Кавказские богатыри (Немирович-Данченко)/Аул/ДО
| Кавказскіе богатыри — Аулъ | Джамаатъ → |
| Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Кавказскіе богатыри. Часть первая. Газаватъ. — М.: Типографія А. И. Мамонтова, 1902. — С. 3. |
На скалѣ, точно на ладони приподнятый къ самому небу, весь въ розовомъ сіяніи утренней зари, лѣпился каменный, склеившійся изъ башенъ аулъ. Съ одной стороны надъ бездною онъ повисъ ласточкинымъ гнѣздомъ. Въ потемкахъ пропасти ворочалось и стонало неугомонное чудовище горнаго потока. Сакли будто выросли изъ самаго утеса. По крайней мѣрѣ, нельзя было опредѣлить, гдѣ кончался онъ и начинались тѣ. Отъ грохота воды, бушевавшей въ тѣснинахъ, иной разъ чудилось, точно вздрагивали горы. Во время оно крики такихъ-же потоковъ подслушалъ грекъ-странникъ и создалъ дивный миѳъ о Прометеѣ, прикованномъ къ кавказскому утесу. Лезгины тоже одушевляли свою грозную природу: по ночамъ ангелы всемогущаго Аллаха падающими звѣздами поражаютъ гордыхъ шайтановъ, и побѣжденные демоны низвергаются въ глубину дагестанскихъ безднъ и тамъ, въ пѣнѣ и волнахъ студеныхъ водъ, мучатся отъ невыносимыхъ страданій.
Одинокое дерево чуть-чуть выдалось кудрявою вершиною надъ зубчатою стѣной у самаго купола горной мечети, тоже похожей на башню. Напрягая зрѣніе, отсюда, въ ослѣпительномъ блескѣ уже родившагося дня, можно было бы отличить и на другихъ утесахъ далеко-далеко забравшіеся въ самое поднебесье такіе же аулы. Кажется, дунетъ вѣтеръ посильнѣе, и всѣ ихъ башни и стѣны разомъ снесетъ въ бездонные провалы по сторонамъ. Но годы проходятъ за годами; непогоды бѣшенно громятъ горные узлы и твердыни Дагестана, а скалы лезгинскихъ ауловъ стоятъ себѣ среди каменнаго великолѣпія своей сумрачной родины.
Тишина!..
Такая тишина, что шумъ потоковъ въ безднахъ еще болѣе оттѣняетъ ее. Гулкій выстрѣлъ, прокатившійся по дну заполоненнаго туманомъ ущелья, повторился несчетно отдаленнѣйшими долинами. Ему отозвались привѣтомъ на привѣтъ скалы, какихъ не разобрало бы око зоркаго вершиннаго горца, привыкшаго къ безграничнымъ горизонтамъ. Въ ближайшемъ аулѣ на плоскую кровлю сакли выбѣжалъ лезгинъ, приставилъ ладонь къ бровямъ, пытаясь всмотрѣться внизъ во мглу. Но тамъ опять все замерло, и, постоявъ немного, онъ сообразилъ, что по зарѣ охотники-дидойцы выслѣдили джейрана у воды. Въ самой саклѣ проснулась и на ея каменный порогъ выбѣжала дѣвушка съ глинянымъ кувшиномъ въ рукахъ.
— Эй, урусъ[1]! — задорно и громко крикнула она во мглу еще не проснувшагося ущелья…
Изъ этой мглы выступала только темная плоская кровля затерявшейся тамъ сакли.
— Урусъ! Тебя я зову! — смѣялась она, сверкая большими, черными глазами, надъ которыми сростались тонкія брови.
Ей не отвѣчалъ никто.
— Спитъ еще, должно быть!
Она стала увѣренно спускаться внизъ къ потоку, шумѣвшему въ туманѣ, по крохотнымъ ступенямъ, вырубленнымъ въ цѣльной скалѣ. Она даже не смотрѣла, куда идетъ, до того освоилась съ этою козьей тропою. Ей отъ прохлады внизу стало весело.
