Красноярский бунт
Трагедия в четырех действиях, шести картинах[править]
События, послужившие основой для трагедии, происходили в г. Красноярске в 1695—1698 гг. Документы об этих событиях хранятся в Москве, в делах Сибирского приказа, в бывшем архиве Министерства Юстиции — столбцы №№ 356, 1288, 1291, 1417, 1418 и 1569.
Кроме того, «Летопись занятий Археографической Комиссии» 11, 59 и «Памятники Сибирской истории ХVII века». СПБ. 1882—1885 г., стр. 38-52.
Имена собственные сохранены. Передать язык того времени оказалось невозможным в виду того, что масса не только отдельных слов, но и целых оборотов уже отмерли или получили другой смысл, — пришлось ограничиться некоторой архаизацией в сторону приближения к языку эпохи.
События сконденсированы во времени, а лица — в персонажах трагедии.
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:[править]
Злобин Иван — казак,
Злобин Михаил — отец Ивана, атаман конных казаков,
Домна — мать Ивана Злобина,
Фрося — жена Ивана,
Проня — Сын Ивана и Фроси, 13-14 лет,
Ермак — отец Фроси, 85 лет,
Тюменцев Аника — атаман пеших казаков,
Суриков Петр — казак,
Обузов Василий — вождь деревенцев,
Самсонов Конон — боярский сын,
Еремеев Трифон — боярский сын,
Семенов Михаил — выборный подьячий,
Савин /это имя/ — поп,
Афоня — юродивый,
Ахтакой — князь арийский,
Карачан — князь татарский,
Солонго — калмыцкий посланец,
Копытов — иркутский посланец,
Смольянинов Артем — казак,
Дурново Семен — воевода красноярский,
Филипп — игумен,
Чеснок — сыщик,
Бейтон Яков — новый воевода,
Полянский Данила — думный дьяк, государев сыщик /следователь/,
Многогрешный Василий — ссыльный, брат гетмана,
Кольцов Федор — атаман,
Дословин — подьячий,
Торговец,
Шаманка /ветхая старуха/,
Жрицы: 1-я и 2-я,
Сотник,
Оратор,
Украинка,
Казачки: 1-я и 2-я,
Старушенка,
Мальчишка,
Соседка,
Служилые,
Казаки,
Посадские,
Ясашные,
Ссыльные,
Деревенцы,
Горнисты,
Стражники,
Часовые,
Гонцы,
Факельщики,
Палач,
Пристав.
Действие первое[править]
До поднятия занавеса смешанный, многоголосый хор: — "Со святыми упокой…
Занавес.
Сцена — площадка Покровской церкви. Налево, под углом алтарная часть церкви. На заднем плане дом Михаила Злобина, за ним перспектива построек. От церкви по диагонали уходит Большая улица, ведущая на восток, к крепости. Направо дом, перед ним торговый ларек, от него переулок — к реке Енисею. Около полудня. Конец мая. Демонстративные похороны казака Смольянинова, убитого воеводой. Часть толпы / главная масса за церковью/ стоит, обратившись к месту похорон. Афоня сидит на земле, грызет луковицу, время от времени воюще подпевает хору.
Голоса — Христе, душу раба твоего …/и продолжают пение/.
/Входит из переулка Иван Злобин/.
Торговец — Ваня!.. Злобин!.. Ты ли это? Когда из Москвы?
Злобин — Только что прибыл… Кому погребение?
Торговец — Смольянинову Алексею.
Злобин — А с чего он помре?
Торговец — /Оглядевшись/ Не своею смертию умре. Воевода умучил и несносною смертию убил. Ох, что делает зверь лютый! Сколь народу погубил!.. Тебя дюже сыскивал…
Батюшку твово замотал допросами… Оx, Ваня, что творится! Жить стало не можно…
Афоня — Не мо-о-о-жно-о!
Злобин — А народ как?
Торговец — Смута великая в народе и прогневление вообще.
Злобин — Атаманит кто?
Торговец — Вот то-то и горе наше! Истинного атамана у нас нету. Молодежь которая горячится, да толку с того мало, а старики атаманы не тверды: все норовят серединкой пройти да около.
Злобин — Наши все живы?
Торговец — Окромя Смольянинова все живы. Которые биты да пороты, которые в цепях закованы, а только пока еще живы, слава Богу.
Посадский. /Вбегая со стороны крепости/ — Воевода идет!.. Воевода!
/Движение в толпе. Торговец ринулся к ларьку и отряхивает пыль с товаров. Злобин укрылся за ларек./
Входит воевода Дурново, ведомый под руки Многогрешным и подъячим. Свита, в том числе игумен Филипп. Стража. По знаку воеводы горнист трубит в рог. Пение обрывается. Толпа и поп Савин выходят из-за церкви/.
Воевода Дурново — /К игумену/ Ну, вразумляй, Филька, от божественного.
