Китайскіе разсказы.[править]
I.
Милость Несравненнаго.[править]
Чи — хорошій кузнецъ. Никто не умѣетъ такъ какъ онъ сковать подкову въ нѣсколько минутъ, да такъ пригнать, что лошадь и не почувствуетъ, а думаетъ, что родилась съ этимъ украшеніемъ на четырехъ ногахъ.
Онъ любитъ свое дѣло, знаетъ, какое желѣзо выбрать для лошади мандарина Ванъ-ли-нунъ, какую насѣчку для богатаго Чунъ-ли-ди. Для лошадей Божественнаго подковы выдѣлываются изъ особаго металла — смѣси съ серебромъ, и въ эти дни Чи не пьетъ ханшинъ (китайская водка) и не куритъ привычныхъ десяти трубокъ. Сосредоточенный стоитъ у раздуваемаго горна, пока не заслышитъ стукъ копытъ. Тогда выходитъ навстрѣчу, съ непривычной мягкостью беретъ поводъ и долго гладитъ жеребца богдыхана, надѣляя его ласковыми прозвищами.
А потомъ не вводитъ въ столбы и не привязываетъ, какъ обычныхъ лошадей, — вѣдь передъ нимъ любимецъ Единственнаго. Животное словно чувствуетъ, не отдергиваетъ копыто, не вздрагиваетъ при шипѣніи раскаленной подковы, оно благодарно понимаетъ, какой хорошій кузнецъ Чи.
Божественный ѣздитъ верхомъ только въ паркѣ, вдали отъ нескромныхъ глазъ. Говорятъ, это любимый имъ способъ передвиженія, но Князь драконовъ можетъ показываться только въ паланкинѣ, несомомъ черными кули. А такъ какъ лошадь и кузнецъ единственныя звенья, связывающія его съ простой жизнью, Богдыханъ любитъ обоихъ.
Чи никогда не зрѣлъ лицо Князя драконовъ. Когда по улицамъ запрещеннаго города спѣшно протягивались желтыя ткани и пестрѣющій зонтами кортежъ при звукахъ тамъ-тамъ приближался къ углу, гдѣ ютилась кузница, то, какъ вѣрный линъ-ху, кузнецъ простирался и лежалъ такъ, пока не умолкали отзвуки фанфаръ.
Лежалъ и представлялъ Божественнаго, Хуанъ-ди, Князя драконовъ съ лицомъ, осѣяннымъ отблесками молній, съ проникающимъ солнечнымъ лунемъ душу взглядомъ его, Сына неба. Дальше мысль не повиновалась, волна любви и преданности приливала къ глазамъ, выступая умиленными слезами. И еще нѣжнѣе ласкалъ онъ жеребца, спины котораго касался Августѣйшій.
Чи представлялъ себѣ Хуанъ-ди въ обычной жизни не иначе, какъ ходящимъ по краю неба, съ пучкомъ грозовыхъ тучъ въ рукѣ, предшествуемаго дракономъ, изрыгающимъ пламя. И онъ, Чи, прогнѣвалъ Единственнаго.
Въ раннее утро, во время прогулки верхомъ лошадь споткнулась и Божественный хотя не упалъ, но покачнулся въ сѣдлѣ. При осмотрѣ копытъ нашли сломавшуюся подкову; найго (секретаріатъ) усмотрѣлъ небрежное отношеніе къ жизни Сына неба и въ результатѣ кузнецъ былъ обвиненъ.
Солнце скрылось уже за паукообразными кленами, когда гнусавый евнухъ вмѣстѣ съ ласковымъ привѣтомъ Одинокаго, передалъ ему крѣпкій шелковый шнуръ.
Шнуръ ему простому линь-ху, какая милость! Императоръ могъ-бы просто приказать его четвертовать, или разрѣзать живого на куски, или въ клѣткѣ отправить на островъ.
