Глава XLI[править]
Когда Юстиниан, почти через пятьдесят лет после падения Западной империи, вступил на престол, владычество готов в Европе и вандалов в Африке получило прочную и, как казалось бы, легальную основу. Права, приобретенные победами римлян, были заменены не менее основательными правами, добытыми мечом варваров, а для удачных хищнических захватов этих последних служили еще более почтенной санкцией время, мирные договоры и клятвы в верности, уже повторенные вторым или третьим поколением покорных подданных. Опыт и христианство разрушили суеверную надежду, что Рим был основан богами для того, чтобы вечно владычествовать над народами земного шара. Но гордые притязания на вечное и неотъемлемое владычество, которых уже не были в состоянии поддерживать его солдаты, настоятельно заявлялись его государственными людьми и законоведами, мнения которых по временам оживали и распространялись в новейших школах юриспруденции. Когда с самого Рима была сдернута императорская порфира, константинопольские монархи присвоили себе священный скипетр монархии в исключительную собственность; они стали требовать, как своего законного наследия, тех провинций, которые были завоеваны консулами или находились во власти Цезарей, и слегка заявляли о своем желании освободить своих западных верноподданных от узурпации еретиков и варваров. Юстиниану было суждено в некоторой мере осуществить этот блестящий замысел. В течение первых пяти лет своего царствования он неохотно вел дорого стоившую и бесплодную войну с Персией, пока его гордость не подчинилась требованиям его честолюбия и пока он не купил за 440000 фунт. стерлингов временного перемирия, которое, на языке обоих народов, было почтено названием вечного мира. Безопасность его восточных владений дала императору возможность направить его военные силы против вандалов, а внутреннее положение Африки доставляло римской армии благовидный предлог для нападения и обещало ей могущественное содействие.[1] Согласно с завещанием своего основателя, африканское царство перешло путем наследования в прямой нисходящей линии к старшему из вандальских принцев Хильдериху. Благодаря мягкости своего характера этот сын тирана и внук завоевателя придерживался политики, основанной на милосердии и миролюбии, и его восшествие на престол ознаменовалось изданием благотворного эдикта, возвратившего двумстам церквам их епископов и позволившего, не стесняясь, исповедовать религию св. Афанасия.[2] Но католики приняли с холодной и скоротечной признательностью милость, которая не удовлетворяла всех их притязаний, а добродетели Хильдериха оскорбили предубеждения его соотечественников. Арианское духовенство осмелилось распространять слух, будто он изменил религии своих предков, а армия стала более громко жаловаться на то, что он утратил их мужество. Его послов подозревали в тайных и унизительных переговорах с византийским двором, а один из его военачальников, прозванный вандальским Ахиллесом, [3] был разбит в сражении с полуодетыми и недисциплинированными маврами. Общее неудовольствие было усилено интригами Гелимера, которому, по-видимому, давали права на престол его возраст, происхождение и военная репутация; он, с согласия всего народа, взял в свои руки бразды правления, а его несчастный государь спустился без всякого сопротивления с престола в тюрьму, где его держали под строгим надзором вместе с его преданным советником и непопулярным племянником, вандальским Ахиллесом. Но снисходительность, с которой Хильдерих отнесся к своим католическим подданным, доставила ему расположение Юстиниана, который был способен сознавать пользу и справедливость религиозной терпимости, когда она могла быть выгодна для его собственной секты; в то время как племянник Юстина еще жил частным человеком, его дружба с Хильдерихом упрочилась благодаря обмену подарков и писем, а сделавшись императором, Юстиниан вступился за интересы царя и друга. Два посла, отправленные один вслед за другим к Гелимеру, убеждали узурпатора раскаяться в измене или по меньшей мере воздерживаться от всяких дальнейших насилий, способных прогневить Бога и римлян; они убеждали его не нарушать законов родства и престолонаследия и позволить дряхлому старику спокойно окончить жизнь или на карфагенском престоле, или в Константинопольском дворце. Раздражение Гелимера или, может быть, его благоразумие побудило его отвергнуть требования, выраженные надменным тоном угрозы и приказания; в оправдание своего честолюбия он заговорил таким языком, какой не привыкли слышать при византийском дворе, и сослался на право свободного народа смещать или наказывать своего высшего сановника, оказавшегося неспособным исполнять обязанности царского звания. После этих бесплодных переговоров с заключенным в тюрьму монархом стали обходиться суровее прежнего и выкололи глаза у его племянника, а жестокосердный вандал, полагавшийся на свои силы и на большие расстояния, стал относиться с презрительными насмешками к пустым угрозам и медленным военным приготовлениям восточного императора. Юстиниан решился или освободить своего друга, или отомстить за его смерть, а Гелимер, со своей стороны, решился удержать в своих руках незаконно присвоенную власть, и, по обыкновению цивилизованных народов, объявлению войны предшествовали с обеих сторон самые торжественные заявления об искреннем желании не нарушать мира. Слух о войне с африканцами доставил удовольствие лишь тщеславной и праздной константинопольской черни, которая по бедности не платила никаких податей, а по трусости редко подвергалась опасностям военной службы. Но более благоразумные граждане, судившие о будущем по прошлому, припоминали громадные потери людьми и деньгами, понесенные империей от экспедиции Василиска. Войска, отозванные с персидской границы, после того как они выдержали пять трудных кампаний, боялись моря, африканского климата и врага, с которым еще никогда не имели дела. Лица, заведовавшие финансами, взвешивали, насколько это было возможно, расходы африканской войны, размер налогов, которые нужно было придумать и взыскать для покрытия нескончаемых затрат, и опасность поплатиться за недостаток ресурсов своей жизнью или по меньшей мере потерей своих доходных мест. Руководствуясь этими эгоистическими соображениями (так как его нельзя подозревать в заботливости об общественной пользе), Иоанн Каппадокийский осмелился, в полном заседании совета, воспротивиться желаниям своего государя. Он сознавал, что для столь важного завоевания нельзя было жалеть никаких расходов, но он настоятельно указывал на то, как неизбежны предстоящие затруднения и как сомнителен исход предприятия. «Вы намереваетесь (сказал префект) осадить Карфаген; сухим путем он отстоит от нас не менее как на сто сорок дней пути, а морем пройдет целый год, [4] прежде нежели вы получите какие-либо известия от вашего флота. Если Африка будет завоевана, ее нельзя будет сохранить без добавочного завоевания Сицилии и Италии. Успех поставит вас в необходимость сделать новые усилия, и только одной неудачи будет достаточно для того, чтобы привлечь варваров внутрь вашей истощенной империи». Юстиниан сознавал основательность этого мнения, был смущен непривычной смелостью столь рабски покорного служителя и, вероятно, отказался бы от своих воинственных замыслов, если бы его мужество не ожило при звуках такого голоса, который заглушал все колебания, внушаемые человеческим рассудком. «Я видел видение (воскликнул из коварства или из фанатизма один восточный епископ). На то воля Небес, чтобы вы не отказывались от благочестивого намерения освободить африканскую церковь. Бог брани будет шествовать перед вашим знаменем и разгонять ваших врагов, которые вместе с тем враги его Сына». Император, быть может, охотно поверил этому откровению, столь кстати пришедшему к нему на помощь, а его советники должны были верить поневоле; но восстание, которое было возбуждено приверженцами Хильдериха или последователями Афанасия на границе Вандальского царства послужило для них источником более основательных надежд. Африканский подданный Пуденций втайне уведомил Константинопольское правительство о своей преданности императору, и посланный к нему на помощь небольшой отряд войск снова восстановил в Триполийской провинции римское владычество. Управление Сардинией было поручено храброму варвару по имени Года; он прекратил уплату податей, отказался от повиновения узурпатору и принял в аудиенции Юстиниановых эмиссаров, которые нашли, что он был полным хозяином этого плодородного острова, был окружен своей гвардией и гордо носил внешние отличия царского звания. Силы вандалов уменьшались от раздоров и от взаимного недоверия, а римские армии воодушевлялись гением Велисария — одного из тех героев, с именами которых так хорошо знакомы все века и все народы. Сципион Нового Рима родился, а может быть, и воспитывался среди фракийских крестьян, [5] не пользуясь ни одним из тех преимуществ, которые способствовали развитию характеров старшего и младшего Сципионов, — ни знатным происхождением, ни хорошим образованием, ни тем соревнованием, которое составляет отличительную особенность политической свободы. Молчание многоречивого секретаря может быть принято за доказательство того, что юность Велисария не представляла никакого сюжета для похвал; он служил в личных телохранителях Юстиниана, без сомнения, храбро и честно, а когда его покровитель сделался императором, он возвысился из служилого звания до командования войсками. После смелого вторжения в Персидскую Армению, где он делил свою славу с товарищем и где его успешное наступление было остановлено неприятелем, Велисарий отправился в важную крепость Дару, где впервые принял к себе на службу верного помощника в своих подвигах и усердного их историка Прокопия.[6] Перс Мирран приблизился с сорока тысячами своих лучших войск к Даре с целью срыть ее укрепления и назначил день и час, когда жители должны приготовить ему ванну для того, чтобы он мог освежиться после утомительных усилий победителя.[7] Он встретил противника, который был равен ему по положению благодаря только что полученному титулу главного начальника восточных армий и превосходил его военными познаниями, но уступал ему числом и достоинством своих войск, которые состояли лишь из двадцати пяти тысяч римлян и чужеземцев, отвыкших подчиняться требованиям дисциплины и обескураженных недавними поражениями. Так как плоская равнина Дары не представляла никаких прикрытий, при помощи которых можно бы было приготовить какую-нибудь военную хитрость или устроить засаду, то Велисарий оградил фронт своей позиции глубокой траншеей и провел от нее окопы сначала в перпендикулярном, а потом в параллельном направлении, для того чтобы прикрыть кавалерию, которую он поставил на своих флангах на таких выгодных позициях, что она могла угрожать неприятелю и с боку, и с тылу. В то время как центр римской армии стал подаваться назад, эта кавалерия решила исход сражения своим своевременным и быстрым нападением; знамя Персии преклонилось перед победителем; «бессмертные» обратились в бегство; пехота побросала свои щиты, и восемь тысяч побежденных легли на поле битвы. В следующую кампанию неприятель вторгся в Сирию с той стороны, где были степи, и Велисарий поспешно выступил с двадцатью тысячами человек из Дары для защиты этой провинции. В течение всего лета он разрушал замыслы неприятеля своими искусными маневрами, беспокоил его во время отступления, каждый вечер занимал лагерь, в котором тот стоял накануне, и достиг бы победы без кровопролития, если бы мог сдержать нетерпение своих собственных солдат. В день битвы эти последние не оправдали своих хвастливых обещаний: христианские арабы обратились в бегство вследствие измены или трусости и оставили правый фланг без прикрытия; отряд из восьмисот закаленных в боях гуннов не устоял против более многочисленного неприятеля; обратившимся в бегство исаврам было отрезано отступление; но стоявшая на левом фланге римская пехота была непоколебима, потому что сам Велисарий, сойдя с коня, объяснил ей, что отчаянная неустрашимость была для нее единственным средством спасения. Она стала спиной к Евфрату и лицом к неприятелю; бесчисленные стрелы скользили, не причиняя никакого вреда, по ее плотно сдвинутым щитам; непроницаемый ряд копий остановил неоднократные нападения персидской кавалерии, и после продолжавшегося несколько часов сопротивления все оставшиеся в целости войска были посажены на суда под прикрытием ночной темноты. Персидский главнокомандующий отступил в беспорядке и с позором и его подвергли тяжелой ответственности за то, что он пожертвовал жизнью стольких солдат для бесплодной победы. Но слава Велисария не омрачилась от такого поражения, в котором лишь благодаря ему одному его армия спаслась от последствий своей собственной опрометчивости; предстоявшее заключение мира сняло с него обязанность охранять восточную границу, а его поведение во время вспыхнувшего в Константинополе мятежа вполне доказало его личную преданность императору. Когда африканская война сделалась сюжетом народных толков и тайных правительственных совещаний, все римские полководцы избегали, а не искали опасной чести быть назначены главнокомандующим; но лишь только Юстиниан объявил, что отдает предпочтение самым высоким заслугам, они стали завидовать единодушному одобрению, которое было вызвано выбором Велисария. Нравы византийского двора могли внушать подозрение, что в этом случае права героя нашли тайную поддержку в интригах его жены, прекрасной и хитрой Антонины, попеременно то пользовавшейся доверием императрицы Феодоры, то навлекавшей на себя ее ненависть. Антонина была низкого происхождения; она родилась в семействе колесничников, а ее целомудрие было запятнано самыми гнусными обвинениями. Тем не менее она долго и безусловно властвовала над умом своего знаменитого супруга, и если Антонина не придавала никакой цены достоинству супружеской верности, зато она доказывала благородную преданность Велисарию, сопровождая его с неустрашимым мужеством во всех трудностях и опасностях военной профессии.[8] Приготовления к африканской войне не были недостойны окончательной борьбы между Римом и Карфагеном. Гордость и цвет армии составляли Велисариевы телохранители, которые, в силу существовавшего в ту пору вредного обыкновения, приносили особую присягу в том, что посвящают себя на служение своему патрону. Физическая сила и высокий рост, ради которых они принимались в этот избранный отряд, превосходные качества их лошадей и вооружения и тщательно развитая привычка ко всяким военным упражнениям делали их способными приводить в исполнение все, что внушало их мужество; а их мужество воспламенялось от сознания их почетного положения и от честолюбивого ожидания наград и отличий. Четыреста самых храбрых герулов выступили в поход под знаменем верного и предприимчивого Фары; их неукротимая храбрость ценилась более высоко, чем вялая покорность греков и сирийцев, а подкрепление из шестисот массагетов и гуннов[9] считалось столь ценным, что их вовлекли в морскую экспедицию при помощи подлога и обмана. Для завоевания Африки были посажены в Константинополе на суда пять тысяч всадников и десять тысяч пехотинцев; но пехота, которая была набрана большей частью во Фракии и в Исаврии, считалась менее полезной и менее надежной, чем кавалерия, и скифский лук был то оружие, на которое римским армиям приходилось возлагать свою главную надежду. Из похвального желания поддержать достоинство описываемого предмета, Прокопий защищает солдат своего времени от нападений тех суровых критиков, которые утверждали, что это почтенное название должно относиться лишь к тяжеловооруженным воинам древности, и злобно замечали, что слова стрелок из лука употребляются у Гомера, [10] для выражения презрения. «С таким презрением, быть может, было бы основательно относиться к тем нагим юношам, которые появились пешими на полях Трои и, спрятавшись за каким-нибудь надгробным камнем или за щитом приятеля, натягивали тетиву к своей груди[11] и пускали слабой рукой бессильную стрелу. А наши стрелки из лука (продолжает историк) сидят на конях, которыми они управляют с удивительной ловкостью; их голова и плечи защищены каской или щитом; они носят на ногах железные латы, а на теле кольчугу. По правой стороне у них висит колчан, по левой — меч, а когда им приходится вступать в рукопашный бой, они привычной рукой владеют и копьем, и дротиком. У них крепкие и тяжелые луки, из которых они стреляют и при наступлении, и при отступлении во все направления — и в неприятельский фронт, и в его тыл, и в его фланги; а так как они научены натягивать тетиву не к груди, а к правому уху, то не всякие латы так крепки, что могут выдержать удар пущенной ими стрелы». В Константинопольской гавани было собрано пятьсот транспортных судов, которыми управляли двадцать тысяч матросов, взятых из Египта, Киликии и Ионии. Вместимость самых мелких из этих судов можно определить в тридцать тонн, самых больших — в пятьсот, а всех вместе — почти в сто тысяч;[12] в этом хотя и достаточном, но не очень просторном пространстве должны были уместиться тридцать пять тысяч солдат и моряков, пять тысяч лошадей, оружие, машины, военные снаряды и запас воды и провизии, достаточный для переезда, на который требовалось, быть может, месяца три. Те гордые галеры, которые в прежние времена бороздили Средиземное море столькими сотнями весел, уже давно исчезли, а Юстинианов флот эскортировали только девяносто два легких бригантина, которые имели такие прикрытия, что метательные снаряды неприятеля не могли причинять им вреда, и на которых служили гребцами две тысячи самых храбрых и самых сильных константинопольских юношей. История называет двадцать два командира, из которых многие впоследствии прославились в войнах африканских и италийских; но главное командование и на суше, и на море было поручено одному Велисарию с неограниченным правом действовать по своему усмотрению так, как мог бы действовать сам император. Отделение профессии моряков от профессии воинов было в одно и то же время и результатом, и причиной тех новейших улучшений, которые введены и в искусство мореплавания, и в искусство ведения морских войн. На седьмом году Юстинианова царствования и незадолго до эпохи летнего солнцестояния весь флот из шестисот судов выстроился во всем своем воинственном блеске перед окружавшими дворец садами. Патриарх дал свое благословение, император отдал свои последние приказания, труба главнокомандующего подала сигнал к отплытию, и каждый стал с тревожным любопытством искать предзнаменований неудачи или успеха, сообразно со своими опасениями или надеждами. Первый привал был сделан в Перинфе или Гераклее, где Велисарий в течение пяти дней дожидался прибытия фракийских коней, подаренных ему императором. Оттуда флот продолжал свое плавание посреди Пропонтиды; но, в то время как он старался пройти сквозь Геллеспонтский пролив, неблагоприятный ветер задержал его четыре дня в Абидосе, где главнокомандующий выказал замечательную твердость и взыскательность. Два гунна, убившие одного из своих товарищей во время ссоры, происшедшей от пьянства, были немедленно повешены на высокой виселице на глазах всей армии. Соотечественники убийц приняли это наказание за оскорбление их этнического достоинства; они заявили, что не намерены подчиняться раболепным законам империи, а желают пользоваться вольностями Скифии, где небольшая денежная пеня служит наказанием за опрометчивые поступки, вызванные опьянением или раздражением. Их жалобы были благовидны, их протесты были шумны, а римлянам был бы на руку пример бесчинства и безнаказанности. Но авторитет и красноречие главнокомандующего утишили возникавший мятеж; он напомнил собравшимся войскам о требованиях справедливости, о необходимости дисциплины, о наградах за повиновение и воинские доблести и о непростительном поведении убийц, виновность которых, в его глазах, не уменьшалась, а увеличивалась от того, что они имели порочную наклонность к пьянству.[13] Во время переезда от Геллеспонта до Пелопоннеса, переезда, который был совершен греками, после осады Трои, в четыре дня, [14] флотом Велисария руководила передовая галера, которую узнавали днем по красному цвету ее парусов, а ночью по горевшим на ее мачте факелам. В то время как флот плыл между островами и огибал мысы Малея и Тенар, на лоцманов была возложена обязанность наблюдать за тем, чтобы столь многочисленные суда подвигались вперед в надлежащем порядке и на приличном одно от другого расстоянии; так как ветер дул благоприятный и несильный, то усилия лоцманов увенчались успехом и войска благополучно высадились в Мефоне, на берегу Мессении, чтобы отдохнуть от утомительного плавания. Здесь им пришлось узнать на опыте, как облеченное властью корыстолюбие может играть жизнью тысяч людей, мужественно жертвующих собою для общей пользы. В силу существовавшего обыкновения хлеб или сухари римских солдат два раза ставились в печь, и солдаты охотно отказывались от одной четверти веса, которая шла на усушку при вторичном печении. С целью обратить в свою пользу этот ничтожный барыш и сбережение топлива префект Иоанн Каппадокийский приказал слегка печь муку на том же огне, на котором грели воду для константинопольских бань, и когда открыли мешки, там оказалось рыхлое и покрытое плесенью тесто. Употребление этой нездоровой пищи в жарком климате и в жаркое время года скоро породило эпидемическую болезнь, от которой умерло пятьсот солдат. Здоровье армии было восстановлено усилиями Велисария, который запасся в Мефоне свежим хлебом и смело выразил свое обоснованное и человеколюбивое негодование; император обратил внимание на эти жалобы, похвалил главнокомандующего, но оставил префекта безнаказанным. Из Мефонского порта лоцманы провели флот вдоль западных берегов Пелопоннеса до острова Закинфа, или Занте, прежде чем предпринять переезд в сто миль через Ионическое море (по их мнению, крайне опасный). Так как наступил штиль, то на этот медленный переезд было употреблено шестнадцать дней, и даже самому главнокомандующему пришлось бы страдать от мучительной жажды, если бы предусмотрительная Антонина не запаслась водой в стеклянных бутылках, которые она глубоко зарыла в песок в такой части корабля, куда не могли проникать солнечные лучи. Наконец, войска нашли безопасное и гостеприимное пристанище в гавани Кавкана, [15] на южном берегу Сицилии. Готские офицеры, управлявшие островом от имени дочери и внука Теодориха, исполнили данное им опрометчивое приказание принять Юстиниановых солдат как друзей и союзников; они в избытке снабдили армию провизией и помогли ей ремонтировать кавалерию, [16] а Прокопий скоро возвратился из Сиракуз с точными сведениями о положении вандалов и об их намерениях. Его донесения побудили Велисария поторопиться началом военных действий, а попутный ветер оказал содействие благоразумному нетерпению главнокомандующего. Флот потерял из виду Сицилию, прошел мимо острова Мальты, издали увидел самые выдающиеся оконечности Африки, проплыл вдоль ее берегов при сильном северо-восточном ветре и, наконец, бросил якорь у мыса Капут-Вада на расстоянии почти пяти дней пути к югу от Карфагена.[17] Если бы Гелимер знал о приближении неприятеля, он отложил бы до другого времени завоевание Сардинии и позаботился бы о своей личной безопасности и о безопасности своих владений. Отряд из пяти тысяч солдат и флот из ста двадцати галер присоединились бы к остальным военным силам вандалов, и потомок Гензериха мог бы застигнуть врасплох и уничтожить неприятельский флот, состоявший из неспособных к сопротивлению тяжелонагруженных транспортных судов и из легких бригантин, по-видимому способных лишь к быстрому бегству.[18] Велисарий втайне трепетал от страха, прислушиваясь, во время переезда, к тому, как солдаты поощряли друг друга громко высказывать свои опасения; они надеялись отстоять свою воинскую честь, если им удастся высадиться на берег, но, не краснея, сознавались, что, если бы им пришлось подвергнуться нападению на море, у них недостало бы мужества для того, чтобы бороться в одно время и с ветром, и с морскими волнами, и с варварами.