— Что-жъ это Асланъ-Козъ… и другія?.. Или я встала слишкомъ рано.
Около былъ клочекъ земли, на которомъ раскрыли благоуханные вѣнчики горныя фіалки. Дѣвушка поставила кувшинъ и, въ ожиданіи другихъ лезгинокъ, сѣла на каменную ступень, глядя внизъ. Ее не смущало, что путь былъ пробитъ надъ пропастью, по карнизу, гдѣ только и помѣщалась ея узенькая ступня. Она даже стала шаловливо раскачиваться, рискуя слетѣть въ бездонную низину. Ее въ утреннемъ воздухѣ точно поддерживали крылья.
— Эй, урусъ! — крикнула она еще разъ.
Эхо замерло въ далекомъ ущельѣ, но никто опять не отозвался.
Она ненадолго задумалась, о чемъ — и сама бы не отвѣтила, и вдругъ по всему этому ущелью прокатился ея звучный, грудной голосъ. Казалось, чудной природѣ недоставало только пѣсни, чтобы разомъ стряхнуть съ себя очарованіе холодной ночи.
Полузажмурясь, дѣвушка пѣла, нисколько не заботясь, слушаетъ ее кто или нѣтъ:
«Смертоносный клинокъ мой со мною, |
Она даже подняла голову вверхъ, точно желая разсмотрѣть, не покажется ли и ей въ густѣвшей уже синевѣ неба сказочный дворецъ, но, вмѣсто его бирюзовыхъ стѣнъ, она увидѣла своихъ подругъ, по такимъ же узенькимъ тропинкамъ и лѣстницамъ бѣжавшихъ съ кувшинами на правомъ плечѣ и звавшихъ ее.
— Селтанетъ, Селтанетъ! Ты всегда первая!.. Ранняя птичка!..
Онѣ вмѣстѣ сошли внизъ, откуда скоро послышался звонъ воды, падавшей въ кувшины, и громкій смѣхъ молодыхъ лезгинокъ. Селтанетъ хохотала громче всѣхъ, точно отводя душу послѣ долгаго молчанія въ домѣ суроваго отца.
— Что это съ тобою? — спрашивали ее другія дѣвушки.
— Ей урусъ сегодня сорветъ вѣтку аксана!
Селтанетъ нахмурилась. Сорвать вѣтку этого горнаго куста значило то же, что посвататься.
— Мнѣ не за чѣмъ: меня еще не собираются продавать туркамъ.
Одна изъ дѣвушекъ безпечно захохотала.
— Это ты «на мою кровлю шелуху выбросила». Что-жъ, я нисколько не жалѣю, что меня отецъ продаетъ. Мнѣ ужъ надоѣло здѣсь на однихъ чурекахъ да на кисломъ арьянѣ[2] сидѣть. Рубашки не на что сшить: одна, да и та въ лохмотьяхъ. А тамъ богато живутъ: каждый день буду новыя шелковыя шальвары надѣвать… Съ позументами. Чахланъ[3] въ золотѣ… Всѣ мнѣ позавидуютъ; безъ баранины ѣсть не стану. Ни одна казикумукская невѣста такой жизни не видала. Всѣ вы станете завидовать Девлетъ-Канъ. Каждое утро я буду пить душабъ[4].
— Кукуруза дома лучше шербета на чужбинѣ!
— Оставь ее, Селтанетъ; ты видишь, дѣвка съ ума сошла совсѣмъ. Скорѣе заставишь змѣю хвостомъ шипѣть, чѣмъ ее убѣдишь.
Селтанетъ еще разъ оглянулась на толстую Девлетъ-Канъ и, покачавъ головою, пошла вверхъ. За нею быстро подымалась та, которая первою отозвалась ей.
— Ну, что, Селтанетъ, ты все сдѣлала, что я совѣтовала тебѣ?
— Да, Асланъ-Козъ! Положила себѣ на ночь подъ подушку турланъ съ жареными зернами ячменя.
