществить это намерение, но постоянно затягивайте переговоры и уклоняйтесь от созвания собора, который не может доставить нам ни духовной, ни мирской пользы. Латины высокомерны; греки упрямы; ни та, ни другая сторона не согласится на уступки и не отречется от своих верований, и попытка полного объединения упрочит раскол, поселит вражду между двумя церквами и оставит нас без всякой надежды на спасение и без всякой защиты на произвол варваров». Эти полезные наставления не понравились юноше; он встал и молча удалился, а благоразумный монарх посмотрел на меня (продолжает Франц) и продолжал так: «Мой сын считает себя великим человеком и героем, но увы! наше жалкое время не доставляет никакого поприща для геройства или для величия. Его отвага была бы уместна в более счастливые времена наших предков, а при нашем теперешнем положении нужен такой император, который осмотрительно оберегал бы последние остатки нашего наследственного достояния. Я хорошо помню, какие блестящие надежды он возлагал на наш союз с Мустафой, и я сильно опасаюсь, что его опрометчивая храбрость будет причиной гибели нашего рода и что даже религия может ускорить наше падение». Однако благодаря своей опытности и своему влиянию Мануил сохранял мир и уклонялся от созвания собора до конца своей жизни; он умер на семьдесят восьмом году от роду в монашеской одежде, разделив свою дорогую движимость между своими детьми и бедняками, между своими докторами и любимыми служителями. Второй из его шести сыновей, Андроник, получил в удел княжество Фессалонику и умер от проказы вскоре после того, как продал этот город венецианцам и как им окончательно завладели турки. Благодаря счастливой случайности к империи был снова присоединен Пелопоннес или Морея, а в более счастливую эпоху своего царствования Мануил укрепил узкий перешеек на протяжении шести миль каменною стеной и стапятьюдесятью тремя башнями. Стена была разрушена при первом напоре оттоманов; плодоносный полуостров мог бы считаться достаточным для четырех младших братьев Феодора и Константина, Димитрия и Фомы; но они истощили остатки своих сил во внутренних раздорах, и те из них, которые не имели успеха, были вынуждены жить в зависимости в византийском дворце.
Старший сын Мануила, Иоанн Палеолог Второй, был признан после смерти своего отца единственным императором греков. Он прежде всего занялся разводом со своей женой и новым вступлением в брак с трапезундской принцессой; красота была, по его мнению, главным достоинством в императрице, а духовенство преклонилось перед его решительным заявлением, что если оно не согласится на развод, он удалится в монастырь и предоставит престол своему брату Константину. Первая и единственная победа Палеолога была одержана над евреем, которого он обратил в христианскую веру после продолжительных и ученых споров, и эта достопамятная победа была тщательно занесена в летописи его времени. Но он снова взялся за проект соединения восточной церкви с западной и, как кажется, искренно согласился на предложение съехаться с папой на вселенском соборе, который предполагалось созвать по ту сторону Адриатического моря. Мартин Пятый поддерживал этот опасный замысел, а его преемник Евгений относился к нему равнодушно; наконец после томительных переговоров император получил приглашение от собрания, отличавшегося новым характером, — от независимых базельских прелатов, называвших себя представителями и судьями католической церкви.
Римский первосвященник вступился за свободу церкви и отстоял ее; но одержавшее эту победу духовенство скоро подверглось тирании своего избавителя, который благодаря своему священному характеру был недосягаем для того оружия, которое оказалось таким острым и так хорошо достигавшим своей цели в борьбе со светскою властью. Право избрания, служившее для духовенства великой хартией свободы, папа уничтожал при помощи апелляций; он парализовал это право путем временного назначения на церковные должности, или так называемых комменд, путем назначения на должности с правом передачи их по наследству и при помощи предварительных и произвольных оговорок. При римском дворе был заведен публичный аукцион; кардиналы и папские любимцы обогащались добычей, которая собиралась со всех наций, и каждая страна имела основание жаловаться на то, что самые важные и самые доходные бенефиции раздавались чужеземцам и людям, проживавшим вне государства. Во время пребывания пап в Авиньоне их честолюбие уступило место более низким страстям — корыстолюбию и сладострастию: они строго взыскивали с духовенства аннаты и десятины, но открыто допускали безнаказанность пороков, бесчинств и разврата. Эти скандалы всякого рода казались еще более возмутительными вследствие великого раскола, длившегося на Западе более пятидесяти лет. Во время яростной борьбы между папами римским и авиньонским каждый из них старался огласить пороки своего противника; непрочность их положения уменьшало их авторитет, ослабляло обязательность правил их церковного благочиния и увеличивало как их нужды, так и их вымогательства. Чтоб залечить раны церкви и восстановить ее могущество, были созваны один вслед за другим соборы в Пизе и в Констанце, но эти многолюдные собрания сознали свою силу и решились отстоять привилегии христианской аристократии. Святые отцы, участвовавшие в Констанцком соборе, начали с того, что постановили приговор над личностью двух первосвященников, которых не хотели признавать, и низложили третьего первосвященника, которого прежде признавали своим главой; за тем они перешли к установлению характера и пределов папской власти и разъехались только тогда, когда подчинили пап верховенству вселенского собора. Было решено, что для управления церковью и для введения в ней реформ такие соборы будут созываться по прошествии положенного промежутка времени и что каждый собор, прежде чем закрыть свои заседания, должен назначать время и место будущего съезда. Римскому двору удалось отклонить открытие следующего собора в Сиене, но смелый и решительный образ действий Базельского собора едва не оказался гибельным для царствовавшего в то время папы Евгения Четвертого. Предвидевшие его намерения отцы церкви поспешили обнародовать свой первый декрет, в котором было сказано, что на представителей воинствующей церкви на земле возложена божественная и духовная юрисдикция над всеми христианами, не исключая и папы, и что вселенский собор не может быть ни распущен, ни отсрочен, ни перенесен в другое место иначе, как по свободному решению и согласию его членов. Узнав, что Евгений издал буллу о закрытии собора, они осмелились призывать непокорного преемника св. Петра к ответу, делать ему выговоры и угрожать наказанием. Они несколько раз отсрочивали свое решение для того, чтоб дать ему время одуматься, и наконец объявили ему, что если он не подчинится по прошествии шестидесяти дней, он будет лишен права пользоваться какою-либо светскою и церковною властью. А чтоб заявить о своем верховенстве над папой и как над монархом, и как над духовной особой, они взяли в свои руки управление Авиньоном, признали недействительным отчуждение церковных владений и запретили облагать Рим новыми налогами. Для их смелости служили оправданием не только общее одобрение со стороны духовенства, но также могущественная поддержка со стороны главных христианских монархов; император Сигизмунд объявил себя слугою и покровителем собора; Германия и Франция приняли их сторону; герцог Миланский был личным врагом Евгения, а восстание римского населения принудило папу удалиться из Ватикана. Так как его власти не хотели признавать ни его светские, ни его духовные подданные, то ему не оставалось ничего другого, как покориться; крайне унизительной для него буллой он отменил свои собственные постановления, утвердил постановления собора, включил своих легатов и кардиналов в состав этого почтенного собрания и с виду подчинился декретам верховной законодательной власти. Слава членов Базельского собора распространилась по восточным странам, и в их присутствии Сигизмунд принимал послов турецкого султана, которые поставили к его стопам двенадцать больших сосудов, наполненных шелковыми материями и золотыми монетами. Святых отцов воодушевляло желание привлечь как греков, так и богемцев в лоно католической церкви, и они через своих депутатов приглашали греческого императора и Константинопольского Патриарха присоединиться к собранию, пользовавшемуся доверием западных народов. Палеолог был готов согласиться на это предложение, и его послы были приняты католическим сенатом с надлежащим почетом. Но выбор места, по-видимому, был непреодолимым препятствием, так как император отказывался и от переезда через Альпы, и от переезда через сицилийское море и положительно требовал, чтоб собор был созван в каком-нибудь итальянском городе или, по меньшей мере, неподалеку от Дуная. Другие статьи договора были установлены с меньшим трудом: было условлено, что все путевые издержки императора и его свиты из семисот человек будут уплачены, что ему немедленно будет выдана сумма в восемь тысяч дукатовдля оказания пособий его духовенству и что на время его отсутствия из Константинополя будет доставлено для охраны столицы десять тысяч дукатов, триста стрелков и несколько галер. Город Авиньон доставил нужные для предварительных расходов суммы, а в Марселе начались приготовления к морскому переезду, хотя и делались не без затруднений и не без мешкотности.
