Глава XLIV[править]
Тщеславные титулы Юстиниана, напоминавшие о его завоеваниях, исчезли без всякого следа, но название законодателя надписано на славном и долговечном памятнике. В его правление и его стараниями гражданское законодательство было систематически изложено в трех бессмертных произведениях, — в Кодексе, в Пандектах и в Институциях; государственная мудрость римлян перешла в учреждения европейских народов или незаметным образом, или через посредство ученых, и законы Юстиниана до сих пор внушают независимым народам уважение или готовность им повиноваться. Мудр или счастлив тот монарх, который связывает свою собственную славу с достоинством и с интересами такого разряда людей, без которого не может обойтись никакое цивилизованное общество. Юристы всех веков изощряли свое усердие и искусство на защиту того, кто создал их сословие. Они с благоговением вспоминают о его добродетелях, скрывают или отрицают его недостатки и не щадят тех преступных или безрассудных людей, которые осмеливаются пятнать величие императорского достоинства. Любовь, доходившая до обожания, усилила, как это обыкновенно случается, ненависть противников; личность Юстиниана стали с безрассудной горячностью осыпать то лестью, то бранью, а одна секта (антитрибонианцев) дошла в своем пристрастии до того, что не признала никаких прав на похвалы и никаких достоинств ни за монархом, ни за его министрами, ни за его законами. Не принадлежа ни к какой партии, уважая в истории лишь то, что правдиво и беспристрастно, и пользуясь указаниями самых сдержанных и самых искусных руководителей, я с основательным недоверием к моим силам приступаю к такому сюжету, которому столько ученых юристов посвятили всю свою жизнь и который наполнил столько обширных библиотек. В одной главе, которую я постараюсь сделать как можно более краткой, я прослежу историю римского законодательства от Ромула до Юстиниана, сделаю оценку трудам этого императора и затем приостановлюсь для того, чтобы вникнуть в принципы науки, столь важной для общественного спокойствия и благосостояния. Законодательство каждого народа составляет самую поучительную часть его истории, и хотя я взялся за составление летописей разрушавшейся монархии, я воспользуюсь этим случаем, чтобы подышать чистым и укрепительным воздухом республики.
Первоначальное управление Рима было составлено, не без некоторого политического искусства, из выборного царя, совета знатных людей и общего собрания народа. Война и религия находились в ведении верховного сановника, и он один предлагал законы, которые обсуждались в сенате и окончательно или утверждались, или отвергались большинством голосов в тридцати куриях, или городских собраниях. Ромул, Нума и Сервий Туллий считаются самыми древними законодателями, и каждый из них имеет право на особое место в трех отделах римской юриспруденции. Законы о брачном союзе, о воспитании детей и о родительской власти, по-видимому, истекающие из самой природы, приписываются самостоятельной мудрости Ромула. Введенные Нумой международные законы и правила религиозного культа были извлечены им из его ночных бесед с нимфой Эгерией. Гражданские законы приписываются личной опытности Сервия; он уравновесил права и состояния семи разрядов граждан и обеспечил пятьюдесятью новыми постановлениями соблюдение договоров и наказание преступлений. Государственное устройство, которому он старался дать демократический характер, было изменено последним Тарквинием в необузданный деспотизм, а когда должность царя была упразднена, патриции присвоили себе одним все выгоды свободы. Царские законы или сделались ненавистны, или вышли из употребления; их таинственный осадок втихомолку сохранялся духовенством и знатью, и по прошествии шестидесяти лет римские граждане все еще жаловались на то, что они управляются произволом должностных лиц. Тем не менее введенные царями учреждения вошли в общественные и в семейные обычаи граждан; некоторые отрывки этой почтенной юриспруденции были собраны усердными антиквариями, и более двадцати текстов до сих пор свидетельствуют о грубости Пелазгического идиома латинов.
Я не буду повторять хорошо известную историю децемвиров, запятнавших своими делами ту заслугу, что они начертили на меди, или на дереве, или на слоновой кости Двенадцать таблиц римских законов. Эти законы были проникнуты суровым и недоверчивым духом аристократии, неохотно подчинившейся справедливым требованиям народа. Но существенное содержание двенадцати таблиц было приспособлено к тогдашнему положению города и доказывает, что римляне уже вышли в ту пору из варварства, так как они были способны изучить и усвоить учреждения своих более просвещенных соседей. Мудрый эфесский уроженец Гермодор был изгнал завистниками из своей родины; прежде чем достигнуть берегов Лациума, он имел случай изучить человеческую натуру и гражданское общество в их разнообразных видах; он сообщил свои сведения римским законодателям и, чтобы увековечить его память, ему была воздвигнута статуя на форуме. Названия и подразделения медной монеты, единственной, какая была в употреблении в зарождавшемся государстве, были дорийского происхождения; жатва Кампании и Сицилии доставляла пропитание народу, который часто прерывал свои земледельческие работы для того, чтобы заниматься войнами и внутренними раздорами, а с тех пор, как завелась торговля, римские уполномоченные, отплывавшие из устьев Тибра для закупки провианта, могли привозить с собой из тех же самых портов, где они закупали этот провиант, более ценные запасы политической мудрости. Колонии Великой Греции перенесли с собой и усовершенствовали искусства своей отчизны. Кумы и Регий, Кротона и Тарент, Агригент и Сиракузы принадлежали к числу самых цветущих городов. Ученики Пифагора применяли философию к делам государственного управления; изустным законам Харонда служили пособием поэзия и музыка, а Залевк ввел у локрян республиканские учреждения, которые существовали без всяких изменений в течение более двухсот лет. Из одного и того же чувства национальной гордости и Ливий, и Дионисий готовы верить тому, что римские депутаты посетили Афины во время мудрого и блестящего Периклова управления, и что законы двенадцати таблиц были подражанием законам Солона. Если бы Афины действительно принимали такое посольство от варваров Гесперии, то римское имя было бы хорошо знакомо грекам до царствования Александра и самое слабое доказательство такого факта было бы проверено и прославлено любознательностью позднейших времен. Но афинские памятники древности ничего об этом не говорят, и едва ли можно поверить, что патриции предприняли столь длинный и опасный морской переезд для того, чтобы заимствовать самый чистый образец демократического управления. При сравнении законов Солона с законами Двенадцати Таблиц, можно найти некоторое случайное между ними сходство — некоторые постановления, внушаемые во всяком обществе природой и здравым смыслом, и некоторые доказательства общего происхождения из Египта или из Финикии. Но в том, что касается основных принципов общественного и гражданского права, законодатели римские и афинские, по-видимому, ничего не имели общего или держались противоположных точек зрения.
Каково бы ни было происхождение или достоинство двенадцати таблиц, они пользовались у римлян тем слепым и пристрастным уважением, с которым юристы всех стран относятся к своим общественным учреждениям. Цицерон советует изучать их, так как находит такое изучение и приятным, и поучительным. «Они привлекательны для ума тем, что напоминают старинные слова и рисуют старинные нравы; они внушают самые здравые принципы управления и нравственности, и я не боюсь утверждать, что это краткое произведение децемвиров превосходит своими существенными достоинствами все, чем наполнила библиотеки греческая философия». «Как удивительна,— продолжает Туллий с искренним или с притворным увлечением,— мудрость наших предков. Мы одни мастера в деле законодательства и наше превосходство будет еще более очевидным, если мы удостоим нашего внимания грубую и почти бессмысленную юриспруденцию Дракона, Солона и Ликурга». Содержание двенадцати таблиц запечатлелось в памяти юношей и в уме старцев и было переписано и объяснено трудами ученых; они уцелели от пожара, зажженного галлами, существовали во времена Юстиниана и затем были утрачены, а эта утрата была не вполне восполнена трудами новейших критиков. Однако, хотя эти почтенные памятники старины считались за основу правоведения и за источник справедливости, их затмили своим числом и разнообразием новые законы, сделавшиеся, по прошествии пяти столетий, более невыносимым злом, чем пороки граждан. В Капитолии были сложены три тысячи медных таблиц с постановлениями сената и народа, а некоторые из этих постановлений, как, например, Юлиев закон против лихоимства, заключали в себе более ста глав. Децемвиры не придали своим законам той санкции, которая так долго оберегала неприкосновенность республиканских учреждений, введенных Залевком. Каждый локриец, предлагавший введение нового закона, являлся в народное собрание с веревкой, обвернутой вокруг его шеи, и если новый закон был отвергнут, веревку немедленно затягивали на шее нововводителя.
Децемвиры были выбраны, и их законы были одобрены собранием центурий, в которых богатство имело перевес над числом. Первому классу римлян, состоявшему из тех, кто обладал ста тысячами фунтов меди, были предоставлены девяносто восемь голосов, и только девяносто пять были оставлены в пользу шести низших классов, которые были распределены коварной политикой Сервия соразмерно с состоянием. Но трибуны скоро установили более благовидное и более популярное правило, что все граждане имеют одинаковое право участвовать в составлении законов, которым они обязаны повиноваться. Вместо центурий они стали созывать трибы, и патриции, после тщетного сопротивления, стали подчиняться декретам таких собраний, в которых их голоса смешивались с голосами самых низких плебеев. Однако, пока трибы проходили одна вслед за другой через узкие мостики и подавали свои голоса вслух, за поведением каждого гражданина следили глаза и уши его друзей и земляков. Несостоятельный должник сообразовался с желаниями своего кредитора; клиент постыдился бы поступать наперекор желаниям своего патрона; примеру военачальника следовали служившие под его начальством ветераны, а образ действий важного должностного лица служил живым примером для толпы. Новый способ тайной баллотировки уничтожил влияние страха и стыда, почетных отличий и личных интересов, а злоупотребление свободой ускорило развитие анархии и деспотизма. Римляне стремились к равенству; равенство в рабстве поставило их всех на один уровень, и формальное одобрение триб или центурий стало беспрекословно утверждать все, что хотел Август. Однажды и только однажды он встретил искреннее и упорное сопротивление. Его подданные отказались от всякой политической свободы, но они вступились за свободу семейной жизни. Они с громкими протестами отвергли закон, который налагал обязанности вступать в брак и скреплял узы супружества: Проперций торжествовал в объятиях Делии эту победу свободной любви, и проект реформы был отложен до того времени, когда подрастет новое и более податливое поколение. Предусмотрительный узурпатор не нуждался в этом примере, чтобы убедиться во вреде народных собраний; втайне подготовленное Августом, их уничтожение совершилось без всякого сопротивления при вступлении на престол его преемника и прошло почти незамеченным. Шестьдесят тысяч плебейских законодателей, грозных своим числом и недоступных для страха по своей бедности, были заменены шестьюстами сенаторами, почетное положение, состояние и жизнь которых зависели от императорского милосердия. Утрата исполнительной власти облегчалась тем, что им была дарована власть законодательная и, после двухсотлетнего опыта, Ульпиан мог утверждать, что сенатские декреты имели значение и силу законов. Во времена свободы народные решения нередко внушались страстью или минутным заблуждением: законы Корнелиев, Помпеев и Юлиев были приспособлены единоличной волей к уничтожению господствовавших беспорядков; но сенат состоял, под управлением Цезарей, из должностных лиц и правоведов, которые при разрешении вопросов, касавшихся гражданского права, редко вовлекались в пристрастные решения под влиянием страха или личных интересов.
Молчание и двусмысленность законов восполнялись по мере надобности эдиктами тех должностных лиц, которые были облечены почетными государственными отличиями.
Эта старинная прерогатива римских царей перешла к консулам и диктаторам, к цензорам и преторам в том, что касалось сферы ведомства каждого из них, и такое же право было усвоено народными трибунами, эдилами и проконсулами. В Риме и в провинциях ежегодные эдикты верховного судьи, городского претора, объясняли подданным их обязанности и намерения правительства и вводили реформы в гражданском судопроизводстве. Лишь только претор впервые входил на свой трибунал, он объявлял через посредство глашатая, а впоследствии писал на белой стене, какими правилами он намеревался руководствоваться при решении спорных дел и в чем он находил справедливым облегчать точное исполнение старинных постановлений. Этим путем в республику проник личный произвол, который более свойствен монархии: искусство уклоняться от исполнения закона, не нарушая уважения к нему, было мало-помалу усовершенствовано преторами; чтобы можно было обходить самые ясные постановления децемвиров, были придуманы разные тонкости и фикции, и в тех случаях, когда цель была благотворна, средства часто были нелепы. Тайному или предполагаемому желанию умершего давали перевес над правом наследования и над составленным в законной форме завещанием, а истец, который не мог выступить в качестве наследника, с неменьшим удовольствием принимал от снисходительного претора имущество своего умершего родственника или благодетеля. Когда дело шло об удовлетворении за нарушение личных прав, денежные вознаграждения и пени заменяли устарелые строгости двенадцати таблиц; время и пространство сокращались путем фиктивных предположений, а ссылка на молодость, на подлог или на насилие уничтожала обязательную силу невыгодного договора или извиняла его неисполнение. Такое неопределенное и произвольное отправление правосудия было подвержено самым опасным злоупотреблениям; и сущность, и формы судопроизводства часто приносились в жертву предубеждению в пользу одного из тяжущихся, мотивам, вытекавшим из похвальной привязанности, и более грубым соблазнам, проистекавшим из личных интересов или из личной ненависти.
Но заблуждения или порочные увлечения каждого претора прекращались вместе с истечением годичного срока его должности; заменявший его судья заимствовал у него только те принципы, которые одобрялись рассудком и опытом; правила судопроизводства становились все более точными благодаря разрешению новых спорных вопросов, а вовлекавшие в нарушение справедливости соблазны были устранены Кор-нелиевым законом, который обязал преторов держаться буквы и духа их первого Эдикта. Любознательному и просвещенному уму Адриана было суждено осуществить план, задуманный гением Цезаря, и издание вечного Эдикта увековечило память о преторстве знаменитого юриста Сальвия Юлиана. Этот здраво обдуманный Кодекс был утвержден императором и сенатом; продолжительный разлад между законами и справедливостью наконец прекратился, и вечный Эдикт заменил Двенадцать Таблиц в качестве неизменной основы гражданского судопроизводства.