— А турланъ сама вырвала въ полѣ?
— Какъ солнце садилось, — нашла эту траву и выдернула, глядя на западъ, къ Меккѣ.
— И все зеленымъ шелкомъ завернула?
— Какъ ты говорила, такъ и сдѣлала. Только Богъ знаетъ какіе сны видѣли: душили меня, въ водѣ я тонула, въ пропасти падала.
— Это значитъ — «дивы» пошутили надъ тобою. Повтори еще разъ сегодня. Да! вѣдь вчера суббота была, — тогда все понятно. Суббота самый несчастный день въ недѣлѣ, — въ субботу, сама знаешь, никто ничего не предпринимаетъ. А ужъ гадать и подавно не слѣдуетъ. Повтори опять сегодня, — увидишь. Я на прошлой недѣлѣ сдѣлала это въ ночь на четвергъ, — отличный сонъ видѣла. Какъ-будто мой братъ изъ набѣга привезъ пропасть всякаго добра, и шелковыхъ матерій, и золотыхъ монетъ. А Селимъ вмѣстѣ съ нимъ столько награбилъ, что сразу весь калымъ заплатилъ за меня отцу и женился на мнѣ. Должно быть, скоро наши уйдутъ на газаватъ[5], за Дербентъ и тогда сонъ мой исполнится. Жаль, Селтанетъ, что послѣ такихъ сновъ просыпаться приходится! Вмѣстѣ бы мы и свадьбу сыграли.
— Не вбивай гвоздя въ стѣну для роговъ, когда туръ еще по горамъ бѣгаетъ.
— Сонъ на четвергъ лгать не можетъ. Четвергъ не суббота. А мнѣ жалко Девлетъ-Канъ, все-таки она росла съ нами.
— Что ее жалѣть; тоже нашла! Она спитъ и видитъ, чтобы ее продали скорѣе. И родня у нея все такая. Бабка ея у насъ по горамъ славилась — колдунья была. Никто лучше ея не могъ найти хапулипхеръ[6] въ полѣ. А искала вѣдь въ темныя ночи, когда ни одной звѣзды на небѣ не было!
— Зачѣмъ ей?
— Много она народа этимъ корнемъ испортила! Ты знаешь, онъ вѣдь на медвѣжью лапу похожъ. Рвать его надо съ умомъ. Лечь на землю такъ, чтобы собою всѣ его листья покрыть, вырвать сразу, — когда оканчиваешь заклятье, а потомъ высушить въ печи и опрыскать кровью совы… Тогда примѣшай къ просу или къ айрану — и дай кому хочешь, сейчасъ же залаетъ собакой, умъ потеряетъ, высохнетъ весь и умретъ. Такого испорченнаго убить надо, потому что онъ на смерть можетъ закусать каждаго.
— Ну, Девлетъ-Канъ не такая. Она просто глупа.
— Не такая? А я разъ ее на чемъ поймала. Иду мимо ночью, а она золу изъ дому выбрасываетъ[7]. Не такая! Нѣтъ, ужъ лучше пусть ее туркамъ продадутъ. Можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ ей тамъ слаще будетъ.
Асланъ-Козъ оборвалась разомъ.
Надъ одной изъ башенъ вверху, стоявшей на самомъ темени утеса, показался мулла въ зеленой чалмѣ и, окинувъ взглядомъ горы и ущелья, вдругъ приложилъ къ губамъ ладони и на весь этотъ просторъ, надъ безлюдными улицами аула медленно и печально сталъ выкрикивать священныя слова корана:
— Ля-илляхи-иль-Алла!.. Магометъ-рассуль-Алла!..[8]
Точно ожидавшій этого призыва, на голосъ муэззина со всѣхъ сторонъ на кровли саклей выползалъ народъ. У каждаго лезгина былъ коврикъ въ рукахъ, у кого такого не было, тотъ выходилъ съ черкеской. Разостлавъ ихъ на крышѣ, правовѣрные становились на колѣни.