[19] Зная их чувства, Велисарий решился воспользоваться первым удобным случаем, чтобы высадить их на африканский берег, и благоразумно отверг на военном совете предложение направить флот и армию прямо в Карфагенский порт. Через три месяца после отплытия из Константинополя благополучно совершились и высадка на берег людей и лошадей, и выгрузка оружия и военных снарядов, а на каждом из кораблей, расставленных в форме полукруга, была оставлена стража из пяти солдат. Остальные войска расположились на берегу моря лагерем, который они, по старому обыкновению, обнесли рвом и валом, а открытие источника пресной воды, утолившей жажду римлян, внушило им суеверную уверенность в успехе предприятия. На следующий день утром солдаты стали грабить соседние сады; наказав виновных, Велисарий воспользовался в столь решительную минуту этим ничтожным фактом для того, чтобы преподать своим войскам принципы справедливости, воздержанности и здравой политики. «Когда я взялся покорить Африку, — сказал главнокомандующий, — я рассчитывал не столько на многочисленность или на мужество моих войск, сколько на дружественное расположение туземцев и на их неугасаемую ненависть к вандалам. Вы одни в состоянии разрушить эти надежды: если вы будете хищнически захватывать то, что можно купить за ничтожную цену, ваши насилия примирят с вандалами их врагов, и все они вступят между собой в необходимый и священный союз против тех, кто вторгнулся в их отечество». Эти увещания были подкреплены введением строгой дисциплины, благотворные последствия которой скоро почувствовали на себе и оценили сами солдаты. Вместо того чтобы покидать свои жилища и скрывать свои запасы зернового хлеба, жители стали снабжать римлян провизией в достаточном количестве и за умеренную цену; гражданские власти стали исполнять свои обязанности от имени Юстиниана, а духовенство, из религиозных убеждений или из личных интересов, стало деятельно вступаться за права католического императора. На долю небольшого городка Суллекта, [20] находившегося на расстоянии одного дня пути от лагеря, выпала та честь, что он первый отворил свои ворота и снова признал над собою власть императоров; более значительные города Лепт и Адрумет последовали этому примеру при приближении Велисария, который достиг, не встречая никакого сопротивления, дворца вандальских царей в Грассе, находившегося на расстоянии пятидесяти миль от Карфагена. Измученные римляне нашли там приятный отдых среди тенистых рощ, освежающих воздух фонтанов и плодовых деревьев, а предпочтение, которое отдает Прокопий этим садам перед всеми, какие он видел на Востоке и на Западе, может быть приписано или прихотливому вкусу историка, или его утомлению. После того как три поколения вандалов прожили в достатке и в наслаждениях теплого климата, суровые доблести этого народа исчезли и он мало-помалу сделался самым сластолюбивым из всех народов земного шара. В своих виллах и садах, достойных того, чтобы их называли персидским именем земного рая[21] варвары наслаждались прохладой и роскошью, а после ежедневного пользования ваннами садились за стол, за которым им подавали все, что можно было найти самого изысканного на суше и в морях. Их шелковые одеяния, развевавшиеся как у мидян, были вышиты золотом; любовь и охота были главными занятиями их жизни, а в свои свободные часы они развлекались пантомимами, бегом колесниц и театральными представлениями, заключавшимися в музыке и в танцах. Во время десяти или двенадцатидневного перехода Велисарий бдительно следил за скрывавшимися от его глаз врагами, из опасения неожиданного нападения. Пользовавшийся его доверием заслуженный офицер Иоанн Армянин шел впереди во главе авангарда из трехсот всадников; шестьсот массагетов прикрывали на некотором расстоянии левый фланг, а флот плыл вдоль берега, редко теряя из виду армию, которая ежедневно подвигалась вперед миль на двенадцать и помещалась на ночь или внутри сильно укрепленного лагеря, или внутри тех городов, которые оказывали ей дружеское гостеприимство. Гелимер растерялся и пришел в ужас при известии о приближении римлян к Карфагену. Он попытался продлить войну до возвращения испытанных в бою войск, которые отправились, под начальством его брата, завоевывать Сардинию, и скорбел о непредусмотрительной политике своих предков, которые, разрушив укрепления Африки, не оставили ему иного ресурса, кроме опасной необходимости дать генеральное сражение под стенами столицы. Завоевавшие Африку пятьдесят тысяч вандалов размножились — не включая их жен и детей — до ста шестидесяти тысяч человек, способных носить оружие, и если бы эти силы были воодушевлены мужеством и единодушием, они могли бы уничтожить слабые и измученные римские войска, лишь только эти последние успели высадиться на берег. Но приверженцы заключенного в тюрьму царя были более расположены исполнять требования Велисария, чем препятствовать его успехам, а между гордыми варварами было немало таких, которые прикрывали свое отвращение к войне под более благовидным названием ненависти к узурпатору. Тем не менее авторитет и щедрые обещания Гелимера доставили ему возможность собрать сильную армию, а составленный им план военных действий был задуман не без некоторого знания военного дела. Его брату Аммату было послано приказание собрать все находившиеся в Карфагене войска и атаковать авангард римской армии на расстоянии десяти миль от города; его племянник Гибамунд должен был напасть с двумя тысячами всадников на левое крыло неприятеля, в то время как втихомолку следовавший за Велисарием сам царь напал бы на неприятельский арьергард, заняв такую позицию, что римская армия не могла бы ожидать помощи от своего флота и даже потеряла бы его из виду. Но опрометчивость Аммата оказалась гибельной и для него самого, и для его отечества. Он атаковал неприятеля ранее условленного часа, опередил своих замешкавшихся солдат и был смертельно ранен после того, как собственноручно положил на месте двенадцать из своих самых отважных противников. Его вандалы спаслись бегством в Карфаген; дорога, на протяжении почти десяти миль, была усеяна убитыми, и трудно было поверить, чтобы триста римлян могли перебить столько людей. Племянник Гелимера был разбит, после непродолжительной борьбы, шестьюстами массагетами, несмотря на то что его армия была втрое с лишним более многочисленна; но каждый скиф воодушевлялся примером своего вождя, который с гордостью пользовался наследственной привилегией ехать верхом впереди всех и пускать в неприятеля первую стрелу. Тем временем сам Гелимер, ничего на знавший о случившемся и заблудившийся в лабиринте горных проходов, прошел мимо римской армии, не заметив ее, и очутился на том самом месте, где пал Аммат. Он оплакал участь своего брата и Карфагена, напал с непреодолимой яростью на шедшие к нему на встречу эскадроны и, может быть, одержал бы решительную победу, если бы не приостановил нападение и не потратил дорогое время на благочестивое, но бесплодное исполнение своих обязанностей к мертвым. В то время как он падал духом, исполняя печальный обряд, в его ушах раздался звук трубы Велисария, который, оставив в лагере Антонину и всю свою пехоту, устремился вперед во главе своих телохранителей и остальной кавалерии для того, чтобы остановить обращенные в бегство войска и загладить следы первой неудачи. В этом беспорядочном сражении едва ли было место для дарований искусного полководца; оно кончилось тем, что царь бежал перед героем, а вандалы, привыкшие сражаться лишь с маврами, оказались неспособными противостоять оружию и дисциплине римлян.[22] Гелимер торопливо отступил к Нумидийской пустыне; но он был вскоре вслед за тем обрадован известием, что данное им тайное приказание умертвить Хильдериха вместе с заключенными в тюрьму его приверженцами было в точности исполнено. Мстительность тирана оказалась полезной лишь для его врагов. Смерть законного государя возбудила в народе сострадание; его жизнь поставила бы победоносных римлян в затруднительное положение, и наместник Юстиниана, благодаря преступлению, в котором он был невиновен, избавился от прискорбной необходимости или нарушить правила чести, или отказаться от своих завоеваний. Когда смятение прекратилось, различные отряды римской армии сообщили один другому подробности сражения, и Велисарий раскинул свой лагерь на поле победы, которому дали латинское название decimus оттого, что там стоял десятый милевой столб от Карфагена. Из благоразумного опасения, чтобы вандалы не устроили какой-нибудь засады и не воспользовались своими последними ресурсами для нового сражения, он выступил на следующий день в боевом порядке, остановился вечером перед воротами Карфагена и дал на ночь отдых войскам, для того чтобы город не сделался, среди мрака и беспорядка, жертвой солдатского своеволия и чтобы сами солдаты не сделались жертвами какой-нибудь устроенной в городе засады. Но так как опасения Велисария были внушены хладнокровной и неустрашимой осмотрительностью, то он скоро убедился, что может безопасно положиться на миролюбие и дружественное расположение столичного населения. Карфаген осветился бесчисленными факелами в знак общей радости; цепи, защищавшие вход в гавань, были сняты; городские ворота растворились, и население с признательностью приветствовало своих освободителей, приглашая их вступить в город. О поражении вандалов и об освобождении Африки карфагенские жители узнали накануне дня св. Киприана, в то время как церкви уже были разукрашены и освещены для празднества в честь мученика, которого они приучились чтить, в течение трехсотлетнего суеверного поклонения, почти как местное божество. Ариане, сознававшие, что их владычеству настал конец, уступили храм католикам, которые освободили своего святого из рук нечестивцев, исполнили священные обряды и громко провозгласили символ веры Афанасия и Юстиниана. В течение только одного грозного для вандалов часа каждая из двух враждебных партий очутилась точно в таком положении, в каком прежде того находились ее противники. Присмиревшие вандалы, так еще недавно предававшиеся порочным наклонностям завоевателей, стали искать скромного убежища в церковном святилище; а испуганный сторож подземной дворцовой тюрьмы выпустил на свободу восточных купцов, стал просить покровительства у бывших арестантов и указывал им сквозь отверстие в стене на паруса римских кораблей. После того как сообщения между флотом и армией были прерваны, командиры судов медленно и осторожно подвигались вперед вдоль берегов, пока не достигли Гермейского мыса, где получили первые известия о победе Велисария. Придерживаясь данных им инструкций, они намеревались стать на якоре почти в двадцати милях от Карфагена; но более опытные моряки отговорили их, указав на опасность прибрежной стоянки и на признаки приближающейся бури. Так как они еще не знали о совершившемся перевороте, то они отклонили опрометчивое предложение силой прорвать цепь, которой был защищен вход в Карфагенскую гавань, и только соседний порт города Мандракия и его предместье пострадали от хищничества одного офицера низшего ранга, нарушившего приказания своих начальников и затем совершенно их покинувшего. Затем императорский флот, пользуясь попутным ветром, прошел сквозь узкий проход Голетты и занял безопасную позицию на глубоком и обширном Тунисском озере, почти в пяти милях от столицы.[23] Лишь только Велисарий узнал о его прибытии, он дал приказание немедленно высадить на сушу большую часть матросов, для того чтобы они приняли участие в его триумфе и увеличили в глазах местного населения число римлян. Прежде чем позволить им войти в ворота Карфагена, он обратился к ним с речью, которая была достойна и его самого, и важности данной минуты: он убеждал их не пятнать славу его военных подвигов и не забывать, что вандалы были тираны, а они освободители африканцев, к которым должны впредь относиться с уважением, как к добровольным и преданным подданным их общего государя. Римляне шли по городским улицам сомкнутыми рядами и готовыми к бою на случай появления неприятеля; введенный главнокомандующим строгий порядок внушил им обязанность повиновения, и в таком веке, когда обычаи и безнаказанность поощряли к злоупотреблению победой, гений одного человека обуздал страсти победоносной армии. Не было слышно ни угроз, ни жалоб; торговля не прекращалась в Карфагене; в то время как Африка меняла повелителя и систему управления, лавки оставались открытыми для покупателей, а после того как было расставлено достаточное число часовых, солдаты скромно разошлись по отведенным для них квартирам. Велисарий поселился во дворце, воссел на трон Гензериха, стал принимать и распределять отнятую у варваров добычу, даровал жизнь молившимся о пощаде вандалам и постарался загладить вред, причиненный в предшествовавшую ночь предместью Мандракия. Высших офицеров он пригласил на ужин, который по своей обстановке и роскоши походил на царский пир.[24] Победителю почтительно прислуживали бывшие придворные должностные лица побежденного монарха, а в те минуты, когда самые беспристрастные из гостей превозносили счастье и заслуги Велисария, его завистливые льстецы тайно обливали своим ядом всякое его слово или движение, способное внушить недоверие завистливому монарху. Только один день был потрачен на эту выставку величия, которая, быть может, не была бесплодной, если была устроена с целью произвести впечатление на умы населения; но деятельный Велисарий, и среди блеска победы не забывавший о возможности неудачи, уже решил, что римское владычество в Африке впредь не должно зависеть ни от случайностей войны, ни от расположения населения. Только в пользу карфагенских укреплений вандалы сделали исключение из своего обыкновения все разрушать; но вследствие их беззаботности и небрежности эти укрепления во время их девяностопятилетнего владычества мало-помалу обращались в развалины. Более благоразумный завоеватель с невероятной быстротой привел в надлежащий вид городские стены и рвы. Его щедрость поощряла рабочих; солдаты, матросы и граждане соперничали одни с другими в этой благотворной работе, а Гелимер, не осмелившийся рисковать своей личной безопасностью внутри неукрепленного города, с удивлением и отчаянием взирал на строившуюся неприступную крепость. После потери своей столицы этот несчастный монарх попытался собрать остатки армии, которая не была уничтожена в предшествовавшей битве, а лишь рассеялась в разные стороны. Жажда грабежа привлекла под знамя Гелимера толпы мавров; он раскинул свой лагерь на полях Буллы, на расстоянии четырех дней пути от Карфагена, стал угрожать столице, которую лишил возможности пользоваться водопроводом, обещал щедрое вознаграждение за каждую голову римлянина, делал вид, будто щадит личность и собственность своих африканских подданных, и завел тайные переговоры с арианскими сектантами и с служившими в римской армии в качестве союзников гуннами. При таких обстоятельствах известие о завоевании Сардинии лишь усилило в нем сознание его бедственного положения; он с глубокой горестью помышлял о том, что это бесполезное предприятие лишило его пяти тысяч самых храбрых солдат, и со стыдом и скорбью прочел радостные письма своего брата Занона, выражавшего горячую уверенность, что, по примеру своих предков, царь уже наказал опрометчивых римлян за их нашествие. «Увы! брат мой, — отвечал ему Гелимер, — Небеса перестали благоприятствовать нашему несчастному племени. В то время как вы завоевали Сардинию, мы потеряли Африку. Лишь только Велисарий появился во главе ничтожной кучки солдат, и вандалов покинули и мужество, и счастье. Ваш племянник Гибамунд и ваш брат Аммат погибли вследствие трусости тех, кто их окружал. И наши кони, и наши корабли, и сам Карфаген, и вся Африка во власти неприятеля. А между тем вандалы предаются позорному покою в ущерб своим женам и детям, своему достоянию и свободе. Нам остались только поля Буллы и надежда на вашу храбрость. Оставьте Сардинию и спешите к нам на помощь, чтобы восстановить наше владычество или погибнуть вместе с нами». По получении этого послания Занон сообщил печальное известие самым знатным вандалам, но из предосторожности скрыл его от туземного населения Сардинии. Войска отплыли из Кальярийской гавани на ста двадцати галерах, бросили на третий день якорь у берегов Мавритании и поспешили присоединиться к армии, стоявшей лагерем в Булле. Встреча была печальна: два брата обнялись и молча расплакались; они не расспрашивали один другого о победах, одержанных в Сардинии, и о неудачах, понесенных в Африке; они ясно сознавали свое бедственное положение, а отсутствие их жен и детей служило печальным доказательством того, что они или убиты, или находятся в плену. Вандалов, наконец, пробудили из их усыпления воззвания царя, пример Занона и неминуемая опасность, угрожавшая их владычеству и их религии. Все люди, способные носить оружие, выступили на бой, и число их возрастало с такой быстротой, что, прежде чем они достигли Трикамерона, отстоящего от Карфагена почти на двадцать миль, они могли похвастаться — вероятно, не без некоторого преувеличения, — что они были вдесятеро многочисленнее римской армии. Но этой армией командовал Велисарий, а так как он сознавал ее превосходства, то допустил варваров напасть на нее в такую минуту, когда она этого не ожидала. Римляне мгновенно выстроились в боевом порядке; небольшая речка прикрывала их фронт; первую линию составляла кавалерия, которую поддерживал Велисарий, находившийся в центре во главе пятисот телохранителей; пехота была поставлена в некотором отдалении во второй линии; массагеты занимали отдельную позицию, и бдительный главнокомандующий внимательно следил за ними, зная, что нельзя положиться на их преданность и что они всегда готовы перейти на сторону победителя. Историк рассказал нам, а читатель сам легко может дополнить содержание речей, [25] в которых начальники двух армий развивали самые подходящие к их положению аргументы с целью объяснить своим солдатам необходимость победы и внушить им презрение к жизни. Занон стал в центре во главе тех войск, с которыми ходил завоевывать Сардинию, и, если бы все собравшиеся вандалы отличались такой же, как они, неустрашимостью, трон Гензериха не был бы ниспровергнут. Бросив в неприятеля свои дротики и метательные снаряды, они обнажили свои мечи и стали ожидать нападения; римская кавалерия троекратно переходила через реку; она была три раза отражена, и борьба поддерживалась с обеих сторон с одинаковым упорством до той минуты, когда Занон был смертельно ранен, а Велисарий развернул свое знамя. Гелимер отступил к своему лагерю; гунны приняли участие в его преследовании, и победители стали собирать добычу с трупов убитых. Впрочем, на поле битвы было отыскано не более пятидесяти убитых римлян и восьмисот убитых вандалов — так незначительно было кровопролитие сражения, положившего конец существованию целого народа и передавшего в другие руки верховную власть над Африкой. Вечером того же дня Велисарий повел свою пехоту в атаку на неприятельский лагерь, а Гелимер доказал своим малодушным бегством, как были неосновательны его недавние слова, что для побежденного смерть — спасение, жизнь — бремя, а позор — единственное несчастье, которого он должен бояться. Его удаление совершилось втайне; но лишь только вандалы узнали, что их царь покинул их, они поспешно рассеялись в разные стороны, помышляя лишь о своей личной безопасности и не заботясь ни о чем, что дорого или ценно для человеческого сердца. Римляне без сопротивления вошли в лагерь, и самые дикие сцены своеволия были прикрыты ночным мраком и смятением. Они безжалостно убивали каждого попадавшегося им под руку варвара; вдовы и дочери побежденных сделались жертвами солдатской разнузданности или в качестве богатых наследниц, или в качестве красивых наложниц, и даже сама алчность была почти насыщена запасами золота и серебра, накопленными путем завоеваний или бережливостью в долгий период благосостояния и внутреннего спокойствия. При этих неистовых поисках добычи даже состоявшие при Велисарий войска отложили в сторону свою обычную осмотрительность и почтительность. Упиваясь развратом и грабежом, они обыскивали, или небольшими партиями или поодиночке, окрестные поля, леса, горы и пещеры в предположении, что там могло быть скрыто что-нибудь ценное; обремененные добычей, они покидали свои ряды и бродили без проводников по большой дороге, которая вела к Карфагену, и если бы обращенный в бегство неприятель осмелился вернуться, очень немногим из победителей удалось бы спастись. Велисарий, глубоко сознававший и позор, и опасность такой неурядицы, провел на поле победы тревожную ночь; на рассвете он водрузил свое знамя на возвышенном месте, собрал своих телохранителей и ветеранов и мало-помалу восстановил в лагере сдержанность и повиновение. Римский главнокомандующий заботился не только о том, чтобы победить варваров, оказывавших сопротивление, но и о том, чтобы спасти жизнь тех из них, которые изъявили покорность. Вандалов, искавших убежища в церквах, он принял под свое покровительство, приказал отобрать у них оружие и подвергнуть их поодиночке тюремному заключению, чтобы они не могли нарушать общественного спокойствия и вместе с тем не могли бы сделаться жертвами народной ярости. Отправив небольшой отряд в погоню за Гелимером, он прошел со всей своей армией расстояние в десять дней пути до Hippo Regiusa, уже не обладавшего мощами св. Августина.[26] Ввиду неблагоприятного времени года и достоверного известия о том, что царь вандалов бежал в недоступную страну мавров, Велисарий прекратил бесплодное преследование и решился провести зиму в Карфагене. Оттуда он отправил к императору одного из своих высших офицеров с донесением, что в течение трех месяцев он довел до конца покорение Африки. Велисарий говорил правду. Оставшиеся в живых вандалы без сопротивления отдали свое оружие и отказались от своей свободы; окрестности Карфагена подчинились Велисарию при первом его появлении, а слух об одержанной им победе мало-помалу подчинил его власти и более отдаленные провинции. Город Триполи остался верен добровольно выраженной им преданности к императору; Сардиния и Корсика сдались офицеру, который держал в своих руках, вместо меча, голову храброго Занона, а острова Майорка, Минорка и Ивика согласились на прежнюю смиренную зависимость от африканского правительства. Царственный город Кесария, который мы могли бы принять за теперешний Алжир, если бы не искали большей точности в географических указаниях, находился в тридцати днях пути к западу от Карфагена; на дороге, которая вела туда сухим путем, занимались грабежом мавры, но морской путь был свободен, а римляне были теперь хозяевами на море. Один деятельный и смышленый трибун доплыл до пролива и занял город Септем, или Цейту, [27] построенный на африканском берегу напротив Гибралтара; это отдаленное место было впоследствии украшено и укреплено Юстинианом, тщеславному честолюбию которого, как кажется, льстила мысль, что его владычество простирается до Геркулесовых Столбов. Он получил известие о победе в ту минуту, как готовился издать пандекты римского права; из благочестия или из зависти император воздал хвалу Благости Божией и лишь втайне признал заслуги счастливого полководца.[28] В нетерпении уничтожить светскую и духовную тиранию вандалов он безотлагательно приступил к восстановлению неограниченного владычества католической церкви. Ее юрисдикция, ее богатства и привилегии, составлявшие едва ли не самую существенную часть епископской религии, были восстановлены и расширены его щедрой рукой; отправление арианского богослужения было прекращено; сходки донатистов были запрещены, [29] и состоявший из двухсот семнадцати епископов Карфагенский собор[30] признал вполне справедливым это благочестивое возмездие. Нельзя допустить, чтобы в таком важном случае много епископов принадлежало к числу неявившихся, а так как на прежних соборах они были вдвое или даже втрое более многочисленны, то отсюда ясно виден упадок и Церкви, и государства. В то время как Юстиниан выступал в качестве поборника веры, он питал честолюбивую надежду, что его победоносные полководцы скоро расширят узкие пределы его владений до тех размеров, которые существовали перед вторжением мавров и вандалов; поэтому он приказал Велисарию назначить пятерых герцогов, или военных начальников, на самые важные военные посты — в Триполи, Лепт, Цирту, Кесарию и Сардинию — и сообразить, какое число палатинских, или пограничных, войск могло бы быть достаточно для охранения Африки. Вандальское царство не было недостойно присутствия преторианского префекта, и для управления семью провинциями под его гражданской юрисдикцией были назначены четыре консула и три президента. Число подчиненных им офицеров, чиновников, рассыльных или ассистентов было с точностью определено, а именно: триста девяносто шесть должны были состоять при самом префекте и по пятидесяти при каждом из его заместителей; а точное распределение жалованья и наград клонилось скорее к обеспечению прав служащих, чем к предотвращению злоупотреблений. Существование этих должностных лиц могло быть обременительно для народа, но они не оставались праздными, так как при новом правительстве, заявлявшем намерение воскресить свободу и равенство Римской республики, возникало бесконечное множество споров о правах собственности и владения. Завоеватель спешил собрать со своих африканских подданных обильную дань и позволил им, даже в третьем колене родства и в боковых линиях, предъявлять свои права на дома и земли, несправедливо отнятые у их предков вандалами. После отъезда Велисария, действовавшего на основании чрезвычайных и временных полномочий, не было назначено особого начальника армии, но должность преторианского префекта была возложена на лицо военного звания; власти гражданская и военная были соединены, по принятому Юстинианом обыкновению, в лице главного администратора, и представителю императора как в Италии, так и в Африке скоро было дано название экзарха.[31] Однако завоевание Африки нельзя было считать законченным до тех пор, пока ее прежний государь не попался живым или мертвым в руки римлян. Из опасения неудачи Гелимер дал тайное приказание перевезти часть его сокровищ в Испанию, так как надеялся найти безопасное убежище при дворе короля вестготов. Но эти планы были разрушены случайностью, изменой и неутомимым преследованием со стороны его врагов, которые воспрепятствовали его отплытию от берегов Африки и загнали несчастного монарха вместе с кучкой его приверженцев в неприступные Папуанские горы, [32] внутрь Нумидии. Там он был со всех сторон окружен войсками Фары, честность и воздержанность которого были предметом общих похвал, в особенности потому, что эти качества редко встречались в среде герулов, самого развратного из варварских племен. Его бдительности Велисарий поручил эту важную задачу, и после смелой попытки взобраться на горы, стоившей ему сто десять солдат, Фара выжидал в течение всей зимы, чтобы лишения и голод оказали свое влияние на ум вандальского царя. От привычки жить в роскоши и находить в успехах промышленности и в накопленных богатствах средства для удовлетворения всех своих прихотей, Гелимер снизошел до бедного образа жизни мавров, [33] который был сносен только для них самих благодаря их незнакомству с лучшими условиями существования. В своих шалашах, сделанных из глины и хвороста, не имевших выхода для дыма и не впускавших света, они спали на земле, или, быть может, на овчинах, вместе со своими женами, детьми и домашним скотом. Они едва прикрывали свое тело грязными одеждами; им не было знакомо употребление хлеба и вина, и эти голодные дикари пожирали почти сырыми овсяные или ячменные лепешки, слегка пропеченные под пеплом. Здоровье Гелимера должно было пострадать от этих чрезмерных и непривычных лишений, каковы бы ни были причины, заставлявшие его подвергать себя этим лишениям; его бедственное положение усиливалось от воспоминаний о прежнем величии, от оскорблений, которые ему приходилось ежедневно выносить от его покровителей, и от основательного опасения, чтобы легкомысленные мавры не соблазнились обещаниями награды и не нарушили обязанностей гостеприимства. Зная, в каком он находится положении, Фара обратился к нему с человеколюбивым и дружеским письмом: «Подобно вам (писал начальник герулов), и я принадлежу к числу необразованных варваров, но я говорю то, что внушают мне здравый смысл и честное сердце. К чему продолжаете вы бесплодное сопротивление? К чему губите вы и себя самого, и свое семейство, и свой народ? Не из любви ли к свободе и не из отвращения ли к рабству? Увы! мой милейший Гелимер, вы уже находитесь теперь в самом низком рабстве у презренного мавританского племени. Не лучше ли было бы жить в бедности и в рабстве в Константинополе, вместо того чтобы царствовать абсолютным монархом над Папуанской горой? Не считаете ли вы за унижение быть подданным Юстиниана? Велисарий его подданный, и я сам, не будучи ниже вас по рождению, не стыжусь того, что признаю над собою власть римского императора. Этот великодушный монарх даст вам богатые поместья, место в сенате и звание патриция: таковы его милостивые намерения, и вы можете вполне положиться на слово Велисария. Пока Небо обрекает нас на страдания, терпение есть добродетель; но оно превращается в слепое и бессмысленное отчаяние, если мы отвергаем предлагаемое нам избавление». «Я не могу не сознавать (отвечал царь вандалов), как добросердечен и благоразумен ваш совет. Но я никак не могу решиться поступить в рабство к несправедливому врагу, внушившему мне непримиримую ненависть. Я никогда не оскорблял его ни словом, ни делом; тем не менее он выслал на меня, не знаю откуда, какого-то Велисария, который низвергнул меня с престола в эту пучину бедствий. Юстиниан человек и монарх; неужели он не боится, чтобы его самого не постигли такие же превратности орортуны? Я не в состоянии более писать; я задыхаюсь от скорби. Прошу вас, мой милый Фара, пришлите мне лиру, [34]губку и кусок хлеба». От вандальского посланца Фара узнал о причинах такой странной просьбы. Африканский монарх давно уже не отведывал хлеба; его глаза стали гноиться от утомления и от непрерывных слез, и он желал развлечь себя, распевая с аккомпанементом лиры печальную историю своих собственных несчастий. В Фаре заговорило чувство сострадания, и он послал три необыкновенных подарка, которых у него просили; но то же чувство сострадания заставило его усилить бдительность часовых для того, чтобы склонить осажденного на такое решение, которое было бы и выгодно для римлян и спасительно для него самого. В конце концов необходимость и рассудок заставили Гелимера прекратить его упорное сопротивление; посланец Велисария подтвердил от имени императора торжественное обещание личной безопасности и приличного содержания, и царь вандалов спустился с горы. Первое публичное свидание произошло в одном из карфагенских предместий, и пленный монарх, подойдя к своему победителю, разразился хохотом. Толпа могла подумать, что от чрезмерной скорби Гелимер лишился рассудка; но более интеллигентные наблюдатели полагали, что столь неуместная при его грустном положении веселость была выражением той мысли, что тщеславная и скоротечная выставка человеческого величия не стоит серьезного внимания.