Благоговѣйно коснувшись губами врученнаго свертка, онъ пошелъ въ рощу, прилегающую къ парку, и, лишь первые лучи забрежжили на непроснувшемся небѣ, — повѣсился…
Очнулся отъ боли въ затылкѣ. Солнце немного ниже изогнутой березы, роса алмазами играетъ на травѣ. Онъ живетъ? Несчастный, не выполнившій повелѣнія Сына неба. Живетъ, а предательскій шнуръ виситъ на сукѣ, словно простая тесьма. Позоръ душѣ твоей, поганая собака, ненужный кузнецъ!
Смѣхъ прервалъ изліянія, сопровождаемыя жестами. Худощавый человѣкъ съ тонкими чертами лица, видимо отъ души забавляясь постигшимъ его горемъ, сдернулъ висящій шнуръ. «Оставьте», ворчливо произнесъ Чи, «онъ мой!»
«Онъ также и мой» произнесъ незнакомецъ съ улыбкой, «я послалъ его и только отъ меня зависитъ взять обратно».
Не вѣря глазамъ, смотрѣлъ кузнецъ на золотой шаръ (символъ власти), вѣнчавшій головной уборъ его собесѣдника, который тотъ одѣлъ передъ тѣмъ, какъ идти. И ушелъ, слегка загребая непривычными къ ходьбѣ ногами.
Такъ вотъ онъ Августѣйшій, этотъ простой человѣкъ, повалить котораго можно двумя пальцами. А огненный змій, край неба, изрыгаемое пламя? И походка подпрыгивающая — женская. Это Хуанъ-ди, Одинокій, Единственный, Князь драконовъ. Ахъ зачѣмъ онъ не умеръ, онъ старый Чи, это было-бы такъ просто!
II.
Мать.[править]
Тихо въ ямынѣ богатаго Нанъ-ву. Изъ затянутыхъ слюдою стеколъ доносятся: уличный шумъ, взрывы петардъ, звуки тамъ-тамъ.
Грижи-ли-ши — веселая улица Пекина: двери каждаго ямыня привѣтливо открыты для пузатаго тутчеи (купца), вооруженнаго дзянь-ху (мандарина) и даже линь-ху (простолюдина), но непремѣнно китайца, потому что женщина, отдавшаяся ян-гу-дза (заморскому черту), умираетъ.
Съ нарумяненными щеками, насурмленными бровями, красные маки въ волосахъ оттѣняютъ теплѣе тона модныхъ шанхайскихъ костюмовъ, медленно перебирая шелковыя струны цынь и улыбаясь собственнымъ мыслямъ, ждутъ онѣ мужей одной ночи.
Тихо въ ямынѣ богатой Нанъ-ву. Кіу-пси въ широкомъ доломанѣ, прикрывающемъ расползающееся тѣло, досадливо поглядываетъ за занавѣску, изъ-за которой несутся сдержанныя рыданія. Затуманенный взоръ ея проясняется лишь при взглядѣ на стѣну, увѣшанную клѣтками. Желтолицые любятъ пернатыхъ, такъ же какъ европейцы собакъ. Выходя на улицу носятъ ихъ съ собой, и нерѣдкость встрѣтить китайскихъ щеголей, прогуливающихся съ двумя клѣтками въ рукахъ. Терпѣливо прилаживая шнурки на хрупкія лапки, съ нѣжною улыбкой слѣдятъ они за полетомъ дроздовъ, соекъ, канареекъ и удодовъ.
Свѣжѣетъ. Заботливо закрываетъ Кіу-пси клѣтки желтою тафтой, — птицы легко погибаютъ.
А за завѣсой, заломивъ руки въ безсиліи отчаянія лежитъ несравненная Юнгъ-танѣ. Косы черными змѣями свѣшиваются съ кана, воротъ курмы разстегнуть, ножки-копытца не втиснуты въ бокаловидные сапожки. Юнгъ-тангъ не одѣнетъ расшитой курмы, не намажетъ губы веселымъ карминомъ.