Начинался самый важный изъ намазовъ — первый утренній. Всѣ въ ожиданіи его уже совершили положенное закономъ омовеніе и теперь, обращаясь лицомъ къ Меккѣ, читали молитвы и дѣлали установленные поклоны. Пропустить этотъ намазъ — большой грѣхъ. Вышелъ на кровлю и отецъ Селтанетъ, снялъ верхнюю одежду, разостлалъ ее и, сначала стоя, прочелъ первую молитву — альхамъ:
«Во имя Бога милосердаго, да будетъ благословенъ день и часъ сей. Хвала Господу всѣхъ тварей, Царю суднаго дня. Хвала Владыкѣ добродѣющему всѣмъ на землѣ, имѣющимъ дыханіе, и на томъ свѣтѣ вознаграждающему добрыхъ и карающему злыхъ… Тебѣ мы служимъ, къ Тебѣ прибѣгаемъ за помощью, настави насъ на путь правый, угодный Тебѣ, отклони отъ насъ все злое. Избави насъ отъ соблазновъ шайтана. Да будетъ такъ, да будетъ такъ, да будетъ такъ!»
Старикъ теперь опустился на колѣни.
Окончивъ намазъ, старикъ строго посмотрѣлъ на стоявшихъ внизу въ благоговѣніи Селтанетъ и Асланъ-Козъ.
— Если бы вы не болтали внизу лишняго, — не опаздывали бы къ молитвѣ… Недаромъ наша пословица говоритъ: гдѣ соберутся двѣ дѣвушки, — тамъ три зла, потому что между ними всегда шайтанъ!
Онъ дождался, когда зеленая чалма муллы исчезла съ башни, замѣнявшей здѣсь минаретъ, и зорко началъ вглядываться въ глубину долинъ, откуда туманъ ужъ подымался вверхъ по утесамъ и склонамъ горъ. Сакля стараго Гассана стояла у края аула — тамъ, гдѣ защитниками его были построены про всякій случай каменныя стѣны съ зубцами. За ними — пропасть, по другую сторону которой далеко-далеко одно за другимъ раскидывались ущелья, и долины, и Богъ вѣсть гдѣ — въ воздухѣ, у самаго небосклона, голубѣлъ похожій на миражъ Каспій.
Когда отецъ Селтанетъ усталъ смотрѣть вдаль, вниманіе его вызвалъ шумъ на узкихъ улицахъ аула. Путь по нимъ шелъ ступенями, то вверхъ, то внизъ. Онѣ змѣились во всѣ стороны, то огибая выступы скалы, то минуя трещину, дна которой было не видно, переплетались узлами, запутывались въ лабиринты и распадались на другія но всякій разъ такъ, чтобы любое мѣсто ихъ можно было обстрѣливать, по крайней мѣрѣ изъ трехъ или четырехъ пунктовъ сразу. Часто поперекъ такой тѣснины между саклями торчала башня, опиравшаяся на ихъ кровли и кое-какъ выложенная изъ дикаго камня. Перегораживая улицу, она давала возможность нѣсколькимъ удальцамъ, засѣвшимъ въ нее, бить на выборъ вверхъ или внизъ всѣхъ, кто неосторожно забрался бы въ эту западню. Проходъ для народа былъ подъ башней, а ея бойницы грозно смотрѣли во всѣ стороны. Самыя сакли лезгинскаго аула были выстроены такъ, что всякая при необходимости могла обратиться въ крѣпость. Окна узкія и черныя были достаточны для ружейнаго дула, но слишкомъ малы для того, чтобы свѣтъ проникалъ въ темноту, за ними. Плоскія кровли, крытыя киромъ, тоже ступенями лѣстницъ разбѣгались во всѣ стороны. Эти ступени покрыли вершину горы, на самое темя которой взобралась старая мечеть. Каждая кровля была дворикомъ для слѣдующей, стоявшей надъ ней, сакли. Отъ одной къ другой часто опускались деревянныя лѣсенки, и словоохотливыя лезгинки вовсе не нуждались въ улицахъ, чтобы