От Августа до Траяна скромные Цезари довольствовались тем, что издавали свои эдикты в качестве лиц, занимавших различные общественные должности; послания и речи монарха почтительно помещались в числе сенатских декретов. Адриан, как кажется, был первый император, без всякого лицемерия присвоивший себе законодательную власть во всем ее объеме. Терпеливая покорность, которой отличалось то время, и продолжительное отсутствие Адриана из центра управления благоприятствовали нововведению, которое было так приятно для его деятельного ума. Той же политики стали держаться его преемники, и, по резкому метафорическому выражению Тертуллиана, «мрачный и непроходимый лес старинных законов был прочищен топором царских приказаний и постановлений». В течение четырех столетий, протекших от Адриана до Юстиниана, и публичное, и гражданское право преобразовывалось по произволу монарха, и лишь немногим, как человеческим, так и религиозным учреждениям было дозволено оставаться на их прежнем фундаменте. Происхождение законодательной власти императоров было прикрыто невежеством того времени и страхом, который внушали военные силы деспотизма; двойная фикция была пущена в ход раболепием или, быть может, невежеством юристов, гревшихся лучами того солнца, которому поклонялись римские и византийские царедворцы. 1. По просьбам древних Цезарей народ и сенат иногда освобождали их от обязанностей и взысканий, которые налагались некоторыми особыми постановлениями, и в каждом из этих милостивых разрешений сказывалась юрисдикция республики над первым из ее граждан. Его скромная привилегия в конце концов превратилась в прерогативу тирана и латинское выражение legibus solutus (уволенный от исполнения законов), как полагали, ставило императора выше всяких человеческих стеснений и предоставляло его совести и рассудку служить священным руководством для его поведения. 2. Такая же зависимость усматривалась из сенатских декретов, которые, в каждое царствование, устанавливали титулы и права избранного монарха. Но лишь тогда, когда и понятия римлян и даже их язык совершенно извратились, фантазия Ульпиана или, что более вероятно, самого Трибониана придумала царский закон и безвозвратную уступку народных прав, и хотя власть императоров была на самом деле подложна и вела к раболепию, ей был дан в основу принцип свободы и справедливости. «Воля императора имеет силу и действие закона, так как римский народ, путем царского закона, передал своему монарху в полном объеме свою собственную власть и свое верховенство». Воле одного человека, а иногда воле ребенка стали отдавать преимущество над мудростью многих веков и над влечением миллионов людей, а выродившиеся греки с гордостью заявляли, что ему одному можно с безопасностью вверить произвольное пользование законодательной властью. «Какие личные интересы или страсти»,— восклицал Феофил при дворе Юстиниана,— могут достигать до монарха в его спокойном величии? Он и без того полный хозяин жизни и состояния своих подданных, а те, которые навлекли на себя его неудовольствие, и без того принадлежат к числу умерших". Презирающий лесть историк может согласиться с тем, что абсолютный властелин обширной империи редко доступен влиянию каких-либо личных соображений в тех вопросах, которые касаются гражданского судопроизводства. И добродетель и даже рассудок напоминают ему, что он должен быть беспристрастным блюстителем спокойствия и справедливости и что интересы всего общества неразрывно связаны с его собственными. При самом слабом и самом порочном императоре делами правосудия руководили мудрость и честность Папиниана и Ульпиана, а самые чистые материалы, вошедшие в состав Кодекса и Пандектов, подписаны именами Каракаллы и его наместников. Тот, кто был тираном для Рима, был иногда благодетелем для провинций. Кинжал положил конец преступлениям Домициана; но хотя его постановления и были отменены униженным сенатом при радостном известии о наступившем освобождении, благоразумный Нерва оставил их в силе. Тем не менее при издании рескриптов, или ответов на консультации судей, самый мудрый монарх мог быть вовлечен в заблуждение пристрастным изложением обстоятельств дела. Это злоупотребление, ставившее торопливые решения императоров на один уровень с зрело обдуманными законодательными актами, безуспешно осуждалось здравым смыслом и примером Траяна. Рескрипты императора, его пожалования и декреты, его эдикты и прагматические санкции подписывались пурпуровыми чернилами и пересылались в провинции в качестве общих или специальных законов, которые должны исполняться судьями и которым народ должен повиноваться. Но так как их число постоянно возрастало, то обязанность повиновения становилась с каждым днем более сомнительной и неясной, пока монаршая воля не была с точностью выражена и удостоверена в кодексах Григория, Гермогена и Феодосия. Два первых, от которых остались лишь некоторые отрывки, были составлены двумя юристами с целью сохранить постановления языческих императоров от Адриана до Константина. Третий, дошедший до нас вполне, был составлен в шестнадцати книгах по приказанию Феодосия Младшего с целью сохранить законы христианских монархов от Константина до его собственного царствования. Но все эти три кодекса имели одинаковый авторитет в судах, и судья мог отвергать как подложный или вышедший из употребления всякий закон, не вошедший в этот священный сборник.
У диких народов незнание азбуки восполняется, хотя и не вполне удовлетворительно, употреблением видимых знаков, которые возбуждают внимание и упрочивают воспоминание о всех публичных или частных сделках. Юриспруденция первых римлян выводила на сцену пантомиму; слова применялись к жестам, и малейшей ошибки или небрежности в исполнении формальностей судопроизводства было достаточно для того, чтобы уничтожить всю сущность самых основательных исков. Супружеская связь обозначалась необходимыми для жизни элементами — огнем и водой, а разведенная жена возвращала связку ключей, с получением которой она вступила в права хозяйки дома. Когда отпускали на свободу сына или раба, его поворачивали кругом и слегка ударяли по щеке; в знак того, что запрещалось продолжение какой-либо работы, бросали камень; чтобы прервать право давности, переламывали ветку; сжатый кулак был символом залога или вклада; правая рука обозначала верное исполнение обещания и доверие. При заключении обоюдного обязательства разрывали соломинку; при всякой уплате находились на лице весы и меры, а наследник, принимавший завещание, иногда был обязан щелкать пальцами, сбросить с себя одежду, прыгать и танцевать с искренней или с притворной радостью. Если гражданин входил в один из соседних домов, отыскивая украденные у него вещи, он прикрывал свою наготу холстяным полотенцем и закрывал свое лицо маской или сосудом, из опасения встретить взор девицы или матроны. В гражданских процессах истец касался уха своего свидетеля, схватывал своего несговорчивого противника за шею и с громкими воплями молил своих сограждан о помощи. Два соперника схватывали друг друга за руку, как будто готовясь вступить в бой перед трибуналом претора; он приказывал им представить предмет спора; они уходили, потом возвращались мерными шагами и бросали к его ногам ком земли, обозначавший поле, из-за которого они спорили. Эта сокровенная наука слов и легальных действий сделалась наследственным достоянием понтификов и патрициев. Подобно халдейским астрологам, они сообщали своим клиентам, в какие дни можно заниматься делами и в какие следует оставаться в покое; эти важные мелочи были тесно связаны с религией Нумы и, после издания законов двенадцати таблиц, римский народ все еще был рабом своего невежества в том, что касалось судопроизводства. Предательство некоторых должностных лиц из плебейского звания наконец разоблачило доходную тайну; в более просвещенном веке легальные формы были предметом насмешек, но соблюдались, и та же самая древность, которая освятила практическое применение этого первобытного языка, уничтожила и его употребление, и его смысл.
Впрочем, римские мудрецы, которых можно считать в точном смысле слова творцами гражданского законодательства, занимались и более свободным искусством. По мере того как римское наречие и римские нравы изменялись, язык двенадцати таблиц становился все более и более чуждым для новых поколений, а сомнительные выражения не вполне удовлетворительно объяснялись комментариями тех, кто посвящал себя изучению древнего законодательства. Они приняли на себя более благородную и более важную задачу разъяснять двусмысленности, обозначать пределы, за которыми прекращалось действие закона, применять принципы, выводить из них последствия и примирять действительные или кажущиеся противоречия; таким образом, вся сфера законодательной деятельности мало-помалу была захвачена теми, кто объяснял старинные постановления. Их утонченные толкования исправляли при помощи преторского правосудия тиранические постановления веков невежества: как ни странны и как ни запутанны были средства, к которым прибегала эта искусственная юриспруденция, ее цель заключалась в удовлетворении ясных требований природы и рассудка, и искусство частных людей было с пользой употреблено на то, чтобы подкопаться под основы общественных учреждений их отечества. Переворот, совершавшийся в течение почти тысячи лет, со времени появления двенадцати таблиц до царствования Юстиниана, может быть разделен на три периода, которые имеют почти одинаковую продолжительность и отличаются один от другого способом преподавания и характером правоведов. В течение первого периода гордость и невежество ограничивали науку римского права узкими пределами. В базарные дни и во время народных сходок знатоки дела прохаживались по форуму и снабжали полезными советами самых последних из своих сограждан, которые могли при случае отблагодарить их подачею в их пользу своих голосов. Когда они достигали зрелых лет и почетных должностей, они сидели дома в креслах или на троне и ожидали с терпеливой важностью посещения своих клиентов, которые приходили и из города, и из деревень и с рассвета начинали стучаться в их двери. Обыкновенным предметом этих консультаций были обязанности общественной жизни и случайные недоразумения касательно порядка судопроизводства, а словесные или письменные мнения юрисконсультов составлялись согласно с требованиями здравого смысла и законов. Они дозволяли присутствовать на этих совещаниях молодым людям, принадлежавшим к их сословию или к их семейству; их дети пользовались более приватными уроками, и род Муция долго славился знанием гражданского права, переходившим от отца к сыну. Второму периоду, который был блестящим веком юридической учености, можно уделить промежуток времени от рождения Цицерона до вступления на престол Александра Севера. Была выработана система, были основаны школы, были изданы сочинения, и как живые, так и умершие писатели способствовали образованию учащихся. Tripartite Элия Пета, прозванного Catux, хитрым, хранилось как самое древнее сочинение о юриспруденции. Слава цензора Катона сделалась еще более блестящей благодаря его трудам по части юриспруденции и трудам его сына; имя Муция Сцевола сделалось еще более славным благодаря тому, что его носили три знатока правоведения; но честь усовершенствования этой науки приписывалась их ученику и другу Туллия Сервию Сульпицию, и длинный ряд юристов, блестевших одиноким блеском во времена республики и при Цезарях, окончательно завершился почтенными именами Папиниана, Павла и Ульпиана. Эти имена, равно как разнообразные заглавия их сочинений, дошли до нас, а пример Лабеона может дать нам некоторое понятие об их трудолюбии и плодовитости. Этот замечательный юрист времен Августа разделял свое время между городской жизнью и деревенской, между деловыми занятиями и авторской деятельностью, и плодом его уединенной жизни были четыреста трактатов. Что касается собрания сочинений его соперника Капитона, то мы имеем положительное указание на двести пятьдесят девятый трактат этих сочинений, и немногие преподаватели законоведения высказывали свои мнения менее чем в одной сотне трактатов. В третьем периоде, простиравшемся от царствования Александра Севера до царствования Юстиниана, оракулы юриспруденции почти совершенно безмолствовали. Любознательность была вполне удовлетворена; трон занимали тираны и варвары; деятельность ума была направлена на религиозные распри, и профессора Рима, Константинополя и Бейрута скромно довольствовались повторением наставлений своих более просвещенных предшественников. Из медленных успехов и быстрого упадка этих юридических занятий можно сделать тот вывод, что они требуют внутреннего спокойствия и высокого умственного развития. Громадное число плодовитых правоведов, занимающих промежуточное пространство между блеском и упадком, доказывает нам, что можно посвящать себя этим занятиям и писать такие сочинения, располагая лишь очень обыкновенной дозой здравомыслия, опытности и трудолюбия. Гений Цицерона и Виргилия стали более ценить после того, как в течение нескольких веков не появилось ни одного писателя ни похожего на них, ни равного с ними; тем не менее самые знаменитые преподаватели правоведения были уверены, что оставляют после себя таких учеников, которые равняются с ними или превзойдут их заслугами и репутацией.
Юриспруденция, грубо приспосабливавшаяся к нуждам первых римлян, была очищена и усовершенствована в седьмом столетии, после основания города, благодаря содействию греческой философии. Сцеволы черпали свои познания из практики и из опытности; но Сервий Сульпиций был первый юрист, положивший в основу своего искусства определенную и всеобщую теорию. Чтобы распознавать истину и ложь, он принимал за непреложное мерило логику Аристотеля и стоиков, возводил частные случаи в общие принципы и осветил эту бесформенную массу правильным ее распределением и своим красноречием. Его современник и друг Цицерон отклонял от себя репутацию юриста по профессии; но юриспруденция его отечества была украшена его несравненным гением, превращавшим в золото все, к чему он прикасался. По примеру Платона он придумал организацию республики и составил для этой республики трактат о законах, в котором старался доказать, что мудрость и справедливость римских учреждений имеют небесное происхождение. Согласно его возвышенной гипотезе, весь мир составляет одну громадную республику; и боги, и люди, имея одну и ту же сущность, состоят членами одного и того же общества; разум предписывает естественные и международные законы, и все положительные установления, как бы они не изменялись случайностью или обычаем, истекают из требований справедливости, которые Божество вложило в душу каждого добродетельного человека. От этих философских мистерий он мягко устраняет скептиков, которые не хотят верить, и эпикурейцев, которые не хотят действовать. Так как эти последние уклоняются от всяких забот о республике, то он советует им предаваться дремоте в их тенистых садах. Но он смиренно просит новую академию не прерывать своего молчания, так как ее смелые возражения слишком скоро разрушили бы красивую и стройную постройку его возвышенной системы. Платона, Аристотеля и Зенона он выдает за единственных руководителей, способных снабдить гражданина орудиями и познаниями для исполнения обязанностей общественной жизни. Броня стоиков признавалась самой прочной, и ее чаще всего употребляли в школах законоведения как для пользы, так и для украшения. Из наставлений, которые преподавались в Портике, знатоки гражданского права учились жить, рассуждать и умирать; но они в некоторой мере впитали в себя предрассудки секты, склонность к парадоксам, упорство в спорах и мелочную привязанность к словам и к буквальным различиям. Превосходство формы над содержанием было введено для того, чтобы охранить право собственности, а понятие о равенстве преступлений поддерживается мнением Требация, что тот, кто коснулся уха, коснулся всего тела, а тот, кто украл связку ржи или бочку вина, так же виновен, как тот, кто украл бы всю рожь или все вино.
И военное ремесло, и красноречие, и изучение права открывали гражданину путь к почетным должностям, а эти три профессии иногда приобретали особый блеск вследствие их соединения в одном и том же лице. Ученость претора, издававшего эдикт, придавала его личным мнениям особый вес и преимущества; мнение цензора или консула выслушивалось с уважением, а сомнительное истолкование закона могло находить для себя опору в добродетелях или в триумфах юриста. Ухищрения патрициев долго охранялись покровом таинственности, а в более просвещенные времена свобода исследований установила общие принципы юриспруденции. Трудные и сложные вопросы разъяснялись диспутами на форуме; правила, аксиомы и определения допускались в качестве подлинных внушений разума, и одобрение преподавателей права влияло на практику судебных трибуналов. Но эти толкователи не могли ни издавать законов, ни приводить их в исполнение; и судьи могли пренебрегать авторитетом даже таких знатоков, какими были Сцеволы, так как этот авторитет нередко бывал ниспровергнут красноречием или лжемудрствованием искусных адвокатов. Август и Тиберий были первыми императорами, превратившими науку теоретиков гражданского права в полезное для себя орудие, а раболепные усилия этих юристов приспособили старую систему к духу и целям деспотизма. Под благовидным предлогом, что нужно охранять достоинство этого искусства, право подписывать юридические мнения, имеющие действительную силу, было предоставлено лишь знатокам из сенаторского звания или из всаднического сословия, выбор которых был предварительно одобрен монархом, и эта монополия существовала до тех пор, пока Адриан не восстановил свободу этой профессии в пользу каждого гражданина, считавшего себя достаточно способным и сведущим. Тогда произволом претора стали руководить указания его наставников; судьям было приказано держаться как буквы закона, так и его истолкований, а употребление приписей к духовным завещаниям было достопамятным нововведением, которое было утверждено Августом по совету юристов.
