Край угля и железа.
Очерк.[править]
I.[править]
Донецкий бассейн.
Сухая, высокая, холмистая степь с балками, запрудами, маленькими пересыхающими летом речонками, на которых лежать большие поселения, выросшие так быстро, так недавно. Всюду, куда ни глянешь, торчат черные трубы, схватываются дымки, стоят телеграфные и телефонные столбы с туго натянутыми проволоками, бегут во все стороны рельсовые пути. Утром и вечером унылый вой гудков на заводах и шахтах, далеко слышный, нагоняющий жуть и скуку.
А вечером степь в огнях, в заревах. Они рассыпались всюду и дрожат, переливаются, вспыхивают и гаснуть. Всех цветов они — белые и голубые электрические, желтые и красные от заводских и коксовых печей.
По вечерам картина эффектная, внушительная. Кажется, будто раскинулся в степи необозримый город, раскинулся на десятки верст и мигает разноцветными огнями, глухо гудит, грохочет.
Но это марево, обман.
Днем здесь серо, дымно и грязно. Пыльная, сожженная степь, бугры, овраги; черные пятна заводских селений, шахт и рудников, дым и копоть.
Донецкий бассейн вырос, развился и застроился, что называется, на наших глазах. Тридцать лет тому назад здесь лежала голая, пустынная стань. Места для хлебопашества была мало пригодные — хрящ, камень, глина, бугры, все безводное, мертвое. Владельцы этих земель, по преимуществу крестьяне, не знали, что с ними делать. Мужики говорили:
— Наделили паны выбросками. Ни Богу, ни чёрту, только мужику.
И мучились, засевая бесплодные бугры, борясь с засухами и недородами, которые здесь обычное явление.
Никто и не подозревал, что под бесплодной каменистой корой, под глиной, песчаником и известняком, скрываются огромные богатства.
Раскрылись глаза только потом, когда на забракованных землях оказались громаднейшие залежи каменного угля, железной руды, известняка.
Неудобная земля сразу повысилась в цене. Началась разработка ископаемых, хлынули иностранные капиталы, стали вырастать, как грибы, горнопромышленные предприятия, и целый край трепетно забился в той заводской и угольной горячке, которою ознаменовались на юге конец девяностых годов и начало нового века.
Это было время небывалого оживления, радужных надежд, чудовищно-быстрой смены капиталистических предприятий. Все, кто имел хоть какую-нибудь возможность, бросились строить, рыть, искать. Наживались шутя огромные состояния и тут же ухлопывались на дутые предприятия. Этот угольный вихрь, это промышленное опьянение закружило и увлекло многих. Но многих и обогатило. И — нет худа без добра — обогатились многие крестьянские общества, на скудных наделах которых, отведенных им хитрыми помещиками («на тебе, небоже, что мне не гоже»), открылись ботатейшие залежи ископаемых.
Донецкий бассейн на несколько лет превратился в какой-то интернациональный базар, заговорил на всех европейских языках. Кто-то назвал тогда Донецкий бассейн Русской Бельгией, и это удачное название сохранилось до сих пор.
Но такое напряжение долго продержаться не могло. Понемногу рудничное опьянение стало проходить. Обнаружилось «перепроизводство» заводов и рудников, и началось обратное течение — заводы закрывались, денежная волна отхлынула, многие предприятия ликвидировались. Это было довольно печальное явление. Началось оно лет десять тому назад и, постепенно замирая, продолжается до наших дней. Теперь уже Русская Бельгия — не Бельгия, а просто Донецкий бассейн, с явными, встречающимися довольно часто признаками былого горнопромышленного сумасбродства. Стоит только проехать по некоторым местам наибольшего оживления, и мы натолкнетесь на печальные памятники прошлого — заброшенные рудники и шахты, застывшие в бездействии заводы, обезлюдевшие поселения возле них.
Я никогда не забуду того тягостного впечатления, которое я испытал во время одной из поездок по Донецкому бассейну, при виде такого неосуществившегося предприятия.
Дело было в Славяносербском уезде, недалеко от Луганска. Мы проезжали мимо, если не ошибаюсь в наименовании, Белянского металлургического завода, и местный человек, с которым всегда как-то столкнешься в вагоне, говорил:
— Вот, не угодно ли полюбоваться, Белянский завод. Сотни тысяч ухлопали на оборудование, все было готово, оставалось только пустить в ход, а теперь, изволите ли видеть, продают с аукциона, на слом.
— Почему?
— Вышла заковычка. Встретились какие-то тормазы там, наверху, не хватило пороху, и дело рухнуло. А все было налажено, делали пробы, только пусти.
Завод стоял перед глазами, на возвышении, безмолвный, с недымящимися, мертвыми трубами, с заколоченными окнами, и кругом ни души. И было тяжело смотреть на это огромное сооружение, выросшее в стеши, заброшенное, неподвижное.
Период «бури и натиска» вспоминают в Донецком бассейне часто. Старые горнопромышленные волки, в совершенстве овладевшие тайной уловления удачных моментов, со вздохом сожаления говорят:
— Эих, было время, была жизнь. Все кружилось, неслось в каком-то вихре. Не то, что теперь — тихое омертвение. Бывало, стоишь на своем посту, как на охоте — глазомер, быстрота и натиск. Выпорхнула дичь — бац! Уложил на месте. Ищешь другую… Да, поохотились вволю. Дай, Бог, ещё такой удачи.
Едва ли только наступить опять золотая пора для волчьих аппетитов. Такие периоды в каждом движении бывают однажды. Это был порыв, опьянение. Это была революция в русской горнопромышленности со всеми её хорошими и дурными проявлениями. Теперь наступило успокоение, затишье, период упорного труда, переоценки сил и способов выработки, перемещения капиталов.
II.[править]
Это страничка прошлого, вчерашний день.
А что же представляет собою Донецкий бассейн в настоящее время?
Мне случилось бывать во многих местах русской Бельгии, самых оживленных и самых гиблых, случалось и жить здесь, в краю угля и железа, и я достаточно насмотрелся на этот своеобразный уголок нашего отечества.
