Въ статьѣ г. Соловьева «о философскихъ трудахъ П. Д. Юркевича», помѣщенной въ ноябрьской книжкѣ Журнала Министерства Народнаго Просвѣщенія за 1874 годъ, читаемъ:
«Изложеніе философскихъ воззрѣній Юркевича было бы не полно еслибы мы не упомянули о тѣхъ особенныхъ историческихъ, фактическихъ основаніяхъ, которыя онъ искалъ и находилъ для нѣкоторыхъ изъ существеннѣйшихъ своихъ убѣжденій… Если основныя метафизическія воззрѣнія его находили себѣ твердую почву въ исторической дѣйствительности религіи и, разумѣется, преимущественно христіанства, то болѣе частныя его воззрѣнія на природу и назначеніе человѣческаго духа, вполнѣ согласныя въ существѣ съ христіанскимъ ученіемъ, получали, по его мнѣнію, ближайшее фактическое подтвержденіе въ нѣкоторыхъ особенныхъ явленіяхъ возникшихъ въ послѣднее время. Я разумѣю явленія такъ-называемаго спиритизма, въ достовѣрности которыхъ Юркевичъ былъ убѣжденъ и отъ которыхъ многаго ожидалъ въ будущемъ.»
Такъ какъ именно по поводу спиритизма я находился съ Юркевичемъ въ постоянныхъ сношеніяхъ, то и считаю долгомъ передать въ общее свѣдѣніе нѣкоторыя извѣстныя мнѣ подробности о ближайшихъ отношеніяхъ его къ этому столь загадочному для однихъ и столь нелѣпому для другихъ вопросу. Для Юркевича, какъ истиннаго философа, воспитаннаго въ преемствѣ историческаго свидѣтельства, онъ даже не былъ и загадоченъ; для него возможность явленій такъ-называемаго спиритизма была совершенно ясна; онъ видѣлъ въ нихъ только новое, усиленное выраженіе дѣйствія такихъ способностей человѣческой природы которыя сказывались во всѣ времена, у всѣхъ народовъ, и нынѣ, пользуясь новыми по закону общаго прогресса условіями, проявляются въ болѣе точныхъ, конкретныхъ образахъ. Съ глубокимъ интересомъ слѣдилъ Юркевичъ за успѣхами этого движенія, и не только лично былъ убѣжденъ въ реальности фактовъ лежащихъ въ основѣ его, но и публично, — въ обществѣ и средѣ своихъ сотоварищей по университету, — заявлялъ о своихъ убѣжденіяхъ; онъ любилъ обращать вниманіе на важность этого вопроса, на предстоящую въ скоромъ времени для науки необходимость «посчитаться» съ нимъ; и не безъ улыбки замѣчалъ онъ то смятеніе, которое начинало уже обнаруживаться въ рядахъ ученой фаланги, какъ тутъ и тамъ выступали смѣлые бойцы, чтобы побороть дракона позора и безсмыслицы; и какъ каждый, въ свою очередь, схватившись съ чудовищемъ, сперва былъ смятъ имъ, потомъ самъ усаживался на хребетъ его, и украшалъ и усиливалъ собою его торжествующее шествіе…
Что касается до меня лично, то бывъ поставленъ съ давнихъ поръ въ невозможность отрицать существованіе такъ-называемыхъ «спиритическихъ» явленій, и держась того убѣжденія что всякій человѣкъ который настолько независимъ отъ міра что можетъ выступить свидѣтелемъ въ защиту истины міромъ преслѣдуемой, обязанъ сдѣлать все отъ него зависящее чтобы способствовать ея разслѣдованію и оглашенію, — я неуклонно слѣдовалъ этому пути. Не могу по этому не помянуть словомъ глубокой благодарности то ободряющее участіе съ которымъ Юркевичъ относился къ моимъ занятіямъ по части спиритуализма, то живое сочувствіе съ которымъ онъ привѣтствовалъ всякое новое изданіе мое въ этой области. Когда стоишь одинъ въ борьбѣ, всякая помощь дорога; но когда эта борьба ведется за истину не популярную, гонимую, презираемую, тогда всякій голосъ подымающійся въ защиту ея необыкновенно дорогъ; человѣкъ подающій его совершаетъ подвигъ! Въ то время я былъ одинъ съ своимъ грузомъ непотребнаго знанія. Единственный человѣкъ съ которымъ я до того дѣлился имъ, былъ В. И. Даль; но въ ту пору онъ былъ погруженъ въ работу надъ своимъ безсмертнымъ трудомъ, «Толковымъ Словаремъ живаго великорусскаго языка», и къ тому, какъ литераторъ и естествоиспытатель (онъ былъ докторъ медицины и хирургіи), не могъ внести въ этотъ вопросъ ту критику, которой можно было ожидать отъ опытнаго представителя философской науки.[1] Эту глубокую, просвѣщенную и безпристрастную критику я и нашелъ въ лицѣ П. Д. Юркевича.