Самая абсолютная воля может требовать от судей согласия с юристами только при том условии, чтобы сами юристы были согласны между собой. Но положительные правила часто бывают плодом привычки и предрассудка; и самые законы и язык, на котором они изложены, двусмысленны и произвольны; когда рассудок не способен разрешить сомнения, склонность к спорам разжигается от зависти соперников, от тщеславия наставников, от слепой преданности их учеников; и римская юриспруденция разделилась между двумя когда-то знаменитыми сектами прокулианцев и сабинианцев. Два знатока римского права, Атей Капитон и Антистий Лабеон, были украшением мирных времен Августа; первый из них пользовался милостями своего государя, а второй был еще более знаменит тем, что пренебрег этими милостями и оказывал упорное, хотя и бесплодное, сопротивление римскому тирану. На их трудах по части юриспруденции отразилось различие их характеров и принципов. Лабеон был привязан к формам старинного республиканского управления, а его соперник освоился с более выгодным для него характером зарождавшейся монархии. Но царедворец всегда бывает раболепен и покорен, и Капитон редко осмеливался отступать от мнений или, по меньшей мере, от заявлений своих предшественников, между тем как смелый республиканец, высказывал свои самостоятельные мнения, не опасаясь ни парадоксов, ни нововведений. Впрочем, свобода Лабеона была стеснена строгостью его собственных выводов, и он разрешал согласно букве закона те самые вопросы, для объяснения которых его снисходительный соперник, ничем не стесняясь, принимал в руководство чувство справедливости, более согласное с здравым смыслом и с влечениями человечества. Если за приобретенную вещь вместо денег давали другой равноценный предмет, Капитон считал эту сделку за легальную продажу, а при определении совершеннолетия сообразовывался со степенью физического развития, не стесняясь установленным условием двенадцати- или четырнадцатилетнего возраста. Эта противоположность взглядов высказывалась и в сочинениях, и в поучениях двух ведущих правоведов; школы Капитона и Лабеона не прекращали своей закоренелой вражды со времен Августа до времен Адриана, и эти две школы были названы по именам двух самых знаменитых своих преподавателей — Сабина и Прокулия. Тем же партиям давали названия кассианцев и пегасианцев, но в силу какого-то странного обмена ролей народные интересы очутились в руках робкого Домицианова раба Пегаса, между тем как заступником за Цезарей выступил Кассий, гордившийся своим происхождением от убийцы-патриота. Вечный Эдикт в значительной мере разрешил разномыслие школ. Для этой важной работы император Адриан предпочел вождя сабинианцев; друзья монархии взяли верх; но умеренность Сальвия Юлиана мало-помалу примирила победителей с побежденными. Подобно современным философам, юристы времен Антонинов отвергали авторитет какого-либо наставника и брали из каждой системы те теории, которые находили самыми правдоподобными. Но их сочинения были бы менее объемисты, если бы их выбор делался более единодушно. Совесть судьи приводили в замешательство многочисленность и вескость разноречивых свидетельств, и для каждого из его приговоров, внушенных страстями или личными интересами, можно было найти оправдание в санкции какого-нибудь почтенного имени. Снисходительный Эдикт Феодосия Младшего освободил его от обязанности сравнивать и взвешивать противоречивые аргументы. Пять юристов — Гай, Папиниан, Павел, Ульпиан и Модестин — были назначены оракулами юриспруденции; их решения постановлялись большинством голосов; но, в случае их разномыслия, решающий голос был предоставлен высшей мудрости Папиниана.
Когда Юстиниан вступил на престол, реформа римской юриспруденции представлялась хотя и трудной, но неизбежной задачей. В течение десяти столетий бесконечное разнообразие законов и одинаково веских юридических мнений наполнило несколько тысяч сочинений, которых самый богатый человек не был в состоянии купить и которых самый способный человек не был в состоянии изучить. Добывать книги было нелегко, и судьи, жившие бедняками среди стольких богатств, были вынуждены решать дела по своему невежественному усмотрению. Подданным, жившим в греческих провинциях, не был знаком язык законов, от которых зависели их жизнь и состояние, а варварский диалект латинов они лишь слегка изучали в академиях Бейрутской и Константинопольской. В качестве воина, жившего в иллирийских лагерях, Юстиниан был с детства хорошо знаком с этим диалектом; в своей молодости он изучал юриспруденцию и, сделавшись императором, избрал самых ученых восточных юристов для того, чтобы они помогали своему государю в задуманной реформе. Теоретическим познаниям преподавателей содействовали практика адвокатов и опытность судей, а все предприятие воодушевлялось дарованиями Трибониана. Этот необыкновенный человек, бывший предметом стольких похвал и стольких порицаний, родился в Сиде, в Памфилии, и его гений, подобно гению Бэкона, усвоил все деловые и теоретические познания того времени. Трибониан писал и в прозе, и в стихах, выбирая самые разнообразные сюжеты, отличавшиеся и своей оригинальностью, и своей неясностью; он был автором двух панегириков Юстиниану, жизнеописания философа Феодота и сочинений о свойствах счастья и об обязанностях правительства; сверх того он издал каталог Гомера и двадцать четыре стихотворных размера, астрономические формулы Птолемея, перемены Луны, жилища планет и гармоническую систему мира. Будучи хорошо знаком с греческой литературой, он при этом владел и латинским языком; произведения римских юристов хранились и в его библиотеке, и в его голове, и он усердно изучал все, что открывало путь к богатствам и отличиям. Из звания адвоката при трибунале преторианских префектов он возвысился до почетных должностей квестора, консула и государственного чиновника; его красноречию и мудрости внимали на происходивших у Юстиниана совещаниях, а зависть утихала от его вежливого и приветливого обхождения. Обвинения в нечестии и в корыстолюбии запятнали добродетели или репутацию Трибониана. При дворе, зараженном ханжеством и религиозною нетерпимостью, главного чиновника обвиняли в тайном отвращении к христианской религии и полагали, что он придерживается тех же атеистических и языческих убеждений, которые, без достаточного основания, приписывались последним греческим философам. Его корыстолюбие было более ясно доказано и сильнее давало себя чувствовать. Если при заведовании правосудием он действительно подчинялся влиянию подарков, то мы видели такой же пример на Бэконе, его достоинства не могли искупать его подлости, если он унижал святость своей профессии и если законы ежедневно издавались, изменялись или отменялись из низких расчетов на его личную денежную выгоду. Когда в Константинополе вспыхнул мятеж, громкие требования народа и, быть может, справедливое его негодование были удовлетворены удалением Трибониана от должности; но квестору скоро возвратили его прежнее официальное положение и до самой своей смерти, то есть в течение двадцати с лишком лет, он пользовался милостями и доверием императора. За свою пассивную и почтительную покорность он был удостоен похвал от самого Юстиниана, который был так тщеславен, что не замечал, как часто эта покорность переходила в самую грубую лесть. Трибониан преклонялся перед добродетелями своего милостивого повелителя, находил, что земля не достойна такого монарха, и высказывал верноподданническое опасение, что Юстиниана, подобно Илии или Ромулу, вознесут на воздух и переселят живым в обитель вечного блаженства.
Если бы Цезарь довел до конца преобразование римского законодательства, его творческий гений, просвещенный размышлением и познаниями, дал бы миру правильную и самобытную систему юриспруденции. Что бы ни говорила лесть, восточный император не осмелился сделать из своего личного мнения основу правосудия; держа в своих руках всю законодательную власть, он обращался за помощью к прошлым временам и к чужим мнениям, и составленные им с таким тщанием компиляции охраняются авторитетом древних мудрецов и законодателей. Вместо статуи, вылитой с одного слепка, сделанного рукою художника, произведения Юстиниана представляют мозаичную работу из древних и дорогих, но слишком часто неподходящих один к другому обломков. На первом году своего царствования он поручил верному Трибониану и девяти ученым сотрудникам пересмотреть постановления его предшественников, изложенные со времен Адриана в Кодексах Грегория, Гермогена и Феодосия, очистить их от ошибок и противоречий, выбросить из них все, что устарело или оказывалось излишним, и выбрать из них мудрые и благотворные законы, всего более соответствующие установившейся в судах практике и пользе его подданных. Эта работа была исполнена в четырнадцать месяцев, а новые децемвиры, издавая свой труд в форме двенадцати книг, или таблиц, быть может, желали подражать своим знаменитым предшественникам. Новый Кодекс был почтен названием Кодекса Юстиниана и утвержден императорскою подписью; с него были сняты многочисленные копии руками нотариев и переписчиков; они были разосланы судьям европейских, азиатских, а впоследствии и африканских провинций, и эти законы империи были обнародованы у входов церквей в торжественные праздничные дни. Более трудная работа еще была впереди: предстояло извлечь общий принцип юриспруденции из решений и догадок, из вопросов и споров римских юристов. Семнадцати юристам, с Трибонианом во главе, император предоставил безусловную юрисдикцию над произведениями их предшественников. Если бы они исполнили его желание в десять лет, Юстиниан был бы доволен их усердием, а быстрое составление Дигеста, или Пандекта, в три года может быть предметом похвалы или порицания, смотря по достоинству труда. Из библиотеки Трибониана они выбрали сорок самых знаменитых юристов прошлых времен: из двух тысяч трактатов было сделано сокращение, уместившееся в пятидесяти томах, и было настоятельно обращено внимание потомства на то, что три миллиона строк, или сентенций, были доведены в этом извлечении до скромной цифры ста пятидесяти тысяч. Издание этого обширного труда появилось лишь через один месяц после Институций и действительно казалось вполне основательным, что элементы римской юриспруденции должны предшествовать Дигестам. Когда император одобрил их труды, он утвердил своею законодательною властью умозрения этих частных граждан; их комментарии на законы Двенадцати Таблиц, на Вечный Эдикт, на законы, изданные народом, и на декреты Сената заменили авторитет подлинного текста, и этот текст был отложен в сторону как бесполезная, хотя и почтенная, древняя святыня. Кодекс , Пандекты и Институции были публично признаны за легальную систему гражданской юриспруденции; на них одних позволено было ссылаться в судах, и их одних стали преподавать в академиях римской, константинопольской и бейрутской. Юстиниан сообщил сенату и провинциям свои вечные оракулы, а его гордость, прикрываясь благочестием, приписала довершение этого великого предприятия поддержке и внушениям Божества.
Так как император отклонил от себя честь и опасность оригинального произведения, то мы можем требовать от него только тех скромных достоинств, которые необходимы в компиляторе,— методы, умения выбирать и точности. В разнообразном сочетании идей трудно отдать основательное предпочтение которому-нибудь из них; но так как Юстиниан придерживался различной методы в трех своих произведениях, то есть основание полагать, что все три произведения дурно составлены, а что два из них негодны, можно утверждать положительно. При выборе старинных законов он, по-видимому, относился к своим предшественникам без зависти и с одинаковым вниманием; ряд этих законов не мог восходить далее Адрианова царствования, а введенное суеверием Феодосия стеснительное различие между язычеством и христианством было упразднено с общего согласия всего человеческого рода. Но юриспруденция Пандектов вставлена в рамки столетнего периода времени, который начинается изданием Вечного Эдикта и кончается смертью Александра Севера; юристам, жившим при первых Цезарях, редко предоставляется право голоса, и только три имени принадлежат ко временам республики. Любимец Юстиниана (на это делались настоятельные указания) боялся встретиться с лучом свободы и с важностью римских мудрецов. Трибониан осудил на забвение неподдельную и прирожденную мудрость Катона, Сцеволов и Сульпиция, а между тем обращался за помощью к людям, более сходным с ним самим по складу своего ума, к тем сирийцам, грекам и африканцам, которые стекались толпами к императорскому двору для того, чтобы изучать латинский язык как совершенно им чуждый и юриспруденцию как выгодную профессию. Впрочем, на чиновников Юстиниана была возложена работа не для удовлетворения любознательности антиквариев, а для пользы его подданных. Они должны были выбирать самые полезные и самые приемлемые из римских законов, а сочинения древних республиканцев, как бы они ни были интересны или превосходны, уже не могли быть приспособлены к новой системе нравов, религии и управления. Если бы наставники и друзья Цицерона еще были живы, наше беспристрастие, быть может, заставило бы нас сознаться, что, за исключением чистоты языка, их действительные достоинства были превзойдены школами Папиниана и Ульпиана. Наука правоведения медленно зреет вместе со временем и с опытностью, и преимущества, как относительно методы, так и относительно материалов, естественно, находятся на стороне позднейших писателей. Юристы, жившие в царствование Антонинов, изучали произведения своих предшественников; их философский ум смягчал свойственную древности суровость, упрощал формы судопроизводства и стоял выше зависти и предубеждений, свойственных соперничающим школам. Выбор авторитетов, вошедших в состав Пандектов, зависел от усмотрения Трибониана, но власть его государя не могла снять с него священную обязанность быть правдивым и точным. В качестве законодателя империи Юстиниан мог отвергать постановления Антонинов или считать мятежными свободные принципы, которых держались древние римские юристы. Но прошлое не может быть уничтожено рукою деспотизма, и император совершал обман и подлог, когда извращал подлинность их текста, ставил их почтенные имена под выражениями и идеями своего раболепного царствования и пользовался своею властью для того, чтобы уничтожать достоверные копии, в которых были выражены их мнения. Сделанные Трибонианом и его сотрудниками перемены и вставки извиняют тем, что этого требовало однообразие; но их усилия оказались недостаточными, и над встречающимися в Кодексе и в Пандектах антиномиями, или противоречиями, новейшие юристы до сих пор упражняют свою терпеливость и догадливость.
Враги Юстиниана распространили не подкрепленный никакими свидетельствами слух, будто автор Пандектов обратил в пепел всю юриспруденцию древнего Рима из тщеславного убеждения, что она уже не может иметь практического применения или сделалась излишней. Император мог бы не принимать на себя этой гнусной роли и поручить невежеству и времени исполнение такого разрушительного намерения. До изобретения книгопечатания и фабрикации бумаги только богатые люди были в состоянии покупать труд переписчиков и нужные для переписки материалы, и по имеющимся данным можно рассчитать, что в ту пору цена книг была во сто раз выше теперешней. Копии медленно размножались и с осторожностью переделывались заново; жажда барышей побуждала нечестивых переписчиков выскабливать древний шрифт, так что Софокл или Тацит бывали вынуждены уступать свой пергамент требникам, проповедям и золотой легенде. Если такова была участь самых прекрасных созданий гения, то какой долговечности можно было ожидать от скучных и бесплодных произведений устарелой учености? Книги юридического содержания были интересны для немногих, а занимательны не были ни для кого; их ценность зависела от временной необходимости справляться с ними, и они навсегда предавались забвению с той минуты, как нововведения моды, превосходство достоинств или общественная власть делали их ненужными. В эпоху внутреннего спокойствия и учености, то есть в промежуток времени между Цицероном и последним из Антонинов, уже было понесено много потерь этого рода, и некоторые юристы, бывшие светилами школы или форума, были знакомы только любознательным людям, и то лишь по преданиям и по слухам. Триста шестьдесят лет беспорядков и упадка ускорили успехи забвения, и можно с полным основанием полагать, что из числа тех сочинений, в пренебрежении к которым обвиняли Юстиниана, многих уже нельзя было отыскать в восточных библиотеках. Копии с подвергнутых реформатором опале произведений Папиниана или Ульпиана не считались достойными интересовать потомство; законы Двенадцати таблиц и преторианские эдикты мало-помалу исчезли, а памятники древнего Рима были оставлены в пренебрежении или уничтожены завистью и невежеством греков. Даже Пандекты с трудом и с опасностью уцелели от этого всеобщего кораблекрушения, и критика решила, что имеющиеся на Западе издания и рукописи произошли от одного оригинала. Этот оригинал был списан в Константинополе в начале седьмого столетия; благодаря случайностям войны и торговли он попал сначала в Амальфи, потом в Пизу, и затем во Флоренцию, а теперь хранится как святыня в старинном дворце республики.