Он поражает своим широким размахом, своей жизнеспособностью и ботатейшими данными для дальнейшего развития. Ведь выработка каменного угля, увеличиваясь с каждым годом, достигла здесь в 1912 г. 1.300 милл. пудов. За последние десять лень добыча угля возросла на 84,7 %. Работает на рудниках Донецкого бассейна трудовая армия в 150 тыс. человек. Выработка чугуна на донецких заводах достигла в 1912 году 171.380,3 тыс. пуд., увеличившись сравнительно с 1911 годом на 23½ милл. пуд. Коксовое производство (в 1911 году 202,80 милл. пуд.) за последние 12 лет увеличилось вдвое. Увеличилась также и добыча железной руды — в 1912 году её добыто. 344½ милл. пуд., — на 42½ милл. более, чем в 1911 году.
Но при всей своей жизнеспособности и большом промышленном размахе все здесь, в этом богатом краю, поражает хаотичной беспорядочностью, неблагоустройством. Люди, машины, жилища, отношения между людьми — все здесь производит такое впечатление, как будто это не жизнь, а черновой набросок жизни, где все спутано, скомкано, свалено в кучу.
Настоящая человеческая жизнь, без скрежета зубовного, проклятий и унижений, может быть, когда-нибудь и заглянет сюда, осветит темные пади заводов и рудников, а теперь это какое-то злое мытарство, а не жизнь.
Надо пожить здесь, присмотреться, прислушаться, заглянуть в разные горнопромышленные ямы и углы, чтобы оценить в достаточной степени здешнее существование.
Я укажу на наиболее характерные из них.
Вот, например, Дмитриевка в Макеевском районе, прославленном частыми катастрофами в шахтах.
Серая, пыльная площадь, занятая постройками типа городских окраин, телефонные столбы с густой проволочной сетью, темные остовы шахт и заводов, дымящиеся трубы — вот первое впечатление от Дмитриевки.
Поселком Дмитриевку назвать нельзя. Это город, выросший довольно скоропалительно на земле бывшего Русского Донецкато общества, ныне Горного Униона.
Лет 20 тому назад здесь была пустая площадь. По балкам, оправа и слева, торчали шахтенные вышки, ютились землянки. Потом на этой площади вырос базарчик, из базарчика образовался поселок, а теперь здесь уже 30 тыс. жителей. Словом, произошла обычная в Донецком бассейне история: на чужой земле выросло поселение, грязное, неблагоустроенное, бесправное. Им распоряжаются хозяева-владельцы, насаждая благоустройство в пределах собственного благоусмотрения, а поселенцы только платят за землю установленную аренду и с немой покорностью приемлют скудные плоды заботливости своих хозяев.
Положение, можно сказать, противоестественное: люди живут на чужой земле и сами как бы чужие. Построили трехэтажные дома, но не считают себя хозяевами, а только лишь временными жильцами. И неудивительно, что в жизни таких поселений нет обыкновенно ни складу, ли ладу. Все расползается, смотрит в стороны, и у каждого на уме волчья думка:
— Мне што? Я тут временный. Лишь бы капитал зашибить, а там можно и в сторону.
И эта временность выражается во всем: в спешности и скороспелости всяких предприятий, в отсутствии общественности, в стремление урвать, как можно больше, от золотого руна, в поисках которого все сошлись здесь, и уйти в другие, более благоустроенные места.
Дмитриевку, за быстроту роста, как-то назвали Донецким Чикаго. Русское Донецкое общество ухватилось за это название и использовало его для рекламных целей.
Несколько лет тому назад в южных тазетах появилась широковещательная реклама:
Приобретайте (места в пос. Дмитриевском, которому предстоит блестящая будущность. Это Донецкий Чикаго, в нём имеется уже то-то и то-то, а в скором времени будет ещё больше»…
Ну, словом, реклама, как реклама, обладающая всеми свойствами мыльного пузыря. Времена для Русского Донецкого общества были тогда трудные, билось оно среди своих обширных предприятий, как снигирь в сетке, вот и решили поправить обстоятельства с помощью рекламы.
Не знаю, много ли новых поселенцев дало это воззвание Русскому Донецкому обществу, но звонкая кличка «Донецкий Чикаго» утвердилась за Дмитриевкой, правда, больше в ироническом, чем в серьёзном смысле.
Задумав соорудить Чикаго, Русское Донецкое общество не позаботилось даже связать свое детище железнодорожным путем с остальным миром. Хорош промышленный центр без железной дороги! Трехэтажные дома., электричество, телефоны — и бездорожье, море грязи кругом, невылазной, непобедимой, засасывающей. Ближайшая железнодорожная станция (для грузового движения) в 12 верстах. Пассажирское движение едва только налаживается по веткам общества — раз в сутки ходить два вагона полутрамвайного типа.
А, между тем, Дмитриевка могла бы расти, развиваться. Положение её очень выгодное. Кругом заводы, рудники, в 10 верстах богатая, промышленная Юзовка (тоже, к слову сказать, не соединенная с Дмитриевкой прямым рельсовым путем), вблизи несколько узловых центральных станций. Сама Дмитриевка лежит хорошо, на ровном месте и представляет хороший материал, из которого можно вылепить порядочный город.
Но для этого нужно городское самоуправление.
О нём в Дмитриевке пока ещё не думают, но вопрос этот назревает сам собой, как он уже назрел для Юзовки, Синельникова, Енакиево и других полугородов.
III.[править]
Население в Дмитриевке, как и вообще в горнопромышленных поселках Донецкого бассейна, — случайное, пестрое, со всех концов России.
Сперва оседали на местах рабочие. Это был пещерный период. Рабочие селились в землянках, которые отличаются от звериных нор только тем, что имеют у себя некоторое подобие дверей и окон. Тип этих сооружений сохранился в Донецком бассейне в значительном количестве и до сих пор.
Потом среди рабочих стала селиться разная ремесленная и промышленная мелкота. Появились лавченки, трактиры. За мелкотой потянулись более крупные — уже было, за что уцепиться. Наряду с землянками стали расти бревенчатые, а потом и кирпичные постройки. Пришел капитал и стал насаждать пьянство, проституцию, дешёвую цивилизацию — тот фабрично-заводской лоск и блеск, который хуже грязи обволакивает жизнь таких промышленных наростов, как Дмитриевка.