Я познакомился съ нимъ въ 1863 году; въ то время онъ имѣлъ о «спиритизмѣ» только тѣ общія и скудныя понятія которыя проникали къ намъ чрезъ французскую печать; съ англо-американскимъ «спиритуализмомъ», стоящимъ преимущественно на опытной почвѣ, онъ вовсе не былъ знакомь, такъ какъ по-англійски не читалъ. Впервые онъ узналъ его ближе изъ моего перевода «опытныхъ изслѣдованій» извѣстнаго американскаго химика Гера (R. Hare); впервые онъ увидѣлъ тутъ, въ примѣненіи къ медіумическимъ явленіямъ, научный опытный методъ. Задача всѣхъ опытовъ этого рода состоитъ въ томъ чтобы физическія проявленія поставить въ условія полной независимости отъ произвольнаго дѣйствія физической силы медіума, а умственныя проявленія въ такія же условія относительно его умственной силы; первое Геръ достигалъ тѣмъ что медіумъ сидя у стола въ сажень длины, клалъ руки не на столъ, а на поставленную на столъ дощечку на каточкахъ; второе тѣмъ что разумная рѣчь складывалась по указанію движеній стола, когда медіумъ не видалъ азбуки придѣланной къ столу съ самоуказателемъ; а когда эти оба способа употреблялись и дѣйствовали одновременно, тогда считалось доказаннымъ что тутъ дѣйствуетъ какая-то физическая и разумная сила помимо медіума. Къ переводу Гера были приложены рисунки тѣхъ различныхъ снарядовъ которые были построены имъ для провѣрки того же явленія. Юркевичъ былъ пораженъ простотою и доказательностію этихъ опытовъ, произведенныхъ человѣкомъ пользовавшимся лестною славой «американскаго Фарадея», и который первоначально заявилъ печатно что вполнѣ раздѣляетъ высказанное Фарадеемъ на основаніи личнаго опыта мнѣніе что пресловутыя чудеса столоверченія происходятъ не отъ чего другаго какъ отъ безсознательнаго движенія мышцъ; но въ послѣдствіи, уступая требованіямъ общественнаго мнѣнія, провѣрилъ его опыты своими методами и пришелъ къ иному заключенію. Юркевичъ взялся самъ хлопотать въ цензурномъ комитетѣ о дозволеніи напечатать рукопись; заглавіе было дано ей самое скромное: «послѣдніе физическіе опыты Роберта Гера, доктора медицины, профессора химіи Пенсильванскаго университета». На сохранившейся у меня рукописи значится: «доставилъ въ цензурный комитетъ профессоръ университета П. Юркевичъ, 2го января 1865 года». Но Московскій комитетъ, несмотря на то что въ рукописи не содержалось ничего такого что не соотвѣтствовало бы вполнѣ ея заглавію, не рѣшился дозволить ее къ печати. Тогда я перенесъ рукопись въ С.-Петербургскій комитетъ, и наконецъ, чрезъ полгода, получилъ ее обратно съ надписью: «По опредѣленію С.-Петербургскаго цензурнаго комитета, сочиненіе это къ печати не дозволено. 4го августа, 1865 года». Такой результатъ не мало огорчилъ и В. И. Даля, который лѣтомъ 1864 года, чтобъ ускорить дѣло, перевелъ для меня нѣсколько главъ подлинника; я храню его рукопись какъ вещественное доказательство того горячаго участія которое онъ принималъ въ этомъ вопросѣ.