Всякий преобразователь прежде всего заботится о том, чтобы после него не было сделано новых преобразований. Чтобы сохранить во всей его чистоте текст Пандектов, Институций и Кодекса, было строго запрещено употребление численных знаков и сокращений, и так как Юстиниан не позабывал, что Вечный Эдикт совершенно исчез под грудой комментариев, то он объявил, что будет наказывать за подлог тех опрометчивых юристов, которые осмелятся перетолковывать или извращать волю своего государя. Ученикам Аккурсия, Бартола или Куяциуса пришлось бы сознаться во множестве преступлений, если бы они не осмелились оспаривать присвоенное императором право стеснять и власть его преемников, и прирожденную свободу человеческого ума. Но император не был в состоянии сдерживать своего собственного непостоянства, и в то время, как он хвастался тем, что, подобно Диомеду, превращает медь в золото, он пришел к убеждению, что необходимо очистить это золото от примеси менее ценной лигатуры. Не прошло шести лет со времени издания кодекса, когда он сознался в несовершенстве своего труда, приступив к новому и более тщательному изданию того же произведения, которое он обогатил двумястами изданными им самим законами и пятьюдесятью разрешениями самых неясных и самых сложных юридических вопросов. Каждый год или, по словам Прокопия, каждый день его продолжительного царствования был отмечен каким-нибудь юридическим нововведением. Многие из его постановлений были отменены им самим; многие другие были уничтожены его преемниками, а иные вышли из употребления с течением времени; но шестнадцать Эдиктов и сто шестьдесят восемь Новелл были помещены в подлинном сборнике гражданской юриспруденции. В глазах философа, стоявшего выше предрассудков своей профессии, эти беспрестанные и большею частью мелочные перемены могут быть объяснены только продажностью монарха, не стыдившегося торговать своими мнениями и своими законами. Тайный историк действительно и точен, и горяч в своих обвинениях; но он приводит только один факт, который можно приписать столько же благочестию, сколько корыстолюбию Юстиниана. Один богатый ханжа завещал все свое состояние в пользу Эмезской церкви, а ценность этого состояния очень увеличилась от того, что какой-то ловкий мошенник подписал именами самых богатых сирийцев долговые обязательства и обещания денежных уплат. Сирийцы стали ссылаться на установленную законом тридцати- или сорокалетнюю давность; но их доводы были ниспровергнуты обратно действующим законом, назначавшим для исковых взысканий в пользу церкви столетний срок; этот Эдикт мог сделаться источником стольких несправедливостей и затруднений, что он был отменен в то же царствование, после того как исполнил в приведенном случае свое назначение. Если бы беспристрастие и дозволяло оправдывать самого императора и возложить ответственность за корыстные мотивы на его жену и на его любимцев, все-таки одно подозрение в столь гнусном пороке должно пятнать достоинство его узаконений, и защитники Юстиниана должны сознаться, что, каков бы ни был мотив такого легкомыслия, оно недостойно ни законодателя, ни мужчины.
Монархи редко нисходят до того, чтобы принимать на себя роль наставников своих подданных, и Юстиниан заслуживает некоторой похвалы за то, что, по его приказанию, пространная система была обращена в краткий и элементарный трактат. Между различными Институциями римского права, Институции Гая были самыми популярными и на Востоке, и на Западе, а их кредит может быть принят за доказательство их достоинства. Именно их выбрали императорские делегаты Трибониан, Феофил и Дорофей, а свободу и нравственную чистоту века Антонинов прикрыли самыми грубыми материалами развращенного века. Этот том, подготовлявший юношество римское, константинопольское и бейрутское к постепенному изучению Кодекса и Пандектов, до сих пор дорог и для историка, и для философа, и для судьи. Юстиниановы Институции разделяются на четыре книги: они, не без некоторой правильности метода, переходят от I. Лиц к II. Вещам и от вещей к III. Действиям, а статья IV. о Личных обидах заканчивается принципами Уголовного Права.
1. Различие рангов и лиц есть самая твердая основа смешанного и ограниченного управления. Во Франции остатки свободы охраняются мужеством, почетными отличиями и даже предрассудками пятидесяти тысяч дворян. Двести семейств, права которых переходят в прямой нисходящей линии, образуют вторую ветвь английского законодательного собрания, поддерживая конституционное равновесие между королем и общинами. Отличия, отделявшие патрициев от плебеев, иностранцев от подданных, поддерживали существование аристократии в Генуе, Венеции и древнем Риме. Полное равенство людей есть тот пункт, на котором сходятся две крайности — демократия и деспотизм, так как величие и монарха, и народа было бы унижено, если бы кто-либо возвысился над уровнем своих со-рабов или своих со-граждан. Во времена упадка римского владычества республиканские почетные отличия были мало-помалу уничтожены и Юстиниан сознательно или инстинктивно завершил переход к безыскусственным формам абсолютной монархии. Император не был в состоянии искоренить того уважения, с которым народ всегда относится к обладанию унаследованными богатствами и к памяти славных предков. Он находил удовольствие в том, что награждал своих командиров, должностных лиц и сенаторов титулами и увеличением жалованья; а его непрочное милостивое расположение переносило некоторые лучи их блестящего положения на их жен и детей. Но в глазах закона все римские граждане были равны и все подданные империи были римскими гражданами. Это когда-то неоценимое звание было унижено до того, что сделалось устарелым и пустым названием. Голос римлянина уже не участвовал в издании его законов или в назначении годичных представителей его власти; его конституционные права могли бы стеснять самовластие повелителя, и выходивших из Германии и Аравии отважных искателей приключений стали облекать той гражданскою и военною властью, которою в былые времена только граждане могли пользоваться над завоеваниями своих предков. Первые Цезари строго соблюдали различие между благородным и рабским происхождением, которое определялось общественным положением матери, и беспристрастие законов бывало удовлетворено, если можно было удостоверить, что она была свободна хоть только в течение одного мгновения между зачатием и разрешением от бремени. Рабы, отпущенные на волю великодушным владельцем, немедленно вступали в средний класс libertini, или вольноотпущенников; но они никогда не освобождались от обязанности повиновения и признательности: каковы бы ни были плоды их трудолюбия, к их патрону и к его семейству переходила по наследству третья часть их состояния и даже все состояние, если они умирали бездетными и не оставляли завещания. Юстиниан оставил неприкосновенными права патронов, но он снял клеймо с двух низших разрядов вольноотпущенников: всякий, переставши быть рабом, становился, без всяких оговорок или отсрочек, гражданином, и в конце концов всемогущество императора стало создавать или предполагать благородство происхождения, в котором отказала натура. Он окончательно отменил все ограничения касательно возраста и числа отпускаемых на волю и касательно соблюдения различных формальностей — ограничения, которые были введены в старину для того, чтобы воспрепятствовать злоупотреблениям и слишком быстрому размножению нищих римлян, и вообще дух его законов способствовал уничтожению домашнего рабства. Впрочем, в восточных провинциях во времена Юстиниана еще было множество рабов, родившихся или купленных на служение своим господам, а их цена, восходившая от десяти золотых монет до семидесяти, определялась их возрастом, крепостью телосложения и образованием. Но влияние правительства и религии постоянно уменьшало тягость этого зависимого положения, и подданный империи уже не мог гордиться своею абсолютною властью над жизнью и благосостоянием своих рабов.
Закон природы научает почти всех животных лелеять и воспитывать их детенышей. Закон рассудка внушает людям признательность и сыновнюю преданность. Но исключительное, безусловное и вечное владычество отца над его детьми составляет особенность римской юриспруденции и, как кажется, ведет свое начало с основания города. Отцовскую власть установил или подкрепил сам Ромул, и после трехсотлетнего опыта она была занесена на четвертую таблицу децемвиров. На форуме, в сенате или в лагере взрослый сын римского гражданина пользовался публичными и личными правами человека, а в доме своего отца он был не более как вещью, принадлежавшей в силу закона к одному разряду с движимостью, рогатым скотом и рабами, которых своенравный владелец мог отчуждать или уничтожать, не подвергаясь за это ответственности ни перед каким земным судилищем. Та же самая рука, которая давала ему дневное пропитание, могла обратно отбирать этот добровольный дар, и все, что сын приобретал трудом или удачей, немедленно присоединялось к собственности отца. Похищенную собственность — все равно, шла ли речь о похищении его волов или его детей — отец отыскивал одним и тем же способом, предъявлял иск о краже, а если те или другие провинились в том, что перешли за границу чужого владения, то от произвола отца зависело или уплатить вознаграждение за убытки, или уступить обиженной стороне провинившееся животное. Под влиянием нищеты или корыстолюбия глава семейства мог располагать своими детьми точно так же, как располагал своими рабами. Но положение раба было гораздо более выгодно, так как первое manumissio возвращало ему утраченную свободу; напротив того, сына возвращали в подобном случае жестокосердому отцу; он мог быть отдан в рабство и во второй и в третий раз и только после троекратной продажи и троекратного отпущения на волю он освобождался от отцовской власти, которая была столько раз употреблена во зло. За действительные или мнимые проступки своих детей отец мог наказывать их по своему усмотрению бичеванием, тюремным заключением, ссылкой или отправкой в деревню, для того чтобы они работали там в цепях вместе с самыми низкими из его слуг. Отцовское достоинство было вооружено даже правом жизни и смерти, и примеры кровавой расправы, иногда вызывавшей похвалы, но никогда не подвергавшейся наказанию, можно найти в римских летописях до времен Помпея и Августа. Ни возраст, ни ранг, ни консульское звание, ни почести триумфа не снимали с самого знаменитого гражданина уз сыновней покорности; его собственное потомство входило в состав семьи их общего предка, а усыновление давало не менее священные и не менее суровые права, чем те, которые были основаны на происхождении. Римские законодатели без всякого страха, хотя и не без опасности вызвать злоупотребления, возлагали безграничное доверие на чувства отцовской любви, а этот гнет смягчала уверенность, что каждое поколение будет в свою очередь пользоваться страшными правами отца и властелина.
Первое ограничение отцовской власти приписывают справедливости и человеколюбию Нумы, и девушка, выходя замуж за свободного человека с согласия его отца, была ограждена от позора сделаться женою раба. В первые века, когда соседние жители Лациума и Тусции теснили городское население и нередко доводили его до голода, продажа детей могла быть явлением нередким; но так как закон не дозволял римлянину покупать свободу своих сограждан, то вследствие завоеваний республики рынок этого рода должен был мало-помалу совершенно опустеть и эта торговля должна была прекратиться. Наконец, сыновьям было предоставлено неполное право собственности, и юриспруденция Кодекса и Пандектов установила его в трех видах: profecticius, adventicius и professionalis. Когда отец что-либо уделял своим детям, он предоставлял им лишь право пользования, но удерживал за собою безусловное право собственности; однако, если его имущество поступало в продажу, детская доля не шла на удовлетворение кредиторов в силу благоприятного для детей истолкования закона. Все, что приобреталось путем вступления в брак, дара или наследования в боковой линии, считалось собственностью сына; но если отец не был положительно устранен, ему принадлежало право пользования в течение всей его жизни. Было признано благоразумным и справедливым, чтобы легионер, получивший в награду за свои воинские доблести часть отнятой у неприятеля добычи, самостоятельно владел ею и отказывал ее по завещанию кому пожелает; тот же принцип был по аналогии распространен на доходы, доставляемые какой-либо либеральной профессией, на жалованье за государственную службу и на священные щедроты императора или императрицы. Жизнь гражданина была менее подвержена злоупотреблениям отцовской власти, чем его состояние. Однако его жизнь могла быть препятствием для удовлетворения личных интересов и страстей порочного отца; те же самые преступления, которые происходили от нравственной испорченности времен Августа, оскорбляли существовавшие в ту пору понятия о человеколюбии, и жестокосердый Эриксон, забивший своего сына до смерти, был спасен императором от справедливой ярости народной толпы. Римский отец был принужден отказаться от владычества над детьми как над рабами и должен был ограничиться ролью степенного и умеренного судьи. Присутствие и личное мнение Августа утвердили приговор об изгнании, постановленный над Арием за то, что он совершил преднамеренное убийство, пользуясь своею отцовскою властью. Адриан сослал на далекий остров ревнивого отца, который, подобно разбойнику, воспользовался охотой для того, чтобы убить юношу, находившегося в кровосмесительной любовной связи с своей мачехой. Юрисдикция частных людей претит духу монархии; отец еще раз снизошел с своего положения и вместо того, чтобы быть судьей, должен был удовольствоваться ролью обвинителя, а Александр Север приказал судьям выслушивать его жалобы и приводить в исполнение его приговоры. Он уже не мог лишить сына жизни, не подвергаясь обвинению и наказанию как убийца, а Константин окончательно подверг его тем наказаниям за смертоубийство, от которых он был избавлен законом Помпея. Такое же покровительство было оказано всем возрастам детей, и рассудок должен одобрять человеколюбие Павла, признавшего убийцей того отца, который удавил своего новорожденного ребенка, уморил его голодом, бросил его или принес в публичное место для того, чтобы возбудить то сострадание, которого сам не чувствовал. Впрочем, обыкновение выставлять детей в публичных местах было очень распространенным и закоренелым пороком древности; оно иногда предписывалось, часто дозволялось и почти всегда оставалось безнаказанным у тех народов, которые никогда не имели римских понятий об отцовской власти, а обращающиеся к человеческому сердцу драматические писатели равнодушно описывают народный обычай, который оправдывали ссылкой на бережливость и на сострадание. Если отец был в состоянии заглушить свои собственные чувства, он мог избежать если не порицания законов, то по меньшей мере установленного ими наказания, и Римская империя обагрялась кровью детей до тех пор, пока эти убийства не были внесены Валентинианом и его соправителями в текст и в душу Корнелиева закона. Наставления юриспруденции и христианства не были в состоянии искоренить это бесчеловечное обыкновение до тех пор, пока их мягкое влияние не было подкреплено страхом смертной казни.
Опыт доказал, что дикари обыкновенно бывают тиранами женского пола и что положение женщины улучшается по мере того, как улучшаются условия общественной жизни. Ликург отложил заключение браков до более зрелого возраста в надежде, что от этого будут родиться более здоровые дети, а Нума дозволил женщинам выходить замуж с двенадцатилетнего возраста для того, чтобы муж мог по своему вкусу воспитать непорочную и послушную девушку. По древнему обычаю, жених покупал свою невесту у ее родителей, а она совершала coemptio, то есть покупала за три медных монеты право вступить в дом жениха и пользоваться покровительством его домашних богов. Жрецы приносили в жертву богам плоды в присутствии десяти свидетелей; супруги оба садились на одну и ту же баранью кожу; они вкушали соленого пирога, сделанного из far или пшена, и эта confarreatio, свидетельствовавшая о том, чем в древности питались в Италии, служила эмблемой их мистического союза — и духовного, и телесного. Но этот союз был для женщины и тяжелым, и неравноправным, и она отказывалась от отцовского имени и от отцовских пенатов для того, чтобы поступить в новое рабство, лишь приукрашенное названием удочерения. Легальная фикция, и не остроумная, и не изящная, придавала матери семейства (таково было ее настоящее название) характер сестры ее собственных детей и дочери ее супруга или господина, который был облечен отцовскою властью во всей ее полноте. По своему усмотрению или по своему капризу он или одобрял, или порицал, или подвергал наказанию ее поступки; он имел право жизни и смерти и в случаях прелюбодеяния или пьянства мог постановлять на этом основании приговоры. Чтобы она ни приобрела или ни наследовала, все обращалось в исключительную собственность ее господина и положение женщины как вещи, а не как личности, было так ясно установлено, что в случае утраты подлинного документа на нее можно было предъявлять свои права, как и на всякую движимость, на основании продолжавшегося целый год пользования и обладания ею. Римский супруг исполнял по склонности супружеские обязанности, которые были с такой точностью определены афинскими и иудейскими законами; но так как многоженство не допускалось, то он никогда не мог разделять своего ложа с более красивой или более симпатичной подругой.