Несмотря на то что положение самого Палеолога было крайне бедственное, его дружбы искали обе западные церковные власти, а изворотливая предприимчивость монарха одержала верх над свойственными республикам нерешительностью и упорством. Базельские декреты постоянно стремились к ограничению папского деспотизма и к учреждению верховного и постоянного церковного трибунала. Евгений тяготился этим игом, а желание удовлетворить греков могло служить благовидным предлогом для перенесения мятежного собора с берегов Рейна на берега По. Отцы церкви утратили бы свою независимость, переехав на другую сторону Альп; они неохотно соглашались на перенесение собора в Савойю или в Авиньон, но в Константинополе воображали, что эта страна и этот город находятся далеко за Геркулесовыми Столбами; император и его духовенство боялись длинного морского переезда и были оскорблены высокомерным заявлением собора, что после уничтожения новой ереси богемцев он искоренит и старую ересь греков. Со стороны Евгения все отзывалось кротостью, уступчивостью и уважением, и он приглашал византийского монарха исцелить своим присутствием еретические заблуждения и латинской церкви, и восточной. Находящаяся вблизи от берегов Адриатического моря Феррара была предложена местом их дружеского свидания, и при помощи обмана и кражи был добыт подложный декрет собора, одобрявший перенесение его заседаний в этот итальянский город. В Венеции и на острове Кандия были снаряжены для переезда девять галер; они были готовы прежде базельских кораблей; римскому адмиралу было приказано жечь, топить и уничтожать корабли соперников, так что эти священнические эскадры могли столкнуться в тех самых морях, где Афины и Спарта когда-то оспаривали одна у другой славу первенства. Палеологу докучали две политические партии, постоянно готовые вступить между собою в открытую борьбу из-за обладания его особой, и он не решался покинуть свой дворец и свои владения для такого опасного предприятия. У него были свежи в памяти отцовские советы, а здравый смысл должен был внушить ему убеждение, что раздираемые внутренними раздорами латины никогда не будут заодно отстаивать интересы чужеземца. Сигизмунд не советовал пускаться на это несвоевременное предприятие, и его нельзя было подозревать в пристрастии, так как сам он желал созвания собора, а его предостережениям придавал вес распространившийся странный слух, будто германский цезарь назначит грека своим наследником и преемником в обладании западною империей. Он получил советы даже от турецкого султана, на которого нельзя было полагаться, но которого было бы опасно обидеть. Мурад ничего не понимал в спорах между христианами, но опасался их соглашения. Он предложил удовлетворить денежные нужды византийского двора из своей собственной казны и с притворным великодушием заявил, что безопасность Константинополя будет ненарушима во время отсутствия его государя. Палеолог принял окончательное решение под влиянием великолепных подарков и самых положительных обещаний; он желал на время удалиться от театра опасностей и несчастий и, отпустив посланцев собора с двусмысленным ответом, объявил о своем намерении отплыть на римских галерах. Патриарх Иосиф был так стар, что был доступен для страха более, чем для надежды; он дрожал при мысли об опасностях морского переезда и высказывал опасение, что его слабый голос, поддержанный голосами трех десятков его православных собратьев, будет заглушен в чужой стране влиятельными и многочисленными членами латинского собора. Он подчинился воле императора, лестным уверениям, что его будут слушаться как оракула всех народов, и тайному желанию научиться от своего западного собрата, каким способом можно освободить церковь от императорского ига. При нем было назначено состоять пятерым хоругвеносцам, или архиереям, Софийского собора, а один из них — великий эклесиарх, или проповедник, Сильвестр Сиропул написал правдивую и интересную историю мнимой унии. Духовенство неохотно подчинилось требованиям императора и Патриарха, но покорность была его первым долгом, а терпеливость — его самой полезной добродетелью. В списке отборных двадцати епископов мы находим митрополитов Гераклеи и Кизика, Никеи и Никомедии, Эфеса и Трапезунда и двух новых епископов Марка и Виссариона, возведенных в это звание из расчета на их ученость и красноречие. В этот список также было внесено несколько монахов и философов с целью выказать ученость и святость греческой церкви, а хор императорской капеллы был составлен из отборных певчих и музыкантов. Патриархи Александрийский, Антиохийский и Иерусалимский послали от себя настоящих или мнимых депутатов; русский примас был представителем русской национальной церкви, и греки могли соперничать с латинами объемом своего духовного владычества. Драгоценные сосуды Софийского собора были предоставлены на произвол морским бурям и волнам для того, чтобы Патриарх мог совершать богослужение с приличной пышностью; все золото, какое мог добыть император, было употреблено на массивные украшения его кровати и его колесницы, а между тем как греки старались с виду не изменять своей прежней роскоши, они ссорились между собой из-за раздела тех пятнадцати тысяч дукатов, которые были первой милостыней, полученной от римского первосвященника. Когда все приготовления были окончены, Иоана Палеолога сопровождали до гавани его брат Димитрий и самые знатные церковные и государственные сановники; оттуда он отплыл со своей многочисленной свитой на восьми парусных и весельных судах через находившийся во власти турок Галлиполийский пролив в направлении к архипелагу, к Морее и, наконец, к Адриатическому морю.
После скучного и утомительного семидесятисемидневного плавания священная эскадра стала на якорь подле Венеции, а в оказанном ей приеме обнаружились и радость, и роскошь этой могущественной республики. Владычествовавший над всем миром скромный Август никогда не требовал от своих подданных таких почестей, какие были возданы независимым государством его слабому преемнику. Палеолог восседал на троне, поставленном на корме его корабля, когда дож и венецианские сенаторы приехали к нему с визитом или, по греческой манере выражаться, для того, чтобы воздать ему поклонение. Они прибыли на «буцентавре», который сопровождали двенадцать великолепных галер; море было усеяно бесчисленными гондолами, на которых жители Венеции выехали частью для того, чтобы увеличить пышность зрелища, частью для собственного удовольствия; музыка и радостные возгласы оглашали воздух; не только матросы, но даже корабли были одеты в шелк и в золото, а во всех эмблемах и внешних украшениях римские орлы фигурировали наряду со львами св. Марка. Триумфальная процессия направилась по большому каналу и проехала под мостом Риальто; восточные чужеземцы с удивлением смотрели на дворцы, на церкви многолюдного города, как будто всплывшего из глубины моря, но им было невесело смотреть на украшавшие город трофеи, которые были вывезены из Константинополя после его разграбления. После двухнедельного пребывания в гостеприимной Венеции Палеолог продолжал свое путешествие в направлении к Ферраре частью сухим путем, частью водою, и по этому случаю Ватикан подчинил свою гордость требованиям политики, оказав Палеологу такой же почет, какой исстари воздавался восточным императором. Греческий монарх въехал в город на черном коне; но впереди его вели белого как молоко коня, на котором сбруя была украшена золотыми орлами; а балдахин несли над его головой князья дома д’Эсте — сыновья и родственники Николая, который состоял в звании римского маркиза и был более могуществен, нежели сам император. Палеолог сошел с коня только у подножия дворцовой лестницы; папа встретил его у входа в свои апартаменты, не допустил его до коленопреклонения и, обняв его, как сына, посадил рядом с собой по левую руку. Патриарх не хотел сойти со своей галеры на сушу, пока не будет условлено исполнение такого церемониала, который свидетельствовал бы о почти полном равенстве епископов римского и константинопольского; этот последний получил от первого братский и дружеский поцелуй, и ни один из греческих епископов не согласился целовать ногу западного примаса. При открытии собора представители светской и духовной власти заявили притяжение на почетное место в центре и Евгению удалось уклониться от древнего церемониала, введенного Константином и Маркианом, только при помощи указания на тот факт, что его предместники не присутствовали на соборах Никейском и Халкедонском. После долгих прений было решено, что одна из двух наций займет правую сторону церкви, а другая — левую, что кафедра св. Петра будет поставлена на первом месте перед рядами латинского духовенства, а трон греческого императора будет поставлен впереди его духовенства против второго места, не занятого западным императором, и на одинакой с ним высоте.