Игумен — Православные христиане! Что в писании сказано? Бога бойся, царя чти и властем повинуйся. А что се видим? Непокорство и непотребство великое. И еще сказано в писании: блажен муж, иже не иде на совет нечестивых…
Голос — Мели Емеля — твоя неделя.
Игумен — … А вы сбежались аки псы на падалище…
Другой голос — Это ты пес воеводский.
Игумен — И еще сказано в писании: аще…
Воевода — /К Чесноку/ Энто чья бабеночка? В желтой-то кичке?
Чеснок — Это… это… это Чанчиковых молодуха Дунька будет. Сдобненькая.
Воевода — Пришли-ка ее сегодня… в горницах прибирать…
/Движение в толпе/ Пауза.
Афоня поет петухом — Проповедуй, Филька, проповедуй.
Игумен — Э-э!.. Да… Так вот, братие, сказано в писании…
Голос — Не пожелай жены ближнего твоего.
Игумен — /Теряясь/ Сказано в писании: не трудившийся да не ест.
Голос — Оно по пузам видно, что ты с воеводой дюже потрудились.
/В толпе одобрительный гул. Воевода, оттолкнув игумена, выступает вперед и пренебрежительно осматривает толпу. Пауза. Афоня хрюкает по свиному/.
Воевода — Мразь и слякоть! Раздавлю! Шатости, бунты чинить? Всех перепорю до единого. Кто позволил вам этого пса у храма божьего погребать? Ему на отвалах место. /К страже/ Выкопать и выбросить дохлятину на назьмы в одночасье…
Голос — Попробуй!
Воевода — Что? Кто тут тявкает? Кто?
Чеснок — Смольянинов Артюшка.
Воевода — Артюшка? Ха!.. Хочешь следом за братцем? Можно! Вся семейка бунтовская задалась. Вытащим крамолу, до последнего корешка вытащим.
Смольянинов — Не надсадись, тащивши.
Воевода — Молчи, хамское рыло, пока батагов не отведал!.. А ты, поп Савка! Кто тебе подозволил падаль по-христиански отпевать?
Поп Савин — Не ты меня в попы ставил — не тебе и спрашивать.
Воевода — Как! И ты, поп, к шатости пристал? Забыл, долгогривый, что от царской милости прожигаешь, а не от архиерейского ставления?
Поп Савин — От твоего царя только и милости, что архиереи хитители да воеводы грабители.
Подъячий — Прикажешь снять попа с кормления?
/Из переулка входят ясашные арины с тюками и нерешительно останавливаются/
Воевода — Да. Снять попа Савку с кормления. Пусть его бунтовщики питают, а службу ему запретить, да учинить сыск об ереси. А сие что вижу? Не наваждение ли? Как будто бы атаманы?
Чеснок — Оба-с тутока: и Злобин, и Тюменцев.
Воевода — Оба, значит?.. Так!.. Службу царскую, атаманы, справляете? На песьих похоронах соучаствуете?.. Так! А что ежели про то великому государю нашему ведомо станет?
Тюменцев — Которому?
Воевода — Что-о?
Тюменцев — Которому государю отписывать будешь? Их на Москве ноне два, да третья шлюха на придачу.
/В народе движение и гул одобрения/.
Воевода — А за такие поносные слова на дыбу, атаман, пойдешь. Жилы из тебя вытяну, кости переломаю за поношение особы царской…
Голос — Которого? Их два.
Воевода — А хотя бы четыре? Сие не вашего, смердовского ума дело. Воевода-то у вас один… Я, божией милостью и царским изволением, воевода стольник Семен Иванович Дурново, я вам, смердам, царь и бог! Ежели восхочу, всех вас смертию изведу, а восхочу — помилую. Только не будет Вам, псам, милости моея! /Подъячий что-то шепчет воеводе, тот меняя тон:/ Ясашные? Где?.. Ага!.. Ну, подите, миленыши, сюда. Ясачек принесли? Собольков али лисичек?
/Ясашные складывают тюки у ног Дурново/
Подъячий — От кого?
1-й ясашный — Князь Ахтакой от Аринска землица наказал бить челом.
2-й ясашный — Пять раз сто белка послал, три раза десять с половиной соболь послал, восемь шкура лиса черный послал.
3-й ясашный — Князь Ахтакой сказал: воевода пусть здоров будет, его баба здоров будет, его ребятишка здоров будет, его люди…
Воевода — Ну, ладно, ладно! Все здоровы будем… Почему Ахташка сам не явился!
1-й ясашный — Князь мало-мало больной стал.
2-й ясашный — Киргизин много приходил, на наши люди стрелял, большой драка был, на князь Атакой на плече пуля попадил, крепко сидит.
Воевода — Жаль, что не в голову.
Ясашные — /Не поняв/ Жаль голову, жаль голову.
Воевода — Шибко жаль.
Ясашные — Шибыка жаль. Шибыка жаль.
Воевода — Ну, ладно! Проваливай на свой улус — тут не до вас.
Подъячий — Айда на улус! Айда!
