С пожарными стойщиками у отца Феофана были добрососедские отношения, как часто бывает у духовных и крестьян, живущих плетень к плетню.
При встрече у них всегда найдётся пара-другая слов — перекинуться, покалякать. Обмениваются они и взаимными одолжениями. В те дни, когда матушка затевает баню или стирку, стойщики подвозят на своих клячах воду к попову двору — не запрягать же стать попова жеребца в бочку. Глядишь, матушка отсыплет за это гарнец-другой великопостных сухариков, да батюшка лишний раз преподаст наставленье. Нужно батюшке узнать деревенские новости — идёт к пожарному сараю: куда учительница ездила в гости, кто проехал на паре с колокольчиками, зачем вызывал земский старосту — стойщикам всё известно раньше других.
Каждый раз, как только отец Феофан подходил к пожарному сараю, старший стойщик, Нестёрка, совал под мышку облинялую шапку, приглаживал скрюченными пальцами седые космы, складывал ладони лодочкой и говорил, ухмыляясь:
— Баслови, батюшка!
В ответ на это отец Феофан взмахивал широким без меры рукавом. Мужик сгибался, щекотал жёсткой, неопрятной бородой попову руку, и они беседовали:
— Ну, как, Нестер?
— Слава Богу, батюшка.
— Ты бы лошадей-то получше кормил.
— То-то вот, батюшка, достатки-те наши... Мучки надоть бы на посыпку-то... Без муки что за месиво?.. А она кормилица — руп с пятаком!..
— Та-ак...
— Ты, поди, батюшка, насбирал сколь-нисколь?
Стойщики помоложе ухмыляются, лица их кажутся добродушно-бестолковыми, требующими науки, и отец Феофан заканчивает беседу длинным нравоученьем.
И теперь, направляясь к пожарному сараю, отец Феофан думал найти всё по-старому: Нестёрка подойдет под благословенье, он его пожурит легонько, а сподручные наперебой расскажут, кто и откуда приехал к учительнице, на каких лошадях, где стоят кучера...
Однако, в пожарном сарае происходило нечто другое. He успел отец Феофан приблизиться к хмурым пузатым лошадям, пережёвывавшим мокрую солому на задах сарая, до его слуха долетел дружный раскатистый смех.
— Ай, да Устимка! Ну, ну... умори-ил, чёрт эдакий! — захлёбывался голос, принадлежавший Нестёрке.
— Слушайте теперича про зипуновского стражника!
— Валяй!
Забренчала балалайка, слабая, трескучая, но лихая. Тот, кого называли Устимкой, запел вполголоса:
|
Наш Кирюшка сельский стражник, |
Стойщики снова захохотали, а Устимка, восхищённый успехом, продолжал веселее и громче:
|
Свою службу он справляет, |
— Ха-ха... хо! — захлёбывались мужики в ответ устимкиным куплетам.
— Сам сочинил?
— Сам.
— Ай да молодца!.. хо-хо-хо!..
Отец Феофан до того был поражён неожиданной сценой, что с минуту стоял столбом. В голове вихрем пронёсся серый, мелко исписанный указ с характеристикой деревенской молодёжи — «буйственной, непослушной старшим и властям».
— Так вот оно что-о!.. — думал поп, — про мой приход написано... у меня под окнами...
И он, грозный, как сама неожиданность, большой и чёрный, выдвинулся в полосу красноватого света.
— Так-то вы праздник Господень встречаете, а?..
Стойщики опешили, как-то сразу умолкли, и вдруг почувствовалась тихая, тихая весенняя ночь, влажная, душная, тоскливая.
— Нестер!
Нестер, кряхтя и охая, как больной, поднялся на ноги, стащил привычным жестом шапку, сложил скрюченные ладони лодочкой.
— Бласлови, батюшка!
— Какой завтра день? — взвизгнул отец Феофан.
— Прости, батюшка?..
— Праздник иль нет?:..
— Нe гневись, отец... что уж...
Стойщик стоял, протянув вперёд лодочку. Отец Феофан взмахнул широким рукавом рясы, но не преподал благословенья, a оттолкнул протянутую лодочку.
— Не достоин! — кинул он гневно и шагнул в глубь сарая.
— Который Устимка?
Из-за бочки выплыла фигура рослого безусого парня в суконной поддёвке. Сжав в одной руке картуз и балалайку, он другую — не знал, куда деть, и протянул вперёд для благословенья. Это вышло так неуклюже и смешно, что кто-то не выдержал и фыркнул.
— Чьей ты семьи, хулитель?
— Зи... Зи-ипуновский... — нехотя тянул Устимка.
— Зачем к нам пожаловал?
— С вертинаром приехал...