После того как Рим одержал верх над Карфагеном, римские матроны пожелали пользоваться со всеми наравне теми благами, которые доставляла свободная и богатая республика; их желания были исполнены снисходительными отцами и любовниками, и суровость цензора Катона безуспешно пыталась воспротивиться их честолюбивым замыслам. Они устранили торжественные обряды, совершавшиеся при старинных бракосочетаниях, заменили годичную давность трехдневным отсутствием и стали подписывать более выгодные и более ясные условия супружеского договора, не утрачивая ни своего прежнего имени, ни своей независимости. С мужем они разделяли пользование своим личным состоянием, но право собственности удерживали за собою; расточительный муж не мог ни отчуждать состояния жены, ни закладывать; недоверчивость законодательства запрещала супругам взаимные подарки, а дурное поведение одного из них могло служить поводом для иска о краже лишь под другим названием. При таких нестеснительных и добровольных договорах религиозные и гражданские обряды уже не имели существенного значения, а для лиц одинакового ранга их жизнь под одною кровлей считалась достаточным доказательством того, что они состояли между собою в браке. Достоинство брака было восстановлено христианами, полагавшими, что источником для всех духовных благ служат молитвы верующих и благословение священника или епископа. Происхождение этого священного установления, его законная сила и налагаемые им обязанности были регулированы традицией синагоги, правилами Евангелия и постановлениями вселенских и провинциальных соборов, а совесть христиан держали в страхе церковные декреты и кары. Однако Юстиниановы судьи не были подчинены авторитету церкви: император сообразовывался с мнениями неверующих юристов древности, и при выборе помещенных в Кодексе и в Пандектах законов о браке были приняты в руководство земные понятия о справедливости, политические соображения и природная свобода лиц обоего пола.
Кроме согласия обеих сторон, составляющего существенную принадлежность всякого правильного договора, для римского брака требовалось предварительное одобрение со стороны родителей. В силу некоторых позднейших законов отца можно было принудить давать достигшей зрелого возраста дочери средства существования; но даже его умопомешательство не всегда устраняло необходимость его согласия на ее брак. Поводы, считавшиеся у римлян достаточными для расторжения браков, не всегда были одинаковы; но обязательная сила самых торжественных брачных обрядов и даже самой confarreatio всегда могла быть уничтожена совершением обрядов противоположного направления. В первые века римской истории отец семейства мог продавать своих детей, а его жена принадлежала к числу этих детей; этот домашний верховный судья мог осуждать ее на смерть или, из милосердия, удалять ее от своего ложа и из своего дома; но рабство несчастной женщины было безысходно и вечно, если он сам не желал воспользоваться правом развода ради своего собственного удобства. Добродетель римлян была предметом самых горячих похвал, оттого что они не пользовались этим соблазнительным правом в течение пятисот с лишком лет; но этот же самый факт ясно доказывает, как были неравны условия связи, в которой раба не имела возможности отделаться от своего тирана, а тиран не имел желания выпустить на волю свою рабу. Когда римские матроны сделались равными и добровольными подругами своих мужей, были введены новые законы и брак стали расторгать, подобно всякому другому товариществу, вследствие отказа одного из соучастников. В течение трех столетий благосостояния и нравственной распущенности этот принцип получил широкое применение и вызвал пагубные злоупотребления. Страсти, личные интересы и прихоть ежедневно могли служить мотивами для расторжения браков; требование развода можно было заявить словом, телодвижением, уведомлением через посланца, письмом и устами вольноотпущенника, и самая нежная из человеческих связей была низведена до временного сожития ради денежных выгод или удовольствия. Лица обоего пола терпели унижение и вред от таких порядков; непостоянная в своих привязанностях супруга переносила свое состояние в другую семью, оставляя на руках своего последнего мужа многочисленных детей, которые, быть может, не были его собственными детьми; женщина, вступившая в семью, когда была красивой девушкой, нередко оставалась в старости и без средств существования, и без друзей; но нежелание римлян исполнять требования Августа о заключении браков служат достаточным доказательством того, что действовавшие в ту пору постановления были всего менее благоприятны для мужчин.
Для некоторых благовидных теорий служит опровержением этот свободный и всесторонний опыт, доказывающий нам, что свобода развода не доставляет счастья и не располагает к добродетели. Легкость, с которой можно расходиться, совершенно уничтожает взаимное доверие и разжигает всякую ничтожную ссору; тогда различие между мужем и посторонним мужчиной так легко уничтожается, что может быть еще легче совсем позабыто, и та матрона, которая в течение пяти лет могла восемь раз перейти из объятий одного супруга в объятия другого, должна была утратить всякое уважение к своему собственному целомудрию. Недостаточные средства исцеления выступали мешкотными и запоздалыми шагами вслед за быстрым развитием этого недуга. В древней религии римлян была особая богиня для того, чтобы выслушивать жалобы и примирять супругов; но ее название Viriplaca, укротительница мужей, слишком ясно доказывает, с которой стороны всегда ожидали покорности и раскаяния. Всякий поступок гражданина подлежал суду цензоров; от первого пожелавшего воспользоваться правом развода они требовали объяснения причин такого образа действий; а один сенатор был лишен этого звания за то, что отослал назад еще остававшуюся девственницей супругу без ведома или без одобрения своих друзей. Всякий раз, как возникал процесс из-за возвращения приданого, претор, в качестве стража справедливости, рассматривал обстоятельства дела и личные свойства тяжущихся и осторожно наклонял весы правосудия на сторону того, кто был невинен и обижен. Август, соединявший в своем лице и цензора, и претора, усвоил их различные способы сдерживать или карать своевольные разводы. Для того чтобы этот торжественный и зрело обдуманный акт имел законную силу, стали требовать присутствия семи свидетелей из римлян: если муж провинился перед женой, то вместо двухлетней отсрочки от него стали требовать возвращения приданого или немедленно, или в течение шести месяцев; если же он мог доказать, что его жена нарушила свой долг, то она искупала свою вину или ветреность утратой шестой или восьмой части своего приданого. Христианские монархи впервые установили законные мотивы для разводов между частными людьми; их постановления со времен Константина до времен Юстиниана, по-видимому, колебались в выборе между господствовавшими в империи обычаями и желаниями церкви, и автор Новелл слишком часто вносит перемены в юриспруденцию Кодекса и Пандектов. В силу самых строгих законов жена должна была выносить сожительство с игроком, пьяницей или распутником, если только он не совершал ни человекоубийства, ни отравления, ни святотатства, в каковых случаях брак, как казалось бы, мог бы быть расторгнут рукою палача. Но священное право мужа неизменно поддерживалось для того, чтобы позор прелюбодеяния не пал на его имя и на его семейство: список смертных грехов со стороны и мужа, и жены то сокращался, то расширялся последующими постановлениями, и было решено, что неизлечимая импотенция, продолжительное отсутствие и поступление в монастырь отменяют супружеские обязанности. Кто заходил за пределы того, что разрешалось законом, подвергался разнообразным и тяжелым наказаниям. У женщины отбирали ее состояние и ее украшения, не исключая даже шпилек, которые она носила в волосах; если мужчина принимал в свое брачное ложе новую невесту, то ее состояние могло быть законным образом отобрано покинутой женой. Конфискация имущества иногда заменялась денежным штрафом; к штрафу иногда присовокупляли ссылку на какой-нибудь остров или заключение в монастырь; обиженная сторона освобождалась от брачных уз, но обидчик лишался на всю жизнь или на известное число лет права снова вступать в брак. Преемник Юстиниана уступил просьбам своих несчастных подданных и восстановил свободу развода по взаимному согласию; юристы были на этот счет все одного мнения; богословы расходились в своих взглядах, а двусмысленное слово, в котором выражено учение Христа, поддается под всякое толкование, какого только могла бы пожелать мудрость законодателя.
Свобода любви и брака ограничивалась у римлян и натуральными, и гражданскими препятствиями. Инстинкт, который, как кажется, можно назвать и врожденным, и всеобщим, воспрещает кровосмесительную связь между родителями и детьми во всем бесконечном ряде восходящих и нисходящих поколений. Касательно боковых линий родства натура равнодушна, рассудок молчит, а обычаи и разнообразны, и произвольны. В Египте брак между братом и сестрой допускался без колебаний и без ограничений; спартанец мог жениться на дочери своего отца, афинянин — на дочери своей матери, а брак дяди с племянницей считался в Афинах за счастливый союз между любящими друг друга родственниками. Светские законодатели римлян никогда не умножали запрещенных степеней родства под влиянием своих личных интересов или суеверий; но они непреклонно запрещали брак между сестрами и братьями, колебались на счет того, не следует ли распространить то же запрещение на браки между двоюродными братьями и сестрами, признавали отеческий характер за дядями и тетками и усматривали в свойстве и в усыновлении сходство с кровными узами. В силу гордых республиканских принципов в законный брак могли вступать только свободные граждане; для супруги сенатора требовалось знатное или, по меньшей мере, благородное происхождение; но кровь царей никогда не могла смешиваться путем законного бракосочетания с кровью римлянина, а звание иностранок низвело Клеопатру и Беренику до положения наложниц Марка Антония и Тита. Однако, как бы ни было оскорбительно такое название для достоинства этих восточных цариц, оно не могло быть применено к их нравам без некоторой снисходительности. Наложница — в том строгом смысле слова, в каком его понимали юристы,— была женщина рабского или плебейского происхождения и единственная верная подруга римского гражданина, жившего в безбрачии. Ее скромное положение было ниже почетного положения жены и выше позорного положения проститутки; оно было признано и одобрено законами, а со времен Августа до десятого столетия эти второстепенные браки были в большом ходу и на Западе, и на Востоке, и скромным добродетелям наложницы нередко оказывалось предпочтение перед пышностью и наглостью знатной матроны. Оба Антонина, эти лучшие из монархов и людей, наслаждались семейными привязанностями именно в связях этого рода, а их примеру следовали те граждане, которые тяготились безбрачием, но не желали вступать в неравные браки. Если у них являлось желание усыновить своих незаконных детей, это превращение совершалось путем бракосочетания с той подругой, плодовитость и верность которой уже были испытаны. Но родившиеся от наложницы дети отличались этим эпитетом незаконных от тех, которые были плодом прелюбодеяния, проституции и кровосмешения и за которыми Юстиниан неохотно признавал право на пропитание, и только эти незаконные дети могли получать шестую часть наследства, оставшегося после того, кто считался их отцом. По строгому смыслу закона побочные дети получали имя и положение матери и, смотря по тому, кем была мать, поступали в разряд или рабов, или иностранцев, или граждан. А тех детей, которых не принимала в свою среду никакая семья, государство принимало, без всяких порицаний, под свое попечение.
Отношения между опекуном и находящимся под опекою малолетним, или, как выражались римляне, между tutor’oм и pupillus’oм, служат содержанием для множества титулов в Институциях и в Пандектах, но по своему характеру очень несложны и однообразны. И личность, и собственность сироты всегда вверялись охране какого-нибудь надежного доброжелателя. Если отец, умирая, не сделал выбора, то агнаты, или ближайшие родственники с отцовской стороны, считались естественными опекунами; афиняне опасались отдавать ребенка под власть того, кому была бы особенно выгодна его смерть; но в римской юриспруденции признавалось за аксиому, что бремя опекунства всегда должно падать на тех, кого ожидают выгоды наследования. Если отец не назначил опекуна и не было налицо ни одного единокровного родственника, обязанного принять на себя это звание, то опекун назначался претором или наместником провинции. Но тот, кого они назначали на эту общественную должность, имел законное право отказаться, ссылаясь на умопомешательство или на потерю зрения, на свое невежество или на свою неспособность, на старую вражду или на противоположность интересов, на многочисленность своих собственных детей или на принятые прежде того другие опекунские обязанности и, наконец, на льготы, установленные в пользу судей, юристов, докторов и профессоров для того, чтобы они не прерывали своих полезных занятий. Пока малолетний не был в состоянии сам за себя говорить и думать, его представителем считался опекун, власть которого оканчивалась, когда опекаемый достигал совершеннолетия. Никакой акт, совершенный без согласия опекуна, не мог связывать опекаемого в ущерб его интересам, хотя и мог связывать других в том, что клонилось к его личной выгоде. Едва ли нужно к этому добавлять, что опекун нередко представлял залог и всегда подвергался отчетности и что при недостатке усердия или добросовестности он подвергался гражданской и чуть ли не уголовной ответственности за нарушение своих священных обязанностей.
Юристы непредусмотрительно определили возраст совершеннолетия четырнадцатью годами; но так как умственные способности развиваются более медленно, чем физические, то на попечителя возлагали обязанность охранять состояние римских юношей от их собственной неопытности и от их пылких страстей. Такие кураторы первоначально назначались претором для того, чтобы охранять семьи от разорения, в которое их мог вовлечь мот или безумец, а впоследствии закон стал требовать таких же порук в действительности актов, совершенных малолетними, пока эти последние не достигали двадцатипятилетнего возраста. Женщины были осуждены на вечную зависимость от своих родителей, мужей или опекунов, так как предполагалось, что пол, созданный для того, чтобы нравиться и повиноваться, никогда не достигал возраста рассудка и опытности. Таков, по крайней мере, был суровый и высокомерный дух древнего закона, который уже успел мало-помалу смягчиться до вступления на престол Юстиниана.
