Разъ ввечеру собрались гости у Данила Чабана. Вечеръ былъ тихій, темный,—гости были задумчивы и смирны,—хозяева не хлопотливы и не веселы. Больше мѣнялись взглядами, чѣмъ словами. Всѣхъ, кажется, занимали однѣ и тѣ же мысли, всѣхъ тяготили однѣ и тѣ же заботы. Изрѣдка обращались къ Андрію Круку съ вопросами о городѣ Чигиринѣ, и если рѣчь велась, то велась она все о томъ же городѣ Чигиринѣ.
Видно было, что Андрій Крукъ хорошо зналъ этотъ городъ,—онъ отвѣчалъ безъ запинки и точно рисовалъ своимъ разсказомъ и стѣны чигиринскія, и улицы, и крѣпостные валы.
Женщины тоскливо прислушивались къ мужскимъ разговорамъ, а когда разговоры эти умолкали и клубы дума начинали обвивать усатыя лица, онѣ тихо перешептывались. Въ ихъ шопотѣ все слышалось о разныхъ битвахъ, о спаленныхъ городахъ, о разоренныхъ селахъ, о павшихъ въ сѣчѣ людяхъ. Безпрестанно женскія лица блѣднѣли, безпрестанно слезы сверкали на глазахъ.
Одна старуха сидѣла, точно изваянная, неподвижно; изрѣдка только, когда всѣ умолкали она, какъ бы очнувшись, говорила:
— Мои оба пошли. Я сама снаряжала!
— Твой тоже ушелъ? тихо спросила одна молодая дѣвушка, судя по блѣдности лица и по лихорадочному оживленію, сама недавно проводившая «своего», у подруги.
— Ушелъ. Вчера ввечеру мы….
Она хотѣла что-то разсказать, но губы у ней задрожали и помертвѣли—она ничего не разсказала, и подруга ее больше не спрашивала.
Дѣти не возились, не рѣзвились, а ютились гдѣ нибудь въ уголку и, съ омраченными личиками, тоже думали свои думы, или, усѣвшись около стариковъ, настораживали ушки, и, казалось, ловили всѣ взгляды и запоминали всѣ слова.
Одна только крошечная гостья, съ бѣлокудрою головкою, съ огромнѣйшими блестящими глазами и съ яркими губками, была совершенно предана своему дѣлу: отъ усердія и заботы она даже высунула остренькій язычокъ и, сбочивъ головку, вязала какіе-то снопики изъ травы.
Все больше вечерѣло—и въ хатѣ все больше утихало. Уже крошечная гостья, выпустивъ изъ рученокъ снопики, сама снопикомъ лежала около ногъ матери, объятая крѣпкимъ сномъ, завѣсившись спустившимися прядями свѣтлыхъ кудрей.
Было темно на дворѣ, и стало очень тихо въ хатѣ.
Вдругъ постучались въ хатное окошечко….
До того это было неожиданно, что сначала никто не повѣрилъ своимъ ушамъ. Но стукъ повторился опять и опять, и повторился очень отчетливо, ясно, громко.
Хозяинъ поднялся съ своего мѣста и пошелъ отворять двери; его гости и пріятели раскурили съ прежнею невозмутимостію трубки; женщины заволновались,—дѣти встрепенулись.
Данило пріотворилъ двери и спросилъ, кто стучится. Ему отвѣтилъ такой голосъ, отъ раскату котораго запѣло хатное окошечко,—что прохожій де человѣкъ, усталый странникъ, проситъ позволенія отдохнуть у ласковаго хозяина.
Данило на это отвѣтилъ: «милости просимъ!» и, распахнувъ двери настежъ, пригласилъ странника войдти.
Въ распахнутыя двери ворвалась струя пахучаго вечерняго воздуха и на мгновеніе сверкнуло нѣсколько слабо-сіяющихъ звѣздъ,—потомъ двери заслонила собою исполинская человѣческая фигура,—во всѣхъ углахъ отдалось и прогудѣло «помогай Боже», и, низко наклонивъ голову, бокомъ пронесши могучія плечи, вошелъ въ хату странникъ.
Будь въ хатѣ люди съ болѣе шаткимъ, съ менѣе невозмутимымъ нравомъ, они навѣрно бы потерялись и не знали какъ принять этого странника. Хотя на Украйнѣ не въ диво могучая и блистательная казацкая красота, не скоро-бы однако-же нашелся ровня вошедшему къ Данилѣ Чабану страннику. Этотъ высоченный ростъ при удивительной стройности и змѣиной гибкости, это загорѣлое суровое лицо съ огненными очами, чуткость и вниманье ко всему, и вмѣстѣ съ тѣмъ свободное, невозмутимое спокойствіе, хоть кого заставили бы вздрогнуть.
Но въ хатѣ у Данила собрались все люди неподатливые на переполохи, и потому усталый странникъ былъ принятъ, какъ подобаетъ усталому страннику: его привѣтливо просили садиться и радушно угостили чѣмъ Богъ послалъ.