1-й ясашный — На улуса потом ходить будем. Наша ясак принесла, шибыка добра ясак. Теперь ты, воевода, гостинца давай.
Воевода — Какие тебе еще гостинцы?
1-й ясашный — Гостинца давай, Князю чего подарил надо. Нам пива, брага, меда давай. Век так было.
Воевода — Было, а больше не будет. Уходите, пока живы.
1-й ясашный — Так не можно. Сам царь указа такой давал: ясак добра принес — гостинца получай, кушай. Так царь князю писал.
Воевода — Я тебе, басурманская рожа, такого царя покажу, что ты и родных своих не опознаешь! Ведомо ли тебе: кто здесь я? /Подъячий, желая внести успокоение, прикасается к рукаву Дурново, но под его взглядом опускает руку и пятится/. Что в Москве царь, то в Красноярске я! Поняли!? Прочь отсюда! /К страже/ Гоните их в три шеи.
/Многогрешный, Чеснок и страдники кидаются на ясашных и выталкивают их к переулку, сбивая с ног. Народ негодующе гудит. Воевода и свита хохочут/.
Злобин Михаил — Не гоже так, Семен Иваныч. Зря орду осерчаешь.
Голоса — Не трожь ясашных!.. Не трожь. Ребята, двинь холуям в зубы!.. Бей опричнину!..
Шибани по башке Многогрешнего!
/Движение. Стража отступает/.
Воевода — / К Злобину/ Ты что? Не токмо на песьи похороны ходишь, а и против властей чернь к бою натравляешь. /К подъячему/. Запиши-ка ему, Пословин, в памятку такое наглое деяние… А теперь слушайте вы, смерды! За великую шатость вашу и за бунтарство всем, кто здесь есть, не исключая баб, — по десяти плетей, служилых на три месяца на половинное кормление. Попа Савку в монастырь, огороды копать, понеже к делу поповскому не потребен. Починщиков же и смутителей бить батоги, безо всякой понаровки, а засим в землицы дальние сослать, отписав пожитки их на имя государево. А набольшого вожака вашего, что с челобитною в Москву потащился, Злобина Ваньку позорною смертью казнить.
Злобин Иван — Не дюже ли много захотел, воевода Дурново?
Воевода — Ты?.. Здесь? Взять его!.. Заковать!.. Немедля в застенок! Я говорю: взять его!
/Чеснок и Многогрешный, за ними стражники бросаются к Злобину, но между ними угрожающе становится народ/.
Многогрешный — Прочь! Прочь! Рубить прикажу! /Кто-то из толпы просовывает к его лицу обнаженную саблю/.
Воевода — Что стали! Геть, холуи! Взять его! /Выхватывает бердышь у стражника. Подъячий что-то говорит ему — Воевода замахивается на него бердышем/ Брысь, скнипа! /Афоня каркает вороном; воевода метнул в него берлышем/ Повелеваю!.. взять… я…
Злобин Иван — Не ярись, Дурново, — конец твоему царству пришел. Слушай! От имени всего народа объявляется тебе отказ от воеводства! Езжай в Москву.
Голоса — Отказ!.. Отказ!.. Долой воеводу Дурново!
Воевода — Мне? Отказ?.. Бунтовать?.. Меня над вами государь поставил.
Злобин Иван — А народ тебе отказывает.
Голоса — Отказ!.. Отказ!.. Долой!.. Убивец!.. Грабитель!
/По знаку воеводы трубит горнист/.
Воевода — Пристав! Атаман Кольцов и ты, Многогрешный! Повелеваю: за смутные и утратные слова, за явственный бунт против великих государей, к завтрашнему утру всех этих смердов вырубить нещадно, а город выжечь дотла!
Народ — А-а-а!.. О-о-о!.. Гадина! Кончай его тут же! Бей!
/Ринулись к воеводе. Некоторые пытаются пробиться вперед с оружием, но свои их удерживают. Воевода в кольце свиты и стражи спешно уходит в крепость. Весь народ двигается вслед. Поп Савин уходит в церковь. Остаются: Злобин Михаил, Тюменцев, Еремеев и Самсонов — садятся на скамьях у крыльца злобинского дома, Афоня в трансе/.
Злобин Михаил — Милости просим. Почет да место. /К двери/: Домнушка! Дай-ка нам бражки.
Афоня — /Приплясывая/ Скакаше, играше, веселыми ногами…
Самсонов — Вещует!
Злобин Михаил — /Неопределенно/ Да-а!.. Дела.
Тюменцев — Прикончат они воеводу-то али нет?
Злобин — Нет. Ноне того не будет.
Самсонов — Дальше-то как? Что дальше-то?
Злобин — А вот вернутся. Круг соберут: начальство новое выбирать станут.
/Пауза/
Самсонов — Оно тово… все явственно… что и говорить, только как оно получится-то? Все ли гоже?
Еремеев — Окоротишь — не воротишь. А все же поразмыслить надобно.
Тюменцев — Гоже там, али нет, — с народом идти должно.