съ одного конца этого населеннаго и большого аула попасть на другой его край. Кое-гдѣ были площадки съ ладонь. На нихъ порою торчало жалкое деревцо, чаще всего карагачъ, не находившее достаточно соковъ въ жесткомъ тѣлѣ утеса, трещины, котораго оно заполоняло своими цѣпкими корнями. Около мечети, вверху, по обычаю, раскидывалась главная аульная площадь — Гудеканъ, гдѣ происходилъ джамаатъ — народныя собранія, совѣты стариковъ. Издали площади этой видно не было, но зато на нее снизу горцы нанесли въ корзинахъ земли, и тамъ выросла единственная здѣсь могучая чинара, покрывавшая ее шатромъ своихъ вѣтвей. Со всѣхъ сторонъ на этой площади сдѣланы были навѣсы, подъ которыми въ обыкновенные дни продавались всякая мелочь и оружіе. Въ праздники здѣсь совершался судъ по обычаю (адатъ), или по корану (шаріатъ). Старикъ Гассанъ выросъ въ этомъ аулѣ. Въ молодости онъ выѣзжалъ отсюда только въ набѣги на русскія станицы; но когда глаза его стали плохо видѣть, а душа охладѣла къ боевымъ приключеніямъ, онъ засѣлъ въ скалѣ и сталъ только принимать участіе въ джамаатѣ. Вліяніе его на немъ росло, и онъ вмѣстѣ съ другими «почетными стариками» сталъ красить себѣ бороду въ красное — хною, занималъ въ мечети мѣсто у рѣшетки, за которой засѣдали муталлимы, и во всѣхъ процессіяхъ ему принадлежала завидная роль нести передъ муллою саблю и рубить голову жертвенному барану, кровь котораго непремѣнно должна была брызнуть на ступень мечети. У Гассана была только одна дочь Селтанетъ, но онъ гордился ею. Такой красавицы не было ни въ одномъ изъ окрестныхъ ауловъ. Джансеидъ хотѣлъ жениться на ней, — но у кавказскихъ горцевъ невѣстъ покупали, а старикъ зналъ цѣну своему товару и назначилъ за дѣвушку такой калымъ, что юношѣ оставалось или отказаться отъ нея, или сдѣлать отчаянный набѣгъ въ русскіе предѣлы. Онъ ждалъ такого вмѣстѣ съ своимъ другомъ Селимомъ, женихомъ Асланъ-Козъ. Въ лезгинскихъ аулахъ дѣвушки были свободны. Онѣ дѣлались рабынями, только выходя замужъ, когда старухи покрывали имъ лицо бѣлыми чадрами.
Солнце начинало уже сильно пригрѣвать.
Гассанъ сбросилъ длинную тавлинскую шубу съ узкими рукавами въ которые нельзя было просунуть руки, рукавами, падавшими на землю и волочившимися по ней, — и растянулся на плоской кровлѣ. Онъ сталъ было засыпать, какъ вдругъ вздрогнулъ и поднялся. Совсѣмъ не въ урочное время «будунъ» — помощникъ муллы съ верхушки башни сталъ выкрикивать на весь лезгинскій аулъ — призывъ на джамаатъ:
«Великъ Аллахъ, великъ Аллахъ!.. |
Аулъ ожилъ.
Точно кто-то расшевелилъ муравейникъ. Ступени узкихъ улицъ покрылись народомъ. Люди перескакивали съ кровли на кровлю, перекликались съ одной башни въ другую. Старикъ Гассанъ оправилъ на поясѣ кинжалъ, съ которымъ горецъ не разстается даже у себя въ саклѣ, крикнулъ Селтанетъ, чтобы та подала ему пистолеты и папаху, опять надѣлъ на плечи длинную тавлинскую шубу и съ важнымъ видомъ сошелъ въ тѣнь и прохладу закоулка, круто поднимавшагося вверхъ къ мечети. По пути его нагналъ другой «почетный старикъ», тоже съ окрашенною хною бородою, но въ зеленой чалмѣ.
