Бездомнаго, безроднаго
Не мало попадается
Народу на Руси,
Не жнутъ, не сѣютъ - кормятся
Изъ той же общей житницы,
Что̀ кормитъ мышку малую
И воинство несмѣтное:
Осѣдлаго крестьянина
Горбомъ ее зовутъ.
Пускай народу вѣдомо,
Что цѣлыя селенія
На попрошайство осенью,
Какъ на доходный промыселъ,
Идутъ: въ народной совѣсти
Уставилось рѣшеніе,
Что больше тутъ злосчастія,
Чѣмъ лжи — имъ подаютъ.
Пускай нерѣдки случаи,
Что странница окажется
Воровкой; что у бабъ
За просфоры аѳонскія,
За «слезки Богородицы»
Паломникъ пряжу выманитъ,
А послѣ бабы сведаютъ,
Что дальше Тройцы-Сергія
Онъ самъ-то не бывалъ.
Былъ старецъ, чуднымъ пѣніемъ
Плѣнялъ сердца народныя;
Съ согласья матерей,
Въ селѣ Крутыя-Заводи
Божественному пѣнію
Сталъ дѣвокъ обучать;
Всю зиму дѣвки красныя
Съ нимъ въ ригѣ запиралися,
Оттуда пѣнье слышалось,
А чаще смѣхъ и визгъ.
Однако чѣмъ же кончилось?
Онъ пѣть-то ихъ не выучилъ,
А перепортилъ всѣхъ.
Есть мастера великіе
Подлаживаться къ барынямъ;
Сначала черезъ бабъ
Доступится до дѣвичьей,
А тамъ и до помѣщицы.
Бренчитъ ключами, по двору
Похаживаетъ бариномъ,
Плюетъ въ лицо крестьянину,
Старушку богомольную
Согнулъ въ бараній рогъ!..
Но видитъ въ тѣхъ же странникахъ
И лицевую сторону
Народъ. Кѣмъ церкви строятся?
Кто кружки монастырскія
Наполнилъ черезъ край?
Иной добра не дѣлаетъ,
И зла за нимъ не видится,
Иного не поймешь.
Знакомъ народу Ѳомушка:
Вериги двупудовые
По тѣлу опоясаны
Зимой и лѣтомъ босъ,
Бормочетъ непонятное,
А жить — живетъ по-божески:
Доска да камень въ головы,
А пища — хлѣбъ одинъ.
Чудёнъ ему и памятенъ
Старообрядъ Кропильниковъ,
Старикъ, вся жизнь котораго
То воля, то острогъ.
Пришелъ въ село Усолово:
Коритъ мірянъ безбожіемъ,
Зоветъ въ лѣса дремучіе
Спасаться. Становой
Случился тутъ, всё выслушалъ:
— Къ допросу сомустителя!
Онъ тоже и ему:
«Ты врагъ Христовъ, антихристовъ
Посланникъ!» Соцкой, староста
Мигали старику:
— Эй, покорись! — Не слушаетъ!
Везли его въ острогъ,
А онъ корилъ начальника
И, на телѣгѣ стоючи,
Усоловцамъ кричалъ:
«Горе вамъ, горе, пропащія головы!
Были оборваны,- будете голы вы,
Били васъ палками, розгами, кнутьями,
Будете биты желѣзными прутьями!..»
Усоловцы крестилися,
Начальникъ билъ глашатая:
«Попомнишь ты, анаѳема,
Судью ерусалимского!»
У парня, у подводчика,
Съ испугу вожжи выпали
И волосъ дыбомъ сталъ!
И какъ на грѣхъ, воинская
Команда утромъ грянула:
Въ Устой село не дальное
Солдатики прошли.
Допросы! усмиреніе!
Тревога! посопутности
Досталось и усоловцамъ:
Пророчество строптиваго
Чуть въ точку не сбылось.
Во вѣкъ не позабудется
Народомъ Ефросиньюшка,
Посадская вдова:
Какъ Божія посланница
Старушка появляется
Въ холерные года;
Хоронитъ, лѣчитъ, возится
Съ больными. Чуть не молятся
Крестьянки на нее...
