Кающийся грешник (Хирьяков)/ДО
Николай Петровичъ вернулся домой поздно. Онъ чувствовалъ сильную усталость и, пока слуга снималъ съ него пальто и, проводивъ въ кабинетъ, зажигалъ свѣчи, Николай Петровичъ думалъ только о томъ, какъ хорошо сейчасъ-же улечься въ постель, отдаться всѣмъ тѣломъ отдыху и смутно сознавать, какъ обрывки образовъ и мыслей проносятся, въ утомленномъ мозгу, проносятся, путаются, ускользаютъ изъ подъ контроля сознанія, и незамѣтно все существо охватываетъ сонъ, крѣпкій освѣжающій сонъ.
Но когда лакей ушелъ, осторожно затворивъ за собой двери, Николай Петровичъ почувствовалъ, что спать какъ-то не хочется, что нервное возбужденіе послѣ шумнаго обѣда еще не совсѣмъ улеглось, и что недурно-бы выкурить на сонъ грядущій хорошую сигару. Онъ открылъ небольшой ящикъ чернаго дерева съ замысловатыми японскими рисунками на стѣнкахъ и крышкѣ, досталъ сигару, тщательно обрѣзалъ кончикъ и, закуривъ, усѣлся на мягкое кожаное кресло-кушетку. Клубы ароматнаго дыма закружились въ воздухѣ, а тонкая струйка отъ кончика сигары потянулась къ потолку.
Николай Петровичъ припоминалъ различные моменты торжественнаго обѣда. Обѣдъ былъ данъ по случаю новаго солиднаго назначенія, которое только что получилъ Николай Петровичъ.
Было много рѣчей. Говорилъ бывшій начальникъ Николая Петровича, который всѣми силами старался помѣшать этому назначенію, но съ тактомъ и во время успѣлъ переложить гнѣвъ на милость, когда увидалъ, что назначеніе все равно состоится, говорили товарищи, говорили подчиненные.
Было доказано совершенно ясно, что Николай Петровичъ геніаленъ, что въ томъ вѣдомствѣ, которое онъ оставляетъ, онъ открылъ новую эру, и что новая эра ожидаетъ то счастливое учрежденіе, куда назначенъ Николай Петровичъ. Вспоминали многочисленные эпизоды изъ прошлой службы виновника торжества, и всюду во всѣхъ воспоминаніяхъ было до очевидности ясно, что Николай Петровичъ представляетъ брильянтъ и брильянтъ самой чистой воды.
И Николай Петровичъ не остался въ долгу, на каждую блестящую рѣчь, на каждое лестное сравненіе онъ отвѣчалъ рѣчью не менѣе блестящей и сравненіями и остроумными и лестными для чествователей. Онъ говорилъ, подкрѣпляя свои слова, солиднымъ авторитетомъ Бокля, что созданіе новой эры есть дѣло среды, что его маленькая личность является скромнымъ орудіемъ въ рукахъ его окружающихъ работниковъ, что онъ не брильянтъ, а простое стеклышко, и если блеститъ, то лишь благодаря драгоцѣнной оправѣ, въ которой до сихъ поръ находился и т. д. и т. д.
Ни одна фальшивая нотка не испортила обѣда: единодушіе и сердечность были такъ велики, что къ концу обѣда Николай Петровичъ хотѣлъ даже прослезиться, но во время спохватился, что еще недостаточно старъ для этого.
Впрочемъ изъянъ былъ. Да, Николай Петровичъ вспомнилъ, что одна совершенно лишняя нотка все-таки прозвучала. Этотъ желчный Шалявковъ съ своей сладенькой улыбочкой приплелъ къ чему-то юношескіе взгляды, отъ которыхъ слѣдуетъ во время освобождаться, и что это и слѣдовало ожидать отъ солиднаго дѣятеля, на котораго возлагается столько надеждъ.
Вѣдь и говорить-то порядочно не умѣетъ, двухъ словъ сказать не можетъ, а туда-же. Ораторъ! Ну, да чортъ съ нимъ, его никто и не слушалъ.
Перебирая въ своей памяти всѣ сказанныя за обѣдомъ привѣтствія, Николай Петровичъ, не смотря на врожденный скептицизмъ, невольно соглашался, что многія изъ нихъ были сказаны и умно и справедливо.