Самсонов — Вестимо дело! Вестимо дело! Без народа куда? Оно правильно… Всеконечно! /К Злобину/ Сказывай, Михайло. Ты у нас большой голован. Сказывай, как оно теперь? Что и к чему следует?
Злобин Михаил — Да! Поспешать надобно! Дело, други мои, ясное: с воеводой Дурново нам жить не можно.
Все — Не можно!
Злобин — Никак не можно.
Все — Никак!
Злобин — Стало быть, неотложно нам на Москву челобитную отписать, просить, чтоб другого воеводу нам на Красноярск поставили и не худого какого, а доброго.
Все — Праведно! Праведно!
/Домна подает брагу и ковши/.
Злобин — Не ране, как к снегу новый воевода прибудет, а до той поры власть будет у нас выборная. Вот и нужно, что бы бесчестья тут какого не доспелось… Чтоб все по-доброму, без поврежденья совести. Сами ведаете, какой у нас народ в Красноярске горячий.
Афоня — Краснояры сердцем яры!
Злобин — С избытком яры!
Самсонов — Особливо твой Ванюха. Внушил бы ты ему как-нибудь…
Злобин — Отпетый человек мой Ванюха. Он вроде вон Афони блаженного… Совесть у него болезная. Ну, стало быть, либо в юродивые, либо голову на плаху.
Домна — /крестясь/ И скажет же что! О родном-то сыне! Типун тебе на язык!
Злобин — Ништо поделаешь, старая, — всякому свое.
Домна — Где-то он ноне, мой соколик, летает?
Злобин — Где? Да вон ушел с народом, воеводу погнали.
Домна — Ахти мне! Нетто он вернулся? Да как же это так?
Злобин — Вот так-то! К отцу и матери не подошел, с женой, с мальчишкой не повидался, — воеводу гнать пошел.
Домна — Ой, побегу. Невмоготу мне стало рев ваш слушать, /в горенку ушла/ ан Ванюшу-то из-за вас, горлопанов, и не увидела. Побегу ужо!
/Опираясь на клюку, торопливо идет к крепости/.
Злобин — Вестимо, бежать надо: такой удел твой женский.
Домна — Бегу, бегу.
Злобин — Вот я и думаю: придерживать народ надо, чтоб не больно круто на поворотах брал.
Самсонов — Правильное твое слово.
Тюменцев — А как это слово к делу приложить? Вишь, воевода как маханул: народ вырубить, город выжечь. Куда круче? Ну, а народ не бараны, голову под нож подставлять не станут.
Самсонов — Правильно твое слово.
Еремеев — Сдается мне, что не наберутся смелости на такое дело.
Злобин — Как оно сказать? Атаман Кольцов может покачнуться, он здешнего урождения: над своими шибко зверствовать не станет. А вот Многогрешный? Гетману родной брат, а попал в ссылку. Он, чтоб от ссылки избавление получить, не усомнится и город поджечь, и наши головы порубить. Пристав Матвеев тоже наезжий человек, ему сибирский город спалить ништо.
Самсонов — Стало быть, помирать надо!
Злобин — Стало быть, перед смертью выпить надо… Кушайте, гости дорогие, не обессудьте… Афоня! Хочешь бражки?
Афоня — /Припевая/ Были барашки, выпили бражки — сделалися лешаками, замахали кулаками. Воеводский народ — кто в чулан, кто в огород!.. Дай, Миша, бражки.
Злобин — Испей Афоня, испей. Добрую ты прибаутку сказал… Как вам, други, Афонин совет?
Самсонов — Невразумительно чтой-то.
/Слышен далекий гул возвращающегося народа/.
Злобин — Кулаками махать не будем, а воеводу с приспешниками в крепости запереть надобно и держать не выпускаючи, доколе новый воевода не придет.
Самсонов — Правильно!
Тюменцев — С этим я согласен.
Еремеев — Самолучшее дело. Без крови.
Злобин — Ну так, дак так! А когда на Кругу избирать станут — отказываться не надобно совсем-то.
Самсонов — Неужто нас изберут?
Злобин — Кого больше. Народ пока-что к старикам почтение имеет. Ну, значит, пока-что не выпускай вожжей из рук.
Самсонов — Страшновато чтой-то. Да и чем кончится, подумать надо. Как бы чего не вышло.
Злобин — А ежели мы откажемся, кого на управление посадят?
Еремеев — Вестимо, твово Ивана.
Злобин — Ну, а мой Иван весь Красноярск — город и волости вверх дном поставит. Тут такое учинится, что и наши с тобой, Конон, головы потом не уцелеют.
Голоса — /За сценой/ На Круг! На Круг! Эй, жители красноярские, сбирайтеся на Kpуг!
Самсонов — Так и есть: на Круг скликают. Что будет-то? А? Как оно выйдет-то? Ладно ли, други, затеяли?
Злобин — А ты, Конон, уймись! Коли же невмоготу будет, зажми бороду в руки и помалкивай.