Странникъ отличался и простотою, и скромностію, и доброчиніемъ, и благоприличіемъ. Какъ человѣкъ перехожій и никому здѣсь неизвѣстный, онъ себя вовсе и не выдвигалъ на видъ и на показъ, а также не впивался онъ любопытными взглядами во всѣ уголки хозяйской хаты,—не вывѣдывалъ хитрыми, не выпытывалъ вѣтренными вопросами о житьѣ-бытьѣ хозяйскомъ,—вовсе нѣтъ. Ничуть. Странникъ, если велъ рѣчи, то все велъ рѣчи общія, всѣхъ тогда занимавшія и волновавшія: о непріятельскомъ хищничествѣ, о разореніи и опустошеніи Украйны, о видѣнныхъ имъ по пути грабежахъ и буйствахъ; спросилъ хозяина—мирно ли пока у нихъ и безопасны ли окружныя дороги.
Хозяинъ и хозяйскіе гости съ своей стороны показали себя примѣрно: глядя на такого странника вѣрно имъ приходили въ голову вопросы, отъ которыхъ до смерти чесался языкъ: откуда онъ, странникъ, явился и куда путь держитъ? Сколько онъ перешагнулъ горъ и долинъ, пока утомилъ свои мощные члены! По обѣту ли странствуетъ онъ, по нуждѣ или по прихоти? Гдѣ онъ родился и крестился,—что говоритъ о невѣрномъ туркѣ, какъ о не разъ ловленномъ звѣрѣ,—о полякахъ, какъ о не разъ испытанныхъ панахъ,—о москаляхъ, какъ о не разъ извѣданныхъ боярахъ? Знаетъ онъ, кажись, немножечко и Сѣчь Запорожскую,—повидалъ и всю Украйну изъ конца въ конецъ.
Но никто не побезпокоилъ странника, а себя не унизилъ ни лукавымъ, ни прямымъ вопросомъ. Разговаривая только глядѣли на него, на его сельскую одежду, да соображали про себя, гдѣ та мирная нива, воздѣланная его руками, на которой онъ пріобрѣлъ себѣ шрамище черезъ всю щеку,—отъ горбатаго носа до чуткаго уха.
Однако, чѣмъ дальше шла бесѣда, тѣмъ странникъ становился разговорчивѣе; вѣроятно ободренный общимъ вниманіемъ и безмолвнымъ участіемъ, онъ принялся описывать съ такою живостію и яркостію недавнія битвы, что всѣ притаивали дыханье, точно присутствовали сами зрителями при настоящихъ сѣчахъ. На видъ невозмутимые казаки воспламенились; женщины вскрикивали и плакали; дѣти, потерявъ всепобѣждающій сонъ, съ полуотверзтыми ротиками, съ широко-раскрывшимися глазами, не шевелились на своихъ мѣстахъ, словно зачарованные.
Вдругъ рѣзко раздались два пистолетные выстрѣла одинъ за другимъ. Все въ хатѣ смолкло и наострило слухъ. Выстрѣлы прокатились откуда-то изъ степной дали и прежняя безмятежная тишина наступила. Молчаніе длилось, но ни единаго звука не донеслось кромѣ вѣянья душистаго воздуха въ цвѣтущихъ вѣтвяхъ сада, обступавшаго со всѣхъ сторонъ хату.
— И до вашего хутора долетаетъ голосокъ! проговорилъ странникъ.
— Это никакъ съ чигиринскаго шляху? промолвилъ Андрій Крукъ.
— Слышно отовсюду! сказалъ хозяинъ.
Въ это время женщины стали тихо прощаться съ хозяйкою, сбираясь по домамъ. Иныя вели, иныя несли дѣтей. Между женщинами были и старыя, и молодыя, и совсѣмъ юныя, но всѣ ихъ разнородныя лица, когда яркій свѣтъ освѣтилъ ихъ при прощаньи, выражали тысячью разнородныхъ выраженій одну и туже непреклонную волю, которая огненными чертами отпечатливалась на лицахъ мужчинъ. Потопленная въ душисто-цвѣтущемъ саду хата, гдѣ трепещущій свѣтъ каганца отбрасывался на усатыхъ лицахъ,—на порогѣ полуоткрытой двери фигура хозяина, провожающаго глазами удаляющіяся фигуры гостей, тихо исчезающихъ по окружнымъ тропинкамъ,—дворъ, соединяющійся со степью,—нигдѣ заборовъ, ни оградъ, кромѣ шелестящихъ деревьевъ,—это представляло, казалось, мирную сельскую картину, но вмѣстѣ съ тѣмъ картина эта тоже дышала, если можно такъ выразиться, какою-то особою, безмолвною и тихою, но грозною силою.
Изъ гостей остались только Андрій Крукъ и Семенъ Ворошило.