Но лишь только празднества и исполнение формальностей уступили место более серьезным переговорам, греки оказались недовольными и своей поездкой, и самими собой, и папой. Посланцы Евгения уверяли в Константинополе, что положение папы самое блестящее и что он стоит во главе европейских монархов и прелатов, готовых по его требованию верить ему в то, что он прикажет и взяться за оружие, когда он этого захочет. Его бессилие обнаружилось в незначительном числе съехавшихся на вселенский собор в Феррару епископов: при открытии первой сессии соборных заседаний латины были в числе только пяти архиепископов, восемнадцати епископов и десяти аббатов. За исключением герцога Бургундского, ни один из западных монархов не удостоил соборные заседания своим личным присутствием или присылкой послов; к тому же не было никакой возможности отменить те постановления Базельского собора, которые были направлены против достоинства и против личности Евгения и которые имели последствием избрание нового папы. При таком положении дел Палеолог счел нужным испросить отсрочку, чтобы иметь время выговорить от латинов какое-нибудь мирское вознаграждение за соединение церквей, столь непопулярное среди его подданных, — и публичные заседания собора были закрыты после первой сессии более чем на шесть месяцев. Император поселился на лето вместе со своими отборными фаворитами и «янычарами» в обширном монастыре, находившемся среди красивой местности, неподалеку от Феррары; предаваясь тем удовольствиям охоты, он позабыл о бедственном положении церкви и государства и упорно истреблял дичь, не обращая никакого внимания на основательные жалобы маркиза и землепашцев. Тем временем его несчастным грекам приходилось вести тяжелую жизнь изгнанников и бедняков; на ежемесячное содержание каждого чужеземца было назначено от трех до четырех золотых флоринов, и хотя эта сумма не доходила до семисот флоринов, ее уплата неоднократно задерживалась римским правительством по недостатку денег или из политических расчетов. Они с нетерпением ожидали своего освобождения, но их отъезду препятствовала тройная преграда: при выезде из Феррары от них требовали паспортов, выданных их начальством; венецианское правительство обязалось задерживать и отсылать назад беглецов, а в Константинополе их ожидало неизбежное наказание — отлучение от церкви, денежные пени и судебный приговор, подвергавший их, несмотря на их духовное звание, раздеванию догола и публичному бичеванию. Только ввиду необходимости выбирать одно из двух — или выносить голод, или не отказываться от религиозных прений — греки согласились на открытие первого заседания и с крайней неохотой последовали за беглым собором из Феррары во Флоренцию. Это новое перенесение собора в другой город было вызвано настоятельной необходимостью: в Ферраре появилась моровая язва; преданность маркиза внушала подозрения; наемные войска герцога Миланского стояли у ворот города, а так как они занимали Романию, то папе, императору и епископам пришлось не без труда и не без опасностей пробираться во Флоренцию по редко посещаемым тропинкам Апеннин.
Но над всеми этими препятствиями восторжествовали время и политика. Запальчивость членов Базельского собора принесла Евгению более пользы, чем вреда; европейским народам был крайне неприятен раскол; они отвергли избрание Феликса Пятого, который был сначала герцогом Савойским, потом пустынником и, наконец, был выбран папой, и самые могущественные монархи, сблизившись с его соперником, мало помалу перешли от дружелюбного нейтралитета к прочной преданности. Легаты перешли вместе с несколькими пользовавшимися уважением членами собора на сторону римлян, многочисленность и репутация которых постепенно росли; на Базельском соборе осталось только тридцать девять епископов и триста членов низшего духовенства, между тем как собравшиеся во Флоренции латины могли ссылаться на подпись самого папы, восьми кардиналов, двух патриархов, восьми архиепископов, пятидесяти двух епископов и сорока пяти аббатов или начальников религиозных орденов. После девятимесячных трудов и после прений, на которые было употреблено двадцать пять сессий, они достигли той выгоды и той славы, что ввели единение с греками. Четыре главных вопроса были предметом прений между представителями двух церквей: 1. Употребление пресного хлеба в Евхаристии. 2. Свойства чистилища. 3. Верховенство папы. 4. Однородное или двойственное исхождение Св. Духа. Интересы каждой из двух наций отстаивались десятью богословами; латины находили твердую опору в неистощимом красноречии кардинала Юлиана, а самыми отважными и самыми даровитыми вождями греческой рати были Марк Эфесский и Виссарион Никейский. Мы можем заметить в похвалу успехов человеческого рассудка, что первый из этих вопросов был признан относящимся к такому несущественно важному обряду, который можно без греха видоизменять сообразно с господствующими в данную минуту и в данном месте мнениями. Относительно второго вопроса обе стороны сошлись в убеждении, что для очищения верующих от тех грехов, которые могут быть прощены, должно существовать переходное положение, а о том, будут ли их души очищаться стихийным огнем, существовали сомнения, которые могли быть по прошествии нескольких лет правильно разрешены спорщиками на самом месте очищения. Вопрос о притязаниях папы на верховенство казался более важным и более существенным; но жители Востока всегда чтили римского епископа как первого из пяти патриархов, и они без затруднений согласились на то, что он будет пользоваться своей юрисдикцией согласно с церковными уставами; это была такая неопределенная уступка, которую можно было истолковывать или обходить сообразно с требованиями данной минуты. Исхождение Святого Духа от одного Отца или от Отца и Сына составляло такой догмат веры, который гораздо глубже проник в человеческое сознание, и на соборных заседаниях в Ферраре и во Флоренции латинская прибавка слова filioque была разделена на два вопроса: легальна ли она и православна ли. Едва ли представляется надобность заявлять о том, что я отношусь к этому предмету с беспристрастным равнодушием; тем не менее я полагаю, что для греков служило твердой опорой постановленное Халкедонским собором запрещение прибавлять какие-либо новые статьи к никейскому или, верней, константинопольскому символу веры. В делах этого мира нелегко объяснить, каким образом собравшиеся на совещание законодатели могут связывать руки у своих преемников, облеченных одинаковою с ними властью. Но то, что внушено свыше, должно считаться истинным и неизменным, и никакой епископ или никакой провинциальный собор не имеет права делать нововведения, несогласные с постановлениями католической церкви. Что касается сущности этого догмата, то аргументы обеих сторон были одинаково вески и спорам не предвиделось конца; рассудок приходит в замешательство при мысли об исхождении Божества; положенное на алтаре Евангелие не давало на этот счет никаких указаний; разнородные тексты писаний св. отцов могли быть извращены подлогом или могли быть истолкованы софистами вкривь и вкось, а греки были незнакомы ни с характером латинских святых, ни с их богословскими произведениями. Мы можем быть уверены только в том, что ни одну из двух партий не могли убедить аргументы противников. Разум может просветить человека, зараженного предрассудками, а более точное и более полное знакомство с предметом, доступным для нашего понимания, может исправить составленное по первому взгляду ошибочное о нем мнение; но епископы и монахи с детства привыкли повторять формулу, составленную из таинственных слов; и честь их нации и их личная честь зависели от повторения тех слов, а их узкие умы ожесточились и воспламенились от раздражительных публичных диспутов.