Самсонов — Правильно твое слово. Помалкивай… сие я могу.
Еремеев — Ежели на Кругу нас изберут, а наказ какой… неподходящий установят — как тут быть?
Злобин — Супротивствовать не надобно. Пусть чего хотят наказывают, а там видно будет… Утрясем!
/Шумно возвращается народ/.
Голоса — На Круг!.. На Круг!.. Ты куда, Петро? Довольно натерпелись! Как игумен-то улепетывал… Хо-хо!.. Даром, что пузо коробом… Как теперь стрельцы будут?.. Эй, слушай: ссыльные в крепость побегли… Им ворота открыли!.. Там и быть продажным душонкам…
/Затихая, располагаются в круг. Пауза/.
Голос — Ну, кто там… начинайте!
Голоса — Начинать! Начинать!
/Пауза/
Голос — Чего ждут?
Злобин Михаил — Подъячего для письменности изобрать надобно.
Голос — Верно!.. Надобно подъячего… Садись, кто письменный.
Злобин Михаил — Кого подъячим Круг желает?
— Тебе, Атаман, виднее. Указывай, кого?
Злобин Михаил — Коли Кругу угодно, так Семенова Михаила удостоить.
Голоса — Подходяще будет… Свой человек… Садись, Миша!
/По знаку Злобина из дома выносят стол, скамьи, чернильницу, перо, бумагу. Семенов усаживается посредине Круга. Пауза/
Семенов — /Записывая/ Собравшись на общенародный Kpуг, краснояры всех званий: служилые, казаки, посадские и ясашные суждение имели… Ну, сказывайте… /Пауза/.
Голос — Да начинай кто-нибудь там.
Поп Савин — Разрешите слово молвить, Господа Круг.
Голоса — Указывай батя… Починай.
Поп Савин — Я так, Господа Круг, понимаю, что спервоначала нужно нам Злобина Ивана послушать. Как он в Москву сходил? Что оттуда ведомо стало? Да как наша челобитная?
Голоса — Правильно!.. Доподлинно так!.. Начинай, Ваня!
/Злобин Иван входит в круг. В народе движение/.
Голоса — Здрав буди, Иван Злобин!.. Здрав буди!.. Гей-гей!
Злобин Иван — Привет великому Кругу… Порученье ваше, Господа Круг, я исполнил и челобитную отдал куда надобно… только вот похвалиться нечем. На Москве вконец плохие порядки установили. Надвое Москва расщепилась и не стало там истинной правды. Одни там заласканы, другие забиты. Одни на образец воеводы живут: дворцы да палаты понастроили; шубы собольи, сапоги золочены; сладко кушают в великом пьянстве и обжорстве. А другие в извод умучены; поборами боярскими ограблены, биты, кнутованы. Христарадных нищих на Москве видимо-невидимо. Грабежи да разбои каждонощно. Для властей, да для вельмож, да для бояр со всея Руси оброки обозами везут. Кто рыбу да дичину; кто хлеб, кто мясо и всякую иную снедь. А наша сибирская пушнина на обмен идет на вино да на сласти заморские — все для тех, кто повыше стоит. Одни в палатах обжираются, другие в канавах животы свои кончают с голоду. А понаровки на Москве такие же, как у нашего воеводы: куда с челобитной ни придешь, наперво гостинцы да посулы спрашивают, а без того и бумаги не развернут. Да и откуда порядку взяться, коли ему никакой опоры нету. Сами ведаете, два царя ноне у нас, а еще никто ни единой животины о двух головах на свете не видывал. /Голоса — Верно! Правильно!/ Ну, а к тому же оба царенка ледащие. Иван-царенок полудохлым в подушках сидит — этот не жилец на божьем свете.
/Голос — Сам видел?/
Самолично видел, к ручке допустили. Сидит он точно восковой, опучеглазел и больше мычит — ну и к управлению он не участен. Дела вершит второй царенок Петра. Этот припадошный. Нет-нет да и закорежит его: пена со рта валит, ногами сучит и глаза под лоб уходят. Его я не повидал, — он к Азовскому морю ушедши, татар воевать, дани собирать.
/Голос — А Софья?/
А Софья почесь пятый годок, как в монастырь упрятана, это Петра ее удостоил. А он дюже дикой, Пётра-то. Все у него плясы да машкерады скоморошьи и непотребства всякие. Вино пьет дюже и до чужих баб особливо горазд. Но и это все ничего бы еще, а вот царь немцев в Москве расплодил, словно тараканов — и никого он так не жалует, как немцев, — на свою Русь и смотреть не желает. В немецкую одежину сам облачился и челядь обрядил.
/Голос — С чего бы так?/
А вишь-ли, немцы для царя на своей слободке нарочитый кабак учинили и при нем немецких девок, дюже сдобных для царского услаждения, содержат.
/Голоса — Тьфу! Срамота какая!.. Антихристово время!/
Я так помышляю, что ежели Петра царевать останется…
/Голос — Лихарь ему в нос!/
Так он побольше Ивана Грозного людей изведет. Понасмотрелся я, понаслушался, пока с челобитьем нашим хаживал. То не Руси стольный град, а блудный Вавилон.