Главное ядро населения, на счет которого кормятся остальные, все же составляют горнорабочие, шахтеры.
Жизнь шахтерская достаточно хорошо известна, и нет надобности делать подробную характеристику. Шахтеров называют вольными каторжниками, мучениками труда, подземными кротами — и все это справедливо, жизнь оправдывает эти названия. Трудно сказать, где шахтеру хуже — в шахте или наверху. Наверху — землянки или, в лучшем случае, казармы, грязь, вонь, теснота, плохая пища, пьянство, отсутствие каких бы то ни было духовных интересов — некуда деть себя в свободную минуту, не с кем слова сказать по-человечески. А под землей — каторжный труд, низкая плата, обвалы, взрывы, затопления, простуда и т. д.
Чтобы читатель представил себе более ясно ту обстановку, в которой работают шахтеры, приведу здесь свои впечатления, вынесенные от спуска в шахту. Как раз это была та самая злосчастная «Итальянка», где взрывом гремучего газа убито было в марте прошлого года более 70 человек.
В здании шахты нас встретил десятник, которому поручено было сопровождать нас.
Вошли в клеть. Загрохотала машина. Клеть сорвалась и ахнула в глубину. От непривычки захватило дыхание, в груди стало тесно, и сердце как будто упало, оборвалось. Но через две-три секунды стало легче, и даже приятно было нестись куда-то в чёрную глубину.
Вот и дно колодца. Довольно просторная площадка, вся обшитая деревом. Горят электрические лампочки, пыхтит за перегородкой водоотливная машина.
По сторонам чернеют темные ходы. Мы пошли по одному из них. Довольно высоко и просторно, можно идти не сгибаясь. Внизу проложены рельсы. По ним ходят вагонетки с углем, приводимые в движение посредством проволочного каната. Стены и потолки густо закреплены стойками и досками.
Дошли до первой продольной галереи. Тут шахта пошла под уклон, и мы стали спускаться. И с первых же шагов очутились в плену земли. Наши лампочки выхватывали небольшое пространство, а кругом стояла непроглядная тьма. Было низко, местами приходилось наклоняться. Падение большое, в 45°, ноги скользили, погружаясь то в пыль, то в грязь. Воздух был спертый, влажнотеплый, густой; дышалось с трудом.
Десятник шел впереди привычным шагом, а мы едва поспевали за ним, поминутно натыкаясь то на рельсы, то на канаты, то на выбоины. И стало так жарко, точно мы шли по коридору бани.
Пересекли несколько продольных галерей, откуда тянуло сыростью, а уклон все продолжался, все в глубь, в темноту, и, казалось, — ему не будет конца.
Наконец, мы свернули в боковой проход и очутились в тесной, низкой свеже-вырытой норе. Идти пришлось, согнувшись вдвое. Было душно; пот катился градом. Все здесь носило следы недавней работы: свежие закрепления, бревна, груды угля. Встретился вагончик, и мы едва обминули его — так было тесно.
Наконец, показались огоньки. Мы были в забое, где работали шахтеры.
Я оглянулся — и стало жутко.
Представьте себе углубление в земле — сажень ширины, два аршина вышины, уродливой, неправильной формы. Потревоженные, исковерканные динамитом пласты нависли крутом, наскоро укрепленные стойками. А глубже — широкая щель, куда можно проникнуть только на четвереньках, и в этой щели, среди обрушенных пластов, тускло светят лампочки, шевелятся фигуры, душ шесть.
Впечатление жуткое, трудно передаваемое.
Тесно, душно, всюду обломки угля, точно после катастрофы. Работать приходится сидя или лежа, в самык невероятных положениях. Угольная пыль ест глаза, забирается в горло.
Когда мы подошли и сели, — стоять было нельзя, так низко, работа остановилась. На минуту стало тихо. И вдруг слышим в разных местах забоя какое-то странное шипение, как будто тут где-то, за стеной, выпускают пар: «ш-ш-ш-ий»…
— Что это? — спросил я.
— Гремучка, — спокойно сказал ближайший шахтер, весь чёрный от угольной пыли.
Обдало холодом от этих слов.
Вспомнилась шахта «Иван», Рыковский рудник, эта же самая «Итальянка» — cотни жертв, погибших от взрывов. Вот она льется из потревоженных пластов эта страшная сила, способная наполнить огнем, и смертью всю шахту при малейшей искре.
— Это что, — сказал один из шахтеров, — а вот там, где есть вода в забоях, так, понимаете, гремучка ключом бьет, как кипяток. А то случается, что кошкой замяукает, либо лягушкой заквакает или коровой замычит — на разные голоса. Это, если где соберется много. Мы тогда её рубахами разгоняем…
— Эх, потянуть, чтоб дома не журились, — донеслось из дальнего угла.
Я оглянулся.
На пласте, в темной щели, лежал шахтер, чёрный, как, уголь, и набивал нос табаком. Курить нельзя, так хоть нюхают — все развлечение.
— А-ачхи! Добре взяло! Аж в голове закрутило.
Смех, шутки. А обстановка мутная, тягостная, и гремучка шипит так зловеще, точно угрожает взрывом.
Мы пошли назад, работа возобновилась. Застучали кайла — тук-тук, тук-тук, глухо, равномерно. Падали с глухим шумом обломки угля. Кто-то запел. Вспомнились слова шахтерской песни:
Шахтер рубит, шахтер бьет,
Шахтер песенку поет.
А гремучка аккомпанирует, шипя и угрожая под вздохи и шорохи земли.
Подыматься по уклону было страшно трудно. Ноги скользили, срывались. Два шага вперед, шаг назад. Сердце билось так, что трудно было дышать, все взмокло от пота. А ведь по этой убийственной дороге шахтеры возвращаются каждый раз после 12-часовой упряжки.
Когда мы поднялись наверх, было часов десять вечера, светила луна. И пребывание в шахте показалось кошмаром.