Стучись же, гость невѣдомый!
Кто бъ ни былъ ты, увѣренно
Въ калитку деревенскую
Стучись! Не подозрителенъ
Крестьянинъ коренной,
Въ немъ мысль не зарождается,
Какъ у людей достаточныхъ,
При видѣ незнакомаго,
Убогаго и робкаго:
Не стибрилъ бы чего?
А бабы — тѣ радехоньки.
Зимой, передъ лучиною
Сидитъ семья, работаетъ,
А странничекъ гласитъ.
Ужъ въ банькѣ онъ попарился,
Ушицы ложкой собственной,
Съ рукой благословляющей,
Досыта похлебалъ.
По жиламъ ходитъ чарочка,
Рѣкою льется рѣчь.
Въ избѣ всё словно замерло:
Старикъ, чинившій лапотки,
Къ ногамъ ихъ уронилъ;
Челнокъ давно не чикаетъ,
Заслушалась работница
У ткацкаго станка;
Застылъ ужъ на уколотомъ
Мизинцѣ у Евгеньюшки,
Хозяйской старшей дочери,
Высокій бугорокъ,
А дѣвка и не слышала,
Какъ укололась до крови;
Шитье къ ногамъ спустилося,
Сидитъ — зрачки расширены,
Руками развела...
Ребята, свѣсивъ головы
Съ палатей, не шелохнутся:
Какъ тюленята сонные
На льдинахъ за Архангельскомъ,
Лежатъ на животѣ.
Лицъ не видать, завѣшены
Спустившимися прядями
Волосъ — не нужно сказывать,
Что желтые они.
Постой! ужъ скоро странничекъ
Доскажетъ быль аѳонскую,
Ка̀къ турка взбунтовавшихся
Монаховъ въ море гналъ,
Ка̀къ шли покорно иноки
И погибали сотнями...
Услышишь шепотъ ужаса,
Увидишь рядъ испуганныхъ,
Слезами полныхъ глазъ!
Пришла минута страшная —
И у самой хозяюшки
Веретено пузатое
Скатилося съ колѣнъ.
Котъ Васька насторожился —
И прыгъ къ веретену!
Въ другую пору то-то бы
Досталось Васькѣ шустрому,
А тутъ и не замѣтили,
Какъ онъ проворной лапкою
Веретено потрогивалъ,
Какъ прыгалъ на него
И какъ оно каталося,
Пока не размоталася
Напряденная нить!
Кто видывалъ, какъ слушаетъ
Своихъ захожихъ странниковъ
Крестьянская семья,
Пойметъ, что ни работою,
Ни вѣчною заботою,
Ни игомъ рабства долгаго,
Ни кабакомъ самимъ
Еще народу русскому
Предѣлы не поставлены:
Предъ нимъ широкій путь.
Когда измѣнятъ пахарю
Поля старозапашныя,
Клочки въ лѣсныхъ окраинахъ
Онъ пробуетъ пахать.
Работы тутъ достаточно,
За то полоски новыя
Даютъ безъ удобренія
Обильный урожай.
Такая почва добрая —
Душа народа русскаго...
О сѣятель! приди!..
Іона (онъ же Ляпушкинъ)
Сторонушку вахлацкую
Издавна навѣщалъ.
Нетолько не гнушалися
Крестьяне божьимъ странникомъ,
А спорили о томъ,
Кто первый пріютитъ его?
Пока ихъ спорамъ Ляпушкинъ
Конца не положилъ:
«Эй! бабы! выносите-ка
Иконы!» Бабы вынесли;
Предъ каждою иконою
Іона падалъ ницъ:
«Не спорьте! дѣло божіе,
Котора взглянетъ ласковѣй,
За тою и пойду!»
И часто за бѣднѣйшею
Иконой шелъ Іонушка
Въ бѣднѣйшую избу.
И къ той избѣ особое
Почтенье: бабы бѣгаютъ
Съ узлами, сковородками
Въ ту избу. Чашей полною,
По милости Іонушки,
Становится она.
Не громко и не торопко
Повелъ разсказъ Іонушка
«О двухъ великихъ грѣшникахъ»,
Усердно покрестясь.