/Голос — А где же ноне правда живет?/…
Сказывал уж я, что правда на Москве начисто изничтожилась. Цари зиждут Русь на крови, а Москву на неправде. Москва любит, чтоб все говорили по ее предуказанию да чтоб побольше льстительных слов о властях было — впору хоть с кадильницей ходи да аллилуйя воспевай. Умные люди ноне дурачками прикинулись и обильно славословия изрыгают — они в почете живут и кормление для них на особицу избытошное. Закон у нас такой: кто всех подлее, тот всех сытее. А свое суждение иметь — боже сохрани! Либо в застенок попадешь, либо в ссылку дальнюю угонят.
/Голос — А как касаемо веры?../
…Об этом одно скажу: великомученика Аввакума и словом упоминать запрет строгий положен, а не остережешься, быть батоги биту, великое в вере утеснение.
/Голос — Антихристово время/.
Еще о властях, Господа Круг, поведать вам надобно. Власти да соборы — это только видимость одна для обмана народа, наподобие петрушки балаганного. Настоящая-то власть в другом месте обретается, в укрытии. А там все губители, разорители, как наш воевода Дурново, засели, они всем и орудуют, корысти своея ради ненасытной. Промежь себя они уладившись были и друг дружку покрывали, в обиду не давали, они-то Русью и правили, а царское имя для них заслонка. Только ноне и у тех захребетных правителей неладица пошла: из-за власти дерутся, друг дружку в яму сталкивают. Тесно, вишь, стало, ртов много.
/Голос — А куда стрельцы смотрят?/
И у стрельцов бывал не единажды — и там великие обиды, стрельцы ноне вроде оброчных да пехотных стали; вместо службы барщину у своих полковников справляют. И смута великая стрельцов обуяла: между двух царей стрельцы заплутались — и концов сыскать не могут. Ноне на кружалах батюшку Степана Разина вспоминают, только вот перевелись Степаны на Руси, одни ярыжки остались. И возьмите в разум, Господа Круг, какая неладица доспелась. И Русь, и все украины досконечно в разорение пришли, обнищали, в хлевушках народ живет, а Москва все под себя тянет. Все под себя! Там и дворцы, и золоченые палаты, и кормление жирное — чужою кровью Москва разжирела и ничего, окромя своего брюха ведать не желает.
/Голос — А тряхнуть бы ее как следует/…
Сказал уж, что тряхалы у нас повывелись… Взять хотя бы наше горе. Пустое дело челобитные в Москву писать, особливо без больших гостинцев. Москва о Сибири только и знает, что пушнину вынимать, — не будь пушнины, Сибирь Москве невнадобе. Колико раз я сноравливал о житии нашем злосчастном поведать — и не слушают. Воеводу нового прислать обещали, да только что в том радости? Все воеводы из единого теста стряпаны. Грабят народ безответно, безнаказанно потому, что с Москвой грабленым поделяются. Воевода не могит, чтоб не грабить, его должность такая, как волк не могит не резать овцу. А ежели от воеводы до царя все грабежом промышляют, где правду сыщешь? У них нету правды. Правду бердышем добывать надо!
/Голоса — Правильно! А-а!.. О-о!/
И вот вам, Господа Круг, мой последний сказ: с воеводами нам жить не можно.
/Голоса — Не можно! Не можно!/.
За Москвой нам быть не можно.
/Голоса — Не можно! Не можно!/
А потому установим, что нам от царя и от Москвы быть особо.
/Народ — Особо!.. Особо!.. О-о-о!…/
Не надобно нам ни царского самовлажства, ни воеводского владения. Здраво буди общевладство!
/Народ — Здраво буди общевладство!… А-а!… О-о!../
А на место воеводы изберем Совет!
/Долгие, бурные крики/.
Суриков — Деды наши с Ермаком пришли, Сибирь воевали нешто для того, чтобы воевод да Москву кормить? Отцы наши в лихой нужде жили, животы своя поклали нешто для того, чтоб Москву возвеличить? А на себя посмотрим! Нешто мы казаки? Царскими холуями заделались. Нешто не поганое дело с инородцев ясак собирать для Москвы толстозадой? Статное ли для казаков дело!
/Голос — Прочь Москву и опричнину!/
А как посадские живут? Оброками задушены; половину жизни на казну царскую работают, сами голодны, ободраны.
/Голоса — Верно!.. Верно!../
А как пахотные люди?
/Голос — Бегут куда ни попало!/
И побежишь! Потому как все казна забирает: и десятина, и оброк, и государевы работы, и ямщина! А как орда инородческая? Вконец воеводами умучена. И ясак непомерный. И с земель добрых их сгоняют. И жёнок ихних в полон берут. И срамотной хворобой их заразили. Скоро инородцы вымрут начисто. Ивана Злобина слова золотые, Господа Круг! За них держаться будем крепко-накрепко!