Какое счастье видеть лунный свет, небо, звезды, дышать простором, всей грудью, и не знать темных пропастей земли…
IV.[править]
Если Дмитриевка присвоила себе громкое название Донецкого Чикаго, то Юзовку и подавно следовало бы назвать каким-нибудь ещё более громким именем. В ней ведь огромный, второй в России по величине, завод. Новороссийского общества, она выросла и расцвела быстро, по-американски, превратившись в четверть века из заводского местечка в 50-тысячный город.
Но дело в том, что Юзовке заграничное название меньше всего пристало. Это чисто русский город прежде всего потому, что страшно грязный и нездоровый.
Юзовка — больное место Донецкого бассейна. Выросла она, дымная, грязная, расползлась по буграм и оврагам, облепилась кругом заводами и рудниками, и теперь не знает, как с ней быть и что делать. Здесь коренятся все недуги Донецкого бассейна. Тут началась памятная своей беспощадностью холера 1910 года, тут она дольше всето держалась, благодаря многолюдству, загрязненности и тесноте. Здесь же была и наибольшая паника, наибольшее бегство рабочих с завода и окружающих рудников. И менее опасные эпидемии — тиф, дезинтерия, дифтерит и др. облюбовали себе Юзовку, чаще всего вспыхивают здесь и упорнее держатся.
Свирепствуют здесь и эпидемии нравственные. Все отбросы горнопромышленной жизни, все темное, преступное и злое прячется здесь, в юзовских логовищах. Обилие явных и тайных притонов привлекает сюда всякий сброд — воров, хулиганов, громил. Им тут хорошо, здесь они чувствуют себя, как рыба в воде. Ночью по юзовским улицам ходят с опаской, а про окрестности и говорить нечего. Попробуй-ка, сунься туда ночью — как пить дать оберут или ухлопают.
Ещё издали, когда только подъезжаешь к Юзовке, она кажется чудовищной, необыкновенной. Густое, никогда не расходящееся облако дыма, в котором там и сям, как грозовые молнии, схватываются пламенные вспышки, черные, коптящие небо трубы, какие-то причудливые сооружения, горы угля и шлака, кругом гул, свист, вой. А вечером неугасимое зарево от доменных печей, пламя выхватывается гигантскими языками, слышатся взрывы, шипенье, ворчанье. И голубые электрические огни кажутся такими тихими и прекрасными в этом дымном чадном аду.
В настоящее время Юзовка занимает площадь более 500 десятин, и вся она принадлежит Новороссийскому обществу, владеющему юзовским заводом и угольными рудниками.
Места отдаются обществом в долгосрочную аренду под жилые помещения на 36 лет и под тортовые на 18 лет. Размер дворовых мест крохотный: от 86 до 150 кв. саж. Но в 1903 года екатеринославским губернатором было издано постановление, коим, во избежание скученности, размер новых дворовых мест определяется не менее 200 кв. саж. Это не пришлось по вкусу Новороссийскому обществу, и новые места оно дает неохотно, стараясь сбывать старые. Плата за места взимается самая разнообразная: от 1 до 30 коп. за кв. саж. под жилые помещения и от 10 до 15 руб. под торговые.
Сколько же получает Новороссийское общество со своих данников, и что оно им дает?
Это вопрос (в первой своей части) крайне затруднительный. По посторонним сведениям, Юзовка приносит своим владельцам более 300 тыс. руб., и это, пожалуй, справедливо.
А дает Новороссийское общество совсем мало.
Вымощены только главные линии, мостовые отвратительные, ухаб на ухабе. Дворы так тесны, так застроены и заполнены всякими пристройками, что положительно напоминают собой проходные коридоры. Как не быть тут грязи, тесноте, заболеваниям?.. Воду, довольно плохого качества, получают жители бесплатно из водопроводных бассейнов, имеющихся в 2—3 местах, но доставка воды на дом обходится до одной копейки ведро. Площади пыльны, грязны, ибо не вымощены. Растительности мало, во дворах о ней нет и помину. Прибавьте к этому вечный дым и копоть рудников и заводов, плохое освещение — электричество только на первой линии, а на остальных керосиновые коптилки, — пыль летом, невылазную грязь осенью — и перед вами будет полная картина благоустройства Юзовки.
Как это ни странно, но к бойкой, — промышленной Юзовке не подведена железная дорога. Только в России могут быть такие курьезы. Ближайшие железнодорожные станции Мушкетово и Юзово находятся первая в 4, а вторая в 7 верстах от Юзовки. И город отрезан в сущности от всего мира. Грунтовые дороги здесь отвратительны, осенью, да и весною, они делаются совершенно непроездными, и бывает, что Юзовка не сообщается ни с кем в это время в течение 2—3 недель. Новороссийское общество имеет железнодорожные пути на Мушкетово и Юзово, но пользуется ими само, для сбыта изделий завода и для перевозки угля. Юзовцы только с завистью поглядывають на паровозы и вагоны, катающиеся по рельсам Новороссийского общества. На все просьбы жителей предоставить возможность пользоваться дорогой общество отвечает отказом.
Несмотря на все неблагоприятные условия для развития, Юзовка все-таки развивается, растет, у неё многомиллионные торговые обороты, это — город с будущим. Дайте Юзовке самоуправление — и через 2—3 года её нельзя будет узнать. Она быстро зашагает вперед, ибо имеет к тому все данные. Теперь здесь две женских гимназии, мужская гимназия, прогимназия, несколько городских училищ, коммерческое училище, на очереди открытие технического училища. Кроме того, здесь имеется все, что можно найти в бойком южном городе — банки, нотариусы, гостиницы, хорошие магазины. И всюду кипит оживление.
Дымная, темная Юзовка могла бы рассказать о себе много любопытного. Могла бы рассказать, как она возникла, развивалась. Как в 1870 году предприимчивый англичанин Джон Юз, купив на берегу Калмиуса участок земли, построил первый в России рельсопрокатный завод.
Кругом была пустынная, нетронутая степь, глушь, безлюдье. И странно, должно быть, зазвучали здесь первые гудки первых машин, будя безмолвный степной простор.