II. Для первоначального права собственности могут служить оправданием лишь случайность или личный труд, благодаря которым впервые произошло завладение, и философия юристов благоразумно утверждает его именно на этом фундаменте. Дикарь, выдалбливающий дерево, вставляющий заостренный камень в деревянную рукоятку или прикрепляющий тетиву к гибкому суку, становится по праву собственником челнока, лука или топора. Материалы принадлежали всем, но ему одному принадлежит та новая их форма, на которую он потратил свое время и свое нехитрое искусство. Его проголодавшиеся товарищи не могут, без сознания своей собственной несправедливости, отнять у охотника лесную дичь, которую он поймал или убил благодаря своей личной физической силе или ловкости. Если его предусмотрительная заботливость заготовляет для будущего и размножает ручных животных, способных по своей природе приучаться к послушанию, то он навсегда приобретает право распоряжаться их приплодом, который обязан своим существованием ему одному. Если он огораживает и возделывает поле для их прокормления и для своего собственного, бесплодная пустыня превращается в плодородную землю; посев, удобрение и работа создают новую ценность, и собранная в поте лица жатва служит наградой за труды целого года. При всех следующих фазах общественной жизни и охотник, и пастух, и землепашец могут отстаивать свои владения двумя мотивами, перед которыми невольно должен преклоняться человеческий рассудок, что все, чем они пользуются, есть плод их собственного трудолюбия и что тот, кто завидует их благополучию, может приобрести такие же блага, приложив к делу такое же старание. Таковы могут быть на самом деле причины свободы и достатка маленькой колонии, случайно поселившейся на плодоносном острове. Но число колонистов увеличивается, между тем как занятое ими пространство остается таким, каким было; смелые и хитрые люди захватывают те права, которые составляют общее наследственное достояние всего человеческого рода; недоверчивые владельцы окружают каждое поле и каждый лес межами, и римской юриспруденции принадлежит та заслуга, что она признала право на живущих на земле и в воде диких животных за теми, кто прежде всех завладел ими. При постепенном переходе от первоначальной справедливости к окончательной несправедливости шаги не слышны, оттенки почти не заметны и абсолютная монополия наконец утверждается на положительных законах и на искусственных доводах. Только деятельный и ненасытный принцип себялюбия способен удовлетворять требования роскоши и оплачивать труд промышленника, а лишь только вводятся гражданское управление и исключительная собственность, они делаются необходимыми для существования человеческого рода. За исключением странных спартанских учреждений, самые мудрые законодатели считали аграрный закон неосновательным и опасным нововведением. У римлян громадное неравенство состояний далеко выходило из границ, указанных сомнительной традицией и устарелым законом, той традицией, что самым бедным приверженцам Ромула было дано по два югера в вечную наследственную собственность, и тем законом, что земельная собственность самого богатого гражданина не могла превышать пятисот югеров, или трехсот двенадцати акров. Вначале римская территория состояла только из нескольких миль лесов и лугов вдоль берегов Тибра, а обмен домашних продуктов ничего не мог прибавлять к этому национальному основному капиталу. Но чужое или неприятельское добро могло законным образом переходить в руки того, кто прежде всех завладел им; город стал обогащаться благодаря выгодному занятию войной, и кровь его сыновей была единственной ценой, уплаченной за взятых у Вольсков баранов, за вывезенных из Британии рабов и за драгоценные камни и золото, добытые из азиатских царств. На языке древней юриспруденции, который извратился и был позабыт до времен Юстиниана, эта добыча называлась manceps, или mancipium, то есть захваченные руками, а всякий раз, как она продавалась или эмансипировалась, покупатель требовал удостоверения, что она первоначально была собственностью врага, а не кого-либо из сограждан. Гражданин мог утратить свои права на то, что ему принадлежало, только путем явного отречения, но нелегко было предположить такое отречение от ценной собственности. Впрочем, по законам Двенадцати таблиц, давность одного года для движимого имущества и двух лет для недвижимого уничтожала права прежнего владельца, если настоящий владелец приобрел их путем правильной сделки от такого лица, которое он считал законным собственником. Членам маленькой республики лишь в редких случаях могла причинять вред такая сознательная несправедливость, в которой не было ни малейшей примеси обмана или насилия; но установленные Юстинианом разнообразные сроки трехлетней, десятилетней и двадцатилетней давности были более пригодны для обширной империи. Только при назначении сроков давности юристы делали различие между недвижимой собственностью и движимой, а их общее понятие о собственности было понятие о простом, однообразном и безусловном владении. Зависящие отсюда исключения о постоянном или временном пользовании и о сервитутах, которые налагались в пользу соседа на земли и дома, подробно изложены учеными-правоведами. А изменения, которым подвергается право собственности от смешения, разделения или перерождения веществ, исследованы с метафизической тонкостью теми же юристами.
Личное право первого собственника должно прекращаться его смертью; но оно продолжается, без всякой видимой перемены, в его детях, которые были помощниками в его трудах и участниками в приобретении его состояния. Этот натуральный порядок наследования охранялся законодателями всех стран и всех веков, и благодаря ему отец предпринимает медленные и не скоро вознаграждаемые улучшения в сладкой надежде, что длинный ряд его потомков будет пользоваться плодами его трудов. Принцип перехода собственности по наследству был признан повсюду, но порядок этого перехода изменялся сообразно с удобствами или с прихотями, с духом национальных учреждений или с каким-нибудь антцедентом, возникшим из обмана или насилия. Римская юриспруденция уклонилась от природного равенства, по-видимому, гораздо менее, чем учреждения иудейские, афинские и английские. После смерти гражданина все его потомки, еще не высвободившиеся из-под отцовской власти, призывались к наследованию его собственности. Оскорбительная привилегия первородства была неизвестна; оба пола были поставлены на одном уровне; все сыновья и все дочери имели право на равную часть отцовского достояния; а если один из сыновей не мог участвовать в разделе наследства вследствие преждевременной смерти, то оставшиеся в живых его дети считались его представителями и делили между собой его часть. Когда пресекалось потомство в прямой нисходящей линии, право наследования переходило в боковые линии. Юристы перечисляют степени родства, восходя от последнего собственника к общему прародителю и нисходя от общего прародителя к ближайшему наследнику; мой отец принадлежит к первой степени родства, мой брат — ко второй, его дети — к третьей, а остальные степени нетрудно дорисовать воображением или проследить по какой-нибудь генеалогической таблице. При этом исчислении степеней соблюдалось одно различие, имевшее существенную важность в римском законодательстве и даже в римских государственных учреждениях; агнаты, или лица, принадлежащие к мужской линии, призывались к равному участию в дележе наследства сообразно со степенью родства; но женщина не могла передавать другим никаких законных прав на наследство, и законы Двенадцати Таблиц не признавали наследственных прав за когнатами всякого разряда, считая их как бы чужеземцами и посторонними людьми и даже не делая исключения в пользу нежной привязанности, связывающей мать с сыном. У римлян одно общее имя и одни домашние обряды служили внутренней связью для gens, или рода: cognomen или прозвания Сципиона или Марцелла различали одну от другой побочные ветви или семейства родов Корнелиева или Клавдиева; в случае, если не было агнатов с тем же прозванием, их заменяли родственниками, которые носили более общее название Gentiles, и бдительность законов сохраняла за теми, кто носил одно имя, постоянную наследственную передачу и религии, и собственности. Тот же самый принцип вызвал издание Вокониева закона, отнявшего у женщин право наследования. Пока девицы отдавались или продавались в жены, удочерение жены упраздняло надежды дочери. Но равноправное наследование независимых матрон поддерживало их гордость и роскошь и могло переносить в чужой дом богатства их отцов. Пока принципы Катона пользовались уважением, они клонились к обеспечению за каждым семейством честных и скромных средств существования; но женские ласки с течением времени одержали верх, и все благотворные стеснения, в безнравственном величии республики. Суровость децемвиров смягчалась справедливостью преторов. Эдикты этих последних возвращали эмансипированным и рожденным после смерти отца детям их натуральные права, а когда не было налицо агнатов, они предпочитали кровное родство когнатов названию Gentiles название и характер которых были мало-помалу преданы забвению. Взаимное наследование матерей и сыновей было установлено декретами Тертуллиевым и Орфициевым благодаря человеколюбию сената. Новый и более беспристрастный порядок был введен Новеллами Юстиниана, как будто старавшегося восстановить юриспруденцию Двенадцати Таблиц. Линии мужского и женского родства были смешаны между собой: нисходящие, восходящие и боковые линии были тщательно определены, и каждая степень родства, сообразно с ее близостью по крови и по привязанности, стала участвовать в открывавшемся после римского гражданина наследстве.
Порядок наследования устанавливается самой природой или, по меньшей мере, общим и неизменным здравым смыслом законодателей; но этот порядок часто нарушается произвольными и пристрастными завещаниями, путем которых завещатель удерживает за собой право собственности даже за могилой. Это пользование или злоупотребление правами собственника редко допускалось при первоначальной безыскусственной организации гражданского общества; оно было введено в Афинах законами Солона, а законы Двенадцати таблиц также позволили отцам семейств совершать завещания. До времен децемвиров римский гражданин излагал свои желания и свои мотивы перед собранием тридцати курий, или общин, и изданный по этому поводу законодательный акт приостанавливал действие общих законов о наследовании. Децемвиры позволили каждому гражданину излагать словесно или письменно содержание его завещания в присутствии пяти граждан, которые были представителями пяти классов римского народа; шестой свидетель удостоверял их присутствие; седьмой взвешивал медную монету, которая уплачивалась воображаемым покупателем, и имущество эмансипировалось путем фиктивной продажи и немедленной передачи. Этот странный обряд, возбуждавший удивление в греках, еще был в употреблении во времена Севера; но преторы уже ввели более простые завещания, для совершения которых они требовали приложения печатей и подписи семи свидетелей, не подходивших под установленные законом исключения и нарочно созванных для совершения этого важного акта. Властелин семьи, распоряжавшийся и жизнью, и достоянием своих детей, мог распределять между ними доли наследства соразмерно с их достоинствами или привязанностью: он мог по своему усмотрению наказать недостойного сына лишением наследства и оскорбительным предпочтением постороннего лица. Но опыт доказал, что бывают такие жестокосердые отцы, которых необходимо стеснить в их правах завещателей. Сыновья и, в силу Юстиниановых законов, даже дочери уже не могли быть лишены наследства вследствие того, что отец не упомянул о них; от этого последнего стали требовать, чтобы он назвал виновного и объяснил, в чем заключалась вина, а император установил те случаи, которые могли бы оправдывать такое нарушение первых принципов природы и общественной жизни. Если детям не была предоставлена их законная четвертая часть, то они могли оспаривать «несправедливое» завещание, ссылаясь на то, что их отец был не в здравом уме вследствие болезни или старости, и могли почтительно просить беспристрастного судью об отмене сурового отцовского приговора. В римской юриспруденции признавалось существенное различие между наследованием по закону и наследованием по завещанию. Наследники, получившие все состояние или одну двенадцатую часть состояния завещателя, делались его представителями, и в гражданском, и в религиозном отношении, вступали в его права, исполняли его обязанности и уплачивали подарки, которые он из дружбы или из щедрости назначил в своем завещании. Но так как неосмотрительность или расточительность умирающего могла превысить ценность оставляемого имущества и не оставить наследнику ничего, кроме риска и труда, то этому последнему позволили удерживать до уплаты завещанных выдач Фальцидиеву, то есть четвертую часть в свою собственную пользу. Ему дали достаточно времени для того, чтобы он мог привести в ясность размер долгов и ценность имущества и решить, принимает ли он наследство или отказывается от него; а если он пользовался правом составить опись, то требования кредиторов не могли превышать ценности оставшегося имущества. Последняя воля гражданина могла быть изменена при его жизни и могла быть уничтожена после его смерти; лица, назначенные им в завещании, могли умереть прежде него, могли отказаться от наследства или могли быть устранены по каким-нибудь легальным причинам. Ввиду этих случайностей ему дозволяли назначать вторых и третьих наследников, заменять одних другими согласно с указанным в завещании порядком, а неспособность умалишенного или несовершеннолетнего распоряжаться по завещанию своей собственностью была восполнена такой же заменой одних лиц другими. Но влияние завещателя прекращалось с момента принятия наследства; каждый совершеннолетний и правоспособный римлянин делался полным хозяином того, что ему досталось в наследство, и ясность гражданских законов никогда не затемнялась длинными и сбивчивыми оговорками, которые в наше время стесняют благополучие и свободу будущих поколений.
Завоевания и установленные законом формальности ввели в употребление приписи к духовным завещаниям. Если римлянин чувствовал приближение смерти в то время, как находился в одной из отдаленных провинций империи, он обращался с коротеньким посланием к тому, кто был его наследником или по закону, или по завещанию; этот последний или честно исполнял, или безнаказанно оставлял без всякого внимания это предсмертное желание, которому судьи до времен Августа не имели права придавать законную силу. Припись могла быть сделана в какой бы то ни было форме и на каком бы то ни было языке, но требовалась подпись пяти свидетелей в удостоверение того, что этот документ был действительно написан самим завещателем. Его желания, как бы они ни были похвальны, могли быть противозаконны, и существование душеприказчиков (fidei commissa) возникло из столкновений между натуральной справедливостью и положительным законодательством. Другом или благодетелем бездетного римлянина мог быть какой-нибудь уроженец Греции или Африки; но никто, кроме его сограждан, не мог действовать в качестве его наследника. Вокониев закон, отнявший у женщин право наследовать, дозволил им получать по завещаниям не более ста тысяч сестерций, и единственная дочь была почти чужой в отцовском доме. Усердие, внушенное дружбой и родственной привязанностью, навело на мысль о следующей уловке: завещание составлялось в пользу какого-нибудь полноправного гражданина с просьбой или с требованием передать наследство тому, кому оно назначалось на самом деле. В этом затруднительном положении душеприказчики не всегда держались одного образа действий: они были связаны клятвой, что будут соблюдать законы своего отечества, но честь заставляла их нарушить эту клятву; если же они, под маской патриотизма, отдавали предпочтение своим личным интересам, они утрачивали уважение всех добродетельных людей. Декларация Августа положила конец их недоумениям, дала легальную санкцию основанным на доверии завещаниям и приписям и уничтожила формы и стеснения, наложенные республиканским законодательством. Но так как новые постановления касательно душеприказчиков подали повод к некоторым злоупотреблениям, то декреты Требеллиев и Пегасиев уполномочили душеприказчиков удерживать одну четвертую часть имущества или возлагать на настоящего наследника все долги и процессы, лежавшие на наследстве. Истолкование завещаний было строго буквальное; но способ выражения при назначении душеприказчиков и при изложении приписей не был подчинен мелочной и технической точности юристов.
III. Общие обязанности всех людей налагаются их общественными или частными сношениями, но их взаимные специфические обязательства" могут истекать лишь 1) из обещания, 2) из благодеяния и 3) из обиды, а когда эти обязательства утверждены законом, заинтересованная сторона может принудить к их исполнению путем судебного процесса. На этом принципе юристы всех стран построили однообразную юриспруденцию, которая есть плод всеобщего разума и всеобщей справедливости.
1. Богине верности (верности и в частной, и в общественной жизни) римляне поклонялись не только в ее храмах, но и во всем, что они делали, и если этой нации недоставало более привлекательных качеств — благосклонности и великодушия, зато она удивляла греков добросовестным и простодушным исполнением самых тяжелых обязательств. Однако у того же самого народа согласно со строгими правилами патрициев и децемвиров «бесформенное условие», обещание и даже клятва не создавали гражданского обязательства, если не были облечены в легальную форму договора — stipulatio. Какова бы ни была этимология этого латинского слова, с ним было связано понятие о прочном и ненарушимом договоре, которое всегда выражалось в форме вопроса и ответа. Так, например, Сей спрашивал: «Обещаете ли вы уплатить мне сто золотых монет?» Семпроний отвечал: «Обещаю». Сей мог по своему усмотрению предъявлять иск в отдельности к каждому из друзей Семпрония, поручившихся за его состоятельность и за его добросовестность, а пользование этим разделением или порядком обоюдных исков мало-помалу отклонилось от точных требований стипулации. Чтоб добровольное обещание имело законную силу, стали основательно требовать самое осмотрительное и обдуманное согласие, и тот гражданин, который мог бы добыть легальное обеспечение, но не сделал этого, возбуждал подозрение в намерении обмануть и подвергался ответственности за свою небрежность. Но изобретательность юристов сумела придать простым обязательствам форму торжественных стипулаций. Преторы, в качестве стражей общественной добросовестности, стали допускать всякое рациональное доказательство добровольного и сознательного акта, который получал перед их трибуналом законную силу обязательства, и стали давать право иска об исполнении и о вознаграждении.
2. Обязательствам второго разряда юристы дали название вещественных, так как они проистекают из вручения какой-нибудь вещи. Тот, кто оказал такую услугу, имеет право на признательность, а тот, кому доверили чужую собственность, принял на себя священную обязанность возвратить ее. Если речь идет о ссуде по дружбе, то заслуга великодушного поступка принадлежит только тому, кто ссудил; в случае отдачи чего-либо на хранение вся заслуга на стороне получателя; но в случае залога или какой-либо другой сделки, основанной на взаимных интересах, услуга вознаграждается соответствующей выгодой, а обязанность обратной отдачи видоизменяется сообразно с характером сделки. Латинский язык очень удачно выражает основное различие между commodatum и mutuum, между тем как бедность нашего языка смешивает эти оба понятия под одним неточным названием займа. В первом случае заемщик был обязан возвратить ту самую вещь, которою его снабдили для временного удовлетворения его нужд; во втором случае эта вещь назначалась для его потребления и он исполнял это взаимное обязательство, возвращая вместо нее цену сообразно с точным определением числа, веса и меры. В договоре о продаже, право безусловного распоряжения передается покупателю, который уплачивает за эту выгоду соответствующим количеством золота или серебра, служащего всеобщим мерилом всякой земной собственности.