Голоса — Правильно, Пётра!.. Правильно! Прочь всех грабителей.
Поп Савин — /С места/. Подозвольте, Господа Круг, и мне слово молвить.
/Голоса — Сказывай, Батя! Сказывай!/
Bceму миру от воеводы жить не можно, а каково мне, попу вашему, всем ли ведомо? Двойное ярмо тяну, Господа Круг. Воистину двойное! И воевода угрызает, и от архиерея бремя непосильное положено. Обязан я на кормление и достатки архиерейские с вас мзду собирать по табели: за крестины, за венчанье и за похороны — и всю оную дань в Тобольск посылать на кормление и благолепие пышноризного архиерейского дома. Последние гроши у сирых и убогих выдирать я поминен — поповское ли это дело? А не соберешь, сколько на месяц указано, сам доплачивать должон. Того мало. Приказ архиерейский попам дан — блудников улавливать и по пяти рублей за блуд собирать в корысть архирейскую да на благолепие церквей Московских. На блудные деньги церковь живет и украшается.
/Голоса — Срамота!.. Антихристово дело!/
Я блудников ловить уклонился…
/Голос — Правильно, Батя!/
А за то с меня скуфейку сняли, опорочили перед миром.
/Голос — Наденем Батя! От Круга наденем!/
Да и какой тут блуд, ежели в Сибири женских мало, на полсотни и одной не приходится.
/Голоса — Верно! Истинно!/
А вот воевода наш Дурново инородских женок в полон нахватал да вам в кортом их дает — сие блуд и великое непотребство, от властей установленное. И вот еще что поведаю вам, Господа Круг! Когда я при Тобольском архиерейском доме на попа приготовлялся, жил в ту пору в Тобольске некий ссыльный человек — Крыжаничев Юрий. Великого ума человек тот был и все науки превзошел. Пятнадцать лет прожил он у нас в Сибири и понимал все, вестимо, лучше нашего. Так вот, этот самый мудрец Крыжаничев не единожды нам сказывал: как житие людское надлежит по-доброму поставить. И многажды поучал: Сибирь-де надо от Москвы особо поставить и общевладство народное учинить, /Движение. Голоса — О-о?! О-о?!/ чтоб не было ни господ, ни рабов, а народ сам себе господин; чтоб не было ни тунеядцев, ни голодных. Ноне в нашей руке, Господа Круг, оную светлую жизнь установить!
/Сильное движение. Пауза/
Подъячий Семенов — Кто еще сказывать будет?
Голос — А что наши атаманы скажут?
Злобин Михаил / Подойдя к столу/ — Ежели не все вы, Господа Круг, ведаете, так мои конные казаки здесь удостоверят, что николи я против народной воли не стаивал, не хаживал. Атаманом я по мирскому выбору.
/Голоса. — Достоверно! Достоверно!/
И вот ноне вместе с вами стою. А слово мое кратко будет. Все, что надлежало — на Кругу уже сказано. Доподлинно жить стало не можно, надобно по-новому, а потому давайте, благословясь, дело начинать. Надлежит же нам перво-наперво на место воеводы Совет изобрать.
Голоса — Добре, Атаман!.. Правильно!.. Пора начинать!
Тюменцев — /Подходя к столу/. Много говорить без надобы. С воеводою оставаться — значит, умирать надо; уходить — некуда, стало быть, одно осталось: общевладство установить. Никто здесь этому не перечит — стало быть, решено?
/Голоса — Решено! Решено!/.
Одно хочу на память вам привести. Страстотерпец наш Аввакум, царство ему небесное, когда из Дауров возвращался, то к нему в Енисейск десятеро нас от краснояров на собеседование посыланы были: и сказал нам отец Аввакум: «Надобе вам, сибирянам, от лжеверной Москвы отбиться, а не можете отбиться — откупитесь, хотя бы и дорогой ценой. А пока под блудною рукою Москвы будете, светлой жизни не увидите». Тридцать лет с той поры минуло — и оправдалось слово пророково: не токмо светлой жизни не видим, а и вовсе темно стало, непросветно! А от чего?
/Голос — От руки московской!/
А как сие избыть?
/Голос — Тую руку отшибить!/
Тут и сказу конец… Вразумительно?
Голос — Чего проще!.. Отбиться!.. Правильно!..
/Пауза/
Семенов — Ну, кто еще?
Голоса — Довольно!.. Довольно!.. А пусть еще Самсонов Конон сказывает.
Самсонов — /С места/ Я што?.. Я ничего!.. Я — как мир постановит… Куда иголка, туда и нитка… Все правильно.
/Пауза/
Семенов — Довольно што ли?
/Голоса — Довольно! Довольно!/
Отец Савин, принимай присягу. Кто-нибудь там, выносите знамя.
/Поп Савин надевает епитрахиль и с крестом в руках подходит к столу. Тут же устанавливают казачье знамя. Народ сдвигается плотнее. Поп Савин произносит присягу отдельными кусками, все вполголоса повторяют за ним, подняв правую руку/.