«Открылъ новую эру!» Гм… Почему-же ему не открыть новой эры? Развѣ это удѣлъ только особенно выдающихся натуръ? Какой вздоръ! Да и что такое такъ называемый выдающійся человѣкъ, какъ не щепка, выброшенная вверхъ волною случая? Другое дѣло — геній. Геній… Это можетъ быть уже слишкомъ! Добрякъ Селезневъ это перехватилъ. Хотя съ другой стороны, всѣ эти разграниченія людей на посредственныхъ, способныхъ, талантливыхъ, геніальныхъ… какъ это все условно, случайно и произвольно. Неужели геній что-то особенное? Кто это сказалъ, что геній есть терпѣніе, кажется Ньютонъ? Ну, да все равно кто-бы ни сказалъ, а, это сказано хорошо. Дѣйствительно — терпѣніе. И я, можно сказать, терпѣлъ. Да, терпѣлъ таки порядкомъ. Но за то и дождался. А, вѣдь даже и ожидать было трудно… Передъ Николаемъ Петровичемъ стали проноситься картины давно минувшаго.
Дѣтство. Отецъ съ утра уходитъ въ свой департаментъ. Мать нервная, раздражительная женщина хлопочетъ по хозяйству, бранится съ кухаркой. Изъ кухни доносится чадъ дешевой стряпни. Обѣдъ: супъ жидкій и мутный, жаркого мало и оно подгорѣло или жестко; семья больше налегаетъ на хлѣбъ и картофель. Послѣ обѣда глава семейства отправляется на боковую. Въ восемь часовъ вечера — чай, а глава семейства, смѣнивъ халатъ на вицъ-мундиръ, отправляется къ сослуживцу поиграть въ преферансъ. И такъ изо дня въ день, отъ двадцатаго до двадцатаго числа каждаго мѣсяца.
И видитъ себя Николай Петровичъ уже долговязымъ гимназистомъ, видитъ, какъ тщетно пытается онъ спрятать свои руки въ короткіе рукава выцвѣтшаго мундира. Дальше, дальше…
Наконецъ наступаетъ какое-то странное нервное время. Всѣ невзгоды, всѣ огорченія домашняго очага какъ-то блѣднѣютъ, стушевываются, являются новыя требованія, новые взгляды, новые интересы. Жизнь зоветъ! Точно кто-то распахнулъ широкую дверь, и въ темную комнату ворвался ослѣпляющій потокъ яркаго свѣта, и море звуковъ нарушило привычную тишину. Книги, товарищи, товарищи и книги… Когда это все было? Какъ это все поблѣднѣло.
А потомъ не задолго до окончанія курса охлажденіе, постепенное отдаленіе другъ отъ друга. Новые, болѣе здравые взгляды. Какъ ему стала ясна вся глупость ихъ молодого увлеченія. Какъ ясно показалось все ихъ несоотвѣтствіе съ неуклонными безжалостными законами природы, которые помогаютъ только сильнымъ, только разумнымъ. Немногіе поняли его, остальные набросились чуть не съ пѣной у рта, когда перед отправленіемъ на службу, разставаясь съ прежними товарищами, онъ гордо бросилъ имъ свой насмѣшливый девизъ: «приспособляйся, а не то тебя такъ приспособятъ»! Какъ на него набросились за это. Дикая публика. Бушмены. А особенно Василенко. Необузданный хохолъ. Гдѣ-то онъ теперь? А талантливый малый! Вотъ его набросокъ виситъ. Мастеръ, что говорить! Николай Петровичъ поднялся, поставилъ свѣчу на лѣвый край этажерки, чтобы лучше освѣтить висѣвшій надъ ней рисунокъ и снова развалился на кушеткѣ. Сюжетъ рисунка былъ нѣсколько фантастиченъ. Тутъ были изображены полуоткрытыя двери эдема, изъ которыхъ лился яркій свѣтъ, и около двери ихъ вѣрный стражъ, строгое лицо котораго, казалось, говорило: «Нельзя!» Пламенѣющій мечъ сверкалъ въ рукѣ стража и заграждалъ дорогу грѣшной душѣ, которая рвалась къ запретнымъ дверямъ со всей силой, со всей страстностью пробудившагося сознанія.