Испытавъ все возможное на почвѣ отечественной, я пополнилъ переводъ еще нѣсколькими главами изъ книги Гера, чтобы составить нѣчто цѣльное, законченное, и отпечаталъ переводъ свой за границей, въ 1866 году, въ Лейпцигѣ, подъ настоящимъ титуломъ: Опытныя изслѣдованія о спиритуализмѣ; я надѣялся что въ законченномъ видѣ, изданіе это, при господствѣ современныхъ матеріалистическихъ тенденцій, будетъ найдено скорѣе полезнымъ чѣмъ вреднымъ; но и на этотъ разъ надежда моя не оправдалась: несмотря на то что книга Гера есть не что иное какъ объективное изложеніе современнаго умственнаго движенія, которое если имѣетъ на что притязаніе, то только на осязательныя доказательства проявленія неизвѣданныхъ еще силъ и способностей человѣка, она тѣмъ не менѣе подверглась запрету, и цѣли своей — познакомить русскую публику съ первымъ научнымъ изслѣдованіемъ этого темнаго, но важнаго вопроса — нисколько не достигла. Въ немногихъ экземплярахъ, она, разумѣется, проникла и къ намъ, и Юркевичъ любилъ приподносить ее нѣкоторымъ изъ коллегъ своихъ, съ просьбой доказать ему въ чемъ, относительно метода, опыты Гера не состоятельны; но доказательства этого еще нигдѣ и никѣмъ до сего времени представлено не было.
Еще съ бóльшимъ интересомъ встрѣтилъ Юркевичъ предпринятое мною въ нѣмецкомъ переводѣ изданіе философскихъ сочиненій А. Девиса. Престарѣлый Несъ фонъ-Эзенбекъ (Nees von Esenbeck), извѣстный нѣмецкій натуралистъ и философъ, первый указалъ Германіи на современнаго американскаго Сведенборга въ лицѣ Девиса, но Сведенборга не знавшаго никакой школы и не признававшаго никакихъ авторитетовъ кромѣ природы, разума и созерцанія (intuition). Въ его сочиненіяхъ Несъ фонъ-Эзенбекъ, только-что сказавшій въ «спекулятивномъ реализмѣ» свое послѣднее философское слово, внезапно нашелъ верховное рѣшеніе вѣковой задачи соглашенія натурализма со спиритуализмомъ, науки съ религіей и тотчасъ принялся за переводъ ихъ, но дѣла этого докончить не успѣлъ, а завѣщалъ его молодому ученику и другу своему дѣлившему съ нимъ невзгоды преслѣдованія за слишкомъ горячее участіе въ свободно-религіозномъ движеніи, охватившемъ Германію въ концѣ сороковыхъ годовъ. Все что я успѣлъ издать изъ сочиненій Девиса, а именно: Начала природы и ея божественныя откровенія; Реформаторъ или о физіологическихъ порокахъ и добродѣтеляхъ; Врачъ или о npoucxoжденіи и назначеніи человѣка; и Автобіографія (всѣхъ же сочиненій его болѣе двадцати) изучалось Юркевичемъ тщательно; это видно изъ тѣхъ многочисленныхъ замѣтокъ коими испещрены его экземпляры этихъ сочиненій, доставшіеся мнѣ послѣ его смерти. «Знакомствомъ съ этою отраслью философіи я буду обязанъ исключительно вамъ», писалъ онъ мнѣ; и результатъ этого знакомства выразился въ пространной изготовленной имъ для меня запискѣ, въ которой онъ высказалъ мнѣніе свое о философіи Девиса, насколько могъ познакомиться съ ней изъ немногихъ выше названныхъ сочиненій его.
Считаю долгомъ сообщить здѣсь нѣсколько выписокъ изъ этой рукописи.
«Сильное впечатлѣніе которое производитъ философъ тонкостію и обширностію наблюденія, необозримымъ богатствомъ сужденій, отличающихся глубокою жизненною правдой, и чрезвычайнымъ талантомъ выражаться, убѣждать и сообщать своимъ мнѣніямъ все новую и новую силу посредствомъ настойчиваго повторенія ихъ при новыхъ условіяхъ и соотношеніяхъ, эти блестящія качества автора, человѣка, лица, должны быть оставлены въ сторонѣ когда дѣло идетъ объ отвлеченныхъ принципахъ его философіи.