Между тем как они терялись в лабиринте сомнений и недоумений, папа и император старались достигнуть цели своего свидания путем благовидного соглашения и смягчить упорство спорщиков путем личных и тайных внушений. Патриарх Иосиф изнемог под бременем лет и недугов; его предсмертные советы дышали миролюбием и кротостью, а надежда занять его место была приманкой для честолюбивого духовенства. Торопливая и усердная покорность архиепископов русского и никейского, Исидора и Виссариона, была приобретена и награждена их немедленным возведением в сан кардиналов. Во время первых прений Виссарион выказал себя самым непоколебимым и самым красноречивым защитником греческой церкви, и хотя его отечество отвергло его как вероотступника и как незаконнорожденного сына, он представляет в церковной истории редкий пример такого патриота, который снискал милостивое расположение двора резкой оппозицией и своевременной уступчивостью. При содействии своих двух духовных помощников император прибегал к такой аргументации, какая всего более подходила к общему положению всех епископов и к личному характеру каждого из них, и они подчинились один вслед за другим влиянию авторитета и примера. Их доходы были захвачены турками; сами они находились в руках латинов; у иного епископа все богатство состояло из трех облачений и из сорока дукатов, так что его денежные средства скоро совершенно истощались; их желание возвратиться домой ставило их в зависимость от венецианских кораблей и от папских подаяний, и они были так бедны, что уплата сумм, остававшихся в долгу за римским правительством, была бы принята ими за особую милость и могла повлиять на них как подкуп. Желание избавить Константинополь от угрожавшей ему опасности могло служить оправданием для осмотрительного и благочестивого лицемерия, а им сверх того внушали, что упорные еретики, которые будут противиться примирению восточной церкви с западной, будут покинуты в недружелюбной стране для того, чтоб сделаться жертвами мстительности или правосудия римского первосвященника. На первом частном собрании греков формула соглашения была одобрена двадцатью четырьмя членами и отвергнута двенадцатью; но пятеро хоругвеносцев Софийского собора, выдававших себя за представителей Патриарха, были устранены при помощи ссылки на старинные правила церковного благочиния, а их право на участие в подаче голосов было передано более податливым монахам, грамматикам и мирянам. Воля монарха создала притворное и раболепное единомыслие, и только два патриота осмелились выразить свои собственные чувства своих соотечественников. Брат императора Димитрий удалился в Венецию для того, чтоб не быть свидетелем соглашения, а Марк Эфесский, быть может, ошибочно принимавший внушения своей гордости за внушения совести, отказался от всякого общения с латинскими еретиками и объявил себя поборником и исповедником православного символа веры. В договор между двумя нациями было предложено внести несколько таких формул соглашения, которые могли бы удовлетворить латинов, не унижая греков; слова и частицы речи взвешивались до тех пор, пока богословские весы не склонились слегка на сторону Ватикана. Было решено (я должен просить от читателя особого внимания), что Святой Дух исходит от Отца и Сына, как из одного принципа и как из одной субстанции; что он исходит через Сына, так как одной с ним натуры и субстанции, и что он исходит от Отца и Сына одним дуновением (spiration) и произрождением. Менее трудно понять те статьи предварительного договора, в которых говорилось, что папа обязан уплатить все расходы возвратного путешествия греков, что он должен постоянно содержать две галеры и триста солдат для защиты Константинополя, что в константинопольский порт должны заходить все суда, занимавшиеся перевозкой пилигримов в Иерусалим, что всякий раз, как о том будет предъявлено требование, папа будет доставлять десять галер на один год или двадцать галер на полгода и что он будет энергически ходатайствовать перед европейскими монархами в случае, если бы императору понадобились сухопутные военные силы.
Один и тот же год и почти один и тот же день ознаменовались низложением Евгения на Базельском соборе и состоявшимся во Флоренции соединением греков с латинами. Первый из этих соборов (названный папою собранием демонов) заклеймил Евгения обвинениями в святокупстве, в клятвопреступлении, в тирании, в ереси и в расколеи объявил его неисправимым в своих пороках, недостойным никакого церковного титула и неспособным занимать какую-либо церковную должность. Второй собор чтил в лице Евгения истинного и святого Христова наместника, примирившего восточных католиков с западными после шестисотлетних раздоров и соединившего тех и других в одну паству под властью одного пастыря. Акт соглашения был подписан папою, императором, главными представителями обеих церквей и даже теми, кто, подобно Сиропулу, был лишен права подачи голоса. Для Востока и Запада было бы достаточно двух экземпляров договора; но Евгений потребовал, чтоб были составлены четыре достоверные и снабженные подписями копии, которые хранились бы как памятники одержанной им победы. В достопамятный день 6-го июля преемник св. Петра и преемник Константина воссели на своих тронах; обе нации собрались во Флорентинском соборе; их представители — кардинал Юлиан и архиепископ никейский Виссарион взошли на кафедру и, прочитав акт соединения — каждый на своем языке, — обнялись от имени и перед глазами своих собратьев среди выражений общего одобрения. Затем папа отслужил вместе со своим духовенством римскую обедню; символ веры был пропет с присовокуплением filioque; для одобрения со стороны греков служило плохим оправданием непонимание этого благозвучного, но невнятно произнесенного слова, а более добросовестные латины отказались публично совершать какие-либо византийские обряды. Впрочем, император и его духовенство несовершенно позабыли о национальной чести. Они подписали договор с тем словесным условием, что в их символе веры и в их церковных обрядах папы не будут пытаться делать какие-либо нововведения; они оставили безнаказанной и втайне уважали благородную непреклонность Марка Эфесского, а после смерти Патриарха отказались приступить к избранию его преемника иначе, как в Софийском соборе. При раздаче публичных и частных наград щедрый папа превзошел их ожидания и сделал более того, что обещал; греки возвратились домой прежней дорогой через Феррару и Венецию, но не с прежней пышностью и не с прежним высокомерием, а о том, как их приняли в Константинополе, будет идти речь в следующей главе. Успех этой первой попытки поощрил Евгения на возобновление таких же назидательных сцен, и депутаты от армян, от маронитов, от сирийских и египетских яковитов, от несториан и эфиопов были одни вслед за другими допущены к целованию ноги римского первосвященника и к удостоверению покорности и православия Востока. Эти восточные послы, о командировке которых ничего не знали те страны, за представителей которых они себя выдавали, распространили по всему Западу славу Евгения, и со всех сторон стали раздаваться искусственно вызванные жалобы на то, что одни швейцарские и савойские еретики препятствуют гармонии всего христианского мира. Энергия оппозиции ослабла от утомительной и бесплодной борьбы; члены Базельского собора мало помалу разъехались, а Феликс отказался от папской тиары и снова удалился в Рипалл, в свое прежнее благочестивое или приятное уединение. Общее согласие было восстановлено обоюдным забвением обид и вознаграждением за причиненный вред; все помыслы о реформации были отложены в сторону; папы стали по-прежнему пользоваться и злоупотреблять своею деспотическою властью над церковью, и спокойствие Рима уже с тех пор не нарушали споры о правильности папских выборов.