[35] Это презрение скоро оправдалось на новом примере той вульгарной истины, что лесть льнет к власти, а зависть — к выдающимся личным достоинствам. Начальники римской армии вообразили, что они могут соперничать с героем. В своих тайных донесениях они со злорадством утверждали, что завоеватель Африки, полагаясь на свою славу и на преданность населения, замышлял воссесть на трон вандалов. Юстиниан слишком терпеливо выслушивал эти обвинения, а его молчание происходило скорее от зависти, чем от доверия. Правда, Велисарию было позволено, по его собственному усмотрению, или оставаться в завоеванной провинции, или возвратиться в столицу; но перехваченные письма и близкое знакомство с характером монарха привели его к убеждению, что ему предстоит одно из двух — или рисковать своей жизнью и поднять знамя мятежа, или же смутить своих врагов своим появлением и своей покорностью. Невинность и мужество решили его выбор: он поспешно посадил на суда своих телохранителей и пленников, взял с собою свои сокровища и совершил морской переезд так благополучно, что прибыл в Константинополь прежде, нежели туда пришло достоверное известие об его отплытии из Карфагенского порта. Столь прямодушная честность рассеяла опасения Юстиниана; общая признательность зажала рот зависти и еще более раздражила ее, и третий завоеватель Африки удостоился почестей триумфа — такой церемонии, которой никогда еще не видывал Константинополь и которую Древний Рим предназначал, со времен царствования Тиберия, лишь для чествования победоносных Цезарей.[36] От Велисариева дворца шествие направилось по главным улицам столицы к ипподрому, и этот достопамятный день был чем-то вроде возмездия за причиненные Гензерихом обиды и чем-то вроде искупления за вынесенные римлянами унижения. Поэтому случаю были выставлены напоказ все национальные сокровища, трофеи воинской роскоши и трофеи изнеженности, богатое оружие, золотые троны и парадные колесницы, на которых ездила царица вандалов, массивные сервизы царских банкетов, драгоценные каменья, изящные статуи и вазы, более существенные сокровища, состоявшие из золота, и священные сосуды иудейского храма, которые после долгого странствования по разным местам, были почтительно сложены в христианской церкви в Иерусалиме. Длинный ряд самых знатных вандалов неохотно выставлял напоказ высокий рост и мужественную осанку этих варваров. Гелимер медленно шел впереди: он был одет в пурпуровую мантию и держал себя с царственным величием. Ни одна слеза не скатилась из его глаз, и не было слышно ни одного вздоха; но его высокомерие или его смирение находило тайное утешение в словах Соломона, [37] которые он неоднократно повторял: «Суета! Суета! Все суета!» Вместо того чтобы воссесть на колеснице, запряженной четырьмя конями или слонами, скромный победитель шел пешком во главе своих храбрых ратных товарищей; быть может, благоразумие заставило его отклонить почет, слишком блестящий для подданного, а его благородная душа имела полное право относиться с пренебрежением к тому, что было столько раз запятнано самыми низкими тиранами. Блестящая процессия вступила в ипподром, была приветствована возгласами сената и народа и остановилась перед троном, на котором Юстиниан и Феодора воссели для того, чтобы принять изъявления верноподданничества от пленного монарха и от победоносного героя. И тот и другой исполнили обычный обряд поклонения: они пали ниц и почтительно прикоснулись подножия престола, на котором восседали никогда не обнажавший своего меча монарх и танцевавшая на театре проститутка; чтобы сломить упорство Гензерихова внука, пришлось прибегнуть к легкому насилию, и сам Велисарий, как он ни был привычен к раболепию, вероятно, но, в глубине своей души, был возмущен этой церемонией. Немедленно вслед за тем он был назначен консулом на следующий год, и его вступление в эту должность походило по своей пышности на вторичный триумф; его курульные кресла несли на своих плечах пленные вандалы, а простонародью щедро раздавали военную добычу, золотые чаши и богатые перевязи. Но самой лучшей для Велисария наградой было точное исполнение договора, за который он поручился царю вандалов своею честью. Религиозные убеждения привязанного к арианской ереси Гелимера были несовместимы со званиями сенатора или патриция, но он получил от императора обширное поместье в провинции Галатии; низвергнутый монарх удалился туда со своим семейством и со своими приверженцами и жил там в спокойствии, достатке и, быть может, довольстве.[38] С дочерьми Хильдериха обходились с почтительной нежностью, на которую им давали право их возраст и несчастья; Юстиниан и Феодора приняли на себя почетную обязанность воспитать и обогатить женское потомство великого Феодосия. Из самых храбрых вандальских юношей были организованы пять эскадронов кавалерии, которые усвоили имя своего благодетеля, а в войнах с Персией поддержали репутацию своих предков. Но эти редкие исключения, служившие наградой за знатность происхождения или за храбрость, не объясняют нам, какова была участь народа, который, перед непродолжительной и некровопролитной войной доходил числом более чем до шестисот тысяч человек. После удаления короля и знати раболепная толпа, быть может, купила личную безопасность отречением от своего национального характера, от своей религии и языка, а ее выродившееся потомство могло мало-помалу исчезнуть в массе африканских подданных. Однако даже в наше время один любознательный путешественник отыскал в самом центре мавританских племен людей с белым цветом лица и с длинными белокурыми волосами, указывающими на их происхождение от какой-нибудь северной расы;[39] а в старину существовало убеждение, что самые отважные из вандалов спаслись бегством от владычества римлян и от всяких с ними сношений и что они наслаждались в одиночестве свободой на берегах Атлантического океана.[40] Африка, над которой они властвовали, превратилась для них в тюрьму, так как они не надеялись и даже не желали возвратиться на берега Эльбы, где их менее предприимчивые соотечественники все еще бродили по своим родным лесам. Те из них, которые были трусливы, были бы не с состоянии преодолеть трудностей плавания по неизвестным морям и вынести борьбу с варварами, с которыми им пришлось бы встречаться на пути; а те, которые были похрабрее, не захотели бы выставлять перед своими соотечественниками свою нищету и свой позор, не захотели бы описывать царство, которого они лишились, и требовать своей доли из скромного наследства, от которого они почти единогласно отказались в более счастливую эпоху своей жизни.[41] В стране между Эльбой и Одером несколько многолюдных деревень Лузации населены вандалами: они до сих пор сохраняют свой язык, свои нравы и чистоту своей крови, выносят, не совсем терпеливо, иго саксонцев или пруссаков и повинуются с тайной и добровольной преданностью потомку своих древних царей, которого по одежде и состоянию нетрудно смешать с самым последним из его вассалов.[42] Название и место жительства этих несчастных людей могли бы быть приняты за доказательство того, что они одного происхождения с завоевателями Африки. Но в виду того что они говорят на славянском диалекте, их, как кажется, скорее следует считать за последний остаток новых колоний, заменивших настоящих вандалов, которые уже разбрелись или были истреблены во времена Прокопия.[43] Если бы Велисарий захотел нарушить долг верноподданного, он мог бы сослаться — наперекор самому императору — на неизбежную необходимость спасти Африку от врага еще более свирепого, чем вандалы. Происхождение мавров покрыто мраком; они не были знакомы с искусством письма.[44] Границы их страны не могут быть с точностью определены; для ливийских пастухов был открыт континент, которому не было пределов; их переселениями руководили перемены времен года и необходимость в пастбищах, а их грубые шалаши и скудная домашняя утварь передвигались с места на место так же легко, как их оружие, их семьи и их домашний скот, состоявший из баранов, волов и верблюдов.[45] Под строгим управлением римлян они держались в почтительном отдалении от Карфагена и от морских берегов; под слабым владычеством вандалов они проникли в города Нумидии, заняли морское побережье от Танжера до Кесарии и безнаказанно раскинули свой лагерь в плодородной Бизакийской провинции. Военное могущество и искусное поведение Велисария обеспечили нейтралитет мавританских принцев, честолюбие которых было польщено тем, чтобы на них возлагали от имени императора внешние отличия царского звания.[46] Их поразили удивлением быстрые успехи Велисария, и они дрожали от страха в присутствии победителя. Но известие о его скором отъезде рассеяло опасения этого дикого и суеверного народа; благодаря многочисленности своих жен они нисколько не заботились о личной безопасности отданных ими в заложники детей, а когда римский главнокомандующий выезжал из Карфагенского порта, он слышал плач провинциальных жителей и мог видеть пламя зданий, зажженных маврами. Несмотря на это, он не изменил принятого решения и, оставив лишь часть своих телохранителей в подкрепление слабым гарнизонам, поручил главное начальство над находившимися в Африке войсками евнуху Соломону, [47] который доказал, что он не был недостойным преемником Велисария. В первую кампанию мавры застигли врасплох и отрезали несколько небольших отрядов, находившихся под начальством двух заслуженных офицеров; но Соломон быстро собрал свои войска, выступил с ними из Карфагена, проник внутрь неприятельской территории и в двух больших сражениях положил на месте шестьдесят тысяч варваров. Мавры рассчитывали на свою многочисленность, на быстроту своих передвижений и на свои неприступные горы, а вид и запах их верблюдов, как рассказывали, привели в замешательство римских всадников.[48] Но лишь только этим всадникам было дано приказание спешиться, они нашли, что это ничтожное препятствие достойно смеха; лишь только римские колонны стали взбираться на горы, они поразили полуодетых и незнакомых с дисциплиной дикарей блеском своего оружия и правильностью своих маневров; тогда неоднократно оправдалось предсказание местных пророчиц, что мавры будут побеждены безбородым неприятелем. Победоносный евнух удалился от Карфагена на тринадцать дней пути для того, чтобы предпринять осаду горы Авразия, [49] считавшейся и цитателью, и садом Нумидии. Этот ряд возвышенностей, составляющий ветвь высоких Атласских гор, представляет внутри окружности в сто двадцать миль редкое разнообразие почвы и климата; промежуточные долины и возвышенные равнины покрыты роскошными пастбищами, никогда не высыхающими ручьями и плодами, отличающимися необыкновенным ароматом и необыкновенной величиной. Эту очаровательную пустыню украшают развалины Ламбезы — римского города, в котором когда-то стоял целый легион солдат и было сорок тысяч жителей. Ионийский храм Эскулапия окружен мавританскими хижинами, а посреди амфитеатра, под тенью коринфских колонн пасется скот. Над уровнем гор перпендикулярно возвышается утес, на котором африканские князья укрывали своих жен и свои сокровища, и у арабов существовала поговорка, что только тот, кто в состоянии есть огонь, осмелится напасть на крутые скалы горы Авразия и на ее негостеприимных обитателей. Евнух Соломон два раза пускался на такое отважное предприятие: в первый раз он отступил с некоторыми потерями, а во второй раз почти совершенно истощились и его терпение, и его съестные припасы, и он был бы вынужден еще раз отступить, если бы не дал воли запальчивой храбрости своих войск, которые, к удивлению мавров, взобрались на гору, взяли неприятельский лагерь и достигли вершины Геминийского утеса. Для охраны этого важного приобретения и для напоминания варварам об их поражении там была воздвигнута цитадель, а так как Соломон продолжал свое наступательное движение в западном направлении, то давно утраченная провинция Мавританская Ситифи была снова присоединена к Римской империи. Война с маврами продолжалась в течение нескольких лет после отъезда Велисария; но лавры, которые он предоставил пожинать своему преданному заместителю, можно по справедливости считать плодами его собственной победы. Опыт, вынесенный из прошлых заблуждений, иногда может служить руководством для отдельных личностей в их зрелом возрасте, но он редко приносит пользу следующим поколениям. Древние народы, не заботившиеся о безопасности одни других, были поодиночке побеждены и порабощены римлянами. Этот страшный урок мог бы навести западных варваров на мысль, что им следует заблаговременно сговориться и общими силами воспротивиться ненасытному честолюбию Юстиниана. Однако прежняя ошибка повторилась и привела к прежним последствиям: и те готы, которые жили в Италии, и те, которые жили в Испании, не сознавая приближавшейся опасности, с равнодушием и даже с радостью взирали на быстрое уничтожение вандальского владычества. Когда царствовавший в Испании, род пресекся, на испанский престол вступил храбрый и могущественный вождь Феуд, уже прежде того управлявший Испанией от имени Теодориха и его малолетнего внука. Под его начальством вестготы осадили на африканском берегу крепость Цейту; но в то время как они беспечно проводили день субботний в делах благочестия, спокойствие их лагеря было нарушено вылазкой гарнизона, и сам король с трудом и с опасностью для своей жизни вырвался из рук нечестивых врагов.[50] Это случилось незадолго перед тем, как его гордость и озлобление были удовлетворены прибытием посольства от несчастного Гелимера, который умолял испанского монарха помочь ему в его бедственном положении. Но вместо того чтобы подчинить свои низкие страсти требованиям великодушия и благоразумия, Феуд убаюкивал послов обещаниями до тех пор, пока не был втайне извещен о взятии Карфагена; тогда он отослал послов, давши им двусмысленный и презрительный совет справиться у себя дома о действительном положении Вандалов.[51] Благодаря тому что итальянская война тянулась очень долго, наказание вестготов замедлилось, и Феуд умер, не вкусив плодов своей ошибочной политики. После его смерти скипетр Испании сделался поводом для междоусобной войны. Самый слабый из претендентов искал покровительства Юстиниана и из желания удовлетворить свое честолюбие подписал договор, пагубный для самостоятельности и счастья своего отечества. Несколько городов на берегах океана и Средиземного моря были заняты, с его разрешения, римскими войсками, которые потом отказались возвратить то, что им было уступлено, как кажется, в виде обеспечения или залога за долг; а так как эти войска постоянно получали подкрепления из Африки, то они держались в своих неприступных позициях с пагубной целью раздувать между варварами междоусобицы и религиозные распри. Прошло семьдесят лет, прежде нежели удалось вырвать эту засевшую в сердце монархии мучительную занозу, а пока императоры удерживали в своей власти какую-либо часть этих отдаленных и бесполезных владений, они могли из тщеславия вносить Испанию в список своих провинций, а преемников Алариха — в число своих вассалов.[52] Ошибка властвовавших в Италии готов была менее извинительна, чем ошибка их испанских собратьев, а их наказание было более скоро и более ужасно. Из желания отомстить за личные обиды, они дали самому опасному из своих врагов возможность уничтожить самого надежного из своих союзников. Одна из сестер великого Теодориха была выдана замуж за африканского царя Фразимунда;[53] по этому случаю вандалам была уступлена в Сицилии крепость Лилибей, [54] а принцессу Амалафриду сопровождала воинственная свита из тысячи дворян и пять тысяч готских солдат, которые выказали свою храбрость в войнах с маврами. Эти союзники слишком высоко ценили свою службу, на которую вандалы, быть может, смотрели с пренебрежением; они с завистью взирали на то, что их окружало, а к завоевателям относились с презрением; но взрыв их действительного или мнимого заговора был предотвращен их истреблением; готы не были в состоянии сопротивляться, а заключенная в тюрьму Амалафрида вскоре вслед за тем умерла таинственной смертью, возбудившей сильные подозрения. Красноречивому перу Кассиодора было поручено обвинять вандальский двор в бесчеловечном нарушении международных законов; но над мщением, которым он грозил от имени своего государя, вандалы могли безнаказанно насмехаться, пока Африку охраняло море, а у готов не было флота. Ослепленные бессильной скорбью и негодованием, готы с радостью узнали о приближении римлян, снабдили флот Велисария в сицилийских портах всем, что было ему нужно, и скоро были обрадованы или встревожены поразительным известием, что их жажда мщения удовлетворена в такой мере, какой они не ожидали или, быть может, не желали. Их дружескому содействию император был обязан приобретением Африки, и они имели полное основание ожидать, что им возвратят бесплодный утес, так еще недавно отделенный от острова Сицилии, для того чтобы служить свадебным подарком. Они были скоро разочарованы высокомерным посланием Велисария, возбудившим в них поздние и бесплодные сожаления. «Город и мыс Лилибей (писал римский главнокомандующий) принадлежали вандалам, и я требую их уступки по праву завоевания. Вашей покорностью вы можете заслужить милостивое расположение императора, а вашим сопротивлением вы прогневите его и возбудите войну, которая окончится лишь вашей гибелью. Если вы принудите нас взяться за оружие, мы будем бороться не для того, чтобы снова вступить в обладание одним городом, а для того, чтобы выгнать вас из всех провинций, которые вы несправедливо отняли у их законного государя». Народ, состоявший из двухсот тысяч солдат, мог бы отвечать улыбкой на пустые угрозы Юстиниана и его представителя; но в Италии господствовал дух раздора и взаимного недоброжелательства, и готы неохотно выносили позор женского управления.[55] Регентша и королева Италии[56] Амаласунта связывала узами родства два самых знаменитых варварских рода. Ее мать, сестра Хлодвига, происходила от длинноволосых королей из дома Меровингов[57] а царственный род Амалиев был прославлен в одиннадцатом поколении ее отцом, великим Тео-дорихом, который мог бы облагородить своими личными достоинствами самое незнатное происхождение. Пол его дочери устранял ее от готского престола; но его нежная заботливость о своем семействе и о своем народе отыскала последнего представителя царской семьи, предки которого нашли для себя убежище в Испании, — и счастливый Евтарих был внезапно возведен в звание консула и принца. Он недолго наслаждался прелестями Амаласунты и надеждой вступить на престол, а его вдова, после смерти своего мужа и своего отца, сделалась опекуншей над своим сыном Аталарихом и правительницей Италии. Ей было в ту пору около двадцати восьми лет, а ее умственные и физические совершенства достигли полного расцвета. Ее красота, которая, по мнению самой Феодоры, могла бы состязаться за обладание сердцем какого-нибудь императора, была одушевлена благородным умом, предприимчивостью и решимостью. Воспитание и опыт развили ее дарования; ее философские познания не внушали ей тщеславия, и, хотя она выражалась с одинаковым изяществом и легкостью и на греческом, и на латинском, и на готском языках, дочь Теодориха хранила на совещаниях своих министров скромное и непроницаемое молчание. Подражая добродетелям своего отца, она возвратила своим подданным то благосостояние, которым они наслаждались в его царствование; вместе с тем она старалась загладить ошибки его преклонных лет и заглушить мрачные воспоминания о последних годах его жизни. Она возвратила детям Боэция и Симмаха их отцовское наследство; кротость ее души была так велика, что она никогда не позволяла подвергать ее римских подданных какому-либо телесному наказанию или денежному взысканию и относилась с благородным пренебрежением к жалобам готов, которые по прошествии сорока лет все еще смотрели на туземных жителей Италии или как на своих рабов, или как на своих врагов. Ее благотворные распоряжения были внушены ей мудростью Кассиодора и были прославлены его красноречием; она искала и снискала дружбу императора, и все европейские государства уважали величие готского престола и в мирное, и в военное время. Но в будущем счастье и самой королевы и всей Италии зависело от воспитания ее сына, который по своему происхождению должен был готовиться к исполнению несходных и почти несовместимых обязанностей начальника варварского лагеря и первого сановника цивилизованной нации. С десятилетнего возраста[58] Аталариха старательно обучали искусствам и наукам, которые могли быть полезны для римского монарха или могли служить украшением его ума, а на трех всеми уважаемых готов была возложена обязанность вливать в душу их юного короля принципы чести и добродетели. Но когда ученик не сознает пользы образования, ему становятся невыносимы стеснения, налагаемые на него наставниками, а заботливость королевы, доходившая, вследствие материнской привязанности, до тревожной взыскательности, раздражала несговорчивый нрав и ее сына, и его подданных. Во время одного торжественного празднества, на которое готы съехались в Равеннский дворец, царственный юноша выбежал из апартаментов своей матери и со слезами гордости и гнева жаловался на то, что он был прибит в наказание за свое упорное непослушание. Варвары пришли в негодование от нанесенного их монарху оскорбления; они стали обвинять регентшу в заговоре против его жизни и против его прав на престол и повелительным тоном потребовали, чтобы внук Теодориха был избавлен от унизительного повиновения женщинам и педантам и был бы воспитан, как доблестный гот, в обществе себе равных и в славном невежестве своих предков. Этим грубым требованиям, будто бы выражавшим желание всего народа, Амаласунта была вынуждена подчинить и свой рассудок, и самые дорогие желания своего сердца. Король Италии занялся пьянством, женщинами и грубыми деревенскими забавами, а презрение, с которым этот неблагодарный юноша стал относиться к матери, ясно обнаруживало замыслы его любимцев, которые были ее личными врагами. Окруженная домашними недоброжелателями, Амаласунта вступила в тайные переговоры с императором Юстинианом, получила от него уверения в дружеском приеме, а между тем отослала на хранение в Эпир, в город Диррахий, сокровище из сорока тысяч фунтов золота. И для ее репутации, и для ее личной безопасности было бы гораздо лучше, если бы она отказалась от борьбы с недовольными варварами и удалилась в Константинополь, где могла жить в покое и в довольстве. Но она увлеклась честолюбием и жаждой мщения, и, в то время как ее корабли стояли на якоре внутри гавани, она ожидала известий об удаче преступления, которое ее страсти оправдывали или одобряли, как удовлетворение правосудия. Трое самых опасных недовольных были удалены поодиночке на границы Италии под предлогом возложенного на них поручения или военного командования; они были умерщвлены ее тайными агентами, а кровь этих знатных готов доставила королеве-матери неограниченную власть над равеннским двором и навлекла на нее заслуженную ненависть свободного народа. До сих пор она оплакивала поведение своего сына; но ей скоро пришлось оплакивать его невозвратимую утрату, а смерть, постигшая Аталариха в шестнадцатилетнем возрасте вследствие его невоздержанной жизни, оставила его мать без всякой твердой опоры или легальной власти. Вместо того чтобы подчиниться законам своей родины, признававшим за основное правило, что право на престол не может переходить по наследству от копья к прялке, дочь Теодориха возымела неисполнимое на практике намерение разделить внешние отличия верховной власти с одним из своих двоюродных братьев, а самую сущность этой власти удержать в своих собственных руках. Этот двоюродный брат принял ее предложение с глубоким уважением и с притворной признательностью, и красноречивый Кассиодор известил сенат и императора, что Амаласунта и Феодат вступили на италийский престол. По своему происхождению (его мать была сестра Теодориха) Феодат не имел особых прав на такое отличие, а Амаласунта остановила на нем свой выбор потому, что презирала его за жадность и малодушие, которые лишили его любви италийцев и уважения варваров. Но его раздражало заслуженное им презрение; притеснения, которым он подвергал своих тосканских соседей, были заглажены справедливой королевой и навлекли на него ее укоры, а готские вожди, действовавшие сообща, потому что все они были одинаково виновны перед королевой и все одинаково ее ненавидели, старались расшевелить его нерешительную и робкую натуру. Лишь только были разосланы поздравительные письма, королеву Италии заключили в тюрьму на небольшом острове озера Болсены[59] и после непродолжительного там содержания задушили ее в ванне по приказанию или по наущению нового короля, который научил своих буйных подданных, как проливать кровь их монархов. Юстиниан с удовольствием взирал на раздоры готов, а предложенное им, в качестве союзника, посредничество служило прикрытием и пособием для честолюбивых замыслов завоевателя. Его послы потребовали, на публичной аудиенции, уступки крепости Лилибея, выдачи десяти беглых варваров и уплаты вознаграждения за разграбление одного небольшого городка на иллирийской границе; но они втайне вели переговоры с Феодатом, склоняя его к уступке Тосканской провинции, и убеждали Амаласунту выпутаться из ее опасного и тревожного положения путем добровольной уступки Италийского королевства. Пленная королева нашлась вынужденной подписать притворное и раболепное письмо; но посланные в Константинополь римские сенаторы рассказали всю правду насчет ее бедственного положения, и Юстиниан через посредство нового посла стал энергично ходатайствовать за ее жизнь и свободу. Однако тайные инструкции того же сановника были составлены в интересах жестокосердной и завистливой Феодоры, которая опасалась присутствия и чар более красивой соперницы: [60] своими коварными и двусмысленными подстрекательствами он ускорил совершение преступления, которое было так выгодно для римлян, [61] выразил при известии о смерти Амаласунты скорбь и негодование и объявил от имени своего государя вечную войну против вероломного убийцы. В Италии, точно так же как и в Африке, вина узурпатора, по-видимому, оправдывала нападение Юстиниана; но заготовленные им военные силы были бы недостаточны для покорения могущественного королевства, если бы их малочисленность не была восполнена громким именем, гением и искусством героя. При особе Велисария состоял избранный отряд телохранителей, которые служили верхом и были вооружены копьями и щитами; его кавалерия состояла из двухсот гуннов, трехсот мавров и четырех тысяч союзников, а пехота состояла лишь из трех тысяч исавров. Держась такого же направления, как и в свою первую экспедицию, римский консул бросил якорь перед Катанией, в Сицилии, с целью привести в ясность, как велики оборонительные средства этого острова, и затем решить, можно ли попытаться завоевать его или же следует спокойно продолжать плавание к берегам Африки. Он нашел плодородную страну и дружески расположенное население. Несмотря на упадок земледелия, Сицилия все еще снабжала Рим хлебом; фермеры были освобождены от обременительного военного постоя, и готы, вверившие защиту острова его жителям, имели некоторое основание жаловаться на их измену и неблагодарность; вместо того чтобы просить и ожидать помощи от короля Италии, жители Сицилии охотно отвечали на первые требования Велисария изъявлениями покорности, и эта провинция, бывшая первым плодом Пунических войн, была снова присоединена к Римской империи, от которой так долго была отторгнута.