Тягучие ответы Устимки, его смешливая поза, не то деланная, не то, действительно, испуганная, быстро разрядили грозу. Отец Феофан огляделся кругом, заметил неловкость своего положения, заметил в глазах мужиков загадочные искорки насмешки и веселья. Что-то острое, ещё не испытанное, кольнуло его пастырское сердце. К счастью, Нестер всё еще стоял со сложенными руками и без шапки. Отец Феофан, словно спасаясь от смутной жути, накинулся на него:
— Как не стыдно тебе?.. Старик!.. День-то какой завтра... Жёны святые ко гробу пришли с миром, а ты... у-у!..
— То-то вот, батюшка, темнота-то наша...
— Темнота!.. темнота!.. — передразнивал отец Феофан.
— И я им толковал: грех, мол, ребята!.. д-ть, рази с ими...
— Сам же первый затеял... лицемеры!..
— То-то, мол, не надо ба... — бормотал равнодушно Нестер. — Каба, мол, батюшка не услыхал: строгий он у нас, сурьёзный... Ты уж не гневись, отец, бласлови?... Сделай божицку милость!..
Нестер так настойчиво держал перед попом лодочку, что тот, наконец, смилостивился и сделал положенный взмах пастырской руки. Стойщик припал к этой руке, и всё как-то враз успокоилось. Лица парней просветлели, приняли знакомое выражение: тупое, улыбающееся, добродушное.
Отцу Феофану стало совсем неловко. Захотелось уйти от этих людей, забыть то, что было. Но как уйти, не сгладив неловкости? И помолчав, он сказал Устимке:
— Ты у меня смотри, не смей хулить начальства!.. До станового дойдёт, тебе же достанется. А ты, Нестер, будь поумней...
— Д-ть, наше дело такое...
— Ну, то-то!.. Оставайтесь с Господом.
— Покойной тебе ночи, батюшка!
Отец Феофан круто повернулся на месте и широкий, как большой колокол, отплыл в темноту.
Некоторое время в сарае было тихо, только фыркали за плетнём лошади, да капала из худой бочки вода. Было тихо и в селе. Где-то далеко в стороне тявкала собака и пел сумасшедший петух. Тяжёлые дождевые тучи на западе сгустились ещё больше. Луна совсем спряталась и ночь, висевшая над селом, казалась смоляной. Отец Феофан почувствовал усталость. Захотелось вдруг спать. Отяжелели ноги, притупилось что-то в голове, и только одна беспокойная мысль плескалась в голове, как далёкая отражённая волна:
— В моём приходе завелось это... в моём приходе...
Он остановился, достал из кармана платок...
— Что он зазнаётся!.. Ишь ты... ишь!.. — донеслось вдруг со стороны пожарного сарая.
— Шш... услышит, — унимал Нестер.
— Нам какое дело! Пускай слышить! Устимка! валяй про него самого.
Сердце у отца Феофана колыхнулось и забилось. Сзади забренчала струна, острая, как уколы иглы, высокий сиплый фальцет запел насмешливо:
|
У попа-то, рукава-то |
Голос дрожал от внутреннего смеха, усиливался на припевах и обрывался, как обломленный.
Отец Феофан стоял, не двигаясь.
— Подожди, подожди, захохочут! — копошилось где-то на задворках сознания. А секунды двигались медленно, медленно, словно капли лампадного масла по стеклу.
Наконец, там засмеялись грубым, животным хохотом.
— Что же это?!. Ведь я не кто-нибудь, на мне пастырский чин...
Отцу Феофану ясно припомнилось, что он уже прочитал правила, положенные по чину, что завтра неделя жён мироносиц, будет служба, проповедь...
— Надобно внушать, так нельзя!..
Он повернулся, чтобы снова пойти к сараю. Но туда подошли уже с другой стороны гости учительницы, шумливые, весёлые, молодые, не отягчённые никакими условностями жизни.
— Устимка! — крикнул знакомый баритон ещё издали, — запрягай-ка, брат, ехать пора!
В этом весёлом крике не было и тени приказания. Наоборот, чувствовалась какая-то добрая, знакомая отцу Феофану бодрость, испытанная им ещё во дни юности, когда он баловнем-семинаристом возвращался на каникулы домой, к своему папаше, благочинному.
Пожарные зашевелились. Зашуршали экипажи, затопали подковами неуклюжие лошади. Брякнул раз-другой поддужной колокольчик.
Стали запрягать шумно, копотно, но весело. Видно было по всему, что к учительницыным гостям наладились отношения чисто товарищеские.
— Ты, поди, чай, крамолу разводил тут, Устимка, а? — спрашивал голос.
— Не без того, Миколай Иваныч! — откликнулся тот.
А один из стойщиков, подделываясь к общему игривому тону, добавил:
— Попа отпевал!
Засмеялись. И отец Феофан, не будучи в силах выносить своего унижения, пошёл домой, спотыкаясь, словно в лесу, преодолевая какую-то безотчётную тяжесть души.