Джон Юз (по-русски Иван Иванович) личность далеко не заурядная. Человек простой, едва грамотный, он был в Англии мастером на рельсопрокатном заводе. Случай забросил его в Россию, как раз в годы пробуждения горнозаводского промысла, и тут предприимчивости пришлеца-работника открылся широкий простор. Много было вложено энергии, сил и труда в новое предприятие, и человеческая мысль победила стихийное безмолвие степей. Стала Юзовка расти, заселяться. Потянулась сюда вольная русская мастеровщина, стала оседать на заводе и шахтах, которые, с проведением Курско-Харьково-Азовской ж. д., постепенно начали открываться в разных местах Донецкого края. И через двадцать лет Юзовка превратилась в живое, бойкое местечко с населением около 20 тыс. душ, с громадным заводом, занимавшим площадь в 1 кв. версту.
Жизнь на заводе вначале, при старике Юзе, была простая, патриархальная. Сам Юз, человек простой, рабочий, любил простоту, жил в маленьком домике, нисколько не похожем на то великолепное палаццо, в котором живёт в настоящее время директор завода. И отношения к рабочим были простые, добросердечные. Среди рабочих было много англичан. Жили дружно, общей колонией. Среди развлечений, какие устраивал Юз для своих служащих, были, между прочим, скачки, собиравшие в Юзовку множество любителей скакового спорта. Потом, после смерти старика Юза, при сыновьях, — начались другие порядки, стало строже, хуже.
Летом 1892 года Юзовка пережила черные дни: холерный бунт, погром и усмирение. Дело жестокое, кровавое, и, говоря о Юзовке, нельзя не вспомнить о нём.
Началось с того, что у рабочих, ради санитарных целей, снесены были так называемые «каютки» (пристройки, сделанные рабочими на свой счет к помещениям, отведенным для жилья). Это произвело впечатление палки, сунутой в муравейник. Рабочие заволновались. Отношение к врачебной помощи было вообще недоверчивое, враждебное. Больных не давали в бараки, убежденные, что там их травят.
На этой почве и возник бунт.
2 августа, в полдень, рабочие, недовольные, что больных берут в бараки, хотели было разгромить их, но вместо того, задержавшись на площади, стали громить лавки.
Была вызвана сотня казаков, началось усмирение, сперва нагайками, потом оружием. Но толпа, ожесточившись, оказала сопротивление, стала громить и разбивать лавки. Произошло жесточайшее побоище. Было выпущена в толпу 150 боевых патронов, казаки, помимо нагаек, пускали в ход шашки, пики. Рабочие отбивались камнями, ломами, палками.
Погром продолжался всю ночь и на другой день и был остановлен только с помощью самих же рабочих, оказавших содействие полиции и казакам. К вечеру прибыли в Юзовку власти, войска, и буйство сменилось паникой. Результаты этих двух кошмарных дней были ужасны: по приблизительному подсчету было убито более 50 рабочих, ранено более 80, но в действительности жертв было гораздо больше. Со стороны полиции ранено было 23 казака и 4 городовых. Вся торговая часть Юзовки превратилась в груду развалин. Сожжено и разрушено было 180 лавок, 12 питейных заведений, 7 домов и синагога. Убытку причинено до 1½ миллиона рублей.
8 августа прибыл в Юзовку екатеринославский губернатор В. К. фон-Шлиппе.
«Его превосходительство, говорится в официальном сообщении, в течение двух дней, 8 и 9 августа, расследовал это печальное событие, 10 августа подвергнул строгому административному наказанию часть из уличенных во время беспорядков, освободив от такого наказания несовершеннолетних и слабых».
Административное наказание, о котором глухо упоминается в сообщении, было просто-напросто жесточайшей поркой. Очевидцы вспоминают и теперь ещё с содроганием:
— Вывели на площадь, разложили, и началась экзекуция.
— Пороли?
— Аж небу было жарко, так пороли. Стон стоял на площади. До полусмерти, как в доброе старое время.
Печать тогда безмолвствовала, и подробностей об этой кошмарной расправе сохранилось мало.
19 ноября 1892 года дело о юзовских беспорядках слушалось временным военным судом в Мариуполе. Из числа 81 человека, признанных виновными в вооруженном сопротивлении и нападении на чинов военной и полицейской власти, четверо приговорены к смертной казни, 8 в каторжные работы на 15 лет, 30 в арестантские роты на 3 года, 16 в арестантские роты на 8 месяцев и 7 — аресту на 3 недели.
Юзовке ещё раз суждено было пережить грозные дни — в октябре 1905 года, во время еврейского погрома.
Вся базарная площадь опять выгорела. Страшное тогда творилось тут, — какой-то дикий, нечеловеческий разгул. Били, резали, поджигали. Евреи спасались бегством, прятались, уходили, бросая деньги, имущество, даже детей. А их ловили и тут же расправлялись. Озверение доходило до того, что евреев живыми бросали в доменные печи…
Но все это ещё слишком свежо в памяти и не забылось.
V.[править]
Юзовка окружена дымным кольцом крупных и мелких шахт и рудников. Каждая пядь земли засыпана здесь углем, выгарками, шлаком, всюду торчать трубы, схватываются облака дыма, воздух вечно насыщен угольной пылью и копотью.
В двух верстах, по ту сторону Калмиуса, лежит Быковский рудник, памятный страшной катастрофой в 1908 году. Тут много таких памяток: шахта Иван, Итальянка, Быковские шахты, Горловка. В этом районе сосредоточены все газовые рудники Донецкого бассейна. За время с 18 июня 1908 года (день рыковской катастрофы) здесь произошло 14 взрывов, взявших более 600 жертв.
Говоря о рудниках этого района, нельзя умолчать о Горловке. Это старейший рудник Донецкого края. Его основал строитель К.-Х.-А. жел. дор. Я. С. Поляков, заложив здесь при ст. Горловке Корсуновскую копь.
Но старейший рудник не может, похвалиться своим благоустройством. Если Юзовка грязна и отвратительна., то Горловка совсем клоака. Рабочие ещё и до сих пор живут в землянках, переполняемых до невозможности: в землянке, рассчитанной на 5—6 душ, помещается 15—S0 человек. Казармы и дома для рабочих по тесноте и неуютности не многим отличаются от землянок. Место низкое, гнилое, в балке. По балке идут стоки нечистот — из шахт, от бань и отхожих мест. Тут же невдалеке и колодцы для питьевой воды.