Особенно удалась фигура грѣшника. Стоя на колѣняхъ, стиснувъ худыя нервныя руки, прижавъ ихъ къ груди, онъ, казалось, былъ весь одно стремленіе. А на закинутой назадъ геніально очерченной головѣ, на искаженномъ страданіемъ лицѣ была видна вся жизнь этого человѣка. Казалось, что это былъ человѣкъ смѣлый, даровитый; его пытливый умъ срывалъ покровы со всѣхъ кумировъ, обнажалъ всѣ сокровенные тайники, которыми такъ дорожатъ люди. Онъ подходилъ съ ножемъ анализа ко всѣмъ вѣрованіямъ, изслѣдовалъ и разлагалъ всѣ идеалы — все вокругъ него падало, уничтожалось. И холодный извѣрившійся скептикъ, отвергнувъ все, все растопталъ и рѣшилъ, что всюду царитъ одинъ обманъ, и надо наслаждаться, пока наслажденіе, эта форма обмана, даетъ удовлетвореніе. Но мало-по-малу стало измѣнять и наслажденіе — тѣло старѣлось, чувство слабѣло и, наконецъ, духъ вырвался изъ плѣна, тьма разсѣялась и все стало ясно…
И вдругъ тотъ смѣлый, безграничный скептикъ увидѣлъ, что то, что было имъ когда-то зло осмѣянно, тѣ, когда-то дорогія мечты юности, что все это и есть настоящая, вѣчная правда. А то, что онъ считалъ правдой, на что въ порывѣ отрицанія онъ промѣнялъ свою молодость — все обманъ, мракъ, заблужденіе. И онъ увидѣлъ теперь, когда ему все стало такъ ясно, что теперь возврата уже нѣтъ, что вернуться на прежній путь юношескихъ вѣрованій, идеаловъ — невозможно и войти въ эту желанную дверь нельзя! И вотъ онъ бросается на колѣни, онъ проситъ, умоляетъ. — «Нельзя!..» Онъ собираетъ всѣ силы своей души такой могучей, такой страстной… онъ весь одно стремленіе, одна мольба… — «Нельзя!..»
Но куда-же онъ пойдетъ? Вѣдь въ ту страшную, въ ту блаженную минуту, когда пелена упала съ глазъ, когда все стало ясно, развѣ въ эту минуту не испыталъ онъ жесточайшей муки, сознавая обманъ всей своей жизни? Развѣ это жгучее сознаніе не прошло молніей по всему его существу и не уничтожило въ немъ прежняго человѣка? Такъ за что-же новому, обновленному человѣку страдать, нести такую лютую казнь за грѣхъ того, совершенно чуждаго ему человѣка? Неужели нѣтъ возврата? Неужели нельзя войти. Вѣдь можно?!
— Что-же это такое? У него другое лицо! Вѣдь это я.
На лбу Николая Петровича выступили капли пота. Да, дѣйствительно у грѣшника было другое лицо, и Николай Петровичъ видѣлъ ясно, какъ грѣшникъ повернулъ голову, вперилъ въ него свои блестящіе глаза. Губы грѣшника шевелились, но ни одного звука не раздавалось. Николай Петровичъ и такъ понималъ каждое слово.
— А ты до сихъ поръ не узнавалъ меня? — впивались слова въ разгоряченный мозгъ Николая Петровича. — Такъ узнай, вглядись! Называй меня какъ хочешь — душой, совѣстью, добрымъ или злымъ геніемъ — не въ названіи дѣло. Ты думаешь, я не существую. Напрасно! Теперь наступилъ часъ расплаты. Теперь ты все увидишь, все!..
— Что ты говоришь?! что ты такое! — кричитъ Николай Петровичъ. — Ты пустой бредъ, продуктъ разстроеннаго воображенія, несуществующій призракъ. — Но волосы Николая Петровича поднимаются и нервная дрожь пробѣгаетъ по всему тѣлу… «Исчезни, исчезни», шепчетъ онъ прерывающимся голосомъ.
И вотъ, какъ будто самыя тонкія струйки дыма начинаютъ застилать картину. Струйки дрожатъ и вьются, какъ будто дрожитъ и рисунокъ, тускнѣетъ, расплывается. Струйки вьются все гуще, и гуще, заворачиваются кольцами, кольца превращаются въ клубы дыма, и среди клубовъ дыма какое-то новое лицо бросаетъ свой строгій взглядъ на Николая Петровича.
— Василенко!?
— Да, Василенко. — шепчетъ чей-то голосъ. — Василенко — товарищъ твоей молодости, который любилъ тебя, вѣрилъ въ тебя, вѣрилъ тебѣ. И ты предалъ его и промѣнялъ его на призраки, которыми до сихъ поръ тѣшится твое самолюбіе. Вѣру въ свѣтлые идеалы, добра и правды ты растопталъ въ себѣ и разрушилъ, какъ ребенокъ ломаетъ наскучившую игрушку. Царство духа ты промѣнялъ на минутное, призрачное господство тѣла. Такъ пойми-же, все тѣлесное только призракъ, и только духъ, одинъ только духъ вѣченъ. Нѣтъ возврата отступнику! Вѣчно будешь томиться сознаніемъ преступной жизни! Вѣчно будешь видѣть весь ужасъ обмана, которому отдалъ во власть когда-то свободную душу. Проклятъ, проклятъ отступникъ.