Съ сдвинутыми бровями всматривается въ лежащій рядомъ клубокъ съ выглядывающими, смѣшно растопыренными пальчиками.
Дочь, ея дочь — это крошечное близкое существо.
Ю-Ці-анъ не сжалится надъ несчастной матерью, нѣтъ и слышать не хочетъ. Вотъ если-бы сынъ. Давно, удалось вырвать обѣщаніе не продавать его въ рабство; кое-какъ прокормился, а потомъ можетъ пригодиться для зазыва гостей въ ямынь, или станетъ Сіанъ-конъ и Ю-ці-ань будетъ торговать обоими. Вѣдь и законъ не позволяетъ уничтожать мальчиковъ. Но дочь! Юнгъ-тангъ понимаетъ, что съ нею дѣлать нечего, никто и даромъ не возьметъ, а она ей кажется такой хорошенькой, такой особенной. И при мысли объ обрывѣ, гдѣ голодныя, жадныя собачьи стаи ждутъ добычу, — слезы льются изъ глазъ, а ребенокъ кажется еще дороже. Когда важный мандаринъ съ животомъ, точно у жабы и мясистыми, часто ласкавшими ее, руками вошелъ въ фанзу и не зная о ея нездоровы! сѣлъ на какъ, удивляясь, что она еще не одѣта, — она осмѣлилась заговорить о ребенкѣ — ихъ ребенкѣ, быть можетъ, — и молила, пусть отдастъ въ рабство, къ татарамъ, куда хочетъ, но лишь бы онъ жилъ.
Мандаринъ, лаская привычнымъ жестомъ ея бедра, долго и вкусно смѣялся: смѣшныя эти женщины, почему онъ, а никто другой долженъ думать о ребенкѣ. Потомъ стало скучно, онъ посовѣтовалъ ей утѣшиться, такъ какъ пошлетъ-же ей Богъ мальчика и ушелъ въ сосѣдній ямынь.
Теперь утеряна послѣдняя надежда. Еще нѣсколько мгновеній, и безразличныя руки оторвутъ барахтающееея тѣльце. Съ ревомъ взметнутся кровавыя пасти. Шаги, — идутъ. Это Нанъ-ву, но странно нѣженъ взглядъ его, а рука ласково гладитъ плечо гейши.
«Юнгъ-тангъ, дитя мое, Хе-бу, самъ Хе-бу хочетъ провести ночь съ вѣчно юной. Понимаешь, самъ Хе-бу! Отказъ невозможенъ, какая честь! Что? болитъ поясница? Мы вотремъ сокъ опіума, нѣсколько глотковъ ханшина освѣжатъ истомленное лицо. Скорѣе маки въ косы, стяни потуже станъ, грудь еще пышнѣе. Ребенокъ, да? сдѣлай это для него!»
Какъ, онъ будетъ жить? она прижметъ къ груди не одинъ разъ крохотное созданье? О, Хе-бу останется доволенъ, ножки ея не подогнутся, голова не закружится отъ объятій могущественнаго. Скорѣе расшитое кимоно, румяна! Хе-бу узнаетъ чары Юнгъ-тангъ.
Входить. Прислониться, потому что фанза плыветъ передъ глазами, но Наныву указываетъ дитя. Да, да ей лучше. Она низко склоняется передъ разсматривающимъ ее сановникомъ, покорно снимаетъ его обувь и, какъ былинка, на его колѣняхъ, на покачивающемся отъ смѣха животѣ, щекочетъ морщинистую шею, не замѣчая какъ довольный Ванъ-ву, оставляя ихъ вдвоемъ, уноситъ ребенка, чтобы не вернуть никогда.
III.