— Алла да благословитъ тебя, Гассанъ.
— Милость его на тебѣ.
Обоихъ разбирало любопытство: зачѣмъ ихъ зовутъ на гудеканъ, что за джамаатъ долженъ тамъ собраться? Но оба были бы слишкомъ плохими горскими дипломатами, если бы выразили это хоть однимъ вопросомъ. Напротивъ, лица у обоихъ выражали, какъ-будто каждый изъ нихъ отлично знаетъ въ чемъ дѣло, но бережетъ это про себя. Гассанъ тѣмъ не менѣе не выдержалъ и спросилъ у пріятеля:
— Вчера кабардинскій князь пріѣхалъ и остановился въ кунацкой у муллы?
— Я его видѣлъ. Шашка въ золотѣ… Конь изъ Карабаха, — шерсть такъ и горитъ на солнцѣ. Ночью привезли стараго турецкаго муллу, того самаго, что недавно жилъ у казикумухцевъ и хунзахцевъ.
— Онъ у себя въ Требизондѣ великій шейхъ.
Позади нетерпѣливо подымалась толпа молодежи. Ихъ черкески были въ позументахъ, оружіе въ серебрѣ. Только нѣсколько узденей между ними щеголяли лохмотьями, точно показывая презрѣніе къ пышности. Глаза у всѣхъ такъ и горѣли. Хотѣлось каждому узнать скорѣе, зачѣмъ зовутъ на джамаатъ, но никто не рѣшался перегнать стариковъ, медленно подымавшихся впереди. Даже когда усталый Гассанъ остановился и рукою пригласилъ ихъ идти далѣе, Джансеидъ и Селимъ, шедшіе въ головѣ этой внезапно присмирѣвшей орды, покорно сложили руки на груди и потупились въ знакъ полнаго самоотреченія.
— Идите, идите! Молодымъ соколамъ трудно ожидать старыхъ ослабѣвшихъ воронъ.
— Нѣтъ, отецъ, — отозвался Джансеидъ, — у насъ еще только отростаютъ когти, — кому же, какъ не сильному лезгинскому орлу вести насъ и въ бой, и на джамаатъ.
Гассанъ ласково улыбнулся и положилъ руку на плечо Джансеиду.
— Помоги мнѣ, соколенокъ.
Онъ подымался вверхъ, опираясь на него, и Джансеидъ боялся только одного, какъ бы не оступиться, уравнивая свой шагъ съ медленною поступью отца своей Селтанетъ. Джансеидъ являлся образчикомъ горской красоты и старикъ Гассанъ искоса любовался имъ.
«Я самъ былъ когда-то такой», — думалъ онъ.
Подъ черными сроставшимися бровями открыто смотрѣли пламенныя глаза. Тонкій носъ придавалъ лицу молодого лезгина что-то хищное. Смѣло улыбались губы, и выраженіе силы и мужества лежало на всей его фигурѣ, сказывалось въ каждомъ его движеніи. Широкія плечи и тонкая, какъ у дѣвушки, талія — по горской пословицѣ, — если бы онъ легъ на бокъ, то подъ его станомъ свободно могла пробѣжать кошка.
Примѣчанія[править]
- ↑ Урусъ — русскій.
- ↑ Арьянъ — простокваша.
- ↑ Чахланъ — куртка.
- ↑ Душабъ — питье, составленное изъ меду съ лепестками различныхъ цвѣтовъ.
- ↑ Газаватъ — священная война съ невѣрными.
- ↑ Хапулипхеръ — собачья — лай-трава.
- ↑ Это, по мнѣнію суевѣрныхъ лезгинъ значитъ наводить порчу на ту сторону, куда летитъ зола.
- ↑ Ля-илляхи-иль-Алла!.. Магометъ-рассуль-Алла!.. — Нѣтъ Бога, кромѣ Бога, и Магометъ пророкъ Бога!..