[62] Только стоявший в Палермо готский гарнизон попытался сопротивляться; но после непродолжительной осады его заставили сдаться при помощи оригинальной военной хитрости. Велисарий ввел свои корабли в самую глубь гавани, приказал прикрепить к самым вершинам мачт лодки при помощи веревок и блоков и наполнил эти лодки стрелками, которые с этой высоты господствовали над городским валом. После этой неутомительной, хотя и вполне успешной кампании, завоеватель с торжеством вступил в Сиракузы во главе своих победоносных войск и раздавал народу золотые медали в тот день, когда он так блестяще закончил год своего консульства. Он провел зимний сезон во дворце прежних королей среди развалин греческой колонии, когда-то имевшей в окружности двадцать две мили;[63] но весной, перед наступлением праздника Пасхи, опасный мятеж африканских войск заставил его приостановить дальнейшее исполнение своих замыслов. Карфаген был спасен появлением Велисария, внезапно высадившегося на берег с тысячью телохранителей. Две тысячи солдат, на преданность которых нельзя было полагаться, снова стали под знамя своего прежнего главнокомандующего, и он без всяких колебаний прошел более пятидесяти миль, отыскивая неприятеля, к которому обнаруживал притворное сострадание и презрение. Восемь тысяч мятежников были объяты ужасом при его приближении; они были при первой атаке разбиты наголову благодаря искусству вождя, и эта бесславная победа могла бы восстановить в Африке внутреннее спокойствие, если бы победитель не был торопливо отозван в Сицилию для укрощения мятежа, вспыхнувшего в его отсутствие в его собственном лагере.[64] Бесчинство и неповиновение были общим недугом того времени; только один Велисарий был одарен способностью и повелевать, и исполнять чужие приказания. Хотя Феодат происходил из рода героев, он не был знаком с искусством войны и чувствовал отвращение к ее опасностям. Хотя он изучал произведения Платона и Цицерона, философия не очистила его души от самых низких ее наклонностей — от корыстолюбия и трусости. Он достиг престола неблагодарностью и убийством и при первой угрозе врага унизил и свое собственное достоинство, и достоинство народа, уже презиравшего своего недостойного монарха. Будучи напуган недавним примером Гелимера, он уже воображал, что его влекут в цепях по улицам Константинополя; страх, который внушало имя Велисария, усиливался от красноречия византийского посла Петра, и этот смелый и хитрый адвокат убедил Феодата подписать договор, который был так позорен, что не мог доставить прочного мира. Было условлено, что в своих приветственных возгласах римский народ будет произносить имя императора прежде имени готского короля и что всякий раз, как будет где-либо поставлена бронзовая или мраморная статуя Феодата, по правую от нее сторону будет поставлено божественное изображение Юстиниана. Вместо того чтобы возводить других в звание сенаторов, король Италии впредь должен был искать этого звания для самого себя и без согласия императора не имел права приводить в исполнение над священниками и сенаторами приговоров о смертной казни или о конфискации их имуществ. Бессильный монарх отказался от обладания Сицилией, предложил ежегодно доставлять, в знак свой зависимости, золотую корону весом в триста фунтов и обещал высылать, по требованию своего государя, на службу империи вспомогательное войско из трех тысяч готов. Удовлетворенный этими необыкновенными уступками, Юстинианов агент поспешил возвратиться в Константинополь; но едва успел он доехать до Альбанской Виллы, [65] как был отозван встревоженным Феодатом; тогда между королем и послом произошел разговор, который стоит того, чтобы быть цитированным во всей своей оригинальной наивности: «Думаете ли вы, что император утвердит этот договор?» — «Может быть». — «Если он не захочет утвердить, что из этого выйдет?» — «Война». — «Будет ли такая война справедлива или благоразумна?» — «Без всякого сомнения, потому что каждый будет действовать сообразно со своим характером». — «Что вы хотите этим сказать?» — «Вы — философ, а Юстиниан — римский император: последователю Платона было бы неприлично проливать кровь многих тысяч людей из-за личной вражды, а преемник Августа стал бы отстаивать свои права и силою оружия возвратил бы империи ее прежние провинции». Этого довода, быть может, не было достаточно для того, чтобы убедить, но было достаточно для того, чтобы встревожить и смирить слабодушного Феодата: он скоро дошел до самого скромного предложения — уступить свою власть над готами и италийцами за ничтожную пенсию в 48 000 фунт. стерл. и провести остаток своей жизни в невинных занятиях философией и земледелием. Оба договора он вручил послу, взявши с этого последнего ненадежное клятвенное обещание, что второй из этих договоров не будет предъявлен до тех пор, пока первый не будет решительно отвергнут. Развязку нетрудно было предвидеть. Юстиниан потребовал, чтобы готский король отрекся от престола, и получил его отречение. Неутомимый поверенный императора возвратился из Константинополя в Равенну с подробными инструкциями и с любезным письмом, в котором император превозносил мудрость и великодушие короля-философа, соглашался на уплату просимой пенсии и обещал такие почести, какими только мог пользоваться подданный и католик; однако окончательное исполнение договора было благоразумно отложено до той поры, когда оно могло бы быть поддержано присутствием и авторитетом Велисария. Но в этот промежуток времени два римских полководца, вступившие в провинцию Далмацию, были разбиты и умерщвлены готскими войсками. Слепое и постыдное отчаяние Феодата внезапно перешло в неосновательную и пагубную самоуверенность, [66] и он осмелился принять с угрозами и с пренебрежением Юстинианова посла, который потребовал исполнения данных обещаний и приведения его подданных к присяге и смело отстоял принадлежавшую его званию привилегию личной неприкосновенности. Приближение Велисария рассеяло эти самообольщения гордости, а так как первая кампания[67] был употреблена на завоевание Сицилии, то Прокопий относит вторжение в Италию ко второму году Готской войны[68] Оставив достаточные гарнизоны в Палермо и в Сиракузах, Велисарий посадил в Мессине свои войска на суда и высадился, без всякого сопротивления, на противоположном берегу у города Регия. Один готский принц, женатый на дочери Феодата, стоял там с армией, которой было поручено охранять вход в Италию; но он, без всяких колебаний, последовал примеру своего государя, не исполнявшего ни своих общественных, ни своих семейных обязанностей. Вероломный Эбермор перешел со своими приверженцами в римский лагерь и был отправлен в Константинополь, для того чтобы наслаждаться там рабскими придворными отличиями.[69] Флот и армия Велисария прошли от Регия до Неаполя вдоль берега моря около трехсот миль, почти ни на минуту не теряя друг друга из виду. Жители Бруттия, Лукании и Кампании, питавшие отвращение и к имени готов, и к их религии, нашли благовидное для себя оправдание в том, что не было возможности защищать их развалившиеся городские стены; солдаты Велисария платили настоящую цену за съестные припасы, которые доставлялись им в изобилии, а местные землепашцы и ремесленники прервали свои мирные занятия только из желания посмотреть на новых пришельцев. Выросший в большую и многолюдную столицу Неаполь долго сохранял язык и нравы греческой колонии, [70] а выбор Вергилия прославил эту очаровательную местность, привлекавшую к себе тех, кто любил спокойствие и серьезные занятия вдали от шума, копоти и стеснительной роскоши Рима.[71] Лишь только Велисарий обложил город и с моря, и с сухого пути, он принял в аудиенции депутатов от местного населения, которые убеждали его пренебречь недостойным его славы завоеванием, сразиться с готским королем в генеральном сражении и после победы требовать, в качестве хозяина столицы, покорности от всех подвластных Риму городов. «Когда я вступаю в переговоры с моими врагами, — отвечал римский главнокомандующий с высокомерной усмешкой, — я имею обыкновение давать, а не выслушивать советы: впрочем, я держу в одной руке неизбежную гибель Неаполя, а в другой такой же мир и такую же свободу, какими наслаждается теперь Сицилия». Из опасения, чтобы не пришлось потратить на осаду много времени, он согласился на самые снисходительные условия, в точном исполнении которых служила порукой его честь; но жители Неаполя разделялись на две партии, и те из них, которые принадлежали к греческой демократии, воспламенялись, слушая речи своих ораторов, которые с энергией и не без основания уверяли, что готы накажут их за измену и что сам Велисарий будет уважать их за преданность их государю и за их мужество. Впрочем, их совещания не были совершенно свободны: над городом властвовали восемьсот варваров, жены и дети которых содержались в Равенне в качестве заложников за их верность, и даже евреи, которые были и богаты, и многочисленны, сопротивлялись с бешенством фанатизма, опасаясь введения притеснительных для их религии законов Юстиниана. Даже в более позднюю эпоху окружность Неаполя[72] измерялась только двумя тысячами тремястами шестьюдесятью тремя шагами;[73] его укрепления охранялись непроходимыми пропастями и морем; когда неприятель завладевал водопроводами, воду можно было доставать из колодцев и родников, а запасов продовольствия было достаточно для того, чтобы истощить терпение осаждающих. По прошествии двадцати дней терпение самого Велисария почти совершенно истощилось и он примирился с печальной необходимостью снять осаду для того, чтобы успеть до наступления зимы двинуться на Рим и на готского короля. Но его вывело из затруднительного положения отважное любопытство одного исавра, который осмотрел высохший канал одного водопровода и втайне донес, что там можно пробуравить проход, через который вооруженные солдаты могут в один ряд проникнуть в самую середину города. Когда эта работа была втайне окончена, человеколюбивый главнокомандующий в последний раз и по-прежнему без всякого успеха обратился к осажденным с предостережениями от неминуемой опасности, рискуя, что его тайна будет открыта. В темную ночь четыреста римлян проникли внутрь водопровода, взобрались по привязанной к оливковому дереву веревке в дом или в сад одной жившей в одиночестве женщины, затрубили в свои трубы, захватили врасплох часовых и проложили путь для своих товарищей, которые взобрались со всех сторон на городские стены и отворили городские ворота. Всевозможные преступления, которые общественное правосудие признает заслуживающими наказания, совершались по праву завоевания; гунны отличались своим жестокосердием и своими святотатствами; один Велисарий появлялся на улицах и в церквах Неаполя для того, чтобы смягчать бедствия, о которых он предупреждал. «Золото и серебро, — восклицал он неоднократно, — составляют справедливую награду за вашу храбрость. Но не трогайте жителей; они христиане, они молят о пощаде, они теперь подданные вашего государя. Отдайте детей родителям, жен мужьям и вашим великодушием докажите им, от каких друзей они так упорно отказывались». Город был спасен добродетелями и авторитетом своего завоевателя, [74] и когда неаполитанцы возвратились домой, они нашли некоторое утешение в том, что спрятанные ими сокровища были целы. Состоявший из варваров гарнизон вступил в императорскую службу; Апулия и Калабрия, избавившись от ненавистного присутствия готов, признали над собою верховную власть Юстиниана, а историк подвигов Велисария оставил нам интересное описание клыков Калидонского вепря, которые еще показывались в ту пору в Беневенте.[75] Верные своему государю неапольские солдаты и граждане ожидали своего спасения от такого монарха, который оставался праздным и почти равнодушным зрителем их гибели. Феодат укрылся за стенами Рима, между тем как его кавалерия прошла сорок миль по Аппиевой дороге и расположилась лагерем на Понтинских болотах, которые незадолго перед тем были высушены и благодаря проведению канала в девятнадцать миль длины превращены в превосходные пастбища.[76] Но главные военные силы готов были разбросаны по Далмации, в земле венетов и по Галлии, а их слабоумный король был смущен неудачным исходом ворожбы, по-видимому предвещавшим падение его владычества.[77] И самые низкие рабы способны укорять несчастного господина в ошибках и в малодушии. Сознававшие свои права и свою силу варвары занимались среди праздной лагерной жизни тем, что, не стесняясь, порицали поведение Феодата; они объявили, что он недостоин своего происхождения, своего народа и своего престола и с единогласного одобрения подняли на щитах своего военачальника Витигеса, выказавшего свою храбрость в иллирийской войне. При первом известии об этом происшествии низложенный монарх попытался избавиться бегством от правосудия своих соотечественников; но его преследовало мщение за личную обиду. Один гот, которого Феодат оскорбил в его любовной привязанности, настиг беглеца на Фламиниевой дороге и, не обращая никакого внимания на его малодушные вопли, умертвил его в то время, как он лежал распростертым на земле, подобно жертве (по выражению историка) у подножия алтаря. Воля народа дает самое лучшее и самое безукоризненное право царствовать над ним; но такова была сила существовавшего во все века предрассудка, что Витигес нетерпеливо желал возвратиться в Равенну для того, чтобы принудить дочь Амаласунты вступить с ним в брак и тем доставить ему хоть слабую тень наследственного права на престол. Немедленно был созван народный совет, и новый монарх примирил нетерпеливых варваров с унизительной предосторожностью, которая казалась тем более благоразумной и необходимой, что поведение его предшественника возбуждало общее неодобрение. Готы согласились отступить перед победоносным неприятелем, отложить до следующей весны наступательные военные действия, собрать свои разбросанные военные силы, отказаться от своих дальних владений, а оборону самого Рима вверить преданности его жителей. Один престарелый воин, по имени Левдерис, был оставлен в столице с четырьмя тысячами солдат, то есть с таким слабым гарнизоном, который мог бы служить подмогой для усердия римлян, но не был в состоянии противиться их желаниям. Умами населения внезапно овладел религиозный и патриотический энтузиазм; оно с неистовством заявило, что впредь апостольский престол не должен быть оскверняем владычеством ариан или дозволением исповедовать их религию, что северные варвары впредь не должны попирать ногами гробницы Цезарей, и, не соображая того, что Италии придется снизойти на степень подчиненной Константинополю провинции, стали требовать восстановления императорской власти, в котором видели начало новой эры свободы и благоденствия. Депутаты от папы и от духовенства, от сената и от народа пригласили Юстинианова наместника принять от них добровольную присягу в верности и вступить в город, который отворит перед ним свои ворота. Укрепив только завоеванные им Неаполь и Кумы, Велисарий прошел двадцать миль до берегов Вултурна, осмотрел остатки древнего величия Капуи и остановился в том пункте, где сходятся дороги Латинская и Аппиева. Несмотря на то что по построенной цензором Аппием дороге постоянно ездили в течение девяти столетий, она не утратила своей первобытной красоты, и нельзя было найти ни одной трещины в широких гладких камнях, из которых была так солидно построена эта хотя и узкая, но прочная дорога.[78] Однако Велисарий предпочел Латинскую дорогу, которая была дальше от моря и от болот и шла вдоль подножия гор на протяжении ста двадцати миль. Его противники исчезли: когда он вступил в город через Азинарские ворота, гарнизон удалился по Фламиниевой дороге, не подвергаясь преследованию, и город избавился от ига варваров после шестидесятилетней рабской зависимости. Один Левдерис — из гордости или с досады — не захотел следовать за беглецами, и этот готский вождь был отправлен в качестве победного трофея вместе с ключами Рима к подножию Юстинианова трона.[79] Первые дни, совпадавшие с временем празднования старинных Сатурналий, были посвящены взаимным поздравлениям и выражениям общей радости, а затем католики стали готовиться, без всякого с чьей-либо стороны соперничества, к предстоявшему празднованию Рождества Христова. В своих коротких сношениях с героем римляне получили некоторое понятие о тех добродетелях, которые история приписывала их предкам; для них послужило назидательным примером уважение, которое Велисарий оказывал преемнику св. Петра, а введенная им строгая дисциплина доставила им, среди военных тревог, все благодеяния внутреннего спокойствия и правосудия. Они радовались его быстрым военным успехам, подчинившим ему всю окрестную страну до Нарни, Перузии и Сполето; но и сенат, и духовенство, и утративший мужество народ пришли в ужас, когда узнали, что он решился и скоро будет вынужден выдержать осаду против всех военных сил готской монархии. В течение зимы Витигес готовился к борьбе деятельно и с успехом. Из своих грубых жилищ и из дальних гарнизонов готы собрались в Равенну для защиты своего отечества, и так было велико их число, что, после того как была отправлена целая армия на помощь Далмации, под королевским знаменем выступили в поход сто пятьдесят тысяч воинов. Готский король распределил между ними оружие и коней, богатые подарки и щедрые обещания, сообразно с рангом или с личными достоинствами каждого; он двинулся по Фламиниевой дороге, не захотел тратить время на бесполезную осаду Перузии и Сполето, миновал неприступный утес, на котором стоит Нарни, и остановился в двух милях от Рима подле Мильвийского моста. Этот узкий проход был защищен башней, и Велисарий рассчитывал, что для постройки нового моста потребуется дней двадцать. Но трусость поставленных в башне солдат, частью спасшихся бегством, частью перешедших к неприятелю, разрушила его ожидания и подвергла его самого самой неминуемой опасности. Во главе тысячи всадников римский главнокомандующий вышел из Фламиниевых ворот с целью отыскать место для выгодной позиции и осмотреть положение неприятельского лагеря; он предполагал, что варвары еще не перешли Тибра, но был внезапно окружен и атакован их бесчисленными эскадронами. Судьба Италии зависела от его жизни, а дезертиры указывали на бывшую под ним в этот достопамятный день гнедую лошадь[80] с белой мордой, и со всех сторон раздались крики: цельтесь в гнедую лошадь. Каждый лук был натянут, и каждый дротик был направлен с желанием попасть в эту цель, и тысячи людей повторяли и исполняли это приказание, не зная его настоящего мотива. Самые смелые из варваров приближались на такое расстояние, что могли вступать в более достохвальный бой мечами и копьями, и похвалы неприятеля почтили смерть знаменосца Визанда, [81] который не покидал своего передового поста до тех пор, пока не получил тринадцать ран — быть может, от руки самого Велисария. Римский главнокомандующий был силен, расторопен и ловок; во все стороны он наносил тяжелые и смертельные удары; его верные телохранители не уступали ему в мужестве и оберегали его особу, и готы обратились в бегство перед героем, лишившись тысячи человек. Римляне имели неосторожность преследовать их до самого лагеря и, не будучи в состоянии выдержать напора многочисленных неприятельских сил, отступили к городским воротам сначала тихим шагом, а потом с торопливостью; эти ворота были заперты для того, чтобы остановить бегущих, а общее смятение усилилось от распространившегося слуха, будто Велисарий убит. Действительно, его лицо было неузнаваемо от покрывавших его пота, пыли и крови; его голос охрип, и его физические силы почти совершенно истощились; но его мужество было по-прежнему непоколебимо; он умел внушить такую же бодрость своим упавшим духом боевым товарищам, и их последняя атака была такая отчаянная, что обратившиеся в бегство варвары вообразили, будто из города устремилась на них полная свежих сил новая армия. Тогда Фламиниевы ворота отворились для настоящего триумфа; но не прежде, как осмотревши все посты и сделавши все нужные распоряжения для обеспечения общественной безопасности, Велисарий склонился на убеждения жены и друзей и подкрепил свои силы пищей и сном. С тех пор как было усовершенствовано военное искусство, военоначальникам редко приходится или даже вовсе не позволяется выказывать личную храбрость, которая требуется от солдат, и пример Велисария можно поставить наряду с редкими примерами Генриха IV, Пирра и Александра. После этого первого и неудачного испытания сил своего противника вся готская армия перешла через Тибр и приступила к осаде, продолжавшейся до ее окончательного отступления более года. Каковы бы ни были размеры Рима, создаваемые фантазией, точные вычисления географа определяют его окружность в двенадцать миль и триста сорок пять шагов, и эта окружность, за исключением приращений со стороны Ватикана, была неизменно одна и та же со времен Аврелианова триумфа до мирного, но бесславного царствования современных нам пап.[82] Но в дни величия Рима все пространство внутри его стен было наполнено зданиями и жителями, а тянувшиеся вдоль больших дорог многолюдные предместья были похожи на лучи, устремлявшиеся во все стороны из одного общего центра. Невзгоды смыли своим потоком эти внешние прикрасы и даже оставили обнаженной и пустынной значительную часть семи холмов. Тем не менее Рим, при своем тогдашнем положении, мог выставить более тридцати тысяч годных для военной службы мужчин, [83] которые, несмотря на свое незнакомство с дисциплиной и с военными упражнениями, были большей частью так закалены происходящими от бедности лишениями, что были способны сражаться за свою родину и свою религию. Предусмотрительность Велисария не пренебрегла этим важным ресурсом. Для его солдат служили пособием усердие и исправность жителей, которые бодрствовали в то время, как они спали, и работали в то время, как они отдыхали; он принял на службу самых храбрых и самых бедных римских юношей, добровольно предложивших ему свои услуги, и отряды горожан иногда фигурировали на незанятых постах вместо настоящей армии, занятой в это время исполнением более важных обязанностей. Но всего более он рассчитывал на ветеранов, сражавшихся под его начальством в войнах персидской и африканской, и хотя это храброе войско уменьшилось до пяти тысяч человек, он решился защищать со столь ничтожными силами окружность в двенадцать миль против армии из ста пятидесяти тысяч варваров. В городских стенах, которые были частью вновь построены, частью реставрированы Велисарием, еще можно отличить материалы старой постройки, [84] а укреплениями был окружен весь город, за исключением сохранившегося до сих пор промежутка между воротами Pincia и Flaminia, который был оставлен суеверными готами и римлянами под надежной охраной апостола Петра.[85] Стенные зубцы, или бастионы, имели форму острых углов; широкий и глубокий ров охранял доступ к валу, а помещавшимся на валу стрелкам из лука помогали военные машины — balista, или самострелы в виде дуги, метавшие в неприятеля коротенькие, но очень тяжелые стрелы, и onagri, или дикие ослы, которые наподобие пращи метали камни и ядра громадной величины.[86] Поперек Тибра была перекинута цепь; арки водопроводов были сделаны непроходимыми, а мола, или гробница Адриана, [87] была впервые приспособлена к тому, чтобы служить цитаделью. Это почтенное здание, в котором хранился прах Антонинов, состояло из кругообразной башни, возвышавшейся над четырехугольным фундаментом; оно было покрыто снаружи белым паросским мрамором и было украшено статуями богов и героев, и всякий любитель изящных искусств со скорбью вздохнет, когда узнает, что произведения Праксителя или Лисиппа снимались со своих высоких пьедесталов и бросались в ров на головы осаждающих.[88] Защиту каждых городских ворот Велисарий поручил особому доверенному лицу с благоразумным и не допускавшим возражений приказанием: как бы ни была велика тревога, ни за что не покидать своего поста и полагаться на заботливость главнокомандующего в том, что касалось безопасности Рима. Громадной готской армии было недостаточно для того, чтобы окружить со всех сторон обширный город; из четырнадцати городских ворот она обложила только семь — от Пренестских ворот до Фламиниевой дороги, и Витигес разделил свои войска на шесть лагерей, каждый из которых был обнесен рвом и валом. На тосканской стороне реки, на поле или в окружности Ватикана, был устроен седьмой лагерь с целью господствовать над Мильвийским мостом и над плаванием по Тибру; но готы с благочестием приближались к соседней церкви Св. Петра, и исповедовавший христианскую религию неприятель относился в течение всей осады с особым уважением к жилищу св. апостолов. В века военного могущества, всякий раз, как сенат декретировал завоевание какой-нибудь отдаленной страны, консул возвещал об открытии военных действий тем, что отворял с торжественной церемонией двери храма Януса.