Поп Савин — Во имя отца и сына и святого духа. Мы, краснояры…. Всех званий… собравшись на мирской Круг… по глубине совести… и по боли сердца… постановили:… понеже жить не можно… понеже народ люто страждет… впредь быть Сибири… от Москвы особо… И да будет общевладство, а не лихие власти… Да будет Круг… Да будет Совет… но ни какой воевода… Да будут вольны люди и земля… Да никто повинен… Труждаться на других… Да будут вольны, вера… помысел… и слово… Да никто понудит… али повелит… По общему согласию… избравши Совет… ему вручаем полну власть… и никого иного послушаем… А на том я… имя рек /Все произносят свои имена/ присягаю и подтверждаю… пред крестом и знаменем… крепко и на веки ненарушимо… Аминь.
Семенов — /Приготовляясь записывать/ Ну, выкликайте: кого в Совет?
Голоса — Злобина Ивана… Злобина Михаила… Обухова Василия… Тюменцева Анику… Еремеева Трифона… Сурикова Петра… Самсонова Конона… Ермолаева Григория… Доспелова Ивана…
Семенов — Та-ак! Достаточно?
Голоса — Достаточно! Достаточно!
Семенов — Начнем по старшинству лет и службы. Злобин Михаил — гож, али нет?
Голоса — Гож! Гож!..
/Избираемые выходят на средину, отвешивают поясный поклон и садятся за стол/.
Семенов — Еремеев Трифон?
Голоса — Гож!.. Гож!..
Семенов — Тюменцев Аника?
Голоса — Гож!.. Гож!.. Все гожи, давай огулом!.. Правильно!
Семенов — Кого выкликал Круг, пожалуйте за стол. /Все усаживаются, кроме Злобина Ивана и Обухова/ Ваня Злобин! Обухов! Вы где-ка там? Идите!
Обухов — Господа Круг! В Совет мы избрали людей добрых, и семерых там довольно. Дел у Совета немало станется, каждодневной работы — дай бог управиться, да еще после воевод порядок установить надо. А остается еще ратное дело, ежели тут недогляд выйдет, то и Совету нашему плохо станется. Судите сами, Господа Круг. Воевода в крепости заперся; народу у него меньше, чем у нас, да зато оружия и припасов огненных куда больше нашего. Стало быть, надо жить с опаскою, — в каждую ночь разорить и пожечь город могут. А к тому же киргизин немирный близко ходит — разведают, что мы без крепости сидим, да вдруг наскочут — что будет?
/В народе движение. Обмениваются замечаниями, жестикулируют/.
А потому дело ратное незамедлительно оборудовать надлежит и в первую голову надобно деревенцев в город собрать с оружием. Потом следует с ясашными, с аринами да качинцами, в согласие войти, чтоб заодно шли и наготове были. Так вот, ежели мы со Злобиным гожи да любы, то прикажите нам на ратном деле быть. Я деревенцами ведаю, пусть и впредь так же. А на Злобина всю оборону возложить, ежели Господа Круг того пожелают.
Голоса — Желаем!.. Желаем!.. Быть посему!
Семенов — Как благоугодно будет касаемо Злобина и Обухова?
Голоса — /Дружно/ Быть посему!
Семенов — По всем статьям решения установлены, делов более не имеется, можно
Круг распускать. Кто доскончательное слово сказывать будет?
/Пауза/
Семенов — Может, из Совета кто?
Голос — Кто, кроме Вани Злобина!
Голоса — Правильно!.. Злобин!.. Ну-тка, Ваня!
Злобин Иван — Велик день у нас ноне, отцы и братья! Кончилось лихолетье, и будем мы сами правую жизнь устанавливать, улаживать. Сами! А не из-за руки боярской выглядаючи. Сами! — и нет нам указа ни царского, ни воеводского. И Воля наша, и Земля наша! И не будет у нас нищих и убогих, битых и грабленых; не будет пыток и застенков, — но всем довольное житье и светлые дни. Пусть дети наши забудут, как звенели кандалы, и пусть даже во сне не приснится им казнь смертельная — злодейство безбожное, кровавыми царями установленное! Но послушайте, отцы и братья! Ничто само ся не родит и само не приходит, но творимо бывает. И должны мы, как един человек за новую жизнь стоять. И денно и нощно заботу иметь надо: как общевладство уберечь!
Голоса — Здраво буди общевладство!
Злобин — И здрава буди власть Совета!
Голоса — Верно. Здрава буди власть Совета!.. А-а!.. 0-о!
/Занавес/.
Драма «Красноярский бунт 1695 г.» итоговая правка завершена и набрана не позднее апреля 1935 года. Первые варианты-наброски — совместные с В. И. Суриковым — известны по их переписке. (Окончательная редакция 1933—1935 гг., как и его неизданные романы, хранятся в Московском литературном музее, в фондах наследия В. И. Анучина).
Оригинал здесь