Ученый.[править]
Гунъ-чи настоящій ученый гуань-се-шень. Всѣ нарѣчія ему знакомы, а іероглифы: — онъ владѣетъ семью-стами-сорока ху-и (іероглифы, выражающіе сложныя мысли), тремя стами семьюдесятью двумя чуэнъ-чу (іероглифы съ выверну тымъ смысломъ), двадцать одной тысячью простыхъ и пятьсотъ девяносто восьмью ціа-ціэ (метафорные іероглифы),
Знаетъ навѣрно болѣе нежели содержится въ Канси-сыдзянъ, не говоря уже про стили Чунь-ту (старинный стиль), Ли-ту (оффиціальный), ціаншу (образцовый) и цао-сы (упрощенный) — нарѣчія всѣ до мандаринскаго включительно.
Не удивительно, что когда Августѣйшій посѣтилъ конференціонное зало, составленіе діалога было возложено на Гунъ-чи. Что это былъ за діалогъ! Ни одного слова, ни одного выраженія заимствованнаго отъ янгуйдза — заморскихъ чертей, одни китайскіе обороты, пріятные слуху того, у котораго всѣ подъ ногами (титулъ императора).
Предсѣдатель приказа при разъясненіи цитатъ изъ Лидзи (книги церемоній) или Ту-узинъ (исторія) всегда пользуется указаніями Чи, и не одинъ интересующійся произведеніями писателей или поэтовъ не уходилъ отъ него не удовлетвореннымъ. И при этомъ Чи былъ незлобивъ, обладалъ спокойствіемъ, завиднымъ здоровьемъ и въ особенности не страдалъ болѣзненнымъ самолюбіемъ, свойственнымъ людямъ касты ученыхъ, вынуждающимѣ ихъ сдавать безчисленные экзамены для полученія безчисленныхъ же званій. Чи не сдалъ ни одного и былъ счастливъ и пользовался любовью окружающихъ.
Все въ мірѣ относительно. Мудрость Чи не давала спать его сотоварищу Го-и, сдавшему добросовѣстно всѣ существующіе экзамены, но не достигшему славы. А экзамены въ Китаѣ не то, что въ другихъ государствахъ. За правильностью ихъ наблюдаютъ кромѣ предсѣдателя приказа и цензора, и чиновники всѣхъ степеней и ранговъ. Отправляясь на экзаменъ студентъ беретъ съ собою котелокъ для варки чая, уголь, свѣчи, трубку, табакъ, тюфякъ и одѣяло. Все это несетъ самъ, такъ какъ посторонніе не допускаются въ ограду зданія. Въ воротахъ кандидатъ обыскивается сторожемъ и по удостовѣреніи, что у него никакихъ пособій не имѣется, запирается на три дня въ узкую каморку съ небольшимъ окномъ и получаетъ тему. Такъ для каждаго экзамена, а сколько ихъ — отлично знаетъ Го-и, спина котораго до сихъ поръ болитъ, отъ жесткаго кана.
Почему Чи не дѣлаетъ того, что онъ, Го-и увѣренъ, что при первой же попыткѣ срѣзался бы по стрѣльбѣ изъ лука (необходимый экзаменъ для кандидата на ученую степень) и не смѣлъ бы носиться со своею ученостью. А теперь: Го-и подолгу стоитъ передъ зеркаломъ, разсматривая желтоватое, скуластое лицо, обрамленное роскошною косою, вѣера съ изрѣченіями Конфуція, и выхоленныя руки съ непомѣрно длинными ногтями — признакъ учености. Положительно всѣ стигматы мудрости на лицо, а на устахъ у всѣхъ имя ненавистнаго Гунъ-чи. Жизнь Го-и отравлена славою собрата.
И надо же было, чтобы одинъ изъ трудовъ Чи попался на глаза Богдыхану. Августѣйшій, поэтъ и почитатель мудрости, Кіанъ-си пожелалъ немедленно созерцать автора, и, о какъ нехорошо сыну неба заниматься литературой, провелъ нѣсколько часовъ въ собесѣдованіи съ скромнѣйшимъ изъ мудрецовъ.