[89] Так как в настоящем случае война велась внутренняя, то такое предуведомление было бы излишним, да и самая церемония была отменена введением новой религии. Но бронзовый храм Януса все еще возвышался на форуме и был таких размеров, что в нем могла помещаться лишь статуя бога, которая имела пять локтей в вышину и изображала человеческую фигуру с двумя лицами — одним, обращенным к востоку, а другим, обращенным к западу. Двойные двери были также сделаны из бронзы, а бесплодное усилие повернуть их на их заржавленных петлях обнаружило скандальную тайну, что некоторые из римлян еще придерживались суеверия своих предков. Осаждающие употребили восемнадцать дней на то, чтобы запастись всеми орудиями для нападения, какие только были придуманы в древности. Фашины были заготовлены для того, чтобы заваливать рвы, а лестницы для того, чтобы взбираться на городские стены. Вывезенные из лесов громадные деревья послужили материалом для сооружения таранов; их оконечности были покрыты железом; они висели на веревках, и каждое из них приводили в движение пятьдесят солдат. Высокие деревянные башенки двигались на колесах или на цилиндрах и представляли обширную платформу, достигавшую одного уровня с валом. Утром девятнадцатого дня готы напали на город на всем пространстве от Пренестских ворот до Ватикана; семь готских колонн двинулись на приступ, имея при себе военные машины, а выстроившиеся на валу римляне с недоверием и тревогой внимали утешительным уверениям главнокомандующего. Лишь только неприятель подошел ко рву, Велисарий пустил в него первую стрелу, и таковы были его сила и ловкость, что эта стрела пронзила насквозь самого передового из варварских вождей. Вдоль городских стен раздались одобрительные и победные возгласы. Он пустил вторую стрелу, и она так же метко попала в цель и вызвала такие же радостные возгласы. Затем римский главнокомандующий дал стрелкам приказание целиться в запряженных в боевые машины волов; эти животные тотчас покрылись смертельными ранами; машины, переставши двигаться, сделались бесполезными, и стоившие стольких трудов замыслы готского короля были разрушены в одну минуту. После этой неудачи Витигес продолжал, или делал вид, что продолжает, атаку Саларийских ворот, для того чтобы отвлечь внимание своего противника от своих главных сил, которые энергично напали на Пренестские ворота и на находившуюся в трех милях от них гробницу Адриана. Стоявшие вблизи от этих ворот двойные стены Vivariuma[90] были невысоки и местами разваливались, а укрепления вокруг гробницы охранялись незначительным гарнизоном; готов воодушевляла надежда победы и добычи, и если бы им удалось овладеть хоть одним укрепленным пунктом, гибель римлян и самого Рима была бы неизбежна. Этот опасный день был самым славным днем в жизни Велисария. Среди тревоги и общего смятения, он ни на минуту не терял из виду общего плана атаки и обороны; он следил за переменами ежеминутно происходившими в положении сражающихся, пользовался каждой представлявшейся выгодой, лично появлялся повсюду, где грозила опасность, и своими хладнокровными, решительными приказаниями внушал бодрость подчиненным. Упорная борьба продолжалась с утра до вечера; готы были повсюду отражены, и каждый из римлян мог бы похвастаться, что он одолел тридцать варваров, если бы для этого поразительного численного неравенства между осаждающими и осажденными не служили противовесом личные достоинства одного человека. Тридцать тысяч готов, по признанию их собственных вождей, пали в этой кровопролитной битве, а число раненых было равно числу убитых. Они шли на приступ такими густыми массами, что ни один из пущенных в них дротиков не пропадал даром, а, в то время как они отступали, городские жители принимали участие в их преследовании и безнаказанно наносили удары в спину бегущих врагов. Велисарий тотчас выступил из городских ворот, и, между тем как его солдаты превозносили его имя и воспевали одержанную победу, неприятельские осадные машины были обращены в пепел. Так велики были потери готов и наведенный на них страх, что с этого дня осада Рима превратилась в томительную и нерадивую блокаду; а римский главнокомандующий беспрестанно тревожил их неожиданными нападениями и в частых с ними стычках убил у них более пяти тысяч самых храбрых солдат. Их кавалерия не умела владеть луком; их стрелки сражались пешими, а при таком разделении своих сил они не были способны бороться с противниками, копья и стрелы которых были одинаково страшны и издали, и вблизи. Велисарий с необыкновенным искусством пользовался всякой благоприятной случайностью, а так как он сам выбирал и пункт, и время для нападения, так как он то ускорял атаку, то подавал сигнал к отступлению, [91] то посланные им эскадроны редко возвращались с неудачей. Эти мелкие успехи внушали нетерпеливую горячность солдатам и жителям, начинавшим тяготиться осадой и не страшиться опасностей генерального сражения. Каждый плебей стал считать себя за героя, а пехота, которой, со времени упадка дисциплины, предназначалась лишь второстепенная роль, стала заявлять притязания на старинные почетные отличия римских легионов. Велисарий хвалил свои войска за их мужество, не одобрял их самоуверенности, согласился на их требования и приготовился загладить следы поражения, которое он один имел смелость считать возможным. В Ватиканском квартале римляне одержали верх, и, если бы они не потратили ничем не вознаградимых минут на разграбление неприятельского лагеря, они могли бы овладеть Мильвийским мостом и напасть на готскую армию с тылу. На другой стороне Тибра Велисарий прошел от ворот Пинчио до Саларийских. Но его армия, вероятно состоявшая не более как из четырех тысяч человек, была едва заметна на обширной равнине; она была со всех сторон окружена и подавлена свежими массами неприятеля, беспрестанно приходившими на помощь к прорванным рядам варваров. Храбрые начальники пехоты, не умевшие одерживать побед, легли на поле сражения; торопливое отступление было прикрыто предусмотрительным главнокомандующим, а победители повернули назад при виде покрытого воинами городского вала. Слава Велисария не была запятнана этим поражением, а тщеславная самоуверенность готов оказалась не менее полезной для его замыслов, чем раскаяние и скромность римских войск. С той минуты как Велисарий решился выдержать осаду, он приложил все свое старание к тому, чтобы предохранить Рим от голода, который был еще более страшен, чем оружие готов. Из Сицилии были привезены экстренные запасы зернового хлеба; все, что принесла жатва в Кампании и в Тоскане, было отобрано на продовольствование столицы, и права частной собственности были нарушены под тем не допускавшим возражения предлогом, что это делалось в видах сохранения общественной безопасности. Нетрудно было предвидеть, что неприятель завладеет водопроводами, и приостановка водяных мельниц была первым неприятным последствием осады, которое было устранено тем, что в самой середине реки поставили на якорях большие суда и прикрепили к ним жернова. Дно реки скоро было завалено древесными пнями и трупами; тем не менее принятые римским главнокомандующим предосторожности оказались столь удачными, что воды Тибра не переставали приводить в движение мельницы и поить жителей; более отдаленные кварталы добывали воду из домашних колодцев, а с тем неудобством, что пришлось отказаться от публичных бань, осажденный город мог примириться безропотно. Значительная часть Рима, находящаяся между Пренестскими воротами и церковью Св. Павла, никогда не была обложена готами; их набеги сдерживались усердием мавританских войск; плавание по Тибру и сообщение по дорогам Латинской, Аппиевой и Остийской оставались открытыми и безопасными для доставки в город хлеба и скота и для удаления жителей, искавших убежища в Кампании или в Сицилии. Не желая тратить свои запасы на тех, чье присутствие было совершенно бесполезно, Велисарий приказал немедленно выслать из города женщин, детей и рабов, потребовал от своих солдат, чтобы они отпустили всех состоявших при них мужчин и женщин, и объявил, что впредь солдатское содержание будет выдаваться наполовину съестными припасами, наполовину деньгами. Для принятых им предосторожностей послужила оправданием общая нужда, усилившаяся с той минуты, как готы заняли две важных позиции неподалеку от Рима. Вследствие того что неприятель завладел портом, или, как его теперь называют, городом Порто, он лишился ресурсов, которые извлекал из местности, лежащей вправо от Тибра, и самых удобных сообщений с морем, и он со скорбью помышлял о том, что, будь он в состоянии отрядить только триста человек, этот слабый отряд, вероятно, был бы в состоянии удержаться в тамошних неприступных укреплениях. В семи милях от столицы, промеж дорог Аппиевой и Латинской, два главных водопровода скрещивались и вслед за тем снова скрещивались, огораживая своими прочными и высокими арками со всех сторон защищенную местность, [92] на которой Витигес разбил лагерь для семи тысяч готов с целью перехватывать обозы, шедшие из Сицилии и Кампании. Римские хлебные амбары мало-помалу опустели; окрестная местность была опустошена огнем и мечом; те скудные припасы, которые удавалось добыть путем торопливых экскурсий, или служили наградой за храбрость, или продавались богачам; в корме для лошадей и в хлебе для солдат никогда не было недостатка; но в последние месяцы осады жителям пришлось выносить неизбежные последствия недостатка в съестных припасах — нездоровую пищу[93] и заразные болезни. Велисарий видел их страдания и скорбел о них; но он предвидел, что их преданность поколеблется, а их неудовольствие усилится, и внимательно следил за ними. Невзгоды рассеяли мечты римлян о величии и свободе и научили их той прискорбной истине, что для их благополучия почти все равно, будет ли носить их повелитель готское или латинское имя. Наместник Юстиниана выслушал их основательные жалобы, но с презрением отверг мысль о бегстве или о капитуляции; он отвечал положительным отказом на их нетерпеливые требования решительной битвы, постарался успокоить их обещанием, что скоро прибудут надежные подкрепления, и принял нужные меры, чтобы предохранить и самого себя, и город от последствий их отчаяния или измены. Два раза в месяц он перемещал офицеров, которым была поручена охрана городских ворот; чтобы ближе следить за тем, что делалось на городском валу, то рассылались патрули, то переменялся пароль, то зажигались фонари, то играла военная музыка; часовые были расставлены по ту сторону рва, и надежная бдительность собак восполняла менее надежную преданность людей. Было перехвачено письмо, в котором уверяли короля готов, что прилегающие к Латинской церкви Азинарские ворота будут втайне отворены для его войск. Несколько сенаторов, уличенных или только подозреваемых в измене, были отправлены в ссылку, а папе Сильверу было приказано явиться к представителю его государя в главную квартиру, помещавшуюся во дворце Пинчио.[94] Лица духовного звания, сопровождавшие своего епископа, были задержаны в первом или втором апартаменте, [95] и Сильвер был один допущен в присутствие Велисария. Завоеватель Рима и Карфагена скромно сидел у ног Антонины, полулежавшей на великолепном диване; главнокомандующий молчал, но упреки и угрозы раздались из уст его высокомерной супруги. С наместника Св. Петра, уличенного и достойными доверия свидетелями, и собственной подписью, сняли его папское облачение; его одели в платье простого монаха и немедленно отправили морем в дальнюю ссылку на Восток. По приказанию императора римское духовенство приступило к избранию нового епископа и, после торжественного взывания к Святому Духу, остановило свой выбор на диаконе Вигилии, который купил папский престол, давши взятку в двести фунтов золота. Это святокупство считали выгодным для Велисария, а потому и приписывали его вине; но герой исполнял приказания своей супруги; Антонина старалась угодить императрице, а Феодора расточала свои сокровища в тщетной надежде, что новый папа будет относиться враждебно или равнодушно к Халкедонскому собору.[96] Велисарий известил императора письмом о своей победе, о своем опасном положении и о своем твердом намерении продолжать начатое дело. «Согласно с данными вами приказаниями, мы вступили во владения готов и подчинили вашей власти Сицилию, Кампанию и город Рим; но позор, которому подвергла бы нас утрата этих завоеваний, был бы более велик, чем доставленная ими слава. До сих пор мы успешно боролись с массами варваров, но их многочисленность может в конце концов одержать над нами верх. Победа есть дар Провидения, но репутация царей и полководцев зависит от успеха или неуспеха их предприятий. Позвольте мне говорить совершенно свободно: если вы желаете, чтобы мы были живы, присылайте нам съестных припасов; если вы желаете, чтобы мы побеждали, присылайте нам оружие, лошадей и людей. Римляне приняли нас как друзей и освободителей; но при нашем теперешнем бедственном положении или они поплатятся за свое доверие, или мы сделаемся жертвами их вероломства и ненависти. Что касается лично меня, то я посвятил мою жизнь вашей службе; от вас зависит решить, будет ли, при таком положении дел, моя смерть полезна для славы и благополучия вашего царствования». Это царствование, быть может, было бы одинаково благополучно, если бы миролюбивый повелитель Востока воздержался от завоевания Африки и Италии; но так как Юстиниан искал славы, то он сделал несколько слабых и мешкотных усилий, чтобы поддержать и выручить из беды своего победоносного полководца. Мартин и Валериан привели подкрепление из тысячи шестисот славян и гуннов, а так как эти войска отдыхали в течение всей зимы в греческих городах, то у них ни люди, ни лошади нисколько не пострадали от усталости морского переезда, и они выказали свою храбрость в первой вылазке против осаждающих. Около времени летнего солнцестояния Евталий высадился в Террачине с большими денежными суммами, назначенными на уплату жалованья войскам; он осторожно подвигался вперед по Аппиевой дороге и вошел со своим обозом в Рим через Капенские ворота[97] в то время, как Велисарий с противоположной стороны города старался отвлечь внимание готов энергичной и удачной вылазкой. Римский главнокомандующий искусно воспользовался прибытием этих благовременных подкреплений и внушил преувеличенное мнение об их силе; они воодушевили солдат и жителей если не мужеством, то по меньшей мере надеждами. Историк Прокопий был командирован с важным поручением собрать войска и припасы, какие можно было добыть в Кампании или которые могли быть присланы из Константинополя; а вскоре вслед за секретарем Велисария отправилась и сама Антонина;[98] она смело пробралась сквозь неприятельские посты и возвратилась с подкреплениями, присланными с Востока на помощь ее мужу и осажденному городу. Флот с тремя тысячами исавров бросил якорь сначала в Неапольской бухте, а потом близ Остии. Две тысячи лошадей с лишним, частью собранных во Фракии, были высажены на берег у Тарента и вместе с пятьюстами солдатами, пришедшими из Кампании, и целой вереницей повозок, нагруженных вином и крупичатой мукой, прошли по Аппиевой дороге из Капуи до окрестностей Рима. Войска, прибывавшие и сухим путем, и морем, сошлись у устья Тибра. Антонина созвала военный совет: было решено, что при помощи парусов и весел можно будет плыть против течения, а готы воздержались от нападения из опасения прервать переговоры, ведение которых Велисарий поддерживал с коварным умыслом. Они легкомысленно поверили, что видели лишь авангард флота, покрывавшего Ионическое море, и передовые войска армии, покрывавшей равнины Кампании, а это заблуждение было поддержано высокомерным тоном главнокомандующего, когда он принимал в аудиенции послов Витигеса. Изложив все соображения, которые говорили в пользу Витигеса, эти послы заявили, что ради восстановления мира они готовы отказаться от обладания Сицилией. «Император не менее великодушен, — возразил его наместник с презрительной усмешкой, — в вознаграждение за уступку того, чем вы уже не владеете, он отдает вам старинную провинцию империи — он отказывается в пользу готов от владычества над Британским островом». С такой же твердостью и с таким же пренебрежением Велисарий отвергнул предложение дани; но он позволил готским послам отправиться в Константинополь, чтобы узнать из уст самого Юстиниана о своей участи, и с притворной неохотой согласился на трехмесячное перемирие с зимнего солнцестояния до весеннего равноденствия. Благоразумие не позволяло полагаться ни на клятвы варваров, ни на выдачу ими заложников; но сознание римского главнокомандующего, что перевес был на его стороне, выразилось в размещении его войск. Лишь только страх или голод принудил готов очистить Альбу, Порто и Центумцеллы, их место было немедленно занято римскими войсками; гарнизоны в Нарни, в Сполето и в Перузии были усилены, и семь готских лагерей были мало-помалу стеснены со всех сторон так, что подверглись бедствиям осады. Молитвы миланского епископа Дация и его странствования для богомолья не остались бесплодными: он добыл тысячу фракийцев и исавров и послал их на помощь к Лигурии, восставшей против своего арианского тирана. В то же время племянник Виталиана Иоанн Кровожадный[99] был отправлен с двумя тысячами отборных всадников сначала в Альбу, к берегам Фуцинского озера, а потом на границы Пицена, к берегам Адриатического моря. «В этой провинции (сказал ему Велисарий) готы оставили свои семейства и свои сокровища без всякой охраны, не подозревая, что им может угрожать опасность. Они, без всякого сомнения, нарушат перемирие; пусть же они почувствуют на себе ваше присутствие, прежде нежели дойдет до них слух о вашем наступательном движении. Щадите италийцев; не оставляйте у себя в тылу ни одного укрепленного неприятелем пункта и сохраните в целости добычу для равного и общего дележа. Было бы несправедливо (прибавил он улыбаясь), если бы, в то время как мы трудимся над истреблением трутней, наши более счастливые ратные товарищи захватили и съели весь мед». Все племя остготов собралась для нападения на Рим и истощило почти все свои силы на его осаду. По словам одного интеллигентного очевидца, по меньшей мере одна треть их громадной армии погибла в частых и кровопролитных сражениях, происходивших под стенами города. Дурная репутация и пагубное влияние летнего воздуха уже в ту пору могли быть приписаны упадку земледелия и уменьшению народонаселения, а страдания, которые пришлось выносить от голода и от заразных болезней, усиливались от небрежности самих готов и от недоброжелательства местных жителей. В то время как Витигес боролся с неудачами, в то время как он колебался, что предпочесть — позор или совершенную гибель, семейные заботы ускорили его отступление. Дрожавшие от страха посланцы уведомили короля готов, что Иоанн Кровожадный распространял опустошение от Апеннинских гор до Адриатического моря, что хранившиеся в Пицене богатая добыча и бесчисленные пленники были отправлены внутрь укреплений Римини и что этот грозный вождь разбил его дядю, угрожал его столице и путем тайных сношений, склонил к измене его жену — высокомерную дочь Амаласунты. Однако, прежде чем отступить, Витигес сделал последнюю попытку взять город или штурмом, или врасплох. В одном из водопроводов удалось открыть тайный проход; два жителя Ватикана, соблазнившись щедрыми подарками, обещали напоить пьяными стражу Аврелиановых ворот; предполагалось напасть на городские стены по ту сторону Тибра в таком месте, которое не было укреплено башнями, — и варвары двинулись с факелами и штурмовыми лестницами на приступ ворот Пинчио. Но все замыслы неприятеля были разрушены неустрашимой бдительностью Велисария и его отряда ветеранов, которые, даже в минуты самой большой опасности, не дали повода сожалеть об отсутствии их ратных товарищей, и готы, утратив всякую надежду на успех и страдая от недостатка съестных припасов, стали громко требовать, чтобы их распустили по домам, прежде нежели истечет срок перемирия и прежде нежели снова соберется вся римская кавалерия. Через год и девять дней после начала осады когда-то сильная и победоносная армия сожгла свои палатки и в беспорядке обратно перешла через Мильвийский мост. Но этот переход не совершился безнаказанно: отступавшие густыми массами готы теснились в узком проходе и падали в Тибр или от страха, или под ударами преследовавшего их неприятеля, и римский главнокомандующий, выйдя за ними в погоню из ворот Пинчио, нанес им немало позорных и смертельных ран. Длинные ряды хворых и упавших духом варваров медленно тащились по Фламиниевой дороге, с которой им иногда приходилось сворачивать в сторону для того, чтобы избежать встречи с римскими гарнизонами, охранявшими большую дорогу, которая вела в Римини и в Равенну. Однако эта обращенная в бегство армия еще была так сильна, что Витигес мог отрядить десять тысяч человек, для защиты тех городов, потеря которых была бы для него особенно чувствительна, и мог дать столько же человек своему племяннику Урайе с поручением наказать возмутившийся Милан. Во главе своих главных военных сил он предпринял осаду города Римини, отстоявшего от готской столицы лишь на тридцать три мили. Невысокий вал и неглубокий ров защитили осажденный город от неприятеля благодаря искусству и мужеству Иоанна Кровожадного, который разделял с простыми солдатами их труды и опасности и на менее блестящем поприще соперничал с воинскими дарованиями своего великого начальника. Устроенные варварами башни и тараны он сделал бесполезными; их нападения он отразил, а томительная блокада, которая довела гарнизон до самого крайнего голода, дала время собрать и выслать римские войска. Флот, завладевший врасплох Анконой, отплыл вдоль берегов Адриатического моря на выручку осажденного города. Евнух Нарсес высадился в Пицене с двумя тысячами герулов и пятью тысячами самых храбрых солдат, присланных с Востока. Он силой проложил себе путь сквозь Апеннины; десять тысяч ветеранов обошли горы под предводительством самого Велисария, и новая армия, лагерь которой освещался бесчисленными огнями, по-видимому, стала подвигаться вперед по Фламиниевой дороге. Пораженные удивлением и отчаянием, готы прекратили осаду Римини и бросили свои палатки, свои знамена и своих вождей, и Витигес, который или сам подал пример обращения в бегство, или последовал примеру других, остановился только тогда, когда нашел убежище за стенами и болотами Равенны. Эти стены и несколько крепостей, неспособных помогать одна другой, были все, что оставалось от готской монархии. Италийские провинции приняли сторону императора, а его армия, мало-помалу разросшаяся до двадцати тысяч человек, могла бы легко и скоро довершить завоевание Италии, если бы она не была ослаблена раздорами римских вождей. Перед окончанием осады Рима Велисарий запятнал свою безупречную репутацию непонятным и неосмотрительным актом жестокосердия. Военный губернатор города Сполето Константин задержал преданного императору итальянца Президия в то время, как тот спасался бегством из Равенны в Рим, и отнял у него, несмотря на то что он укрылся в церкви, два меча, обделанных в золото и украшенных драгоценными каменьями. Лишь только миновала опасность, Президий принес жалобу на того, кто его обобрал и оскорбил: эта жалоба была уважена, но приказание возвратить отобранные вещи не было исполнено гордым и жадным ответчиком. Раздраженный проволочками, Президий имел смелость остановить лошадь Велисария в то время, как тот проезжал по форуму, и с мужеством гражданина потребовал покровительства римских законов. Честь Велисария была задета; он созвал военный совет, заявил о неповиновении подчиненного ему офицера и вследствие сделанного ему дерзкого возражения нашелся вынужденным позвать своих телохранителей. При виде этих последних Константин вообразил, что настала его последняя минута, обнажил свой меч и бросился на главнокомандующего, который ловко увернулся от удара и был защищен своими друзьями; телохранители обезоружили бешеного офицера, увлекли его в соседнюю комнату и казнили или, вернее, умертвили по самовольному распоряжению Велисария.[100] Этот опрометчивый акт насилия заставил позабыть о преступлении Константина; отчаянное положение и смерть этого храброго офицера были втайне приписаны мстительности Антонины, и каждый из его товарищей, сознававший свою виновность в таких же хищничествах, опасался той же участи. Их зависть и недовольство сдерживались страхом, который наводили на них варвары; но когда они убедились, что победа скоро будет на их стороне, они стали подстрекать могущественного соперника на вражду с завоевателем Рима и Африки. С должности дворцового служителя и заведующего личными доходами императора евнух Нарсес внезапно возвысился до командования армией, а дарования героя, впоследствии сравнявшие его по заслугам и по славе с Велисарием, сначала лишь затрудняли ведение войны с готами. Вожаки партии недовольных приписывали его благоразумным советам спасение города Римини и убеждали Нарсеса принять самостоятельное и отдельное командование. Хотя письмо Юстиниана и предписывало ему исполнять приказания главнокомандующего, но опасная оговорка — насколько это может быть полезно для государственной службы предоставляла некоторую свободу мнений осмотрительному фавориту, так еще недавно удостоившемуся священного и фамильярного разговора со своим государем. При пользовании этим неопределенным правом евнух постоянно был другого мнения, чем Велисарий, а после того как он неохотно согласился на осаду Урбино, он покинул ночью своего сотоварища и отправился завоевывать Эмилию. Свирепые и грозные герулы были привязаны к Нарсесу узами личной преданности;[101] десять тысяч римлян и союзников склонились на убеждения выступить в поход под его начальством; все недовольные воспользовались этим удобным случаем, чтобы отомстить за действительные или воображаемые личные обиды, а остальные войска Велисария были разделены и рассеяны на всем пространстве от Сицилии, где они стояли гарнизонами, до берегов Адриатического моря. Его искусство и настойчивость превозмогли все препятствия: Урбино был взят; осада городов Фезулы, Орвието и Авксима была начата и велась с энергией, а евнух Нарсес был в конце концов отозван для внутренней службы во дворце. Тогда все раздоры прекратились, все недовольные смирились под кроткою властью римского главнокомандующего, которому даже враги не могли отказывать в своем уважении, и Велисарий преподал своей армии благотворный урок, что военные силы государства должны составлять одно целое и должны быть воодушевлены одною мыслью. Однако в промежуток времени, потраченный на эти раздоры, готы успели оправиться, римляне пропустили лучшее время года, Милан был разрушен, а на северные провинции Италии обрушились потоком франки. Когда у Юстиниана зародилось намерение завоевать Италию, он отправил послов к королю франков и убеждал его, во имя общности их государственных и религиозных интересов, помочь ему в священной войне с арианами. Готы, еще более нуждавшиеся в посторонней помощи, прибегнули к более красноречивым аргументам и тщетно пытались купить уступкой земель и деньгами если не дружбу, то по меньшей мере нейтралитет легкомысленного и вероломного народа.[102] Но лишь только победы Велисария и восстание италийцев поколебали владычество готов, самый могущественный и самый воинственный из Меровингских королей, Феодеберт Австразийский, согласился оказать им косвенное содействие. Незадолго перед тем поступившие в его подданство бургунды перешли в числе десяти тысяч человек через Альпы, не дожидаясь согласия своего государя, и присоединились к войскам, которые были посланы Витигесом с поручением наказать возмутившийся Милан. После упорной осады столица Лигурии была взята голодом, а сдавшийся на капитуляцию римский гарнизон был принужден удовольствоваться тем, что ему было обеспечено безопасное отступление. Православный епископ Даций, вовлекший своих соотечественников в восстание[103] и в гибель, спасся бегством и отправился искать при византийском дворе[104] роскоши и почета; но миланское духовенство, вероятно принадлежавшее к арианской ереси, было перебито у подножия своих алтарей защитниками католического вероисповедания. Триста тысяч жителей мужеского пола, как рассказывают, лишились жизни;[105] женщины и самая дорогая добыча были предоставлены бургундам, дома или по меньшей мере стены Милана были скрыты до основания. В последние минуты своего владычества готы отмстили за себя разрушением города, который занимал второе место после Рима и по своей обширности и зажиточности, и по великолепию своих зданий, и по многочисленности своего населения, а Велисарий был единственный человек, скорбевший об участи своих покинутых и преданных друзей. Ободренный этим удачным нашествием, Феодеберт нахлынул следующей весной на равнины Италии с армией из ста тысяч варваров.