Обязанности, налагаемые договором о найме, более сложны. Можно брать на определенный срок внаймы земли и дома, труд и таланты; по истечении срока самый предмет найма должен быть возвращен его владельцу вместе с вознаграждением за выгодное занятие или пользование. В этих прибыльных сделках, к которым можно причислить договоры о товариществе и комиссионерстве, юристы иногда предполагают воображаемую выдачу предмета договора, а иногда согласие сторон. Вещественный залог был мало-помалу заменен невидимыми для глаз правами ипотеки, и согласие на продажу за определенную цену переносит с этого момента шансы барыша или убытка на счет покупателя. Можно с основанием предполагать, что всякий готов подчиняться требованиям своей личной пользы и что если он получает выгоду, то обязан взять на себя расходы сделки. В этом неистощимом сюжете историк остановит свое внимание на найме земли и денег, на доходе с первой и на процентах со вторых, так как эти вопросы имеют существенную связь с успехами земледелия и торговли. Землевладелец нередко бывал вынужден давать вперед земледельческие запасы и орудия и довольствоваться частию жатвы. Если арендатор терпел убытки от какой-нибудь несчастной случайности, от заразной болезни или от неприятельского нашествия, он взывал к справедливости законов о соразмерном пособии; пять лет были обычным сроком найма, и нельзя было ожидать никаких солидных или ценных улучшений от такого фермера, который ежеминутно мог быть устранен вследствие продажи имения. Отдача денег в рост, которая была закоренелым злом во времена республики, не нашла поддержки в Двенадцати Таблицах и была уничтожена народным негодованием. Но нужды и леность народа воскресили ее; она допускалась произволом преторов и наконец была урегулирована кодексом Юстиниана. Лица высшего ранга были принуждены ограничиваться умеренным размером четырех процентов; шесть процентов были признаны за обыкновенный и легальный размер дохода; восемь дозволялись для пользы промышленников и торговцев; двенадцать можно было брать за страхование от несчастий на море, размер которых древние из благоразумия и не пытались определять; но, за исключением этих несчастных случайностей, чрезмерные проценты были строго запрещены. Духовенство и восточное, и западное осуждало взимание самых ничтожных процентов; но сознание взаимной выгоды, одержавшее верх над законами республики, оказало такое же упорное сопротивление и декретам церкви, и даже предрассудкам человечества.
3. И натура, и общество налагают неизбежную обязанность загладить причиненный вред, а тот, кто пострадал от личной обиды, приобретает особые личные права и может вчинять законное преследование. Если нашему попечению была вверена чужая собственность, то степень нашей заботливости зависит от того, как велика выгода, которую мы извлекаем из такого временного пользования; лишь в редких случаях мы можем быть подвергнуты ответственности за такую случайность, которой нельзя было избежать, но последствия добровольного недосмотра всегда должны падать на ответственность того, кто в нем провинился. Римлянин отыскивал украденные вещи путем гражданского иска; они могли перейти в чистые и невинные руки, но ничто, кроме тридцатилетней давности, не могло уничтожить его первоначального права на них. Они возвращались ему по приговору претора, и причиненный ему вред вознаграждался вдвое, втрое и даже вчетверо, смотря по тому, было ли совершено похищение втайне или с явным насилием и был ли похититель пойман на месте преступления или открыт после произведения розысков. Аквилиев закон ограждал принадлежащих гражданину рабов и рогатый скот от злонамеренности или небрежности, и за домашнее животное взыскивалась самая высокая цена, какую оно имело в какой-либо момент в том году, который предшествовал его смерти; в случае уничтожения каких-либо других ценных предметов, основанием для их оценки служил тридцатидневный период времени. Личное оскорбление бывает более или менее тяжелым, смотря по тому, каковы современные нравы и какова восприимчивость обиженного, и нелегко определить размер денежного вознаграждения за скорбь или за унижение, причиненные оскорбительным словом или нанесением удара. Грубая юриспруденция децемвиров смешала в одно все неосторожные обиды, не доходившие до повреждения какого-либо члена тела, и осудила виновного на уплату двадцати пяти ассов. Но через три столетия монета, носившая то же самое название, понизилась с одного фунта весу на пол-унции, и наглость богатого римлянина могла находить дешевое развлечение в нарушении и в удовлетворении закона Двенадцати Таблиц. Вератий бегал по улицам, нанося прохожим удары в лицо, а шедший вслед за ним с кошельком в руках слуга тотчас прекращал их жалобы, выдавая каждому законное вознаграждение в двадцать пять медных монет, то есть около одного шиллинга. Преторы на основании справедливости рассматривали и взвешивали различные свойства каждой личной жалобы. Присуждая к уплате вознаграждения, судья позволял себе принимать в соображение разнообразные условия времени и места, возраста и общественного положения, которые могли увеличивать позор или физические страдания обиженного; но если бы он дозволил себе наложить денежный штраф или какое-нибудь примерное наказание, он вторгнулся бы в сферу уголовного законодательства, хотя и восполнил бы этим путем его недостатки.
О казни диктатора Альбы, который был разорван в куски восемью лошадьми, Ливий говорит как о первом и последнем примере римского жестокосердия при наказании за самые ужасные преступления. Но этот акт правосудия или мщения был совершен над иноземным врагом в пылу победы и по приказанию одного человека. Законы Двенадцати Таблиц представляют более ясное доказательство того, каков был дух нации, так как они были составлены самыми мудрыми членами сената и были одобрены свободным народным голосованием; однако эти законы, подобно постановлениям Дракона, написаны кровью. Они утверждают бесчеловечный и несправедливый принцип возмездия и строго приказывают отнимать око за око, зуб за зуб и член тела за член тела, если виновный не купит помилования уплатой пени в триста фунтов меди. Децемвиры распределили с большой щедростью более легкие наказания бичеванием и отдачей в рабство, а следующие девять преступлений разнородного характера были признаны достойными смерти: 1. Всякий поступок, в котором обнаруживалась государственная измена или сношение с общественным врагом. Способ наказания был и мучителен, и позорен: на голову преступного римлянина накладывали покрывало, его руки связывали позади спины и после того, как ликтор наказал его плетьми, его вешали посреди форума на кресте или на зловещем дереве. 2. Ночные сходки в городе, все равно, собирались ли они под предлогом удовольствия, религии или общественной пользы. 3. Убийство гражданина, за которое, по врожденным чувствам всех людей, требуется кровь убийцы. Отрава еще более отвратительна, чем убийство мечом или кинжалом, и мы с удивлением узнаем из двух гнусных преступлений, с каких древних времен этот вид утонченного злодейства заразил чистоту республиканских нравов и скромные добродетели римских матрон. Отцеубийцу, нарушившего законы природы и признательности, бросали в мешке в реку или в море, а впоследствии было приказано класть с ним в мешок петуха, ехидну, собаку и обезьяну как самых приличных для него товарищей. В Италии не водятся обезьяны, но этого не замечали до половины шестого столетия, когда впервые случилось отцеубийство. 4. Преступление поджигателя . Его предварительно подвергали телесному наказанию, а потом сжигали, и только в этом единственном случае наш рассудок готов признать справедливость возмездия. 5. Ложная клятва на суде . Свидетеля, дававшего показания под влиянием подкупа или личного недоброжелательства, сбрасывали с Тарпейской скалы в наказание за вероломство, которое могло быть тем более пагубно, что уголовные законы были очень суровы, а письменные доказательства еще не были в употреблении. 6. Подкупность судьи, принявшего взятку для того, чтобы постановить несправедливый приговор. 7. Пасквили и сатиры, иногда нарушавшие своими резкими выходками спокойствие необразованного городского населения. Автора таких произведений били дубиной, чего он был вполне достоин; но нам неизвестно положительно, били ли его до тех пор, пока он не умирал под ударами палача. 8. Совершенное ночью повреждение или истребление зернового хлеба, принадлежащего соседу. Преступника вешали, полагая, что такая жертва будет приятна Церере. Но лесные божества были менее жестокосердны, и за уничтожение самого ценного дерева взыскивалось лишь умеренное вознаграждение в двадцать пять фунтов меди. 9. Волшебные чары, с помощью которых, по мнению латинских пастухов, можно было истощить физические силы врага, прекратить его жизнь и перенести на другое место посаженные им деревья, хотя бы эти деревья уже пустили глубокие корни. Мне остается упомянуть о жестокости, с которой законы Двенадцати Таблиц относились к несостоятельным должникам, и я позволю себе предпочесть буквальный смысл древних постановлений благовидным тонкостям новейшей критики. После того как существование долга было удостоверено на суде доказательствами или собственным признанием, римлянину давали тридцатидневную отсрочку, а затем отдавали его в руки кредитора, который держал его в заключении, давал ему ежедневно по двенадцати унций рису и мог надеть на него цепи весом в пятнадцать фунтов; сверх того этого несчастного выводили три раза на рыночную площадь для того, чтобы он мог взывать к состраданию своих друзей и соотечественников. По прошествии шестидесяти дней долг уплачивался утратой или свободы, или жизни; несостоятельного должника или лишали жизни, или продавали в рабство к иноземцам по ту сторону Тибра; но если несколько кредиторов были одинаково упорны и безжалостны, закон предоставлял им право разделить его тело на части и удовлетворить свою мстительность этим отвратительным дележом. Защитники этого варварского закона утверждали, что он удержит лентяев и мошенников от таких долгов, которых они не в состоянии уплатить; но опыт доказывает, что было бы неосновательно рассчитывать на такое полезное запугивание, так как ни один кредитор не захотел бы пользоваться таким правом, которое не доставляло ему никакой выгоды. По мере того как римские нравы стали смягчаться, уголовные законы децемвиров отменялись человеколюбием и обвинителей, и свидетелей, и судей, и в результате чрезмерной строгости оказалась безнаказанность. Законы Порциев и Валериев запретили судьям подвергать свободных граждан каким-либо уголовным или даже телесным наказаниям, и устаревшие кровожадные законы были из коварства, а может быть, и не без основания, приписаны не патрицианской, а царской тирании.
За неимением уголовных законов и при недостаточности гражданских исков спокойствие города и справедливость находили для себя не вполне удовлетворительную охрану в частной юрисдикции граждан. Преступники, которыми наполняются наши тюрьмы, принадлежат к отбросам общества, а преступления, за которые их наказывают, могут быть большей частью приписаны невежеству, бедности и животным влечениям. Совершивший такое преступление низкий плебей мог употреблять во зло священный характер члена республики и пользоваться безнаказанностью; но раба или чужеземца, уличенного или заподозренного в преступлении, распинали на кресте, а такое краткое и быстрое отправление правосудия можно было, ничем не стесняясь, применять к большинству римской черни. В каждом семействе находился домашний трибунал, который не ограничивался, подобно трибуналу претора, разбирательством одних внешних преступных деяний: добродетельные принципы и привычки внушались дисциплиной воспитания, и римский отец отвечал перед государством за нравы своих детей, так как безапелляционно распоряжался их жизнью, свободой и наследственным имуществом. В некоторых крайних случаях гражданину предоставлялось право отмщать за свои личные обиды или за обиды, причиненные всему обществу. Еврейские, афинские и римские законы единогласно дозволяли убивать ночного вора, хотя среди белого дня вора нельзя было убить, если не было налицо доказательств, что убийство совершено во избежание опасности. Кто находил прелюбодея на своем брачном ложе тот мог давать полную волю своей мстительности; для самого жестокого оскорбления служил оправданием вызов, и только со времен Августа стали требовать от мужа, чтобы он принимал в соображение ранг оскорбителя, или от отца, чтобы он жертвовал своей дочерью вместе с ее преступным соблазнителем. После изгнания царей стали обрекать в жертву подземным богам всякого честолюбивого римлянина, осмелившегося усвоить их титул или подражать их тирании; каждый из его сограждан был вооружен мечом правосудия, и деяние Брута, как бы оно ни было противно признательности или благоразумию, было заранее одобрено во мнении его соотечественников. Римляне не были знакомы ни с варварским обычаем носить при себе оружие среди всеобщего спокойствия, ни с кровожадными принципами чести, и в течение двух самых добродетельных веков республики — со времени введения равной для всех свободы и до окончания Пунических войн — спокойствие города ни разу не нарушалось мятежом и в нем редко случались зверские преступления. Несостоятельность уголовного законодательства стала чувствоваться сильнее, когда порочные наклонности воспламенились от внутренней борьбы политических партий и от внешнего могущества. Во времена Цицерона каждый гражданин пользовался привилегией анархии, каждый сановник республики мог соблазниться надеждой достигнуть царской власти, и их добродетели достойны самых горячих похвал, так как они были продуктом или природы, или философии. После того как тиран Сицилии Веррес предавался в течение трех лет разврату, хищничеству и разным жестокостям, от него потребовали судом возврата лишь трехсот тысяч фунтов стерлингов, и такова была мягкость законов, судей и, может быть, самого обвинителя, что, возвратив тринадцатую часть награбленных им богатств, он мог удалиться в ссылку, чтобы жить на воле и в роскоши.
Первая неполная попытка восстановить соразмерность между преступлениями и наказаниями была сделана диктатором Суллой, который среди своих кровавых триумфов стремился не столько к ограничению свободы римлян, сколько к обузданию их своеволия. Он хвастался тем, что по своему личному произволу подверг проскрипции четыре тысячи семьсот граждан. Но в качестве законодателя он уважал предрассудки своего времени, и вместо того, чтобы постановлять смертный приговор над вором или убийцей, над полководцем, погубившим свою армию, или над сановником, разорившим провинцию, Сулла ограничивался тем, что к денежным взысканиям присовокуплял ссылку или, выражаясь более конституционным языком, запрещение огня и воды. Сначала Корнелиев закон, а впоследствии законы Помпеев и Юлиев ввели новую систему уголовных законов, и императоры от Августа до Юстиниана стали прикрывать их усиливавшуюся строгость именами их первоначальных составителей. Но введение и частое применение чрезвычайных наказаний исходили из желания увеличить и скрыть успехи деспотизма. При осуждении знатных римлян Сенат всегда был готов, в исполнение желаний своего повелителя, смешивать судебную власть с законодательной. На наместниках лежала обязанность охранять внутреннее спокойствие провинции путем произвольного и сурового отправления правосудия; громадность империи уничтожила свободу столицы, и тот преступный испанец, который заявил притязание на привилегии римлянина, был распят по приказанию Гальбы на более красивом и более высоком кресте. Рескрипты, исходившие по временам от верховной власти, разрешали те вопросы, которые по своей новости или важности, по-видимому, превышали власть и компетентность проконсулов. Ссылке и отсечению головы подвергали только самых почетных лиц, а менее знатных преступников или вешали, или жгли, или закапывали в рудниках, или отдавали в амфитеатр на съедение диким зверям. Тех, кто грабил с оружием в руках, преследовали и истребляли как врагов всего общества; увести чужих лошадей или чужой рогатый скот считалось уголовным преступлением; но простое воровство считалось за простое гражданское правонарушение и за личную обиду. Степени виновности и способы наказания слишком часто устанавливались произволом правителей, и подданные оставались в неведении насчет того, какой опасности они подвергали себя, совершая то или другое деяние.