Солнце не встало дважды, а Гунъ-чи получилъ изъ рукъ самого Богдыхана званіе Цзинь-ши (званіе выдержавшаго послѣднее испытаніе), пурпурную мантію и два золотыхъ цвѣтка на шапку. Это было слишкомъ. Го-и такъ страдалъ, что рука потянулась къ шелковому шнурку и дабы избѣжать искушенія выбѣжалъ на улицу. Улицы были затянуты разноцвѣтными фонариками, гремѣла музыка и у всѣхъ въ рукахъ красныя бумажки съ іероглифомъ имени ненавистнаго Чи. Положительно тяжелый день. Го-и зашелъ въ парикмахерскую: долгое блужданіе по улицѣ вывело его косу изъ состоянія той благопристойности, въ которой обрѣтается коса ученаго. Парикмахерская была вся убрана цвѣтами и на покрытомъ столѣ красовались бутыли ханшина. Китайцы пьютъ не каждый день и поэтому Го-и учтиво извинился, что потревожилъ хозяина въ день семейнаго праздника. «Ничего, сударь», отвѣтилъ этотъ послѣдній «мы, брадобреи, празднуемъ сегодня честь, оказанную Императоромъ внуку одного изъ нашей корпораціи, славнаго Гунъ-чи».
Гунъ-чи внукъ брадобрея! Гунъ-чи принадлежитъ къ одной изъ презираемыхъ кастъ, члены которой не могутъ быть даже чиновниками! Гунъ-чи…
Такъ вотъ она разгадка мучившаго вопроса, почему онъ не сдалъ ни одного экзамена. Конечно, получить все мазкомъ кисти богдыхана легче, но онъ, Го-и, знаетъ, что ему теперь дѣлать и, оставивъ остолбенѣвшаго хозяина торопливо зашагалъ къ университету, радостно ухмыляясь.
А по утру, когда Чи потягивался, припоминая ласковый пріемъ Императора, явившаяся депутація потребовала, чтобы внукъ брадобрея не пятнилъ ихъ высокой корпораціи своимъ присутствіемъ.
Если бы Гунычи не былъ китайскимъ мудрецомъ, то онъ разумѣется просто пригласилъ бы ихъ къ повиновенію богдыхану, отъ милостей котораго ни одинъ китаецъ не смѣетъ отказаться, оставшись въ живыхъ, но онъ быль мудрецъ, и поэтому, вѣжливо успокоивъ и проводивъ своихъ бывшихъ сотоварищей, взялъ шнурокъ и удавился.
Взрывомъ отчаянія культурныхъ людей страны была встрѣчена вѣсть о смерти Гунъ-чи. Въ теченіе нѣсколькихъ дней ученые не смѣли носу высунуть на улицу, но самое главное, что брадобреи всей Небесной Имперіи заявили, что не заплетутъ ни одной косы, будь то самъ Императоръ, пока виновникъ смерти любимаго ученаго не будетъ найденъ и примѣрно наказанъ.
Можно-ли было укрыться при такихъ условіяхъ? Конечно, нѣтъ, и ночь не спустилась трехъ разъ на возмущенную землю, какъ Го-и предсталъ предъ судилищемъ и утерялъ не только всѣ свои званія, но гордость и красу каждаго китайца — косу, отрубленную на Пекинской площади первымъ брадобреемъ Императора.
А потомъ все успокоилось. Брадобреи вернулись къ своимъ занятіямъ, ученые къ своимъ. Надъ могильнымъ холмомъ мраморная черепаха бережетъ сонъ Гунъ-чи, а богдыханъ, поэтъ Кіанъ-си, въ закатные вечера съ грустью вспоминаетъ отблескъ нѣсколькихъ часовъ, проведенныхъ въ собесѣдованіи съ истиннымъ мудрецомъ.