[106] Только сам король и несколько состоявших при нем избранных воинов ехали верхом и были вооружены копьями, а пехотинцы, не имевшие ни луков, ни дротиков, носили лишь щиты, мечи и обоюдоострые боевые секиры, которые превращались в их руках в смертоносное и всегда попадавшее в цель оружие. Италия была объята ужасом при известии о нашествии франков; и готский монарх, и римский главнокомандующий ничего не знали об их намерениях; оба они с надеждой и с трепетом искали дружбы этих опасных союзников. Внук Хлодвига скрывал свои замыслы до тех пор, пока не обеспечил для себя переход через По по Павийскому мосту, и, наконец, обнаружил их, напавши почти одновременно и на римский лагерь, и на готский. Вместо того чтобы действовать сообща, и римляне, и готы обратились в бегство с одинаковой торопливостью, а плодородные, хотя и мало населенные, провинции Лигурия и Эмилия были оставлены на произвол бесчинствовавших варваров, которые не находили нужным сдерживать свою ярость, так как не намеревались ни заводить там поселений, ни делать прочных завоеваний. В числе разрушенных ими городов особенно пострадала Генуя, которая в ту пору еще не была построена из мрамора, а избиение многих тысяч жителей, согласно с установившимся обычаем всех завоевателей, как кажется, не возбудило такого ужаса, как идолопоклонническое принесение в жертву женщин и детей, которое было безнаказанно совершено в лагере христианнейшего короля. Если бы историку не была известна та печальная истина, что в этих случаях первые и самые жестокие страдания выпадают на долю людей невинных и беспомощных, то он мог бы порадоваться бедственному положению победителей, которые, будучи окружены роскошными дарами природы, не имели ни хлеба, ни вина и были вынуждены пить воду из реки По и питаться мясом зачумленного скота. Кровавый понос уничтожил треть их армии, а громкие жалобы подданных Феодеберта, горевших нетерпением обратно уйти за Альпы, побудили его почтительно выслушать кроткие увещания Велисария. Галльские медали увековечили воспоминание об этой бесславной и опустошительной войне, а не обнажавший своего меча Юстиниан принял титул победителя франков. Меровингский монарх оскорбился тщеславием императора; он притворился, будто сожалеет о постигшем готов несчастье, и его коварное предложение вступить с ними в союз было подкреплено обещанием или угрозой перейти Альпы во главе пятисот тысяч человек. Его проекты завоеваний были безграничны и, быть может, сумасбродны. Король Австразии грозил Юстиниану, что накажет его и дойдет до ворот Константинополя;[107] дикий бык[108] сшиб его с ног и убил, [109] в то время как он охотился в бельгийских или германских лесах. Лишь только Велисарий избавился от своих внешних и внутренних врагов, он направил все свои усилия к тому, чтобы довершить покорение Италии. Во время осады города Озимо главнокомандующий был обязан спасением своей жизни одному из своих телохранителей, который загородил его от летевшей стрелы и поплатился за свое самопожертвование потерей руки. Готы, занимавшие в числе четырех тысяч человек Озимо и державшиеся в Фезулах и в Коттийских Альпах, долее всех других сохранили свою независимость, а их мужественное сопротивление, которое почти совершенно истощило терпение завоевателя, доставило им его уважение. Из предосторожности он отказал им в свободном пропуске, которого они просили с целью присоединиться к своим товарищам, находившимся в Равенне; но в силу почетной капитуляции они сохранили по меньшей мере половину своих богатств и получили право или спокойно удалиться в свои поместья, или поступить на императорскую службу для участия в войне с персами. Масса людей, еще служивших под знаменем Витигеса, далеко превышала своим числом римскую армию; но ничто не могло заставить готского короля выйти из-за его равеннских укреплений — ни просьбы, ни упреки, ни опасное положение самых преданных его подданных. Действительно, этих укреплений нельзя было взять ни искусством, ни силой, и когда Велисарий обложил столицу, он скоро убедился, что только голодом можно сломить упорство варваров. Главнокомандующий бдительно наблюдал за тем, чтобы осажденные не могли иметь никаких сообщений ни морем, ни сухим путем, ни по фарватеру реки По, а его понятия о нравственности не помешали ему расширить права войны до того, что он отравлял воду, [110] которую пили осажденные, [111] и поджигал их хлебные магазины.[112] В то время как он был деятельно занят блокадой Равенны, его поразило удивлением прибытие из Константинополя двух послов с мирным договором, под которым Юстиниан имел неблагоразумие подписаться, не посоветовавшись с тем, кому был обязан победой. В силу этого постыдного и непрочного соглашения Италия и готские сокровища делились на две части, и провинции, лежавшие по ту сторону По, предоставлялись вместе с королевским титулом преемнику Теодориха. Послы поспешили исполнить свое благотворное поручение; Витигес, которого ожидал неизбежный плен, с восторгом принял неожиданное предложение королевской короны; готы заботились не столько о своей чести, сколько об удовлетворении голода, а роптавшие на продолжительность войны римские военачальники выразили свою готовность исполнить волю императора. Если бы Велисарий был одарен только мужеством солдата, лавры были бы вырваны из его рук робкими и завистливыми советниками; но в эту решительную минуту он выказал величие души настоящего государственного человека и решился принять на себя одного опасную ответственность за свое благородное неповиновение. Когда каждый из его военачальников письменно изложил свое убеждение, что осада Равенны невозможна и бесплодна, главнокомандующий, отвергнул договор о разделе и объявил, что Витигес будет отправлен в цепях к стопам Юстиниана. Готы удалились в смятении и страхе: этот решительный отказ лишил их единственной подписи, к которой они могли относиться с доверием, и внушил им основательное опасение, что их прозорливому врагу хорошо известно, до какого они дошли отчаянного положения. Они стали сравнивать славу и счастливую судьбу Велисария с бессилием своего злосчастного короля, а это сравнение навело их на оригинальный проект, на который и Витигес был вынужден согласиться с притворной готовностью. Раздел ослабил бы могущество готов, а изгнание оскорбило бы их честь; поэтому они предложили положить оружие, отказаться от своих сокровищ и сдать укрепления Равенны с тем условием, что Велисарий откажется от повиновения императору, уважит выбор готов и примет вполне заслуженный им титул короля Италии. Если бы обманчивый блеск диадемы и мог поколебать преданность такого верного подданного, его благоразумие должно было предвидеть последствия свойственного варварам непостоянства, а его рассудительное честолюбие должно было предпочитать верное и почетное положение римского главнокомандующего. Даже спокойствие и видимое удовольствие, с которыми он выслушал предложение изменить своему государю, могли быть истолкованы в неблагоприятном для него смысле. Но наместник Юстиниана сознавал чистоту своих намерений: он вступил на темный и извилистый путь для того, чтобы довести готов до добровольного изъявления покорности, и благодаря своей искусной политике убедил их в готовности исполнить их желание, не связав себя никакою клятвою или обещанием, что исполнит ненавистный для него договор. Готские уполномоченные назначили день, в который будет сдана Равенна; наполненный съестными припасами флот вступил желанным гостем в самую глубь Равеннского порта; городские ворота растворились перед мнимым королем Италии, и Велисарий, не встречая ни одного врага, с торжеством прошел по улицам неприступного города.[113] Римляне изумлялись своей удаче; многочисленные толпы высоких и сильных варваров стыдились своего малодушия, а энергичные готские женщины плевали в лица своим сыновьям и мужьям, осыпая их горькими упреками за то, что они не умели отстоять своих владений и своей свободы против этих южных пигмеев, достойных презрения и по своей малочисленности, и по своему маленькому росту. Прежде нежели готы успели прийти в себя от удивления и потребовать исполнения их боязливых ожиданий, победитель уже так упрочил свою власть над Равенной, что не опасался ни их раскаяния, ни их восстания. Витигес, как кажется попытавшийся спастись бегством, был задержан в своем дворце под почетным караулом;[114] цвет готской молодежи был отобран для поступления на императорскую службу; остальные жители были разосланы по своим мирным жилищам в южных провинциях, а колония из итальянцев снова населила обезлюдевший город. Примеру добровольно покорившейся столицы последовали не только те города и деревни, которыми римляне еще не успели завладеть, но и те, до которых они еще не успели добраться, а независимые готы, еще оборонявшиеся в Павии и в Вероне, желали только одного — сделаться подданными Велисария. Но его непоколебимая честность не позволила ему принимать от них присягу иначе как в качестве Юстинианова наместника, и он нисколько не оскорбился упреком их депутатов за то, что предпочел быть рабом, а не королем. После вторичной победы Велисария зависть снова стала наушничать. Юстиниан внял ее голосу, и герой был отозван. «Ведение остальных военных действий против готов недостойно его личного присутствия; благосклонный монарх горит нетерпением наградить его заслуги и воспользоваться его мудрыми советами, и он один способен защитить Восток от бесчисленных армий Персии». Велисарий понял, что под этими словами скрывалось недоверие, сделал вид, будто находит указанный в них предлог основательным, отплыл из Равенны с добычей и трофеями и доказал своей готовностью повиноваться, что такое внезапное отозвание было столько же несправедливо, сколько оно могло впоследствии оказаться неблагоразумным. Император оказал Витигесу и его более знатной супруге почетный и любезный прием, а так как готский король исповедовал религию св. Афанасия, то он получил вместе с богатыми поместьями в Азии звание сенатора и патриция.[115] Всякий мог безопасно любоваться крепким сложением и высоким ростом юных варваров, преклонявшихся перед величием императорского престола и обещавших проливать свою кровь на службе своего благодетеля. Юстиниан приказал положить сокровища готской монархии на хранение в Византийском дворце. Льстивым членам сената иногда дозволяли поглазеть на это великолепное зрелище, но оно тщательно скрывалось от глаз толпы, а завоеватель Италии без ропота и, быть может, без сожаления отказался от вполне заслуженных почестей вторичного триумфа. Действительно, его слава стояла выше всякой пышной церемонии и даже в то раболепное время, уважение и восторженные похвалы его соотечественников восполняли то, что было бесцветного и притворного в придворной лести. Всякий раз как он появлялся на улицах и в публичных местах Константинополя, Велисарий останавливал на себе и очаровывал все взоры. Его высокий рост и величественная осанка вполне отвечали общему понятию о том, каким должен быть герой; его благосклонность и приветливость придавали смелости самому последнему из его сограждан, а сопровождавшая его военная свита не мешала ему быть более доступным, чем в те дни, когда он готовился к битве. Семь тысяч всадников, отличавшихся необыкновенной красотой и храбростью, состояли на службе при главнокомандующем и содержались на его собственный счет.[116] Их неустрашимость проявлялась и в рукопашных схватках, и в дни сражений, когда они стояли в самых передовых рядах армии, и обе стороны признавали, что во время осады Рима телохранители Велисария одни справились с сонмищами варваров. Самые храбрые и самые надежные из взятых в плен неприятелей постоянно увеличивали их число, и служившие в свите Велисария пленники из вандалов, мавров и готов соперничали с римлянами в личной преданности своему начальнику. Благодаря тому что он соединял щедрость со справедливостью, он снискал любовь солдат, не утратив преданности народа. Больным и раненым он помогал лекарствами и деньгами; но для них были еще более благотворны посещения их главнокомандующего и его ласковое обхождение. Утрата оружия или коня немедленно заглаживалась, а каждый ратный подвиг награждался богатым и почетным подарком запястья или ожерелья, который был тем более ценен, что свидетельствовал об одобрении Велисария. Он был дорог для землепашцев, потому что они жили под сенью его знамен в спокойствии и достатке. Римские армии не только не разоряли страну, через которую проходили, но обогащали ее, а введенная в их лагерях дисциплина была так строга, что солдаты не смели ни сорвать с дерева одного яблока, ни проложить тропинку по засеянному полю. Велисарий был целомудрен и воздержан. Среди раздолья военной жизни никто не мог похвастаться тем, что видел его напившимся допьяна; самые красивые готские и вандальские пленницы были готовы к его услугам; но он отворачивал свои взоры от их прелестей, и никогда никто не мог заподозрить мужа Антонины в нарушении супружеской верности. Свидетель и историк его подвигов заметил, что среди опасностей войны он был отважен без опрометчивости, осторожен без трусливости, то медлителен, то тороплив сообразно с требованиями данной минуты, что в самых затруднительных положениях он воодушевлялся искренней или притворной надеждой на успех, а при самых блестящих успехах был сдержан и скромен. Благодаря этим достоинствам он стоял наряду с древними знатоками военного искусства или даже превосходил их. Победа не покидала его ни на море, ни на суше. Он покорил Африку, Италию и соседние с ними острова, отвел в плен преемников Гензериха и Теодориха, наполнил Константинополь собранною в их дворцах добычей и в течении шести лет возвратил императорам половину провинций, принадлежавших Западной империи. По славе и заслугам, по богатству и могуществу он был первым из римских подданных и не имел соперников; голос зависти мог только преувеличивать опасность столь высокого положения, а император мог похвалиться своей собственной прозорливостью, умевшей распознать и употребить в дело дарования Велисария. Во время триумфальных шествий римляне имели обыкновение ставить позади триумфальной колесницы раба для того, чтобы этим напоминать победителю о превратностях фортуны и о несовершенствах человеческой натуры. В своих «Анекдотах» Прокопий принял на себя эту низкую и неблагодарную роль. Великодушный читатель, быть может, отбросит от себя эту сатиру; но рассказанные в ней факты благодаря своей очевидной достоверности останутся в его памяти, и он должен будет поневоле сознаться, что слава и даже добродетели Велисария были запятнаны распутством и жестокосердием его жены и что герой был достоин такого названия, которое не может сорваться с пера благопристойного историка. Мать Антонины[117] была театральная проститутка, а ее отец и дед занимались в Фессалонике и в Константинополе низкой, хотя и доходной, профессией колесничников. Она была то подругой императрицы Феодоры, то ее соперницей, то прислужницей, то любимицей, сообразно с теми переменами, которые происходили в судьбе их обеих; этих распутных и честолюбивых женщин сблизили однородные удовольствия; их поссорила зависть, внушенная их пороками, и в конце концов их помирило участие в одних и тех же преступлениях. До своего вступления в брак с Велисарием Антонина уже имела одного мужа и множество любовников; сын от ее первого брака, по имени Фотий, уже был в таких летах, что мог отличиться при осаде Неаполя. Лишь на закате своих лет и своей красоты[118] Антонина отдалась позорной привязанности к одному молодому фракийцу. Феодосий был воспитан в еретических верованиях Евномия; он был первый солдат, вступивший на корабль перед отплытием в Африку; его крещение и его счастливое имя были приняты за предзнаменование благополучного плавания, и духовные родители[119] новообращенного Велисарий и Антонина приняли его, путем усыновления, в свою семью. Прежде чем флот достиг берегов Африки, это священное родство превратилось в чувственную любовь, и так как Антонина скоро вышла из всяких границ в своей нескромности и несдержанности, то римский главнокомандующий был единственный человек, ничего не знавший о своем позоре. Во время своего пребывания в Карфагене, он нечаянно застал двух любовников в подземной комнате вдвоем, очень оживленными и почти совершенно раздетыми. Его глаза запылали гневом. «С помощью этого молодого человека (сказала бесстыдная Антонина) я прятала наши самые ценные вещи, для того чтобы о них не узнал Юстиниан». Молодой человек снова оделся, а снисходительный супруг согласился не верить свидетельству своих собственных глаз. Служанка Антонины Македония вывела Велисария из его приятного и, быть может, добровольного заблуждения, в то время как он находился в Сиракузах: взявши с него клятву, что он ручается за ее безопасность, она привела двух служанок, которые, точно так же как и она сама, часто бывали свидетельницами прелюбодеяний Антонины. Поспешное бегство в Азию спасло Феодосия от расправы оскорбленного мужа, который уже дал одному из своих телохранителей приказание умертвить его; но слезы Антонины и ее притворные ласки убедили легковерного героя в ее невинности, и он унизился до того, что, не внимая ни требованиям чести, ни голосу собственного рассудка, отвернулся от неосторожных друзей, которые осмелились усомниться в целомудрии его супруги или доносить на нее. Мстительность преступной жены была непримирима и кровожадна: исполнитель ее безжалостных приказаний втайне арестовал несчастную Македонию и других двух свидетельниц; у них вырезали языки, их обнаженные тела изрубили в мелкие куски и бросили эти бренные останки в море подле Сиракуз. Опрометчивое, хотя и основательное, замечание Константина, что «следовало бы наказать скорее уличенную в прелюбодеянии женщину, чем молодого человека», глубоко запало в душу Антонины, и через два года после того, когда отчаяние побудило этого офицера восстать против своего начальника, ее кровожадные настояния решили и ускорили его смертную казнь. Даже своему сыну Фотию она не простила выраженного им негодования; его ссылка подготовила возвращение ее любовника, и Феодосий соблаговолил принять настоятельное и почтительное приглашение завоевателя Италии. Управляя с неограниченною властью домом Велисария и исполняя важные — как мирные, так и военные[120] — поручения, юный фаворит очень скоро нажил состояние в четыреста тысяч фунтов стерлингов. По возвращении в Константинополь страсть Антонины была по меньшей мере такая же пылкая и несдержанная, как и прежде. Но страх, благочестие и, быть может, пресыщение внушили Феодосию более серьезное намерение. Опасаясь столичных пересуд и нескромной нежности Велисариевой жены, он вырвался из ее объятий и, удалившись в Эфес, обрил свою голову и укрылся в святилище монашеской жизни. Отчаяние новой Ариадны было так сильно, что едва ли могло бы быть оправдано даже смертью ее супруга. Она плакала, рвала на себе волосы и оглашала дворец своими воплями, что «она лишилась самого дорогого из друзей, самого нежного, самого преданного и самого трудолюбивого друга». Но ее горячие настояния, подкрепленные просьбами самого Велисария, не могли вызвать святого монаха из его Эфесского убежища. Не прежде как по выступлении главнокомандующего в поход против персов, Феодосий склонился на убеждения возвратиться в Константинополь, и короткий промежуток времени между отъездом Велисария и отъездом самой Алтонины был без всяких стеснений посвящен любви и удовольствиям. Философ может с прискорбием взирать на немощи женской натуры, от которых он не терпит никакого существенного вреда и даже может прощать их; но тот муж, который сознает и все-таки выносит в лице своей жены свой собственный позор, достоин презрения. Антонина преследовала своего сына с непримиримой ненавистью, и даже в лагере по ту сторону Тигра храбрый Фотий[121] не мог избавиться от ее тайных преследований. Выведенный из терпения и нанесенными ему обидами, и бесчестьем, которое падало на все семейство, он, в свою очередь, заглушил в себе внушаемые самой природой чувства привязанности и раскрыл перед Велисарием гнусность женщины, нарушавшей все обязанности матери и супруги. Судя по удивлению и негодованию римского главнокомандующего можно полагать, что его прежняя легковерность была искренна: он упал к ногам сына Антонины, умоляя его поступать не так, как требует его происхождение, а как требует долг, и оба они поклялись перед алтарем отомстить за себя и взаимно друг друга поддерживать. Владычество Антонины над умом Велисария ослабело вследствие ее отсутствия, а когда она явилась к нему после его возвращения с персидской границы, то он, в первом порыве скоропреходящего гнева, приказал арестовать ее и угрожал ее жизни. Фотий был более стоек в своей решимости мстить и менее склонен к примирению: он бежал в Эфес, вынудил от пользовавшегося доверием его матери евнуха полное признание ее виновности, задержал Феодосия и его сокровища в церкви Св. апостола Иоанна и заключил своего пленника в одну из уединенных крепостей Киликии, отложив на время его смертную казнь. Такое дерзкое нарушение общественной справедливости не могло остаться безнаказанным, и Антонина нашла заступницу в императрице, милостивое расположение которой снискала незадолго перед тем, помогая ей подвергнуть опале одного префекта и отправить в ссылку, а затем и лишить жизни папу. По окончании кампании Велисарий был отозван; он, по своему обыкновению, беспрекословно подчинился императорскому приказанию. Он не чувствовал расположения к восстанию; его повиновение хотя и не было согласно с требованиями чести, но соответствовало желаниям его сердца, а когда этот нежный супруг обнял свою жену по приказанию императрицы и, быть может, в ее присутствии, он был готов простить или просить прощения. Доброта Феодоры приготовила для его подруги еще более ценный подарок. «Дорогая моя патрицианка (сказала она), я нашла жемчужину, которой нет цены; такой до сих пор еще не видел ни один смертный; я хочу, чтобы этой драгоценностью любовалась и владела моя подруга». Лишь только в Антонине разгорелось любопытство и нетерпение, двери спальней растворились и она увидела своего любовника, который был разыскан в своем тайном заключении усердием евнухов. Ее безмолвный восторг разразился пылкими выражениями признательности и радости, и она стала называть Феодору своей царицей, благодетельницей и спасительницей. Эфесского монаха окружили во дворце роскошью и всем, что могло удовлетворять его честолюбие; но, вместо того чтобы получить главное начальство над римскими армиями, как это было ему обещано, он испустил дух от утомления в самом начале любовного свидания. Скорбь Антонины могла найти для себя облегчение лишь в страданиях ее сына. Юноша, который был по своему рангу консуляр и не пользовался крепким здоровьем, был без судебного разбирательства наказан так, как наказывали злодеев и рабов; но такова была неустрашимость Фотия, что он вынес бичевание и пытку, не нарушив клятвенного обещания, данного Велисарию. После этой бесплодной жестокости, в то время как Антонина пировала с императрицей, ее сын был заключен в подземной тюрьме, где было одинаково темно и днем, и ночью. Он два раза спасался оттуда бегством и находил убежище в самых уважаемых константинопольских церквах — в храме Св. Софии и в церкви Богоматери; но его тираны были столько же равнодушны к религии, сколько они были недоступны для сострадания, и беспомощного юношу два раза силою отрывали от подножия алтарей и отправляли в темницу, несмотря на громкие протесты духовенства и народа. Его третья попытка была более успешна. После трехлетнего тюремного заключения пророк Захария или какой-то друг из простых смертных указал ему средство спастись бегством; он увернулся от шпионов и от телохранителей императрицы, добрался до святого гроба в Иерусалиме и поступил в монахи, а после смерти Юстиниана игумену Фотию было поручено восстановить согласие между египетскими церквами и ввести в них правильные порядки. Сын Антонины вынес все, что может придумать личная ненависть, а ее покорный супруг обрек сам себя на более сильные душевные страдания, нарушив свое обещание и покинув своего друга. В следующую кампанию Велисария снова послали воевать с персами; он спас Восток, но оскорбил Феодору и, может быть, самого императора. Болезнь Юстиниана вызвала слухи о его смерти, а римский главнокомандующий, предполагавший, что такой исход болезни неизбежен, стал выражать свои мысли вольным языком гражданина и солдата. Разделявший его мнения его сотоварищ Бузес лишился своего ранга, свободы и здоровья вследствие гонений императрицы; но опала Велисария была смягчена и уважением к его личности, и влиянием его жены, которая, быть может, желала смирить, но, конечно, не желала погубить того, с кем была так тесно связана ее собственная судьба. Даже его отозвание было прикрашено уверениями, что жалкое положение Италии улучшится от одного присутствия ее завоевателя. Но лишь только он возвратился, одиноким и беззащитным, на Восток была отправлена комиссия с приказанием захватить его сокровища и найти доказательства его преступности; служившие под его личным знаменем телохранители и ветераны были распределены между начальниками армии, и даже евнухи пожелали иметь свою долю в этом дележе его военной прислуги. Когда он проезжал по улицам Константинополя с немногочисленной и бедно одетой свитой, эта скромная обстановка возбуждала в народе удивление и сострадание. Юстиниан и Феодора приняли его с холодной неблагодарностью, раболепная толпа царедворцев — с наглостью и презрением, и он дрожащими шагами направился вечером к своему пустынному дворцу. Притворное или действительное нездоровье задержало Антонину внутри ее апартаментов, и она с презрительным молчанием удалилась в соседнюю с ее комнатами галерею, между тем как Велисарий бросился на постель и в агонии скорби и страха ожидал смерти, к которой так часто относился с пренебрежением под стенами Рима. Много времени спустя после солнечного заката его уведомили о прибытии посланца от императрицы, и он с тревожным любопытством открыл письмо, которым решалась его участь: «Вы, конечно, сами хорошо знаете, как велика ваша вина передо мной. Я признательна Антонине за ее услуги. Благодаря ее заслугам и ее заступничеству я дарую вам жизнь и дозволяю вам удержать часть ваших сокровищ, которые по справедливости могли бы быть конфискованы в пользу государства. Выразите вашу признательность кому следует, и пусть она впредь обнаруживается не на словах, а в вашем поведении». Я не решаюсь считать за правду и не знаю, как описать восторг, с которым герой, как рассказывают, принял это унизительное помилование. Он пал к стопам своей жены, целовал ноги своей спасительницы и клялся, что всегда будет признательным и покорным рабом Антонины. Из принадлежавших Велисарию сумм был удержан денежный штраф в размере ста двадцати тысяч фунтов стерлингов, и он принял на себя главное начальство в итальянской войне вместе со званием графа или начальника царских конюшен. Когда он выезжал из Константинополя, и между его друзьями, и даже в народе высказывалось убеждение, что, лишь только он будет на свободе, он перестанет скрывать свои настоящие чувства и что его жена, Феодора и, может быть, сам император сделаются жертвами основательной мстительности добродетельного бунтовщика. Но эти ожидания не оправдались, и несокрушимые терпеливость и преданность Велисария оказались или ниже или выше того, чего можно бы было ожидать от мужчины.[122]