Поездки трех императоров не доставили им никаких мирских выгод и едва ли содействовали их спасению в той жизни, но они имели то благотворное последствие, что с греческою ученостью познакомилась Италия и что оттуда она распространилась между самыми отдаленными западными и северными народами. Несмотря на то что положение византийских подданных было крайне раболепное и бедственное, в их руках все еще хранился драгоценный ключ, который мог открывать доступ к оставшимся от древности сокровищам, — они все еще говорили на том благозвучном и богатом языке, который вкладывает душу в произведения человеческого ума и облекает в форму отвлеченные идеи философов. С тех пор как варвары проникли внутрь империи и даже внутрь столицы, они, конечно, извратили и внешнюю форму, и внутреннюю субстанцию национального языка, и пришлось составлять обширный толковый словарь для объяснения множества слов, заимствованных из языков арабского, турецкого, славонского, латинского и французского. Но более чистый греческий язык был в употреблении при дворе и в школьном преподавании, а его цветущее состояние описано и, быть может, разукрашено одним ученым итальянцем, который вследствие продолжительного пребывания в Константинополе и вследствие женитьбы на знатной гречанке перешел в греческое подданство. «Общеупотребительный язык, — говорит Филельф, — испортился в устах простого народа и подвергся искажениям в устах многочисленных иноземцев и торговцев, которые ежедневно толпами стекаются в столицу и смешиваются с ее населением. Произведения Аристотеля и Платона были так неясно и так бесцветно переведены на латинский язык последователями именно этой школы. Но мы придерживаемся тех греков, которые избегли этой заразы и которые одни достойны нашего подражания. В домашних беседах они до сих пор говорят на языке Аристофана и Эврипида, на языке афинских историков и философов, а слог их произведений еще более обработан и еще более правилен. Люди, состоящие при византийском дворе по своему происхождению или по своим должностям, сохраняют старинное изящество и чистоту языка без малейшей посторонней примеси, а природная грация этого языка всего более заметна среди знатных матрон, которые не имеют никаких сношений с иноземцами — и не только с одними иноземцами: ведь они живут в полном уединении и в их среду не проникают взоры даже их собственных соотечественников. Их редко можно встретить на городских улицах, так как они выходят из дому только в вечерние сумерки для посещения церквей и самых близких родственников. В этих случаях они выезжают верхом, закрываются вуалем и их обыкновенно сопровождают родственники, мужья или прислуга».
Среди греков многочисленное и богатое духовенство посвящало себя религиозным обязанностям; их монахи и епископы всегда отличались степенностью и строгостью нравов и не следовали примеру латинского духовенства, увлекавшегося не только мирскими целями и удовольствиями, но даже военными предприятиями. Истратив значительную долю своего времени и своих дарований на благочестие, на праздность и на церковные и монастырские раздоры, самые любознательные из них и самые честолюбивые принимались за изучение духовных и светских произведений, написанных на их родном языке. Духовенство руководило образованием юношества; школы философии и красноречия не закрывались вплоть до падения империи, и можно положительно утверждать, что внутри стен Константинополя хранилось более книг и знаний, чем сколько их было разбросано по обширным западным странам. Но мы уже ранее указывали на одно важное различие: греки или вовсе не двигались вперед, или делали попятные шаги, между тем как латины делали быстрые успехи. Народы воодушевлялись сознанием своей независимости и соревнованием и даже в узкой сфере итальянских государств было более многолюдства и предприимчивости, чем в суживавшихся пределах Византийской империи. В Европе низшие классы общества высвободились из-под ига феодального рабства, а приобретение свободы есть первый шаг к любознательности и к просвещению. Употребление латинского языка, хотя и в грубом извращении, поддерживалось суеверием; университеты на всем пространстве от Болоньи до Оксфорда посещались тысячами учащихся, а дурно руководимое рвение этих учащихся могло быть направлено на более благородные и более возвышенные занятия. При возрождении знаний Италия прежде всех сбросила свой саван, а поучения и пример красноречивого Петрарки могут основательно считаться предвестниками лучшей будущности. Изучение древних римских писателей и подражание им придали слогу чистоту и вызвали более благородные чувства и более основательные суждения, и ученики Цицерона и Виргилия стали с уважением и с любовью приближаться к святилищу, где хранились произведения тех греков, которые были наставниками этих писателей. При разграблении Константинополя французы и даже венецианцы относились с пренебрежением к произведениям Лизиппа и Гомера и уничтожили их; но памятники искусства могут быть уничтожены одним ударом, а бессмертные произведения ума могут быть вопроизведены пером в бесчисленных копиях; честолюбие Петрарки и его друзей заключалось именно в том, чтобы добывать такие копии и достигать понимания их содержания. Турецкое оружие, конечно, ускорило бегство Муз, и мы пугаемся при мысли, что греческие школы и библиотеки могли быть уничтожены, нежели Европа успела восстать от наводнившего ее варварства, и что семена знаний могли быть разбросаны по ветру, когда итальянская почва еще не была готова к их культуре.
Самые ученые из итальянцев пятнадцатого столетия сознавали и одобряли возрождение греческой литературы, находившейся в забвении в течении многих сот лет.
Однако и в Италии и по ту сторону Альпов было несколько замечательных ученых, отличавшихся в века невежества знанием греческого языка, а национальное тщеславие громко превозносило редкие примеры такой учености. Не вдаваясь в оценку их достоинств, мы должны заметить, что их ученость не имела никаких особых мотивов и не приносила никакой пользы, что им нетрудно было удовлетворять и самих себя, и своих еще более невежественных соотечественников, что у них было мало манускриптов, написанных на языке, которому они научились таким удивительным образом, и что этот язык не преподавался ни в одном из западных университетов. Только в одном уголке Италии от него уцелели некоторые остатки в том диалекте, на котором говорило местное население или, по меньшей мере, местное духовенство. Следы влияния колоний дорических и ионийских никогда не были совершенно изглажены; калабрийские церкви были долго привязаны к константинопольскому престолу, а монахи св. Василия продолжали свои ученые занятия на Афонской горе и в восточных школах. Калабрия была родиной того Варлаама, о котором нам уже прежде приходилось упоминать как о сектанте и посланнике; этот Варлаам прежде всех воскресил по той стороне Альп воспоминания о Гомере или, по меньшей мере, знакомство с произведениями греческого поэта.