Площадь рудничного поселка заражена отхожими местами. На рудниках вообще делают так: роют близ жилища ямы для отхожих мест, ставят деревянные постройки и, когда яма наполнится, её засыпают землей, а по соседству роют другую яму и переносят на неё надстройку. Делается это ради экономии. Некоторые поселки при шахтах стоят целиком на таких ямах. Все это медленно гниет, всасывается в почву, отравляет воду в колодцах. И не удивительно, что заразные болезни на рудниках не прекращаются: холера сменяется тифом, тиф дезинтерией и т. д.
Я нигде не видел такой темной и беспросветной жизни, как в Горловке. Грязь, копоть, дым, сырость. Торчать унылые черные трубы, ревут гудки, стучат машины, а кругом черно, мрачно, безнадежно. Жилища маленькие, черные, постройки казарменного типа, нигде ни деревца, не на чём отдохнуть глазу. В Юзовке есть хоть сад, в Макеевке тоже, а здесь какое-то чёртово пекло, куда, не знаю уж за какие грехи, ввергли шахтеров. Единственное живое место — казенки да трактиры, куда несут шахтеры свои заработки, одурев от скуки, тяжелого труда и беспросветной жизни.
Он этом гиблом месте не прививаются даже те жалкие ростки культуры, которые можно найти в Юзовке, Дмитриевке, Енакиево и других промышленных поселках. Тут живёт темная шахтерская масса, да и та не засиживается. Сюда идут на работу только те, кому не удалось нигде пристроиться, и уходят при первой возможности. Кому приятно жить в такой яме? Во время холерной эпидемии 1910 года здесь было почти поголовное бегство. Так, например, на шахте № 5, где особенно отвратительны жилищные условия, из 4 тыс. человек осталось душ 400, — остальные все разбежались. Если кто хочет видеть ничем не прикрашенное шахтерское житье-бытье, пусть заглянет в горловский район. На мелких шахтенках, где рабочие живут по-звериному, прямо в земле, в ямах (а таких шахт в Донецком бассейне множество), все же лучше: там хоть воздух чище, больше простора, и нет такой загаженности и тесноты, как, например, в Горловке и на соседних рудниках.
Ведь обычный размер семейных квартир здесь 3—5 куб. сажен, а помещается в таком хлеву 10—12 душ, — своя семья да ещё жильцы, квартиранты, столовники. Спать на нарах считается роскошью, доступной только немногим. По большей части спят на земляном полу, в повалку. Хатенка вся загромождена хламом, грязной одеждой, всегда мокрой от пребывания в шахте; стены и потолки черные от угольной пыли; на стенах сырость, на полу мокрота. Какой тут воздух — и говорить нечего. На утро рабочие подымаются с больной и пьяной головой, как от угара, и первым делом распахивают дверь, выскакивают на двор — отдышаться. Для детей здесь погибель. Мрут, как мухи, от плохой пищи и нездоровых жилищ — 60 % их вымирает ежегодно. К этому детскому мору так привыкли, что считают его заурядным явлением, как будто так и надо.
В том же Бахмутском уезде, где находится Горловка, есть ещё одно любопытное поселение — Енакиево.
Возникло оно так же феерически, как и другие крупные горнопромышленные поселения: в 10—15 лет вырос в степи город, дымный, пыльный, грязный. Здесь Петровские заводы Русско-Бельгийского общества — одного из богатейших в Донецком бассейне. Земля, на которой лежит Енакиево, частновладельческая, разных владельцев. Сейчас это — город с населением около 30 тысяч, без всяких признаков благоустройства. Есть гостиницы, магазины, клубы, трактиры, кинематографы, и нет библиотеки или хоть какого-либо просветительного учреждения с живой инициативой, интеллигенция только в зародыше, нет общественной жизни — так же, как нет мостовых, освещения, водоснабжения.
Администрация скромного Петровского завода состоит главным образом из бельгийцев, живёт совершенно отчужденно, замкнуто и шикакого культурного вклада в общественную жизнь Енакиево не вносит.
И здесь тоже, как и в других степных городах, лежащих на чудой земле, нет и зачатков самоуправления. Трудное положение усугубляется ещё тем, что Енакиево состоит из четырёх частей, принадлежащих разным владельцам. Каждый владелец старается как можно больше брать за землю аренды и как меньше затрачивать на благоустройство, и это похоже на басню «Лебедь, Щука и Рак». Каждый тянет в сторону своих выгод, а воз благоустройства стоит на месте, и обыватели только кряхтят и стонут, платя за право жить в грязи и пыли взвинченную, возрастающую с каждым годом арендную плату.
Есть ещё по-соседству с Енакиево два интересных поселения в таком же роде: при станции Дебальцево, где раскинулся такой же неуклюжий, неуютный степной город, и при ст. Алчевская, где находится Зорьевский металлургический завод.
При заводе поселение в 20 тыс. душ. Лежит на буграх и оврагах. Грязно, неуютно, тесно. Масса землянок и клетушек, набитых жильцами. Такого рода жилища давно уже запрещены законом, но здесь они существуют, их сдают в аренду по 5—8 руб. в месяц и в свою очередь передают одиноким жильцам. Особенно кишит такими клетушками Старо-Васильевский базар.
При рабочих казармах смрадные ретирады, выстроенные шеренгой, в ряд, на самом видном месте, и вблизи свалочное место. Дохнет оттуда ветер — и смрад разносится по всему поселку. Есть мусоросожигательная печь, но она не действует, испорчена.
Для администрации завода выстроены чудесные особняки, а дом директора похож на дворец. Вообще директора на заводах и рудниках живут владетельными князьками. Великолепные помещения, огромный штат прислуги, полицейская охрана — все к их услугам.
А рядом — клетушки, землянушки, тесные, грязные битком набитые казармы, без воздуха и света, где влачать свое скудное житие рабы жизни — та трудовая, рабочая мелкота, которая обогащает господ предпринимателей.