[123] Прокопий последовательно и изящно описал весь ход войны с вандалами (кн. 1, гл. 9-25; кн. 2, гл. 1-13); я был бы очень доволен, если бы всегда мог иметь такого руководителя. Тщательно изучив весь греческий подлинник, я считаю себя вправе заявить, что к латинскому и французскому переводам Гроция и Кузена нельзя относиться с полным доверием; а между тем президента Кузена нередко осыпали похвалами, а Гуго Гроций принадлежал к числу первоклассных ученых в веке просвещения. [124] См. Ruinart, Hist. Persecut. Vandal., гл. 12, стр. 589. Самым надежным авторитетом из всех, на какие он ссылался, было жизнеописание св. Фульгенция, написанное одним из учеников этого святого, переписанное почти целиком в летописях Барония и вошедшее в состав нескольких больших сборников (Catalog. Bibliot. Bunavianae, том I, часть 2, стр. 1258). [125] За какие душевные или физические достоинства было ему дано это прозвище? За ловкость, за красоту или за храбрость? На каком языке вандалы читали Гомера? Не на языке ли германцев? У латинов было четыре перевода сочинений Гомера (Fabric, том I, кн. 2, гл. 3, стр. 297); однако, несмотря на похвалы Сенеки (Consol., гл. 26), они, как кажется, более успешно подражали греческим поэтам, чем переводили их. Впрочем, имя Ахиллеса могло сделаться известным и популярным даже среди необразованных варваров. [126] Целый год! Какое нелепое преувеличение. Завоевание Африки можно считать оконченным 14 сентября 533 г. Юстиниан говорит о нем в предисловии к своим «Институтам», которые были изданы 21 ноября того же года. Этот расчет можно бы было основательно отнести к нашим владениям в Индии, если считать время, потребное на поездку туда и назад. [127] Ormeto de ho Belisarios ek Jermanias, he Thrakonte kai lllirion metaksy keitai (греч.) (Прокоп. Vandal, кн. 1, гл. II. Aleman., Not. ad Anecdot., стр. 5). Итальянцы могли без труда отвергать германское тщеславие упоминаемой Гифанием местности Вельсера, заявлявшей притязание на то, что она была родиной Велисария; но я не мог отыскать ни в одном — ни светском, ни церковном — списке провинций и городов той Германии, которую он называет главным городом Фракии. (Прокопию было известно положение Фракии, находившейся у самых ворот Константинополя. Западной границей этой провинции была река Нест, между тем как Иллирия простиралась на восток не далее реки Савы. Между этими двумя провинциями лежала та часть Мезии (см. Heeren’s Mannal, стр. 324, 325), которая была долго населена готами, и там Прокопий поместил Германию, о которой знал по слухам. Так как Велисарий вторгся в Италию из Сицилии, а, покидая ее, отплыл из Равенны, то его секретарь не имел случая проезжать через страны, лежащие между морями Адриатическим и Евксинским. Если великий полководец и не был германского происхождения, все-таки весьма вероятно, что в своей юности он развивался под влиянием готов, подобно многим другим выдающимся личностям того времени. По мнению фон Гаммера, имя Велисария есть славянское слово Belitzar, белый царь, и он родился в иллирийской деревне, которая до сих пор носит название Германии. Трудно поверить, чтобы «фракийский крестьянин» получил славянское имя и еще более трудно поверить, чтобы ему дали прозвище «белого царя». Германия, о которой здесь идет речь, была, как кажется, не что иное, как Germanicus Vicus, находившийся, по словам Целлария (1.918), на Дунае вблизи от Регенсбурга (Ratlsbon). Германия, о которой говорит Прокопий, очевидно была не иллирийская деревня или город, а страна, которую он, по недостатку географических познаний, помещал между Иллирией и Фракией. — Издат.) [128] Две первые персидские кампании Велисария верно и подробно описаны его секретарем (Persic, кн. 1, гл. 12-18). [129] (Прокопий (De Bell. Pers., 1, 13) делает из слова Mirrhanes персидский почетный титул, который был дан Перозу. А впоследствии (кн. 2, гл. 30) он употребляет это слово как собственное имя начальника Петры. — Издат.) [130] О происхождении и характере Антонины идет речь и в «Анекдотах», гл. 1, и в примечаниях Алеманна, стр. 3. [131] (Массагеты и гунны не одно и то же. История упоминает о массагетах, которые оттесняли кельтских кимвров к западу за несколько веков до того, как впервые сделалось известным имя гуннов (см. Геродот, кн. 1, гл. 6, 15, 16; кн. 4, гл. 1, 11, 12; но эти главы требуют тщательного изучения). Они были ветвью великой готской расы. Начальная частица их имени исстари обозначала соединенные силы; ее можно найти во всех языках и даже в новейшем слове mass. После того как они проникли в Европу, их имя получило латинскую форму и их стали называть мезами; а так как римляне застали их живущими на южном берегу Дуная, то и вся провинция получила название Мезии. Нам известно, что во времена Овидия эта местность была населена готами, которые еще жили там во времена Ульфилы, а вследствие того и язык, на которой он переводил св. Писание, был назван мезоготским. Отсюда возникло ошибочное мнение, что народ получил свое название от местности, на которой поселился, между тем как он дал этой местности свое имя. Этим именем Прокопий называл тех из них, которые служили в армии Велисария, или же смешал с ними наемный отряд гуннов с противоположного берега Дуная. Но басни, которые он рассказывает о них, должны быть отнесены к другим племенам и к более отдаленной эпохе. — Издат.) [132] См. предисловие Прокопия. Противники стрельбы из лука могли бы сослаться на упреки Диомеда (Илиада, XI, 385 и сл.) и на слова Лукана: permittere vulnera ventis (VIII, 384); однако римляне не могли относиться с пренебрежением к стрелам парфян, а во время осады Трои Пандар, Парис и Тевкр пронизывали своими стрелами тех высокомерных воинов, которые издевались над их женственным и детским физическим бессилием. [133] Илиада, IV, 123. Как сжато, как верно и как красиво все это описание. Я как будто вижу позу стрелка из лука и слышу, как скрипит лук. [134] Из слов Прокопия можно заключить, что вместимость самых больших судов была в пятьдесят тысяч medimnl, или в три тысячи тонн (так как medimnus весил сто шестьдесят римских фунтов, или сто двадцать avoir du poids). Я придерживался более основательного толкования, предположив, что под аттическим стилем Прокопия скрывался легальный и общепринятый modius, составляющий шестую часть medimnus’a (Hooper’s Ancient Measures, стр. 152 и сл.). Противоположная и поистине странная ошибка вкралась в одну из речей Динарха (contra Demosthenem, in Reiske Orator. Graec, том IV, ч. II, стр. 34). Тем, что Кузен низвел число судов с пятисот на пятьдесят и перевел medimnoi словом mines, или фунты, он великодушно допустил для всего императорского флота вместимость в пятьсот тонн! Неужели ему никогда не случалось мыслить? [135] Я где-то читал, что один греческий законодатель налагал удвоенное наказание за преступления, совершенные во время опьянения; но, как кажется, все согласны в том, что это делалось не из нравственных, а из политических мотивов. [136] Или даже в три дня, так как в первый вечер они стали на якорь у соседнего острова Тенедоса, на следующий день прибыли в Лесбос, на третий были у мыса Евбеи, а на четвертый достигли Аргоса (Гомер, О дне, III, 130—183. Wood’s Essay on Homer, стр. 40-46). Один пират прибыл из Геллеспонта в Спарту в три дня (Ксенофонт, Hellen, кн. 2, гл. 1). [137] Кавкана, находящаяся неподалеку от Камарины, отстоит от Сиракуз по меньшей мере на пятьдесят миль (на триста пятьдесят или четыреста стадий). Cluver. Sicilia Antiqua, стр. 191. [138] Прокопий, Gothic, кн. 1, гл. 3. Tibi tollit hinnitum apta quadrigis equa, — на сицилийских пастбищах Гросфа. (Горац., Carm. 2. 16). Agraras… magnaninum quondam generator equorum. (Верг., Энеида, 3, 704). В этой стране были вскормлены кони Ферона, победы которых обессмертил Пиндар. (Сицилия, сколько нам известно, не славилась породой своих лошадей. Своим плодородием она пользовалась для того, чтобы снабжать римлян зерновым хлебом, фруктами и роскошными припасами для стола. Даже в более раннюю эпоху — как это говорит сам Гиббон в одном из примечаний к главе XLV — кони Дионисия Сиракузского, выигравшие для него столько призов на Олимпийских играх, были выращены не в Сицилии, а в Венеции. В оде, на которую здесь сделана ссылка, Гораций действительно рассказывает своему Другу, что вокруг него ржали Siculae vaccae, но он не говорит, что кони, запрягавшиеся четверней в его колесницу, ржали на его сицилийских пастбищах. — Издат.) [139] Прокопиев Caput-Vada (где Юстиниан основал впоследствии город — de Edific, кн. 6, гл. 6) называется у Страбона мысом Аммона, у Птолемея — Brachodes, у новейших писателей — Capaudia; это вдающаяся в море длинная и узкая полоса земли (Shaw’s Travels, стр.111). [140] (Эти «легкие бригантины», без сомнения, были те Naves Liburnae, о которых приходилось не раз упоминать, как о самой любимой и самой полезной составной части римского флота. В настоящем случае Гиббон отозвался о них с чрезмерным презрением. — Издат.) [141] Один из центурионов Марка Антония выразил, хотя и с большим мужеством, такое же отвращение к морю и к морским сражениям (Плутарх, in Antonio, стр. 1730, изд. Hen. Steph). [142] Суллект, быть может, то же, что Turris Hannibalis — старинное здание, которое в настоящее время равняется своими размерами Лондонской башне. Для движения Велисария на Лепт, Адрумет и пр. служат иллюстрацией: поход Цезаря (Hirtius de Bello Africano, с Анализом Guichardt’a) и путешествия Shaw (стр. 105—113) по той же местности. [143] Дворец шаха в Исфагане может дать понятие об этих земных раях, название и образец которых мы заимствовали из Персии (Voyage d’Olearius, стр. 774). Самую лучшую их модель можно найти в греческих романах (Longus, Pastoral, кн. 4, стр. 99, 101. Achilles Tatius, кн. 1,стр. 22, 23). [144] (Армия Велисария состояла главным образом из наемных варваров, которых он приучил к римской дисциплине и к римской стратегии. Но сравнительное бессилие вандалов, предки которых одерживали верх над неприятелем, получившим еще лучшую военную подготовку, происходило от нравственного растления, которое, как мы уже видели ранее (гл. XXXI), начинало обнаруживаться после их тридцатилетнего пребывания в Африке. А после того как они были хозяевами страны в течение ста лет, те самые причины, которые ранее того вредно на них влияли, стали влиять еще сильнее прежнего и довели их почти до такого же беспомощного и безнадежного состояния, в каком находился завоеванный ими народ. — Издат.) [145] Окрестности Карфагена — и моря, и суша, и реки, изменили с тех пор свой внешний вид почти настолько же, насколько изменилось все, что было сделано человеческими руками. Перешеек, на котором был построен город, теперь входит в состав твердой земли; гавань обратилась в бесплодную равнину, а озеро, или stagnum, обратилось в болото, посреди которого есть водное пространство глубиной в шесть или семь футов. D’Anville, Geographie Ancienne, том III, стр. 82. Shaw, Travels, стр. 77-84. Marmol, Description de l’Afrique, том II, стр. 465 и Thuanus 58, 12, том III, стр. 334. [146] От слова Delphi произошло слово Delphicum, которым обозначали треножник и на греческом, и на латинском языке, а по легкопонятной аналогии то же название стали давать в Риме, Константинополе и Карфагене тем залам, в которых давались царские банкеты (Прокопий, Vandal., кн. 1, гл. 21. Ducange, Gloss. Graec, стр. 277. Delphikon, ad Alexiad., стр. 412). [147] В этих речах всегда отражается дух времени, а иногда и характер действующих лиц. Я указал в сжатом виде на их содержание, отбросив декламацию. [148] Мощи св. Августина были перенесены африканскими епископами в место их ссылки — в Сардинию (500 г.). В восьмом столетии существовало общее убеждение, что король лангобардов Люитпранд перевез эти мощи (721 г.) из Сардинии в Павию. В 1695 году жившие в этом городе августинские монахи нашли каменный свод, мраморную гробницу, серебряный гроб, шелковый саван, кости, кровь и пр., и, может быть, надпись «Agostino» готическими буквами. Но против этого полезного открытия восстали и здравый смысл, и зависть (Baronius, Annal. A. D. 725, № 2-9. Tillemont, Mem. Eccles., том XIII, стр. 944. Montfaucon, Diarium Ital., стр. 26-30. Muratori, Antiq. Ital. Medii Aevi, том V, диссерт. 58, стр. 9; этот последний написал на этот предмет особый трактат, прежде появления декрета епископа Па-вийского и папы Бенедикта XIII). [149] ta tes politeias prooimia (греч.) — так выражается Прокопий (de Edific, кн. 6, гл. 7). Цейта, которую впоследствии разорили португальцы, расцвела под более благотворным владычеством арабов; она отличалась своей аристократией и дворцами, земледелием и мануфактурами (L’Afrique de Marmol, том II, стр. 236). [150] См. второе и третье Предисловия к Дигестам или Пандектам, обнародованные в 533 г., декабря 16. Юстиниан или, вернее, Велисарий, приобрел право на титулы Vandalicus и Africanus; но титул Gothicus был усвоен преждевременно, а титул Francicus был ложен и оскорбителен для великого народа. [151] См. подлинные акты у Барония (A. D. 535, № 21-54). Император хвастается своим собственным милосердием по отношению к еретикам, cum sufficiat eis vivere. [152] Dupin (Geograph. Sacra Africana, стр. 59; ad Optat. Milev.) отмечает и оплакивает это уменьшение числа епископов. В более счастливые для Церкви времена он насчитал шестьсот девяносто епископов; но как ни были невелики епархии, они едва ли все существовали одновременно. [153] Законы, изданные Юстинианом для Африки, объяснил его германский биограф. (Код., кн. 1, тит. 27, Novell. 36, 37, 131. Vit. Justinian., стр. 349—377). [154] Анвилль полагает (том III, стр. 92 и Tabul. Imp. Rom. Occident.), что Папуанские горы находились вблизи от Hippo Regius и неподалеку от моря; но это положение трудно согласовать с продолжительным преследованием по ту сторону Гиппона и со словами Прокопия (кн. 2, гл. 4): entois Noumidias eschatois: (греч.) [155] Shaw (Travels, стр. 220) очень подробно описал нравы бедуинов и кабулов; по языку этих последних видно, что они происходят от мавров; но как изменились и как цивилизовались эти дикие нового времени! Съестных припасов у них вдоволь, а хлеб составляет их обыкновенную пищу. [156] Прокопий называет этот инструмент лирой; но арфа, как кажется, была более национальным инструментом. Венанций Фортунат говорил о музыкальных инструментах: Romanusque Lyra tibi plaudat, Barbarus harpa. [157] Геродот изящно описал странное влияние скорби на другого царственного пленника — Псамметиха Египетского, который плакал от самого ничтожного из постигших его несчастий и молчаливо выносил самое ужасное (кн. 3, гл. 14). Велисарий мог бы изучить свою роль на свидании Павла Эмилия с Персеем; но он едва ли читал сочинения Ливия и Плутарха, а его великая душа, конечно, не нуждалась в руководителе. [158] После того как титул императора утратил свое старинное военное значение, а римские ауспиции были упразднены христианством (см. La Bleterie, Mem. de l’Academie, том XXI, стр. 302—332), можно было с меньшей непоследовательностью награждать триумфами простых военачальников. [159] Если только «Экклезиаст» действительно был произведением Соломона, а не был, подобно поэме Приора, благочестивым и нравоучительным произведением позднейшего времени, написанным от имени Соломона на тему его раскаяния. Этого последнего предположения придерживается ученый и свободномыслящий Гроций (Орр. Theolog., том 1, стр. 258); действительно, и в «Экклезиасте» и в «Притчах» видны такая широта мысли и такая опытность, каких едва ли можно было ожидать от иудея или от царя. [160] В «Велисарий» Мармонтеля царь и завоеватель Африки сходятся, ужинают и разговаривают, не узнавая друг друга. Конечно, один из недостатков этого романа заключается в том, что не только сам герой, но даже все, хорошо его знавшие в лицо, как-будто утратили и зрение, и память. [161] Shaw, стр. 59. Однако, так как Прокопий (кн. 2, гл. 13) говорит об одном жившем среди Атласских гор племени, отличавшемся белизною кожи и белокурыми волосами, то этот феномен (замеченный также между жителями Андов в Перу, Buffon, том III, стр. 504) может быть объяснен возвышенностью почвы и температурой воздуха. [162] Равеннский географ (кн. 3, гл. II, стр. 129—131, Париж, 1688) описывает Мавританию Gaditana (напротив Кадикса), ubt gens Vandalorum, a Belisario deviota in Africa, fugit, et nunquam comparuit. [163] Только один голос заявил протест, и Гензерих отослал назад германских вандалов, не давши им никакого положительного ответа; но африканские вандалы насмехались над его осмотрительностью и делали вид, будто презирают бедную жизнь среди их родных лесов (Прокопий, Vandal., кн. 1, гл. 22). [164] Со слов великого курфюрста (в 1687 г.) Толлий описал тайную царскую власть и мятежный дух бранденбургских вандалов, которые могли выставить пять или шесть тысяч солдат с несколькими пушками (Itinerar. Hungar., стр. 42, apud Dudos, Hist. de la Monarchie Franchise, том 1, стр. 182, 183). Есть основание не доверять не курфюрсту, а самому Толлию. [165] Прокопий (кн. 1, гл. 22) ничего не понимал в этом вопросе. В царствование Дагоберта (630 г.) славянские племена сорбов и венедов уже жили на границах Тюрингии (Mascou, Ист. Германцев, XV, 3-5). (Гиббон полагался на Mascou, который писал в такое время, когда еще не были добыты точные сведения о варварском состоянии Европы. Германия была большой дорогой, по которой совершались переселения народов, а различные племена смешивались там одни с другими так, что иногда нет никакой возможности отличить одно от другого. Таким образом смешивались и принимались за одно племя три различных племени — венеды, вандалы и венды. Первые были кельтские Avainach, жившие на Висле, получившие свое название от своей родины и впоследствии смешавшиеся с соседним населением. Вторые были готским племенем, игравшим такую важную роль в истории, а третьи принадлежали к славянам, вступившим в Германию во времена императора Гераклия, почти в начале седьмого столетия. К этой последней расе принадлежали гунны, равно как болгары и авары. Свободное пространство, оставленное многочисленными колониями, переселившимися туда, где когда-то существовала Римская империя, было скоро занято дальними племенами, мало-помалу передвигавшимися к центру цивилизации и к источнику военной добычи. Таким путем сарматские племена заменили готов в обладании различными территориями в восточной и северо-восточной частях Германии. В числе их находились венды и оботриты, о которых упоминалось в главе XXX. Так называемые вандалы, жившие в Бранден-бурге и говорившие на славянском наречии, очевидно, были потомки древних вендов. — Издат.) [166] Саллюстий считает мавров за остатки армии Геракла (de Bell. Jugurth., гл. 21), а Прокопий (Vandal., кн. 2, гл. 10) — за потомков тех хананеян, которые спаслись бегством от разбойника Иисуса Навина. Прокопий ссылается на две колонны с финикийскими надписями. Я допускаю существование двух колонн, сомневаюсь в достоверности надписей и отвергаю эту генеалогию. [167] Вергилий (Georgic, III, 339) и Помпоний Мела (1, 8) описывают бродячую жизнь африканских пастухов, похожую на образ жизни арабов и татар; a Shaw (стр. 222) может считаться за лучшего комментатора произведений и поэта, и географа. (Этих безграмотных дикарей не следует смешивать с древними маврами, жившими в Мавритании. См. гл. XXXIII. Пустынные места среди Атласских гор и лежавшие к югу от них выжженные солнцем степи, без сомнения, были местом пребывания грозных варваров, делавших опустошительные нашествия на возделанные земли более умеренного пояса, когда их не сдерживала чья-либо мощная рука. Но это не были пастухи, описанные Вергилием и Помпонием Мелой, которые имели некоторые сведения об узкой полосе земли, лежащей вдоль северных берегов, но ничего не знали об остальной Африке. Мавры, о которых говорит Прокопий, вероятно, имели более общего с живущими в настоящее время внутри страны неграми, чем с самыми дикими из племен, живших на берегах Средиземного моря. Он впал в одно из свойственных ему заблуждений касательно этих дикарей. Узнавши, что они жили по ту сторону горы Авразия, в Забе (на их языке это слово означает юг), или в безыменной стране, лежащей в этом направлении, он спутал это название с тем, что знал по слухам о Северо-Западной Африке, сделал из него провинцию Римской империи, называвшуюся Mauritania Prima и дал ей столицей неизвестный город Sitiphis. К географическим указаниям таких писателей следует относиться с большой осмотрительностью. — Издат.) [168] В этих случаях давали скипетр, корону или шапку, белую мантию, украшенные фигурами тунику и обувь; на всем этом были украшения из золота и серебра; впрочем, эти драгоценные металлы принимались не менее охотно в форме монеты (Прокопий. Vandal., кн. 1, гл. 25.) [169] О том, как Соломон управлял Африкой, и о его военных подвигах рассказывает Прокопий (Vandal., кн. 2, гл. 10-13, 19 — 20). Соломон был отозван, а потом снова получил ту же должность; свою последнюю победу он одержал на тридцатом году Юстинианова царствования (539 г.). Несчастье, случившееся с ним в детстве, сделало его евнухом (кн. 1, гл. II): другие римские генералы носили большие бороды (кн. 2, гл. 8). [170] Об этой врожденной антипатии лошадей к верблюдам свидетельствуют древние писатели (Ксенофонт, Киропед., кн. 6, стр. 438; кн. 7, стр. 483—492, изд. Hutchinson; Polyaen Stratagem. VII, 6; Плиний, Hist. Nat., VIII, 26; Aelian, de Natur. Animal., кн. 3, гл. 7); но ежедневный опыт доказывает противное, а жители Востока, которым это должно быть лучше всех известно, смеются над этим наблюдением (Voyage d’Olearius, стр. 553). [171] Прокопий прежде всех описал гору Авразий (Vandal., кн. 2, гл. 13; de Edific, кн. 6, гл. 7). Его рассказ можно сопоставить с тем, что пишут: Leo Africanus (dell’Africa, parte 5, in Ramusio, torn. I fol. 77 recto), Marmol (том II, стр. 430) и Shaw (стр. 56-59). (В предисловии к своим путешествиям (стр. 28) Брюс рассказывает, что он посетил эту гору, которая носит у Птолемея название горы Ауда или Аура, а теперь называется у турок Jibbel Auress. По его словам, это «ряд самых крутых обрывов, какие только есть в Африке»; там он нашел племя, называвшееся Neardie. Подобно жившим вокруг него кабилам, оно сохраняло свою дикую независимость, свои грубые нравы и свое свирепое мужество; этот народ красивее всех других, живущих к югу от Британии; у него рыжие волосы и голубые глаза. Брюс считал этих людей за потомков тех вандалов, владычество которых над Африкой было ниспровергнуто Велисарием (См. здесь же, прим. 39). Они помнили, что их предки были христиане; но эту черту можно бы было отнести и к другим племенам, жившим там в это время. Множество развалин с латинскими надписями указывали место, где находилась древняя Ламбеза. Знаток Востока, француз Langles полагал, что находящаяся на юге от Феца гора Eyre — то же, что гора Авразий. — Издат.) [172] Исидор, Chron., стр. 722, изд. Гроц. Mariana, Hist. Hispan., кн. 5, гл. 8, стр. 173. Впрочем, по словам Исидора, осада Цейты и смерть Феуда должны быть отнесены к 536, 548 гг., а крепость защищали не вандалы, а римляне. [173] Прокопий, Vandal., кн. 1, гл. 24. (Тогдашняя история Испании очень мало известна. После смерти Алариха II, приключившейся в 507 г. (см. главу XXXVIII), Теодорих поручил Феуду охранять престол малолетнего Амалариха. Это поручение Феуд исполнял с точностью до смерти несовершеннолетнего короля в 531 году; тогда бывший регент, или опекун, сам вступил на престол и царствовал до 548 года. Неизвестно в точности, какие мотивы побудили его предпринять осаду Септы (Цейты) и когда именно он начал эту осаду. По словам Марианы, она предшествовала поражению вандалов и была предпринята им в помощь. Послы Гелимера ехали очень долго и прибыли на место уже тогда, когда до Феуда дошло известие о падении Карфагена. Феуд скрыл это известие от послов, а на своем возвратном пути они были взяты в плен римлянами. Clinton F. R., 1, 726; II, 145. Mariana, V, 8. — Издат.) [174] См. подлинную «Хронику» Исидора; также пятую и шестую книгу «Истории Испании» Марианы. После того как вестготы снова вступили в лоно католической церкви, их король Свинтила окончательно выгнал римлян (621—626). [175] О бракосочетании и участи Амалафриды рассказывает Прокопий (Vandal., кн. 1, гл. 8, 9), а Кассиодор (Var. IX, 1) излагает жалобы ее царственного брата. Ср. «Хронику» Виктора Тунисского. [176] Лилибей был построен карфагенянами (Олимп., 95. 4), а во время первой Пунической войны оба воюющих народа старались им овладеть, так как он занимал очень крепкую позицию и имел прекрасную гавань. [177] Ср. следующие места в сочинениях Прокопия: Vandal., кн. 2, гл. 5; Gothic, кн. 1, гл. 3. [178] Касательно управления и характера Амаласунты см. Прокопия (Gothic, кн. 1, гл. 2-4, и «Anecdot.», гл. 16 с примечаниями Алеманна), Кассиодора (Var. 8-11, 1) и Иордана (de Rebus Geticis, гл. 59 и de Successione Regnorum in Muratori, том 1, стр. 241). [179] Бракосочетание Теодориха с сестрой Хлодвига Аудефледой может быть отнесено к 495 году, то есть оно состоялось вскоре после завоевания Италии (De Buat, Hist. des Peuples, том IX, стр. 213). Бракосочетание Евтариха с Амаласунтой было отпраздновано в 515 году (Кассиод. in Chron., стр. 453). [180] Прокопий говорит, что когда умер Теодорих, его внуку Аталариху было около восьми лет. Кассиодор, авторитет которого имеет в этом случае большой вес, обоснованно прибавляет к этому возрасту два года — infantulum ad hue vix decennem. [181] Это озеро, носящее в настоящее время название Болсены, называлось в ту пору или Vulsiniensis или Tarquiniensis, по имени двух неподалеку лежащих городов Этрурии. Оно окружено беловатыми утесами и изобилует рыбой; на нем живут во множестве дикие птицы. Плиний Младший (Epist. 