По словам Петрарки и Боккачо, он был небольшого роста, хотя и был велик своей ученостью и своим гением, отличался проницательностью своего ума, хотя выражался медленно и с трудом. В течение многих столетий (как они уверяют) Греция не производила человека, который мог бы равняться с ним по историческим, грамматическим и философским познаниям, и его личные достоинства прославлены аттестациями константинопольских монархов и ученых. Одна из таких аттестаций дошла до нас, где, оказывавший покровительство его противникам, император Кантакузин был вынужден сознаться, что этому глубокомысленному и прозорливому логику были хорошо знакомы произведения Евклида, Аристотеля и Платона. При авиньонском дворе он вступил в близкую связь с первым из латинских ученых Петраркой, а главным мотивом их литературных сношений было обоюдное желание учиться. Тосканец принялся за изучение греческого языка с пылкой любознательностью и с усидчивым прилежанием и после борьбы с сухими и трудными основными правилами языка стал мало-помалу понимать красоты поэтов и философов, умы которых были сродны с его собственным; но он недолго пользовался обществом и уроками этого полезного помощника: Варлаам отказался от своего бесплодного звания посла и по возвращении в Грецию раздражил толпы фанатических монахов, попытавшись заменить светом разума тот свет, который они искали в своем пупке. После трехлетней разлуки два друга снова встретились при неапольском дворе, но великодушный ученик отказался от этого удобного случая усовершенствоваться в греческом языке, доставив Варлааму своими рекомендациями маленькое епископство на его родине, в Калабрии. Петрарку отвлекали от изучения иностранного языка его разнообразные занятия, любовь и дружба, переписка с разными лицами и частые путешествия, лавры, которые он пожинал в Риме, и его тщательно обработанные сочинения в прозе и в стихах, а по мере того как он старел, знание греческого языка становилось не столько предметом его надежд, сколько предметом его желаний. Когда ему было около пятидесяти лет, один византийский посол, принадлежавший к числу его друзей и владевший обоими языками, подарил ему экземпляр произведений Гомера; в ответе Петрарки сказались и его красноречие, и его признательность, и его сожаления. Расхвалив великодушие дарителя и достоинства подарка, в его глазах более драгоценного, чем золото и рубины, он продолжает так: "Присылая мне подлинный и оригинальный экземпляр произведений божественного поэта, этого источника всякой изобретательности, вы сделали мне такой подарок, который достоин и вас самих, и меня; вы этим исполнили и ваше обещание, и мои желания. Но ваша щедрость не может удовлетворять меня вполне; вы должны бы были подарить мне вместе с произведениями Гомера и вас самих, то есть того, кто мог бы водить меня по этим полям света и мог бы раскрыть перед моими удивленными глазами все, что есть чудесного в «Иллиаде» и в «Одиссее». Но увы! Гомер для меня нем или я для него глух, и я не в состоянии наслаждаться красотой, которая находится в моем обладании. Я поместил его рядом с Платоном, царя поэтов рядом с царем философов, и горжусь, смотря на таких знаменитых гостей. Я уже приобрел все, что было переведено из их бессмертных произведений на латинский язык, но хотя я и не могу извлекать никакой для себя пользы из того, что эти почтенные греки представляются мне в своих национальных костюмах, я все-таки нахожу в этом удовольствие. Я с наслаждением смотрю на Гомера, и всякий раз, как беру в руки безмолвный том его произведений, я со вздохом восклицаю: великий бард! с каким удовольствием я стал бы внимать твоим песнопениям, если бы смерть одного друга и прискорбное отсутствие другого не притупляли моего слуха! Впрочем, я еще не теряю всякой надежды: пример Катона служит для меня утешением и поощрением, так как Катон познакомился с греческой литературой только в последнем периоде своей жизни.
Знание, которого тщетно старался достигнуть Петрарка, было приобретено его другом, творцом тосканской прозы Боккаччо благодаря счастливому стечению обстоятельств и трудолюбию. Этот популярный писатель, обязанный своею репутацией сборнику забавных и любовных рассказов — «Декамерону», имеет более основательное право на ту заслугу, что в Италии было восстановлено изучение греческого языка. Один из учеников Варлаама по имени Лев или Леонтий Пилат, отправлявшийся в 1360 году в Авиньон, был задержан на пути советами и гостеприимством Боккаччо, который поместил этого чужеземца в своем доме, выхлопотал для него у Флорентийской республики ежегодную пенсию и посвятил часы своего досуга занятиям с этим первым преподавателем греческого языка в западных европейских странах. Внешность Льва могла бы оттолкнуть самого ревностного ученика: он носил плащ философа, походивший на плащ нищего; его наружность была отвратительна; его лицо было покрыто черными волосами; он носил длинную бороду, которую никогда не расчесывал; его обхождение было грубо; характер у него был мрачный и непостоянный, а своей манере выражаться он не придавал привлекательности ни красотой, ни даже ясностью латинских оборотов речи. Но в его уме хранился богатый запас греческой эрудиции. Он был одинаково хорошо знаком с историей Греции и с ее баснословными преданиями, с ее философией и с ее грамматикой и объяснял поэмы Гомера в флорентийских школах. По его указаниям Боккаччо сделал тот буквальный перевод прозой «Иллиады» и «Одиссеи», который удовлетворил любознательность его друга Петрарки и который в следующем столетии, быть может, служил тайным руководством для латинского перевода Лоренцо Валлы. Из рассказов Льва тот же Боккаччо собрал материалы для своего трактата о происхождении языческих богов, который считался в то время продуктом необычайной учености и который был усеян описаниями греческих нравов и цитатами из греческих писателей с целью вызвать удивление и похвалы со стороны самых невежественных читателей. Первые шаги на пути к просвещению всегда бывают медленны и трудны: во всей Италии нельзя было насчитать более десяти почитателей Гомера, а к этому списку не могли прибавить ни одного имени ни Рим, ни Венеция, ни Неаполь. Но число учащихся, без сомнения, увеличиось бы, и они стали бы делать более быстрые успехи, если бы неусидчивый Лев не отказался, по прошествии трех лет, от своего почетного и доходного места. При проезде через Падую он остановился на короткое время у Петрарки, который восхищался его ученостью, но был основательно возмущен его мрачным и неуживчивым нравом. Недовольный всеми столько же, сколько самим собой, Лев не умел ценить того, что имел, и переносился воображением к отсутствующим лицам и предметам. В Италии он был фессалийцем, в Греции — калабрийским уроженцем; среди латинов он обнаруживал пренебрежение к их языку, религии и нравам, а лишь только прибыл в Константинополь, стал вздыхать о богатой Венеции и о роскошной Флоренции. Его итальянские друзья оставались глухи к его докучливым просьбам; расчитывая на их любознательность и снисходительность, он вторично пустился в путь, но при входе в Адриатическое море его корабль был настигнут бурей и несчастный профессор был поражен молнией в то время, как, подобно Улиссу, привязал себя к мачте. Человеколюбивый Петрарка пролил слезу при известии об этом несчастии, но он более всего озаботился розысками, нельзя ли спасти из рук матросов какой-нибудь экземпляр произведений Эврипида или Софокла.