В то время, когда я был на юрьевском заводе, там как раз производилась среди рабочих анкета, по поручению славяно-сербской земской управы, для выяснения жизненных потребностей заводских рабочих.
С молодым земским врачом, которому поручили эту работу, мы обошли десятка два рабочих жилищ, семейных и артельных. Встречали нас вначале довольно сдержанно, недоверчиво, а потом, узнав, в чём дело, охотно отвечали на все наши вопросы. Понемногу приподымался край завесы над подлинной жизнью. Впечатления были безотрадные: и от того, как живут рабочие, и от того, чем они питаются — физически и духовно.
Казармы грязные, тесные, наблюдается всегда переполнение. На человека приходится 0,5—1,5 куб. саж. воздуха. Пища скудная и у семейных, и у артельных. Мяса берут дешевые сорта, лежалое, да и не каждый день. Молока и масла совсем не видят. Хлеб чёрный, тяжелый, плохо выпеченный. Содержание обходится не менее 15 руб. в месяц. Это при артельном иждивении. Да помимо необходимого уходит ещё рублей 8—10 в месяц на мелочи. А заработки плачевные. Только в вальцовочном отделении рабочие получают 80—90 руб. в месяц, а рядовые рабочие, в литейном, прокатном, механическом и доменном отделениях, вырабатывают от 15 до 35 руб. в месяц. Работа трудная, при огне, все быстро изнашивается, одежды и обуви не настачишь.
— Чистая беда, — жаловались рабочие, — не успеешь справить, как уже все погорело, побилось, давай новое. На это только и работаем.
— А на выпивку сколько тратите?
— Рублей шесть в месяц, на водку и пиво.
— Что так много?
— Без этого нельзя. У нас каждый, как идет на работу, берет с собой бутылку пива.
— Зачем?
— Работать чижало, при огне, жар, духота. А пиво освежает.
— А на газеты и книжки сколько тратите?
— На это не тратимся.
— И не читаете?
— В праздник почитаешь иногда книжку или газетку, где выпросишь. А в будень читать некогда. Пришел, поел и спать. Выморишься на работе так, что и не до книжки.
И у семейных выпивка и курение составляют довольно значительные статьи расхода. Жены возмущаются, негодуют, а мужья упорно твердят одно:
— Без этого нельзя. Работа дюже чижолая, вынуждает.
Если у заводских рабочих в жилищах грязь, теснота, плохая пища и не найдешь ни газеты, ни книжки, то о шахтерах и говорить нечего. Здесь полнейшая заброшенность и темнота. Пьют шахтеры больше, чем заводские рабочие, точно желая залить водкой сознание своей трудной, горькой жизни. Каждый, может быть, знал когда-то лучшие времена, пока не работал в шахте. А здесь затянуло, засосало, опрокинуло, и стал он темной рабочей силой, темной и безответной, как земля. Под землей — каторга тяжелого труда, опасности, штрафы, а наверху — плохая пища, дрянные, вонючия жилища, у одиноких — бездомность, пьяный угар, больные, смердящие заразой проститутки (одно из страшнейших зол рудников и заводов). А у семейных — теснота, недостатки, хворые, ворчливые жены, хилая, истощенная детвора.
Не жизнь, а мука!
Как исключение, редкое и отрадное, есть в Донецком бассейне рудники, где рабочим живется лучше, легче. Их мало, но они есть, и существование их говорит за то, что жизнь горнорабочих, такая темная, пьяная, безыросветная, могла бы быть лучше. Для этого нужна не Бог весть какая заботливость со стороны администрации рудника, внимательное отношение к рабочим.
Один из таких сравнительно благоустроенных рудников (не буду называть его по имени, чтобы «не дразнить гуоей»), я видел во время поездки. Поселок при руднике чистенький, домики уютные, и нет ни тесноты, ни грязи. Большинство рабочих живут оседло, семейные. У домиков зелень, деревья, огороды. Хорошая школа, большое, светлое здание больницы. И все это чистота, уют, порядок — привязывает рабочих к руднику, и, таким образом, с течением времени, образовался постоянный класс шахтеров, которые живут годами, обзаводятся хозяйством, держат птицу, коров, свиней, имеют даже клочок земли, удовлетворяющий их хозяйственные инстинкты. Здесь и пьянства ошеломляющего нет, и болезни свирепствуют меньше, и работа идет продуктивнее.
И все это потому, что администрация рудника проявляет к своим рабочим некоторую заботливость, столь несвойственную вообще в этой печальной юдоли труда.
VI.[править]
Когда хочешь охватить общим взглядом эти десятки и сотни разбросавшихся в Донецком бассейне дымных, черных рудников, поселений, заводов, шахт и шахтенок, таких однообразных, так похожих одна на другую, прежде всего всплывают в памяти грязь, заброшенность, неблагоустройство, пьянство, болезни, недоедание, раболепие и забитость с одной стороны и сытость, праздность, любоначалие и безработность с другой. Огромнейший и непримиримый контраст между хозяевами и работниками.
Несколько лет тому назад, когда в Донецком бассейне заговорили сразу на всех европейских языках, и новые предприятия открывались чуть ли не ежедневно, мне пришлось видеть на ст. Никитовке такую картину.
В вокзал, тогда ещё старенький, тесный, ввалилась компания бельгийцев, душ двенадцать, мужчин и женщин и, заняв большой стол, стали пить пиво. Было какое-то торжество, кажется, кого-то провожали, и все были настроены чудесно. Пили не много, но очень весело, с смехом, с шутками, с веселым говором, и песнями. Песни были, по-видимому, очень остроумные, потому что каждая сопровождалась взрывом смеха. И вот, в самый разгар веселья, один из бельгийцев поднялся и объявил, что он желает спеть русскую песню. Его предложение встретили шумными аплодисментами. Певец с серьёзным видом, чуть пряча под усами тонкую усмешку, начал:
Ни-чево. Карашо,
Как-нибудь. Все равно.
Ничево. Все равно.
Как-нибудь. Карашо.
Это были слова. А мотив — что-то вроде той великолепной польки, которую наигрывают музыканты на балу в андреевской «Жизни человека».