«Наше время обильно сочиненіями которыхъ главная сила заключается не въ томъ что содержатъ принципы, но въ томъ что и какъ говоритъ самъ авторъ.
«Отсюда же изъясняется обиліе сочиненій которыя увлекаютъ читателя фактическою правдой и безспорною полезностію своего содержанія, между тѣмъ какъ принципы, отъ которыхъ идетъ и къ которымъ ведетъ это содержаніе, набрасываются кое-какъ, въ формѣ неопредѣленныхъ расплывающихся положеній и предположеній.
„Все чтò можетъ быть сдѣлано лучшаго и прекраснѣйшаго въ этомъ направленіи читатель найдетъ у нашего философа. Читая его книги, забываешь что имѣешь дѣло съ книгами, погружаешься въ самую жизнь, въ ея мелкія и важныя тревоги и глубоко чувствуешь потребность реформы, гармоніи и твердыхъ принциповъ, безъ познанія которыхъ невозможна гармоническая реформа.“
Этихъ-то твердыхъ принциповъ Юркевичъ въ философіи Девиса и не нашелъ. „Нашъ философъ“, говоритъ онъ, «полагаясь на силу своего необыкновеннаго созерцанія, съ другой стороны, увлеченный идеями непосредственнаго реализма, который свойственъ наукамъ положительнымъ, а не философіи, не занимается общею метафизикой… Между тѣмъ философія которая не изъясняетъ первой причины въ себѣ, не есть та наука объ истинѣ которой ищетъ человѣчество… Насколько я понялъ философа, у него законы явленій принимаются за законы бытія вещей.
«Нѣсколько неопредѣленное ученіе что всѣ существенныя лритяженія человѣческой натуры находятся въ связи съ существеннымъ назначеніемъ человѣка могло бы навести нашего философа на факты одного существеннѣйшаго притяженія которое такъ свойственно человѣческому сердцу; именно, человѣчество отличаетъ міръ первобытный и первобытный законъ отъ міра феноменальнаго и закона феноменальнаго. Это различіе глубоко проникаетъ исторію человѣчества, какъ начало движущее и организующее; оно есть источникъ вѣры въ чудо, то-есть въ дѣйствительность событія требуемаго закономъ первобытнымъ и неизъяснимаго изъ закона феноменальнаго. Не есть ли это указаніе на какое-то существенное притяженіе? Но когда нашъ философъ защищаетъ всеобщую естественность событій, онъ возвращаетъ насъ на почву геологіи, для которой нѣтъ ни добра, ни зла, ни религіи, ни метафизики, которая знаетъ только міръ обстоятельствъ, случаевъ, причинъ и измѣненій. При этомъ уже нѣтъ никакого основанія отожествлять этотъ міръ измѣненій съ системою развитія…
«Безграничный оптимизмъ — основное заблужденіе нашего философа для котораго даже процессы рожденія и беременности, также процессъ смерти, прекрасны и величественны… Философъ имѣлъ бы добрыя основанія уважить древнюю мудрость религіи, которая болѣзни рожденія и процессъ смерти изъясняетъ какъ нѣчто несоотвѣтствующее смыслу первобытнаго закона… Противъ ученія что грѣхъ есть преступленіе закона философъ возражаетъ что „для человѣка невозможно преступить законъ Божій“. (Физіол. пор. 7.) „Иди куда хочешь, дѣлай что только сможешь — законъ всегда будетъ управлять тобой“ (ibid.). Всегда, отвѣчаетъ апостолъ Павелъ, но или законъ духовный, или законъ грѣховный. Философъ съ этимъ согласенъ вполнѣ. „Зло состоитъ въ томъ“, говоритъ онъ, „когда на человѣческій духъ переносится законъ низшаго, чувственнаго и четвероногаго міра, законъ съ которымъ человѣческій духъ… не можетъ гармонировать по натурѣ“ (18). Между тѣмъ справедливо ли отрицать зло въ мірѣ который устроенъ такъ что человѣкъ можетъ подчиняться законамъ противнымъ его развитію, свободѣ, добродѣтели? Логично ли мириться со зломъ потому что оно естественно, но и не мириться съ нимъ потому что есть еще высшая естественность? (стр. 19). Это значитъ отвергать и принимать христіанскую идею. „Нѣтъ зла въ мірѣ“, говоритъ философъ, „есть только состоянія которыя могутъ перемѣниться.