Но слабые зачатки греческой учености, которые старался развивать Петрарка и которые насадил Боккаччо, скоро рассеялись по ветру и исчезли. Следующее поколение довольствовалось на время тем, что старалось усовершенствовать латинское красноречие, а новое неугасаемое пламя снова зажглось в Италии не прежде конца четырнадцатого столетия. Прежде чем предпринимать свою поездку на Запад, император Мануил попытался возбудить сострадание в западных монархах через посредство своих послов и ораторов. Между этими послами самым выдающимся или самым ученым был Мануил Хризолор; это был человек знатного происхождения, а его римские предки, как полагают, переселились вслед за Константином Великим в новую столицу. После посещения дворов французского и английского, где он добился кое-каких денежных вспомоществований и еще более щедрых обещаний, он был приглашен на должность профессора, а честь этого вторичного приглашения и на этот раз принадлежала Флоренции. Благодаря своему знакомству не только с греческим языком, но также и с латинским Хризолор был признан достойным пенсии и превзошел ожидания республики. Его школу посещала масса учеников всякого звания и всех возрастов, а один из этих учеников изложил в своей «Всеобщей истории» причины своей любознательности и своих успехов. «В то время, — говорит Леонардо Аретино — я занимался изучением юриспруденции; но мое сердце пылало любовью к литературе, и я стал иногда заниматься изучением логики и риторики. По прибытии Мануила я находился в нерешительности, не следует ли мне отказаться от изучения юриспруденции или же следует отказаться от преставлявшегося редкого случая познакомиться с греческой литературой; с пылкостью юноши я так рассуждал с самим собою: неужели ты откажешься от своего призвания и от твоей фортуны? Неужели ты не захочешь близко познакомиться с Гомером, Платоном и Демосфеном — с теми поэтами, философами и ораторами, о которых рассказывают такие чудеса и которые считались во все века великими наставниками человечества? В наших университетах всегда найдется достаточный запас профессоров и ученых по части юриспруденции; но если мы выпустим из наших рук знатока греческого языка, и такого замечательного знатока, мы никогда не будем в состоянии кем-либо заменить его. Эти доводы окончательно убедили меня, и я перешел к Хризолору, а мое рвение было так пылко, что уроки, которые были предметом моих дневных занятий, были постоянно предметом моих ночных сновидений». В то же самое время и в том же городе объяснял латинских классиков домашний воспитанник Петрарки Иоанн Равеннский; в этой двойной школе воспитались те итальянцы, которые прославили свой век и свое отечество, и Флоренция сделалась плодовитым рассадником греческой и римской учености. Прибытие императора вызвало Хризолора из школы ко двору; но он впоследствии преподавал в Павии и в Риме с прежним усердием и вызывал такое же, как прежде, общее одобрение. Остальные лет пятнадцать своей жизни он провел частью в Италии, частью в Константинополе, то исполняя обязанности посла, то занимаясь преподаванием. Благородно посвящая свое время на распространение просвещения среди чужеземной нации, грамматик не забывал и более священных обязанностей по отношению к своему монарху и к своему отечеству, и Эмануил Хризолор кончил жизнь в Констанце, куда был послан императором с официальным поручением к членам собора.
По его примеру Италию знакомили с греческой литературой многочисленные эмигранты, нуждавшиеся в средствах существования и если не принадлежавшие к разряду ученых, то, по меньшей мере, хорошо знавшие греческий язык. Жители Фессалоники и Константинополя, покидавшие свою родину из страха, который наводили турки, или из желания избавиться от турецкого ига находили убежище в свободной стране среди любознательного и богатого итальянского населения. Собор познакомил Флоренцию со светилами греческой церкви и с оракулами Платоновской философии, а соглашавшимся на соединение двух церквей выходцам приписывалась та двойная заслуга, что они отказывались от своего отечества не только для пользы христианства, но и для пользы католицизма. Патриот, который жертвует своей партией и своей совестью из расчета на личные выгоды, все-таки может обладать семейными и общественными добродетелями; вдали от своей родины он не слышит оскорбительных названий раба и вероотступника, а уважение, которое он приобретает среди своих новых единомышленников, восстанавливает его личное достоинство в его собственных глазах. За свою благоразумную податливость Виссарион был награжден кардинальским достоинством; он поселился в Италии на постоянное жительство; этого греческого кардинала и номинального Константинопольского Патриарха там чтили как главу и протектора его нации; свои дарования он употреблял в дело в качестве легата в Болонье, в Венеции, в Германии и во Франции и даже едва не был выбран конклавом на кафедру св. Петра. Его высокое церковное звание придавало особый блеск его литературным заслугам и трудам; его дворец был вместе с тем и школой; всякий раз, как кардинал появлялся в Ватикане, его сопровождала многочисленная свита из греческих и латинских ученых, которые и сами знали себе цену, и пользовались общим уважением и произведения которых покрыты в настоящее время пылью, а в свое время были и популярны, и полезны. Я не буду перечислять всех тех, кто содействовал в пятнадцатом столетии восстановлению знакомства с греческой литературой, и считаю достаточным с признательностью назвать имена Феодора Газы, Георгия Трапезундского, Иоанна Аргиропула и Димитрия Халкокондила, преподававших свой национальный язык в школах Флоренции и Рима. Их труды ни в чем не уступали трудам Виссариона, в лице которого они чтили кардинальское достоинство и счастливая судьба которого была предметом их тайной зависти. Но эти грамматики вели скромный и уединенный образ жизни; они уклонились от прибыльной церковной карьеры, их одежда и нравы отдаляли их от светского общества, а так как они довольствовались заслугами ученых, то им приходилось довольствоваться и наградами за такие заслуги. Только Иоанн Ласкарис имел право на исключение из этого общего правила. Его красноречие, благовоспитанность и происхождение от императорского дома расположили к нему французских монархов, и ему нередко поручали заниматься в одном и том же городе и преподаванием и ведением политических переговоров. И по обязанности и из личных интересов эти ученые занимались изучением латинского языка, а некоторые из них достигли того, что могли говорить и писать на чужеземном языке плавно и изящно. Но они никогда не могли отстать от закоренелой привычки гордиться своим отечеством; предметом их похвал или, по меньшей мере, их уважения были только их национальные писатели, которым они были обязаны и своей славой, и своими средствами существования, и они иногда выражали свое презрение к латинским писателям в непристойных рецензиях или сатирах, в которых нападали на поэтические произведения Вергилия и на риторику Туллия. Эти преподаватели были обязаны своим положением тому, что свободно говорили на живом языке, а их первые ученики не были способны заметить, в какой мере они уклонились не только от теоретических познаний, но и от практических приемов своих предков. Введенное ими неправильное произношение было изгнано из школ здравым смыслом следующего поколения. Они не понимали значения греческих ударений, и те музыкальные звуки, которые были в аттических устах и для аттического слуха тайной причиной гармонии, были в их глазах точно так же, как и в наших собственных, не более как безмолвными и лишенными всякого смысла знаками, излишними в прозе и стеснительными в стихах. Их грамматические познания были основательны; они объяснили своим ученикам содержание драгоценных отрывков Аполлония и Геродиана, а их трактаты о синтаксисе и этимологии хотя и лишены философского направления, но до сих пор полезны для тех, кто изучает греческий язык. Во время раззорения византийских библиотек каждый беглец хватался за какую-нибудь частичку сокровища, за какой-нибудь экземпляр старых сочинений, который иначе мог бы совершенно пропасть; они снимали с этих экземпляров многочисленные копии руками трудолюбивых переписчиков, иногда отличавшихся изяществом своего почерка, а самый текст они исправляли, объясняя его или своими собственными комментариями, или комментариями более старых схолиастов. Латинский мир познакомился не с духом греческих классиков, а с буквальным смыслом их произведений; красоты слога исчезают в переводе; но Феодор Газа благоразумно выбирал самые солидные произведения Аристотеля и Феофраста, в которых излагалась натуральная история животных и растений и которые послужили обильным источником основательных опытных знаний.
Но за неуловимыми метафизическими призраками все гонялись еще с большею любознательностью и с большим рвением. После долгого забвения гений Платона ожил в Италии благодаря одному почтенному греку, преподававшему в доме Козьмы Медичи. Эта изящная философия могла принести некоторую пользу в такое время, когда Флорентийский собор был погружен в богословские споры; слог Платона представляет самый чистый образчик аттического языка, а его возвышенные мысли иногда отличаются тоном фамильярной беседы, иногда окрашены в самые роскошные цвета поэзии и красноречия. Платоновы диалоги представляют драматическую картину жизни и смерти мудреца, а всякий раз, как он спускается с облаков, его система нравственности внушает любовь к истине, к отечеству и к человеческому роду. Сократ внушал своими правилами и своим примером склонность к сомнениям и к свободе исследований, а энтузиазм последователей Платона, слепо преклонявшихся перед мечтами и заблуждениями своего божественного учителя, мог служить поправкой для сухого догматического метода перипатетиков. Достоинства Платона и Аристотеля до такой степени равны и вместе с тем противоположны, что их взвешивание может служить предметом бесконечных споров; но из столкновения двух противоположных рабств может возникнуть искра свободы. Новейшие греки разделились на эти две секты и сражались под знаменами своих вождей не столько с искусством, сколько с яростью, а выходцы перенесли поле битвы из Константинополя в Рим. Но этот философский спор скоро превратился в личную вражду между грамматиками, а Виссарион хотя и был приверженцем Платона, поддерживал национальную честь, вмешиваясь в борьбу с советами и с авторитетом посредника. В садах Медичи академическая доктрина привлекала к себе людей образованных и ученых; но это философское общество скоро разбрелось в разные стороны, и если произведения аттического мудреца еще читались кем-нибудь в домашнем уединении, зато более могущественный Стагирит по-прежнему был оракулом церкви и школы.