Песня имела шумный успех. Певцу аплодировали, кричали бис, и потом все хором, вслед за ним, затянули.
Ничево. Карашо.
Как-нибудь. Все равно.
Эта «русская» песня, помню, тогда меня поразила. Умные, наблюдательные бельгийцы сумели уловить основную черту русского характера, сумели найти самые ходкие русские слова: ничего, хорошо, как-нибудь, все равно. Мне эта песня вспоминалась потом часто, вспоминается и теперь, когда я думаю о Донецком бассейне.
Ведь это типичная русская песенка, её вот уже тридцатьлет поют наши горнопромышленники и будут петь, должно быть, ещё трижды тридцать. Годы идут, а положение дел в царстве угля и железа не меняется, все одно и то же, и на все напоминания жизни, угольные и железные царьки неизменно твердят:
Ничего, хорошо,
Как-нибудь, все равно.
— Аховское у нас житье, — говорят в Донецком крае.
И действительно, куда не заглянешь, ахнешь.
Нет черней и беспросветной жизни у нас в России, как на шахтах. Это предел, дальше которого идти некуда. На заводе, на фабрике, в сельско-хозяйственном деле, во всех других производствах человек ещё чувствует себя человеком, а здесь, на шахтах, это ощущение как бы утрачивается. Шахтер превращается просто-напросто в рабочую силу, в стадо, разрозненное, неорганизованное связанное между собою только беспросветностью труда. На заводах, фабриках и в сельском хозяйстве есть хоть какие-нибудь организации, есть хоть слабые ростки общественной и кооперативной мысли, а тут буквально ничего — рабское подчинение и труд.
Не удивительно, что при таких условиях у нас на рудниках нет постоянного кадра рабочих. Горнорабочие у нас случайная бродячая масса, переходящая с одного рудника на другой, в поисках, где лучше. Придет человек осенью, проработает зиму, а на весну тянет домой. И так с осени до весны или с весны до осени перекатываются из края в край эти людские волны, в большинстве неподготовленные к горному делу, неумелые, технически беспомощные, то прихлынуть, то отдохнут, нигде не задерживаясь надолго. Кому в самом деле охота идти в вольную каторгу, как называют здесь работу в шахтах? И хоть бы заработки были большие, а то ведь и этого нет сдельно средний рабочий больше рубля в день не выгонит, — какой смысл торчать в шахте? В Англии минимальный заработок шахтера равняется не менее 5 шиллингов (2 р. 37 к.), а у нас в два раза меньше. Там малолетние получают не менее 2 шил. (95 коп.), а у нас это средний размер платы для взрослого человека.
Наши горнопромышленные предприятия часто переживают критические моменты — нет рабочих рук. Нет рабочих следовательно, сокращается и производство — добыча угля, выработка чугуна и железа. Цены повышаются, вспыхивает угольный или чугунный голод — теперь это стало заурядным явлением. Промышленники плачут, боятся, чтобы не открыли границу для беспошлинного ввоза иностранного угля, жалуются на рабочих — требовательны-де, неуживчивы, своевольны, и на их головы валять все недуги современного производства. И совершенно при этом забывают, что ужиться на руднике или заводе, при теперешних условиях существования, нет никакой возможности. Для жизни нет даже минимальных удобств. Рабочие бежали с рудников и будут бежать, ибо, при всей неприхотливости русского человека, нельзя помириться с той собачьей жизнью, какой живут тут рабочие на шахтах.
Не говоря уж о несчастных случаях, которых больше всего дает Донецкий бассейн (в 1909 году в харьковском округе пострадало. от несчастных случаев 13.353 чел., что составляет — ¼ часть всего количества пострадавших в России), какой огромный процент рабочих страдает от негигиеничных условий жизни на рудниках и заводах, от эпидемических и простудных болезней, от сифилиса, пьянства, недоедания, плохой пищи, плохой воды. Учтите все это и получите чудовищные цифры. А наши горнопромышленники только отмахиваются:
— Ничего. На наш, век рабочего материала хватить.
На совещании об угольном кризисе, происходившем в январе этого года в Петербурге, горнопромышленники, возражая против ввоза иностранного угля без пошлины, уверяли, что в этом году удастся увеличить добычу угля на 260—300 мил. пудов, и, следовательно, Донецкий бассейн даст в 1913 году 1.600 мил. пуд.
А когда их спросили, где они возьмут и, главное, где разместят те 25—30 тыс. рабочих, которые понадобятся для увеличения выработки угля, когда и теперь ощущается остро недостаток и переполнение жилищ на рудниках, горнопромышленники не знали, что ответить.
Конечно, тут ответь может быть один, весьма неприятный для предпринимателей: надо улучшить санитарные условия жизни на рудниках, надо выстроить новые жилища, бороться с пьянством, надо лучше оборудовать шахты, обзаводиться постоянными рабочими, увеличивать им плату.
До тех пор, пока владельцы горнопромышленных предприятий не обеспечат себя постоянными рабочими, а это можно сделать только улучшением условий труда и жизни на шахтах, — будут и колебания, и недостаток в рабочих, и всяческие угольные и чугунные голодовки.
Но наши горнопромышленники не хотят сознать непреложное, не хотят очищать рудников от грязи, обеспечить рабочих лечением, здоровым жильём, хорошей водой, доброкачественными продуктами. Считают, что все это лишнее, что можно как-нибудь обойтись, или стараются взвалить свои обязанности на правительство, на земство, на кого угодно.
А когда ввалится какая-нибудь заразная болезнь, вроде холеры или тифа, или рабочие откажутся от работ, в виду невыносимых условий существования, они начинают жаловаться на убытки, на лень и безалаберность рабочих. А сами себя хлещут по карману, тормозят развитие естественных богатств края.
Долго ещё, по-видимому, будет держаться в Донецком бассейне такой порядок, ибо, по совести говоря, трудно в настоящее время установить, где больше темноты и непонимания — среди рабочих или среди горнопромышленников, страдающих почти поголовно крохоборством, близорукостью, скопидомством и превращающих прекрасный горный промысел в беззастенчивое пенкоснимательство.