— Исчезни, исчезни, — стонетъ Николай Петровичъ, стараясь не видѣть, не слышать.
Сильнѣе клубятся волны дыма и появляется новое лицо. Въ нѣжныхъ чертахъ сквозитъ глубокая печаль, слегка вьющіеся каштановые волосы, распавшись на двѣ волны, обрамляютъ прекрасно-очерченный лобъ. Грустные сѣрые глаза смотрятъ такъ пристально, ихъ кроткій любящій взглядъ проникаетъ въ душу, и чей-то нѣжный ласкающій голосъ звенитъ укоризненно въ ушахъ Николая Петровича.
— Что ты сдѣлалъ со мной? Со мной, которая такъ вѣрила тебѣ. У меня была вѣра, и у меня была сила, у меня было могучее стремленіе къ добру, и ты отравилъ мою душу и растопталъ и вѣру, и силу, и стремленіе. Ты окружилъ меня туманомъ, и въ томъ туманѣ мнѣ казалось, что слова твои открываютъ мнѣ путь къ высочайшимъ вершинамъ человѣческой мысли. И мнѣ казалось, что я гдѣ-то высоко надъ землей, подымаюсь все выше и выше. И потомъ ты столкнулъ меня внизъ, и все, что обольщало меня, разрушилось, и я увидѣла всю глубину паденія, весь ужасъ обмана и, вмѣсто горячей вѣры, ты далъ мнѣ ужасъ отчаянія. Но все это прошло. Теперь я вижу все ясно и, вмѣсто ненависти, всю мою душу наполняетъ глубокое чувство жалости. Мнѣ жаль тебя, такъ жаль, что прежняя любовь подымается въ моемъ сердцѣ. Ты не меня обманулъ, ты обманулъ самъ себя, ты самъ лучшія силы свои, свое счастье, все отдалъ въ жертву обману, какому-то призраку. Но неужели ты ушелъ на всегда? Нѣтъ, быть не можетъ! Милый, вернись. Каждый можетъ сбиться съ дороги, каждый можетъ погнаться за призракомъ, но вѣдь и каждый, кто только увидитъ, что ошибался, кто ясно видитъ при истинномъ свѣтѣ истинный путь, тотъ, не медля, вернется къ нему. Милый, вернись. Дорогой мой, еще не поздно, вернись. Ты заблуждался, ты падалъ. Но любовь все прощаетъ, любовь все покрываетъ. Найди въ себѣ хоть искру любви и она разростется въ могучее пламя и выжжетъ въ душѣ твоей все лживое, все злое, что наросло въ долгіе годы заблужденія. Вернись, вернись, дорогой, милый!..
— Не могу, исчезни, — стонетъ Николай Петровичъ, — поздно, исчезни…
Разсѣялись волны дыма.
И вотъ опять прежняя картина, и снова видитъ Николай Петровичъ кающагося грѣшника, рвущагося къ заповѣднымъ дверямъ эдема. И онъ видитъ, что опустилась рука суроваго стража, и что изъ дверей выходитъ старикъ съ длинной бородой, съ кроткимъ любящимъ взглядомъ и протягиваетъ впередъ обѣ руки и говоритъ: «Иди! любовь все прощаетъ, любовь все покрываетъ. Иди!..»
И въ душѣ Николая Петровича совершается что-то странное. Онъ чувствуетъ всѣмъ существомъ своимъ, что наступила такая минута, которая уже никогда не повторится, что или теперь или никогда. Онъ чувствуетъ, что еще не все потеряно, что еще можно вернуться къ правдѣ, къ свѣту, но что вотъ-вотъ двери закроются уже будетъ поздно, и войти будетъ нельзя. И съ громкимъ крикомъ: «иду!..» Николай Петрович бросается впередъ.
Сѣрое петербургское утро. Мелкій снѣгъ лѣниво падаетъ на землю. Съ улицы доносится звонокъ проѣзжающей конки.
— Чортъ знаетъ, какая чушь приснится и вѣдь такъ и проспалъ не раздѣваясь. Нѣтъ, это безобразіе, такъ нельзя. А это все вчерашнія почки… И вѣдь выдумали-же шельмецы приготовить ихъ: и трюфели тамъ, и томаты и еще что-то въ общемъ прелесть, а въ результатѣ объѣлся. Нѣтъ, такъ нельзя!
Николай Петровичъ оглядѣлся кругомъ, все было на своемъ мѣстѣ. Прямо передъ нимъ висѣла та-же картина, и такъ-же стоялъ на колѣняхъ грѣшникъ, и по прежнему сурово и безстрастно было лицо неумолимаго стражника и казалось, говорило: «Нельзя!..»