Я беспристрастно описал литературные заслуги греков, но следует сознаться, что латины не уступали им в рвении и даже превосходили их. Италия была разделена на несколько независимых государств, а честолюбие итальянских монархов и итальянских республик сказывалось в ту пору в том, что они старались превзойти одни других в поощрении литературных занятий и в наградах, которыми они осыпали ученых. Слава Николая Пятогобыла ниже его заслуг. Из плебейского звания он возвысился до папского престола благодаря своим добродетелям и своей учености; в нем личный характер человека всегда брал верх над тем, что могли ему внушать папские интересы, и он сам заострил то оружие, которое было вскоре направлено на римскую церковь. Он был в дружбе с самыми учеными людьми своего времени и сделался их покровителем, а его нрав был такой кроткий, что происшедшая в его положении перемена почти вовсе не была заметна ни для других, ни для него самого. Когда он просил принять от него какой-нибудь щедрый дар, он предлагал этот дар не как мерило заслуг, а как доказательство его благосклонности; если же какой-нибудь скромный труженик не решался воспользоваться такой милостью, знавший сам себе цену, папа говорил ему: «Примите это, ведь не всегда найдете другого Николая». Влиянию папской власти подчинялось все христианство, и папа пользовался этим влиянием для приобретения не бенефиций, а книг. Он разыскивал покрытые пылью манускрипты древних писателей и в развалинах византийских библиотек, и в самых малоизвестных германских и британских монастырях, а когда нельзя было добыть оригиналов, ему списывались и пересылались верные копии. Ватикан, издавна бывший хранилищем продуктов суеверия и подлога, булл и легенд, стал ежедневно наполняться более ценными запасами, и в этом отношении Николай был так деятелен, что в свое восьмилетнее церствование составил библиотеку из пяти тысяч томов. Его щедрости латинский мир был обязан переводами сочинений Ксенофонта, Диодора, Полибия, Фукидида, Геродота и Аппиана, «Географии» Страбона, «Илиады», самых ценных произведений Платона и Аристотеля, Птолемея и Феофраста и отцов греческой церкви. Примеру римского первосвященника следовал тот флорентийский торговец, который управлял республикой без всяких военных сил и без всякого титула. Козьма Медичи был родоначальником целого ряда монархов, которых имена и время царствования тесно связаны с возрождением знаний; его влияние возросло до того, что доставило ему всемирную известность; свои богатства он посвящал на пользу человечества; он вел сношения и с Каиром, и с Лондоном, и ему нередко доставляли на одном и том же корабле и индийские пряности, и греческие книги. Благодаря своему гению и своему образованию его внук Лоренцо сделался не только покровителем тех, кто подвизался на литературном поприще, но также их судьей и конкурентом. В его дворце признавалось право нищеты на пособие и право заслуг на награду; часы досуга он с наслаждением проводил в Платоновской Академии; он поощрял соревнование Димитрия Халкокондила и Анджело Полициано, а его ревностный миссионер Иоанн Ласкарис возвратился из своей поездки на Восток с сокровищем из двухсот манускриптов, из которых восемьдесят были до того времени неизвестны европейским библиотекам. Остальная Италия воодушевлялась такими же влечениями, а успехи этой нации на пути к просвещению вознаградили ее правителей за их щедрость. Собственная литература латинов осталась их исключительным достоянием, но эти ученики греков скоро сделались способными передавать другим и усовершенствовать полученные ими уроки. После непродолжительного наплыва иноземных наставников прибытие греческих переселенцев прекратилось; но язык, на котором говорили в Константинополе, уже проник по ту сторону Альп, и уроженцы французские, германские и английские стали распространять на своей родине то священное пламя, которое вынесли из школ флорентийских и римских. В произведениях ума, точно так же как и в произведениях почвы, предприимчивость и искусство ценнее даров природы: греческие писатели, преданные забвению на берегах Илисса, прославлялись на берегах Эльбы и Темзы, а Виссарион и Газа могли позавидовать научному превосходству варваров — точности Будея, вкусу Эразма, плодовитости Стефенса, учености Скалигера и прозорливости Рейске или Бентлея. Изобретение книгопечатания случайно доставило перевес латинам; но это полезное изобретение было употреблено Альдом и его бесчисленными преемниками на то, чтоб увековечивать и размножать произведения древних писателей. Вывезенный из Греции одиночный манускрипт воспроизводился в десяти тысячах экземпляров, и каждый из этих экземпляров был красивее подлинника. В этой форме произведения Гомера и Платона были бы более приятны даже для их авторов, а те ученые, которые объясняли смысл этих произведений, должны уступить пальму первенства трудам наших западных издателей.
До возрождения классической литературы европейские варвары были погружены в невежество и говорили на таких языках, которые носили на себе отпечаток их грубых нравов и бедности. Для тех из них, которые познакомились с более изящными языками Рима и Греции, открылся новый мир света и знаний; они вошли в общение со свободными и образованными древними народами и стали фамильярно беседовать с теми бессмертными людьми, которые выражались высоким языком красноречия и здравого смысла. Сношения такого рода должны были изощрять вкус и возвышать умы новейших народов; однако, судя по первым последствиям, можно бы было подумать, что изучение древних писателей не придало человеческому уму крыльев, а скорей наложило на него оковы. Как ни достойна похвалы склонность к подражанию, она носит на себе отпечаток раболепия, и первые ученики греков и римлян походили на колонию иноземцев, не имевшую ничего общего с характером своего времени и своей страны. Подробное и тщательное изучение самой отдаленной древности могло содействовать улучшению тогдашнего положения общества, но критики и метафизики сделались рабами Аристотеля; поэты, историки и ораторы гордились тем, что могли повторять мысли и выражения времен Августа; произведения природы наблюдались глазами Плиния и Феофраста, а некоторые приверженцы язычества стали втайне поклоняться богам Гомера и Платона. Итальянцы были подавлены могуществом и многочисленностью своих прежних союзников; в течение ста лет после смерти Петрарки и Боккаччо появилось множество латинских подражателей, произведения которых покоятся на полках наших библиотек; однако не легко бы было отыскать в этом ученом веке какое-нибудь замечательное научное открытие или какое-нибудь произведение фантазии или красноречия, написанное на общеупотребительном местном языке. Но лишь только почва глубоко пропиталась небесной росой, на ней стала быстро появляться новая жизнь; новые языки усовершенствовались; классики афинские и римские распространили изящный вкус и вызывали благородное соревнование: сначала в Италии, а потом во Франции и в Англии вслед за приятным господством поэзии и вымысла распространился свет умозрительной и опытной философии. Гению дается то, что достигается другими лишь в период умственной зрелости; но при воспитании целого народа, точно так же как и при воспитании одного человека, необходимо развить его память для того, чтоб он был в состоянии употреблять в дело все силы своего ума и своей фантазии, и никакой артист не достигнет одного уровня со своими предшественниками или не превзойдет их, пока не научится подражать им.
|
Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.
Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода. |