2, 96) говорит о двух покрытых лесом островах, плававших на его поверхности; если это вымысел, то нельзя не подивиться легковерию древних; если же это правда, то нельзя не подивиться небрежности наших современников. Впрочем, со времен Плиния эти острова могли прикрепиться к одному месту вследствие новых и постоянных наносов. [182] (Амаласунты уже не было в живых, когда этот новый посол, по имени Петр Фессалоникский, прибыл в Италию; стало быть, он не мог втайне содействовать ее умерщвлению. «Но нет ничего неправдоподобного в том, — говорит Sainte-Croix, — что Феодора завела какую-нибудь преступную интригу с Гунделиндой, так как эта жена Феодата писала ей письмо, в котором просила ее покровительства и уверяла ее в доверии, с которым и она сама, и ее муж всегда относились к ее прежним обещаниям» (Кассиодор, Variar., кн. X, гл. 20, 21). Касательно Амаласунты и виновников ее смерти Sainte-Croix написал прекрасную диссертацию, которая помещена в «Archives Litteraires», издаваемых Вандербургом, № 50, том XVII, стр. 216. -Гизо.) [183] Впрочем, Прокопий подрывает доверие к своему собственному свидетельству (Anecdot., гл. 16), признаваясь, что в своей публичной истории не говорил правды. См. письма королевы Гунделинды к императрице Феодоре (Var., X, 20, 21, 23) и обрат, внимание на подозрительные слова de ilia persona и т. д., а также на тщательно обработанный комментарий de Buat(tom X, стр. 177—185). (В приведенном выше примечании Гизо опустил из виду тот факт, что Петр был дважды послан из Константинополя в Италию. Возвращаясь из первой из этих поездок, он взял с собою два письма (Var., X, 19 и 20), в последнем из которых Гунделинда неясно говорит о полученных ею посланиях, которые важнее того, что заключалось в письмах. Затем следует сомнительное место, на которое указал Гиббон. Эти таинственные выражения не оставляют никакого сомнения в том, что или сам Петр, или кто-либо из его свиты был снабжен тайными словесными инструкциями касательно одной особы, имя которой не было написано; все заставляет думать, что эта особа была Амаласунта. Нельзя предполагать, чтобы Кассиодор и Прокопий сговорились писать неправду, а первый из них, вероятно, и не понимал, что он писал в качестве секретаря под диктовку королевы. Таким образом, эти два писателя объясняют и подкрепляют один другого, а из их единомыслия можно сделать тот вывод, что смерть Амаласунты произошла после первого посольства Петра. Второе посольство имело иной характер и вывело наружу два письма (Var., X, 22, 23), которые написаны в ином и гораздо более смиренном тоне. — Издат.) [184] Касательно завоевания Сицилии сравн. рассказ Прокопия с жалобами Тотилы (Gothic, кн. 1, гл. 5; кн. 3, гл. 16). Готская королева незадолго перед тем оказала помощь этому неблагодарному острову (Var., IX, 10, 11). [185] Древнее величие и великолепие пяти сиракузских кварталов описаны: Цицероном (in Verrem, actio 2, кн. 4, гл. 52, 53), Страбоном (кн. 6, стр. 415) и д’Орвиллем (Sicula, том II, стр. 174—202). Реставрированный Августом новый город суживался со стороны острова. [186] Прокопий (Vandal., кн. 2, гл. 14, 15) так ясно описывает возвращение Велисария в Сицилию (стр. 146, изд. Hoeschelii), что я удивляюсь странной ошибке и упрекам одного ученого критика (Oeuvres de la Mothe le Vayer, том VIII, стр. 162, 163). [187] Древняя Альба была разрушена в первые века существования Рима. На том же самом месте или по меньшей мере неподалеку от него возникали одни за другими: 1) вилла Помпея и пр.; 2) лагерь преторианских когорт; 3) новейший город Альбанум, или Альбано (Прокоп. Goth., кн. 2, гл. 4. Cluvier, Ital. Antiq., том II, стр. 914). [188] Одна сивилла поспешила изречь предсказание: Africa capta mundus cum nato peribit; издатель оракулов Opsopaeus обнародовал на никому не понятном языке это предсказание, отличавшееся зловещей двусмысленностью (Gothic, кн. 1, гл.7). Иезуит Maltret обещал написать на этот сюжет комментарий; но все его обещания оказались неосновательными и бесплодными. [189] В своей хронологии, представлявшей в некоторой степени подражание хронологии Фукидида, Прокопий начинает с каждой весны счет годов Юстинианова царствования и готской войны; его первая эра совпадает с 1 апреля 535 года, а не 536-го, как говорится в «Летописях» Барония (Pagi, Crit., том II, стр. 555, с которым соглашаются Муратори и издатели Сигония). Однако в некоторых случаях мы не в состоянии согласовать числа Прокопия ни с его собственными произведениями, ни с Хроникой Марцеллина. [190] Прокопий описывает первую войну с готами до взятия в плен Витигеса (кн. 1, гл. 5-29; кн. 2, гл. 1-30; кн. 3, гл. 1). С помощью Сигония (Орр., том 1, de Imp. Occident, кн. 17, 18) и Муратори (Annali d’Italia, том V) я прибавил к этому описанию несколько дополнительных подробностей. [191] Иордан, de Rebus Geticis, гл. 60, стр. 702, изд. Гроц и том I, стр. 221. Muratori, de Success. Regn., стр. 241. [192] Нерон (по словам Тацита, Anna!. XV, 33) Neapolim quasi Graecam urbem delegit (представлял Неаполь как бы греческим городом). Через сто пятьдесят лет после того, во времена Септимия Севера, Филострат восхвалял эллиннизм неаполитанцев: Icon., кн. 1, стр. изд. Олеар. [193] Римские поэты Вергилий, Гораций, Силий Италийский и Стаций воспевали спокойствие, которым можно было наслаждаться в Неаполе (Cluvier, Ital. Antiq., кн. 4, стр. 1149, 1150). В одном изящном послании (Sylv., кн. 3, 5, стр. 94-98, изд. Markland) Стаций задает себе трудную задачу, стараясь уговорить свою жену, чтобы она отказалась от удовольствий Рима и переехала в это мирное уединение. [194] Это измерение было сделано Рожером I после завоевания Неаполя (1139 г.), из которого он сделал столицу своего нового королевства (Giannone, Istoria Civile, том II, стр. 169). Этот город, занимающий третье место в христианской Европе, имеет в настоящее время по крайней мере двенадцать миль в окружности (Jul. Caesar. Capaccii Historia Neapol. кн. 1, стр. 47) и содержит сравнительно с занимаемым им пространством более жителей (триста пятьдесят тысяч), чем какой-либо другой из известных нам городов. [195] Здесь идет речь не о геометрических, а об обыкновенных шагах в двадцать два французских дюйма (D’Anville, Itineraires, стр. 7, 8); две тысячи триста шестьдесят три шага не составляют и одной английской мили. [196] Папа Сильвер укорял Велисария за это избиение. Велисарий снова населил Неаполь и перевез колонии африканских пленников в Сицилию, Калабрию и Апулию (Hist. Miscell., кн. 16, in Muratori, том 1, стр. 106, 107). [197] Беневент был построен племянником Мелеагра Диомедом (Cluvier, том II, стр. 1195, 1196). Охота на Калидонского вепря есть изображение жизни дикарей (Ovid. Metamorph., кн. 8). Тридцать или сорок героев нападали соединенными силами на свинью; эти дикие животные (я говорю не о свинье) ссорились с женщиной из-за головы убитого зверя. [198] Клювье странным образом смешивает Decennovium с рекой Уфентом (том II, стр. 1007). На самом деле это был канал в девятнадцать миль, который шел от Forum Appll до Террачины и по которому Гораций отплыл ночью. Decennovium, о котором упоминают Лукан, Дион Кассий и Кассиодор, был сначала уничтожен, потом реставрирован и наконец, совершенно заброшен (D’Anville, Analyse de L’Italie, стр. 185 и сл.). [199] Один еврей удовлетворил свое презрение и свою ненависть ко всем без различия христианам тем, что запер в отдельных тесных помещениях три кучки свиней, в каждой из которых было по десяти штук, и поставил над ними надписи: Тоты", Треки", «Римляне». В первой кучке почти все свиньи оказались издохшими, во второй -почти все оказались живыми, в третьей — одна половина свиней умерла, а другая потеряла свою щетину. Это была довольно верная эмблема того, что случилось. [200] Bergier (Hist, des Grands Chemins des Romains, том I, стр. 221—228, 440—444) описывает ее постройку и материалы, a D’Anville (Anaslyse d’Italie, стр. 200—213) определяет ее географическое направление. [201] Скорее по ходу событий, чем по сведениям, которые доставляет нам извращенный или искаженный вставками текст Прокопия, можно с уверенностью определить год, в котором Велисарий в первый раз отнял Рим у варваров (536); месяц (декабрь) указан Эвагрием (кн. 4, гл. 19), а днем можно принять десятое число на основании не совсем надежного свидетельства Никифора Каллиста (кн. 17, гл. 13). Этими точными хронологическими указаниями мы обязаны усилиям и прозорливости Пажи (том II, стр. 559, 560). (По словам Клинтона (F. R. I, 766), Велисарий вступил в Рим 9 декабря. Пажи был введен в заблуждение латинским переводом Эвагрия. — Издат.) [202] Гнедая, или рыжая, лошадь называлась у Греков psalios, у варваров — balan, у Римлян — spadix. Honesti spadices, — говорит Вергилий (Georgic, кн. 3, 72, с примечаниями Martin и Неупе.) Греч. Spadix или греч. Ваюп означает ветвь пальмового дерева, название которого phoinix есть синоним слова красный (Aulus Gellius, 2, 26). (Греческое название пальмовой ветви Baton или Bais было превращено римлянами в Bagus, или baius; этим словом обыкновенно обозначали в более поздние времена лошадь этой масти. Ducange, I, 930. Это название, вероятно, было извращено готами или вместо них Прокопием в balan, если только они употребляли его при жизни этого писателя. — Издат.) [203] Я принимаю слово bandalarios (греч.) не за собственное имя, а за название должности знаменосца; оно, как кажется, происходит от bandum (vexillum) — варварского слова, усвоенного и греками, и римлянами (Павел Диакон, кн. I, гл. 20, стр. 760. Grot. Nomina Gothica, стр. 575. Ducange, Gloss. Latin., том 1, стр. 539, 540). (Дюканж (Gloss. 1, 974) говорит, что усвоенное римлянами слово было bandus, от готского band, и означало hominum turba, sub certo duce vel vexillo collecta. Поэтому vexillum стали называть словом banderia или banera, которое употребляется у нас в форме banner, а знаменосца стали называть banderarius. Прокопий, как кажется, изменил это последнее слово в bandalarjus. В другом месте (De Bell. Vand. 2, 10) он говорит, что римляне дали название bandophorus Руфину, который был vexillifer, или знаменосцем, в армии, посланной против Гелимера. — Издат.) [204] В «Memoiress de l’Acade’mie» за 1756 год (том XXX, стр. 198—236) d’Anville поместил план Рима в более узком, но гораздо более точном размере, чем тот, который он составил в 1738 г. для истории Ролленя. Опыт пополнил его научные познания, и, вместо того чтобы пользоваться топографией Росси, он руководствовался новой и превосходной географической картой Нолли. Старинное измерение Плиния в тридцать миль следует сократить на восемь. Легче извратить смысл текста, чем отодвинуть холмы или здания. [205] В 1709 году Labat (Vogages en Italie, том III, стр. 218) насчитал в Риме сто тридцать восемь тысяч пятьсот шестьдесят восемь христианских душ и сверх того восемь или десять тысяч евреев, — у которых, должно быть, вовсе не было душ. В 1763 году население Рима превышало сто шестьдесят тысяч. [206] Проницательный взор Нардини (Roma Antica, кн. 1, гл. 8, стр. 31) различил там tumultuarie opere di Belisario. [207] Трещина и наклонность, замеченные Прокопием в верхней части стены (Goth. кн. 1, гл. 13), видны и до сих пор (Donat. Roma Vetus, кн. 1, гл. 17, стр. 53, 54). [208] Липсию (Орр., том III. Poliorcet. кн. 3) было незнакомо это ясное и замечательное указание Прокопия (Goth. кн. 1, гл. 21). Машина называлась onagros (греч.), дикий осел или calcitrando (Hen. Steph. Thesaur. Linguae. Graec, том II, стр. 1340, 1341; том III, стр. 877). Я видел очень замысловатую ее модель, придуманную и сделанную генералом Мелвиллем и подражающую древнему искусству или даже превосходящую его. [209] Прокопий (кн. 1, гл. 25) прежде всех и лучше всех описал этот мавзолей, или молу; он возвышался над городскими стенами … На большом плане Нолли каждая из его сторон имеет двести шестьдесят английский футов. (Нибур («Лекции» 3.235) говорит: «В древнем Риме не было более колоссального здания, чем Moles Hadriani, о которых нам известно, что в средние века еще была цела башня со всеми своими надписями. Прокопий рассказывает, что статуя императора была снята во время осады Рима готами. Разрушители башни сделали все, что могли; но громадные массы камня до сих пор остаются на своем месте так, что в настоящее время это — самое громадное здание из всех оставленных древностью и даже величественное в своем полуразрушенном состоянии». Кстати будет заметить, что разрушителем здания был защитник Рима, а не осаждавшие город готы. — Издат.). [210] Пракситель был особенно искусен в изображении Фавнов, а его образцовым произведением был тот Фавн, который находился в Афинах. В настоящее время в Риме более тридцати подобных изображений. Когда ров Св. Ангела был вычищен при Урбане VIII, работники нашли спящего Фавна, находящегося теперь во дворце Барбе-рини; но у этой прелестной статуи отломаны нога, бедро и правая рука (Винкельман, Hist. de Г Art, том II, стр. 52, 53; том III, стр. 265). [211] Прокопий всех лучше описал храм традиционного божества Лациума Януса. (Heyne, Excurs. 5 ad кн. 7 «Энеиды».) Во времена Ромула и Нумы это были городские ворота (Nardini, стр. 13, 256, 329). Вергилий описал древний обряд открытия храма и как поэт, и как антикварий (в своих «Лекциях» (1. 187) Нибур так объясняет назначение древнего храма Януса: «Старый Рим стоял на Палатинском холме, а Ромуловское Pomoerium было окружено не стенами, а валом и рвом. В то время на Квиринале и на Тарпейских утесах стоял Сабинский город, у которого также было свое Помернум. Между двумя валами и рвами шла дорога — Vix Sacra. На ней стояла застава — Janus Quirini, которая имела две лицевые стороны — одну со стороны римского города, а другую со стороны сабинского; эта застава запиралась в мирное время, для того чтобы между двумя городами не было никаких сношений; но она отпиралась во время войны, потому что эти города были обязаны по договору помогать один другому». — Издат.) [212] Vivarium был угол в новой стене, огороженный со всех сторон для содержания диких зверей (Прокопий, Goth. кн. 1, гл. 23). Это место еще заметно у Нардини (кн. 4, гл. 2, стр. 159, 160) и на большом плане Рима, изданном Нолли. [213] Касательно римских труб и разнообразной манеры трубить можно найти сведения в сочинении Липсия «de Militia Romana» (Орр., том III, кн. 4. Dialog. 10, стр. 125—129). Велисарий последовал совету Прокопия подавать сигнал к атаке медными трубами кавалерии, а сигнал к отступлению сделанными из кожи и легкого дерева трубами пехоты (Goth., кн. 2, гл. 23). [214] Прокопий (Goth. кн. 2 гл. 3) позабыл назвать эти водопроводы, и ни в сочинениях Frontinus’a, Fabretti и Eschinard’a (de Aquis и de Agro Romano), ни на ландкартах Lameti и Cingolani нет никаких ясных указаний на это двойное скрещивание в столь близком расстоянии от Рима. В семи или восьми милях от города (в пятидесяти стадиях), на пути к Альбано, промеж дорог Латинской и Аппиевой, видны остатки водопровода (вероятно, Септимиева), состоящие из ряда (длиною в шестьсот тридцать шагов) арок, имеющих двадцать пять футов в вышину… [215] Они делали сосиски… из мяса мулов, которое было вредно для здоровья, если эти животные пали от заразной болезни. Впрочем, в Болонье ее знаменитые сосиски, как говорят, делаются из ослиного мяса (Voyages de Labat, том II, стр. 218). [216] Названия и дворца, и холма, и близлежащих ворот происходили от племени сенатора Пинчиа. Некоторые остатки храмов и церквей разбросаны в саду францисканцев в Trinita del Monte (Nardini, кн. 4, гл. 7, стр. 196. Eschinard, стр. 209, 210, старый план Buffalino и большой план Nolli). Велисарий поселился промеж ворот Pincia и Salaria (Прокоп., Goth., кн. 1, гл. 15). [217] Из упоминания oprimum et secundum velum, как кажется, следует заключить, что Велисарий, даже во время осады, держал себя как представитель императора и соблюдал пышный церемониал Византийского дворца. [218] Об этом святотатстве Прокопий (Goth. кн. 1, гл. 25) упоминает в немногих словах и неохотно. Рассказы Либерата (Breviarium, гл. 22) и Анастасия (de Vit. Pont., стр. 39) характеристичны, но пристрастны. Послушайте, с каким омерзением говорит об этом кардинал Бароний (A. D. 536, № 123; A. D. 538, № 4 −20): portentum, facinus omni execratione dignum. [219] Старинные Капенские ворота были перенесены при Аврелиане на то место, где находятся в наше время ворота св. Себастиана, или поблизости от него (см. план Нолли). Это замечательное место было освящено рощей Эгерии (Эгерия — италийская нимфа одноименного источника и супруга второго римского царя Нумы Помпилия, который именно по ее совету провел в Риме своего рода религиозные реформы. После смерти Нумы Эгерия превратилась в источник. — Прим. ред.), воспоминаниями о Нуме, триумфальными арками, гробницами Сципионов, Мете лов и пр. [220] В выражениях Прокопия слышится зависть… (Goth. кн. 2, гл. 4). А между тем речь шла о женщине. [221] Анастасий (стр. 40) сохранил эпитет Sanguinarius, который мог бы сделать честь тигру. [222] Это происшествие описано в публичной истории Прокопия (Goth., кн. 2 гл.8) скромно или осторожно, а в «Анекдотах» (гл.7) со злорадством или без стеснений; но Марцеллин или, вернее, продолжатель его хроники набрасывает на смерть Константина подозрение в предумышленном убийстве. Этот Константин оказал полезные услуги в Риме и в Сполето (Прокоп., Goth., кн.1, гл. 7, 14); но Алеманн смешивает его с другим Константином, который был comes stabuli. [223] После его отъезда они отказались от службы, продали готам своих пленников и свой рогатый скот и поклялись, что впредь никогда не будут сражаться против них. Прокопий делает интересное отступление для описания нравов и приключений этих кочевников, часть которых окончательно переселилась в Фулу (о. Туле. — Ред.) или в Скандинавию (Goth., кн. 2, гл. 14, 15). (В этом отступлении Прокопий нагромоздил столько басен и вымыслов, что оно не может считаться за заслуживающее доверия подспорье к истории герулов. Об их происхождении он знает только то, что они пришли из-за Дуная. В их приключениях нет ничего такого, что не могло бы случиться с отрядами кондотьеров, с которыми они, как полагают, имели большое сходство (гл. XXXIX), а прежде чем поверить их переселению в Фулу, следует доказать действительное существование этого удивительного острова, превосходящего своими размерами Британию вдесятеро. Прокопий наполняет свой рассказ удивительными подробностями касательно этого острова и тем внушает недоверие к другим своим рассказам. — Издат.) [224] La Mothe-Le-Vayer (том VIII, стр. 163—165) оскорбился этим обвинением целого народа в вероломстве (Прокоп., Goth., кн. 2, гл. 25); из его критики произведений греческого писателя можно бы было заключить, что он никогда их не читал. [225] Бароний одобряет его измену и оправдывает католических епископов — qui ne sub heretico principe degant omnem lapidem movent. Поистине полезная предосторожность! Более благоразумный Муратори (Annali d’ltalla, том V, стр. 54) намекает на виновность в клятвопреступлении и по крайней мере порицает неблагоразумие Дация. [226] Св. Даций имел более успеха в борьбе с чертями, чем в борьбе с варварами. Он путешествовал с многочисленной свитой и занимал в Коринфе обширный дом (Baronius, A. D. 538, № 89; A. D. 539, № 20.) [227] Myraides triakonta (греч.) (Сравн. Прокопия, Goth., кн. 2 гл. 7, 21). Однако нет возможности поверить, чтобы там было такое многочисленное население, и хотя Милан считается вторым или третьим городом Италии, он не должен сетовать на нас, если мы отбросим в этой цифре ноль. И Милан, и Генуя оправились менее чем через тридцать лет (Paul. Dlacon., de Gestis Langobard., кн. 2, гл. 38). (Это примечание должно поколебать наше доверие к древним историкам, когда они приводят какие-либо цифры или определяют размеры победы или поражения. — Издат.) [228] Кроме Прокопия, который, быть может, не в меру доброжелательствовал римлянам, см. «Хроники» Мария и Марцеллина, Иордана (In success. Regn. In Muratori, том 1, стр. 241) и Григория Турского (кн. 3, гл. 32, во втором том «Historiens de France»). Григорий полагает, что Велисарий был разбит, а Эмоин (de Gestis Franc, кн. 2, гл. 23, в томе III, стр. 59) говорит, что он был убит франками. (Автор или компилятор сочинения «de Gestis Francorum» был бенедиктинский монах, живший в аббатстве Fleury sur la Loire. После его смерти, какой-то анонимный писака продолжал его историю и делал в первой части много вставок. Все это произведение наполнено неточностями и бессмыслицами, на некоторые из которых указали: Pasquier в своих «Recherches» (кн. 5, гл. 27) и Le Comte (Annal. Απ. 654, п. 25-27. — Издат.) [229] Agathias, кн. 1, стр. 14, 15. Греческий историк полагает, что если бы ему и удалось склонить на свою сторону или покорить живших в Паннонии гепидов или лангобардов, он все-таки погиб бы во Фракии. [230] Я не намерен блуждать в лабиринте различных пород и названий — зубров, буйволов, бизонов, африканских оленей, диких быков и пр. (Buffon, Hist. Nat., том XI и приложение, том III, VI); могу только заметить, что в шестом столетии в обширных Вогезских лесах в Лотарингии и в Арденнских горах охотились за какими-то дикими породами рогатого скота, который был громадной величины (Григ. Тур., том. II, кн. 10, гл. 10, стр. 369). [231] Король бросил в быка свое копье; тогда бык повалил на его голову дерево, и он испустил дух в тот же день. Таков рассказ Агафия; но подлинные французские историки (том II, стр. 202, 403, 558, 667) приписывают его смерть лихорадке. [232] Во время осады Ауксимума он сначала старался разрушить старинный водопровод, а затем стал бросать в воду мертвые тела, вредные растения и негашеную известь, которая (по словам Прокопия, кн.2, гл. 29) прежде называлась titonos (греч.), а потом hasbestos (греч.) Но Galen в «Dioscorides» и Lucian употребляют эти два слова как синонимы (Hen. Steph. Thesaur. Ling. Graec, том III, стр. 748). [233] При ясном философском взгляде на этот предмет, ограничение прав войны должно представляться чем-то похожим на бессмыслицу и на противоречие. Сам Гроций теряется в бесплодном старании установить различие между jus naturae и jus gentium, между отравлением и заражением. На одну сторону весов он кладет некоторые места из произведений Гомера (Одис. I. 259 и пр.) и Флора (кн. 2, гл. 20, № 7, ult.), а на другую — примеры Солона (Pausanias, кн. 10, гл. 37) и Велисария. См. его капитальное сочинение «De Jure Belli et Pads», кн. 3, гл. 4, отд. 15-17 и в переводе Барбейрака том II, стр. 257 и пр. Тем не менее я признаю пользу и обязательную силу такого словесного или письменного соглашения, которое запрещало бы некоторые способы ведения войны. См. клятву Амфиктионов у Эсхина, de Falsa Legatione. [234] Готы подозревали, что Матасуинта была соучастницей в этом поджоге, который, быть может, случайно произошел от молнии. [235] Равенна была взята не в 540 году, а в самом конце 539 года, а ошибку Пажи (том II, стр. 569) исправил Муратори (Annali d’Italia, том V, стр. 62), который доказывает на основании подлинного акта, написанного на папирусе (Antiquit. italiae Medi Aevi, том II, dissert. 32, стр. 999—1007. Maffei, istoria Diplomat., стр. 155—160), что мирные и свободные сношения между Равенной и Фаэнцой были восстановлены прежде 3 января 540 года. [236] Он был задержан Иоанном Кровожадным; но ему дали в Basilica Julii клятву или торжественное обещание, что его жизнь не подвергается опасности (Hist. Miscell., кн. 17, in Muratori, том 1, стр. 107). Рассказ Анастасия (in Vit. Pont., стр. 40) не ясен, но правдоподобен. Маску («Ист. Германцев», XII, 21) говорит, со слов Монфокона, об освященном щите, на котором изображено взятие Витигеса в плен и который находится в настоящее время в коллекции г-на Ланди в Риме. [237] Витигес прожил в Константинополе два года и imperatoris in affectu convictus (или conjunctus) rebus excessit humanis. Его вдова Матасуинта вышла замуж за патриция Германа, от которого имела сына, который также назывался Германом и также был патрицием; этим браком она связала узами родства род Аникиев с родом Амалиев (Иордан, гл. 60, стр. 221, in Muratori, том 1). [238] Прокопий, Goth., кн. 3, гл. 1. Живший в одиннадцатом столетии французский монах Эмоин добыл и извратил некоторые достоверные сведения о Велисарий; он упоминает от имени Велисария о двенадцати тысячах pueri или рабов quos propriis alimus stipendiis и, кроме того, о восемнадцати тысячах солдат (Historiens de France, том 3. De Gestis Franc, кн. 2, гл. 6, стр. 48). [239] Несмотря на свое старание, Алеманн прибавляет очень мало нового к четырем первым главам «Анекдотов», которые всех более интересны. В этих странных «Анекдотах» одна часть может считаться заслуживающей доверия потому, что она правдоподобна, а другая — потому что она неправдоподобна. Первая состоит из таких, фактов, о которых Прокопий должен был иметь точные сведения, а вторая из таких которые он едва ли мог выдумать. [240] Прокопий (Anecdot., гл.4) намекает на то, что, когда Велисарий возвратился в Италию (543 г.), Антонине было шестьдесят лет. Делая некоторую натяжку, мы могли бы придать его фразе более изящную конструкцию и отнести эту цифру к тому времени, когда он писал (559 г.); это было согласно с тем указанием, что Фотий достиг возмужалости (Gothic, кн. 1, гл. 10) в 536 году. [241] Ср. описание войны с вандалами (кн. 1, гл. 12) с «Анекдотами» (гл.1) и с тем, что говорит Алеманн (стр. 2, 3). Этот способ усыновлять путем крещения был снова введен в обыкновение Львом Философом. [242] В ноябре 537 г. Фотий арестовал папу (Liberat. Brev., гл. 22, Pagi, том II, 562). В конце 539 года Велисарий посылал Феодосия… в Равенну с важным и выгодным поручением (Goth., кн. 2 гл.18). [243] Феофан (Chronograph., стр. 204) говорит, что его звали Photinus и что он был зять Велисария; а со слов Феофана говорят то же самое «Historia Miscella» и Анастасий. [244] Продолжатель «Хроники» Марцеллина выразил в немногих приличных словах существенное содержание «Анекдотов»: Beiisarius de Oriente evocatus, in offensam periculumque incurrens grave, et invidiae subjacens, rursus remittitur in Italiam (стр. 54).
- ↑ 1
- ↑ 2
- ↑ 3
- ↑ 4
- ↑ 5
- ↑ 6
- ↑ 7
- ↑ 8
- ↑ 9
- ↑ 10
- ↑ 11
- ↑ 12
- ↑ 13
- ↑ 14
- ↑ 15
- ↑ 16
- ↑ 17
- ↑ 18
- ↑ 19
- ↑ 20
- ↑ 21
- ↑ 22
- ↑ 23
- ↑ 24
- ↑ 25
- ↑ 26
- ↑ 27
- ↑ 28
- ↑ 29
- ↑ 30
- ↑ 31
- ↑ 32
- ↑ 33
- ↑ 34
- ↑ 35
- ↑ 36
- ↑ 37
- ↑ 38
- ↑ 39
- ↑ 40
- ↑ 41
- ↑ 42
- ↑ 43
- ↑ 44
- ↑ 45
- ↑ 46
- ↑ 47
- ↑ 48
- ↑ 49
- ↑ 50
- ↑ 51
- ↑ 52
- ↑ 53
- ↑ 54
- ↑ 55
- ↑ 56
- ↑ 57
- ↑ 58
- ↑ 59
- ↑ 60
- ↑ 61
- ↑ 62
- ↑ 63
- ↑ 64
- ↑ 65
- ↑ 66
- ↑ 67
- ↑ 68
- ↑ 69
- ↑ 70
- ↑ 71
- ↑ 72
- ↑ 73
- ↑ 74
- ↑ 75
- ↑ 76
- ↑ 77
- ↑ 78
- ↑ 79
- ↑ 80
- ↑ 81
- ↑ 82
- ↑ 83
- ↑ 84
- ↑ 85
- ↑ 86
- ↑ 87
- ↑ 88
- ↑ 89
- ↑ 90
- ↑ 91
- ↑ 92
- ↑ 93
- ↑ 94
- ↑ 95
- ↑ 96
- ↑ 97
- ↑ 98
- ↑ 99
- ↑ 100
- ↑ 101
- ↑ 102
- ↑ 103
- ↑ 104
- ↑ 105
- ↑ 106
- ↑ 107
- ↑ 108
- ↑ 109
- ↑ 110
- ↑ 111
- ↑ 112
- ↑ 113
- ↑ 114
- ↑ 115
- ↑ 116
- ↑ 117
- ↑ 118
- ↑ 119
- ↑ 120
- ↑ 121
- ↑ 122
- ↑ 1
- ↑ 2
- ↑ 3
- ↑ 4
- ↑ 5
- ↑ 6
- ↑ 7
- ↑ 8
- ↑ 9
- ↑ 10
- ↑ 11
- ↑ 12
- ↑ 13
- ↑ 14
- ↑ 15
- ↑ 16
- ↑ 17
- ↑ 18
- ↑ 19
- ↑ 20
- ↑ 21
- ↑ 22
- ↑ 23
- ↑ 24
- ↑ 25
- ↑ 26
- ↑ 27
- ↑ 28
- ↑ 29
- ↑ 30
- ↑ 31
- ↑ 32
- ↑ 33
- ↑ 34
- ↑ 35
- ↑ 36
- ↑ 37
- ↑ 38
- ↑ 39
- ↑ 40
- ↑ 41
- ↑ 42
- ↑ 43
- ↑ 44
- ↑ 45
- ↑ 46
- ↑ 47
- ↑ 48
- ↑ 49
- ↑ 50
- ↑ 51
- ↑ 52
- ↑ 53
- ↑ 54
- ↑ 55
- ↑ 56
- ↑ 57
- ↑ 58
- ↑ 59
- ↑ 60
- ↑ 61
- ↑ 62
- ↑ 63
- ↑ 64
- ↑ 65
- ↑ 66
- ↑ 67
- ↑ 68
- ↑ 69
- ↑ 70
- ↑ 71
- ↑ 72
- ↑ 73
- ↑ 74
- ↑ 75
- ↑ 76
- ↑ 77
- ↑ 78
- ↑ 79
- ↑ 80
- ↑ 81
- ↑ 82
- ↑ 83
- ↑ 84
- ↑ 85
- ↑ 86
- ↑ 87
- ↑ 88
- ↑ 89
- ↑ 90
- ↑ 91
- ↑ 92
- ↑ 93
- ↑ 94
- ↑ 95
- ↑ 96
- ↑ 97
- ↑ 98
- ↑ 99
- ↑ 100
- ↑ 101
- ↑ 102
- ↑ 103
- ↑ 104
- ↑ 105
- ↑ 106
- ↑ 107
- ↑ 108
- ↑ 109
- ↑ 110
- ↑ 111
- ↑ 112
- ↑ 113
- ↑ 114
- ↑ 115
- ↑ 116
- ↑ 117
- ↑ 118
- ↑ 119
- ↑ 120
- ↑ 121
- ↑ 122