Прегрешения, пороки и преступления принадлежат к ведомству теологии, этики и юриспруденции. Когда эти науки сходятся во взглядах, они подкрепляют одна другую; но когда они расходятся, осмотрительный законодатель определяет степень виновности и наказание сообразно с причиненным обществу вредом. На основании этого принципа самое дерзкое покушение на жизнь и на собственность простого гражданина считается менее ужасным преступлением, чем государственная измена или восстание, которым оскорбляется величие республики: услужливые юристы единогласно решили, что республика олицетворяется в своем высшем сановнике и лезвие Юлиева закона точилось непрерывным усердием императоров. Можно допускать свободу в любовных связях на том основании, что эти связи возникают из врожденных влечений; можно стеснять ее на том основании, что она служит источником бесчинства и разврата; но неверность жены наносит вред репутации мужа, его карьере и его семейству. Мудрость Августа, ограничив свободу мщения, подвергала эти семейные преступления законным наказаниям, и оба виновника после уплаты тяжелых штрафов и пеней осуждались на продолжительную или вечную ссылку на два различных острова. Религия одинаково осуждает и неверность мужа; но так как эта неверность не сопровождается такими же гражданскими последствиями, как неверность жены, то этой последней не дозволялось мстить за такие обиды, а различие между простым и двойным прелюбодеянием, которое так часто встречается в церковных постановлениях и играет в них такую важную роль, не было знакомо юриспруденции Кодекса и Пандектов. Есть еще более отвратительный порок, называть который не дозволяет приличие и о котором даже противно подумать; поэтому я коснусь его неохотно и по возможности вкратце. Древние римляне заразились примером этрусков и греков; в безумном упоении от счастья и могущества они считали всякое невинное наслаждение пошлым, и Скатиниев закон, издание которого было вызвано насилием, был мало-помалу устранен течением времени и огромным числом преступников. В силу этого закона изнасилование или, быть может, обольщение простодушного юноши вознаграждалось как личная обида, уплатой небольшой суммы в десять тысяч сестерций, или в восемьдесят фунт, ст.; целомудренному юноше дозволялось убить насилователя при сопротивлении или из мщения, и я готов верить тому, что в Риме и в Афинах тот, кто добровольно отказывался ради разврата от своего пола, лишался почетных отличий и прав гражданина. Но общественное мнение не клеймило этот порок с той строгостью, какой он заслуживал: этот неизгладимый позор ставили на один уровень с более извинительными пороками блуда и прелюбодея, и развратный любовник не подвергался тому же бесчестию, какому он подвергал своих сообщников мужского и женского пола. Начиная с Катулла и кончая Ювеналом поэты то нападали на разврат своего времени, то воспевали его; рассудок и авторитет юристов делали лишь слабые попытки преобразовать нравы до тех пор, пока самый добродетельный из Цезарей не признал противоестественный порок преступлением против общества.
Вместе с религией Константина возник в империи и новый дух законодательства, достойный уважения даже в своих заблуждениях. Законы Моисея были признаны за божественный образец справедливости, и их уголовные постановления были приспособлены христианскими монархами к различным степеням нравственной и религиозной испорченности. Прежде всего прелюбодеяние было признано уголовным преступлением; слабости лиц обоего пола были поставлены на один уровень с отравлением и убийством, с колдовством и отцеубийством; одни и те же наказания грозили и тому, кто был виновником мужеложества, и тому, кто был его жертвой, и всех преступников, все равно, были ли они по своему происхождению свободными людьми или рабами, стали или бросать в воду, или обезглавливать, или сжигать живьем. Прелюбодеев щадило общее сочувствие человеческого рода; но любителей своего собственного пола преследовало общее и благочестивое негодование; грязные нравы греков еще господствовали в азиатских городах, и порочные влечения разжигались вследствие безбрачия монахов и духовенства. Юстиниан ослабил наказание по меньшей мере женской неверности; провинившаяся супруга осуждалась только на уединение и покаяние, а по прошествии двух лет сжалившийся над ней супруг мог снова призвать ее в свои объятия. Но тот же самый император выказал себя непримиримым врагом противоестественного сладострастия, жестокость его постановлений едва ли может быть оправдана чистотою его мотивов. Наперекор всем принципам справедливости он распространил действие своих эдиктов не только на будущие, но и на прошедшие преступления, назначив непродолжительную отсрочку, чтобы дать время для осознания своей вины и для испрошения помилования. Смертная казнь преступника была очень мучительна, так как у него отсекали тот член, который был орудием преступления, или втыкали острые иглы в проходы, одаренные самой нежной чувствительностью, а Юстиниан защищал такое жестокое наказание тем, что если бы эти люди были уличены в святотатстве, то у них отсекли бы обе руки. Именно в таком позорном состоянии и в таких предсмертных страданиях влачили по улицам Константинополя двух епископов, Исаию Родосского и Александра Диосполийского, между тем как голос глашатая приглашал их собратьев воспользоваться этим страшным уроком и не осквернять святость своего звания. Быть может, эти духовные особы были невинны. К смертной казни и к публичному позору нередко присуждали на основании поверхностных и подозрительных свидетельских показаний ребенка или прислуги; судья предрешал виновность членов партии зеленых, богачей и врагов Феодоры, и мужеложество сделалось преступлением тех, кого нельзя было уличить ни в каком другом преступлении. Один французский философ осмелился заметить, что все, что тайно, должно считаться сомнительным и что нашим врожденным отвращением к пороку можно злоупотреблять, делая из него орудие тирании. Но снисходительное мнение того же писателя, что законодатель может полагаться на вкус и на здравый смысл человеческого рода, опровергается тем, что нам известно о древних нравах и об обширных размерах упомянутого зла.
Свободные афинские и римские граждане пользовались той неоценимой привилегией, что во всех уголовных делах подлежали суду своих сограждан. 1. Отправление правосудия издревле считалось обязанностью монарха; римские цари исполняли ее, а Тарквиний употребил ее во зло; он самовольно постановлял свои приговоры, не справляясь с законами и не спрашивая ничьего мнения. Первые консулы унаследовали эту царскую прерогативу; но священное право апелляции отменило юрисдикцию судей, и верховный народный трибунал стал разрешать все тяжбы. Однако необузданная демократия, пренебрегающая формами правосудия, нередко пренебрегает и его существенными принципами: плебейская зависть подливала яду к гордости деспотизма, и афинские герои в иных случаях могли превозносить благополучие перса, судьба которого зависела от прихоти только одного тирана. Некоторые благотворные стеснения, наложенные народом на его собственные страсти, были в одно и то же время и причиной и последствием степенности и сдержанности римлян. Право обвинения было предоставлено одним должностным лицам. Тридцать пять триб могли налагать денежный штраф путем подачи голосов; но в силу основного закона все уголовные преступления судили в собрании центурий, в котором всегда имели перевес личные влияния и богатство. Неоднократные прокламации и отсрочки были введены для того, чтобы предубеждения и личное недоброжелательство имели время охладеть; все судопроизводство могло быть уничтожено каким-нибудь предзнаменованием или оппозицией трибуна, и такие народные суды были не столько страшны для невинных, сколько благоприятны для виновных. Но при таком сочетании властей судебной и законодательной было трудно решить, был ли обвиняемый помилован или оправдан, а ораторы римские и афинские, защищая какого-нибудь знаменитого клиента, обращались со своими аргументами столько же к политике и к милосердию своего государя, сколько к его справедливости. 2. Обязанность созывать граждан для суда над преступником становилась более трудной по мере того, как возрастало число и граждан, и преступников, и пришлось прибегнуть к простому средству — к передаче народной юрисдикции обыкновенным судьям или экстраординарным инквизиторам . В древние времена разбирательства этого рода были редки и случайны. В начале седьмого столетия со времени основания Рима они сделались постоянными; на четырех преторов стали ежегодно возлагать обязанность решать важные дела об измене, вымогательствах, присвоении общественной собственности и взяточничестве, а Сулла увеличил число преторов и расширил сферу их ведомства теми преступлениями, которые более непосредственно грозят безопасности частных людей. Эти инквизиторы подготавливали и направляли судебное разбирательство; но они могли постановлять приговоры не иначе как по большинству голосов судей, которых иные сравнивали с английскими присяжными не без некоторого основания, но и не без большой натяжки. Для исполнения этой важной, хотя и обременительной, обязанности претор ежегодно составлял список старинных и уважаемых граждан. После продолжительной борьбы между различными органами власти они выбирались в равном числе из членов Сената, из всадников и из народа; для каждого разряда дела они назначались в числе четырехсот пятидесяти, а различные списки, или декурии, таких судей должны были заключать в себе имена нескольких тысяч римлян, олицетворявших судебную государственную власть. В каждом особом деле их имена вынимались в достаточном количестве из урны; а их беспристрастию была порукой принесенная ими клятва; способ, которым они подавали мнения, обеспечивал их самостоятельность; подозрение в пристрастии устранялось отводом по требованию обвинителя или защитника, а во время суда над Милоном отвод пятнадцати судей с каждой стороны уменьшил до пятидесяти одного число голосов или табличек, в которых высказывалось или оправдание обвиняемого, или его осуждение, или благоприятное для него недоумение. В своей гражданской юрисдикции римский претор был настоящим судьей и почти законодателем; но после того, как он установил, какой закон должен быть применен к данному случаю, он нередко поручал делегату удостоверение факта. Суд центумвиров, в котором он председательствовал, приобретал более веса и известности по мере того, как увеличивалось число судебных разбирательств. Но все равно, действовал ли он по личному усмотрению или сообразно с мнениями своих советников, самые абсолютные права могли быть вверяемы такому должностному лицу, которое ежегодно избиралось народным голосованием. Правила и предосторожности, введенные при политической свободе, требовали от нас некоторых объяснений; но порядки, введенные деспотизмом, были не сложны и безжизненны. До вступления на престол Юстиниана или, может быть, до вступления на престол Диоклетиана декурии римских судей утратили свое прежнее значение и превратились в пустое название; почтительные мнения асессоров можно было принимать в соображение и можно было оставлять без внимания, и в каждом трибунале разбирательством гражданских и уголовных дел занималось одно должностное лицо, назначение и увольнение которого зависели от произвола императора.
Римлянин, обвиненный в каком бы то ни было уголовном преступлении, мог избежать законного наказания добровольным изгнанием или самоубийством. Пока его виновность не была законным образом доказана, предполагалось, что он невинен, и он пользовался полной свободой; пока голоса последней центурии не были сочтены и пока результат голосования не был объявлен, он мог спокойно удалиться в один из союзных городов Италии, Греции или Азии. Такая гражданская смерть оставляла неприкосновенными — по меньшей мере для его детей,— и его честное имя, и его состояние, и он еще мог пользоваться всеми умственными и чувственными наслаждениями, если его честолюбие и привычка к шумной римской жизни могли уживаться с однообразием и спокойствием, которые он находил на Родосе или в Афинах. Чтоб спастись от тирании Цезарей, требовалось более неустрашимости; но с такой неустрашимостью успели свыкнуться благодаря принципам стоиков, примеру самых храбрых римлян и легальному поощрению самоубийств. Трупы казненных преступников выставлялись на публичный позор, и — что было более существенным злом,— их дети ввергались в нищету вследствие конфискации их собственности. Но если жертв Тиберия и Нерона предупреждали постановление смертного приговора императором или сенатом, то их мужество и торопливое прекращение собственной жизни вознаграждались общим одобрением, приличными похоронными почестями и тем, что их завещания получали законную силу. Утонченная жадность и жестокость Домициана, как кажется, отняли у несчастных это последнее утешение, и в нем отказало им даже милосердие Антонинов. Добровольная смерть, случившаяся во время уголовного процесса, в промежутке между обвинением и приговором, считалась за сознание виновности, и безжалостная государственная казна забирала все, что оставалось после умершего. Однако юристы всегда уважали природное право гражданина располагать своей жизнью, а посмертный позор, который был придуман Тарквинием с целью сдерживать отчаяние его подданных, никогда не вызывал подражания со стороны властвовавших после него тиранов. Действительно, над тем, кто решился умереть, бессильны все земные власти, и один только религиозный страх будущей жизни способен удержать его руку. Вергилий причислял самоубийц скорее к разряду несчастных, чем к разряду преступников, а поэтические вымыслы о блуждающих в аде тенях не могли иметь серьезного влияния на людские верования или обычаи. Но правила евангелия или церкви наконец наложили узду благочестия на умы христиан и заставили их безропотно ожидать смерти от болезни или от руки палача.
Уголовные постановления занимают очень небольшое место в шестидесяти двух книгах Кодекса и Пандектов, и вся судебная процедура разрешает вопросы о жизни или смерти гражданина с меньшей осмотрительностью и с меньшими проволочками, чем самые обыденные вопросы о договорах или о наследовании. Хотя это странное различие и может быть иногда оправдываемо необходимостью как можно скорее предохранить общество от нарушения внутреннего спокойствия, но оно, в сущности, истекает из самого характера уголовного и гражданского законодательства. Наши обязанности по отношению к государству просты и однообразны; закон, осуждающий преступника, написан не только на меди или на мраморе, но также в его собственной совести, и его виновность обыкновенно доказывается удостоверением только одного факта. Но наши отношения одних к другим разнообразны до бесконечности: наши обязанности создаются, отменяются и видоизменяются оскорблениями, благодеяниями и обещаниями, а истолкование добровольно подписанных договоров и завещаний, нередко продиктованных обманом или невежеством, требует от прозорливости судьи продолжительного и тяжелого напряжения. Житейские заботы становятся более сложными от расширения торговли и владычества, а пребывание тяжущихся в отдаленных провинциях империи влечет за собой недоразумения, отсрочки и обращение к верховному судье с жалобами на местного судью. Царствовавший в Константинополе и на Востоке греческий император Юстиниан был законным преемником того родившегося в Лациуме пастуха, который поселил колонию на берегах Тибра. В течение тринадцати столетий законы как бы поневоле приспособлялись к переменам в управлении и в нравах, а похвальное желание согласовать старинные названия с новейшими учреждениями уничтожило гармонию и увеличило сложность неясной и неправильной системы управления. Законы, дозволяющие тому, кто им подчинен, не знать их содержания, тем самым сознают свою негодность; гражданская юриспруденция, в том виде, как она была сокращена Юстинианом, оставалась таинственной наукой и выгодным ремеслом, а трудность изучить ее удесятерялась вследствие того, что люди, занимавшиеся ее практическим применением, старались сгущать покрывавший ее мрак. Расходы на ведение процесса иногда превышали ценность иска, и обиженные отказывались от своих самых бесспорных прав по бедности или из благоразумия. Такая дорогостоящая юстиция может ослабить наклонность к сутяжничеству, но ее неравномерное давление лишь усиливает влияние людей богатых и бедственное положение бедняков. Такое затянутое и дорогостоящее ведение судебных дел доставляет богатому тяжущемуся более верные выгоды, чем те, которых он мог бы ожидать от случайного подкупа судьи. Кому приходится испытать на самом себе это зло, от которого мы не вполне ограждены в нашем веке и в нашем отечестве, тот способен, в минуту благородного негодования, высказать опрометчивое желание, чтобы наше сложное судопроизводство было заменено безыскусственными и краткими декретами турецких кади . При более спокойном размышлении мы убеждаемся, что такие формальности и такая медлительность необходимы для ограждения личности и собственности гражданина, что произвол судьи есть главное орудие тирании и что законы свободного народа должны предусматривать и разъяснять всякий вопрос, который может возникнуть при пользовании нашими способностями и при усложнении нашей предприимчивости. Но управление Юстиниана соединяло в себе все, что есть дурного и в свободе, и в рабстве, и римляне страдали в одно и то же время и от многочисленности своих законов, и от произвола своего повелителя.
|
Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.
Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода. |