“ Здѣсь затронутъ интересъ общей метафизики. Именно, идея состоянія относится не къ предикату вещи, но къ связи предиката съ субъектомъ. „Въ какомъ состояніи вы застали вашего друга? Онъ боленъ, онъ читалъ, онъ спалъ и т. д.“ Впрочемъ, этотъ софизмъ господствуетъ во всей англійской философіи: болѣзнь не есть болѣзнь, а состояніе; развратъ не есть развратъ, а состояніе. „Ученіе о винѣ и заслугѣ“, читаемъ мы далѣе, „представляется натуральнымъ только для не философскаго разума.“ (Физіол. пор. 18.) Противоположность между виною и заслугой, истиною и ложью, добромъ и зломъ, есть такая же абсолютная истина какъ противоположность между четомъ и нечетомъ. Но существуютъ ли дѣйствія или состоянія подходящія подъ эти противоположности, какъ равнымъ образомъ существуютъ ли гдѣ-нибудь вещи въ числѣ четномъ или нечетномъ, это совершенно другой вопросъ. Философъ смѣшиваетъ безусловную годность нормъ истины и добра съ сомнительною, спорною годностію вещей этого міра подходить подъ эти нормы. Христіанство требуетъ абсолютнаго различенія этихъ нормъ и абсолютной любви къ человѣку; любви, которая чтитъ заслугу и прощаетъ вину, потому что сущность гуманности не есть laisser faire, laisser passer. Впрочемъ идеи вины и заслуги очень сложны вслѣдствіе своего отношенія къ сложному субъекту. Итакъ онѣ составляютъ не принципы, но предметы изъясненія. Элементарное же содержаніе ихъ есть противоположность между одобряемымъ и неодобряемымъ — противоположность одинаково относящаяся къ свободѣ и необходимости, къ поступкамъ и событіямъ, къ разумнымъ личностямъ (этика) и къ неразумнымъ вещамъ (эстетика).
«Къ христіанству, къ религіи, къ философіи нельзя подойти никакъ пока законы явленія принимаются за законы бытія…. Законы явленій, которые одинаково третируютъ человѣка и червяка, считаетъ нашъ философъ законами справедливости. Когда человѣкъ сдѣлаетъ малѣйшее уклоненіе отъ законовъ механическаго равновѣсія массъ, за это неправильное дѣйствіе законы природы разбиваютъ его прекрасную организацію съ такою же безпощадностію какъ и кусокъ булыжника. Вѣчное право человѣка эти любвеобильные законы справедливости охраняютъ такъ какъ будто бы оно было ровно по достоинству ничтожному праву камней, массы песку, волнъ рѣки. Предъ этими законами человѣкъ не есть „цѣль творенія“, а тварь между тварями, и это доказываетъ что это не законы нашего настоящаго бытія.
«Но книги Девиса имѣютъ значеніе какъ по своему содержанію, которое развито въ смѣломъ и роскошномъ синтезѣ, такъ и по способу ихъ происхожденія.
«Воспитаніе человѣка до разума, до созерцанія истины не всегда совершается по общимъ законамъ педагогики. Часто одинъ моментъ, одно событіе перераждаютъ все существо человѣка, такъ какъ высшій свѣтъ знанія и добра внезапно озаряетъ его духъ, находившійся въ состояніи отупѣнія, апатіи сна. Часто мы сами испытываемъ что бодрственное состояніе чувствъ располагаетъ духъ къ усыпленію и недѣятельности, и наоборотъ, что свѣтъ мысли достигаетъ большей яркости когда энергія чувствъ ослабѣваетъ. Подобнаго рода факты должны служить посредниками при изъясненіи удивительныхъ созерцательныхъ способностей Бэма, Сведенборга, Девиса.
«Изъ нихъ Яковъ Бэмъ наилучше постигалъ сердце человѣческое, Сведенборгъ сердце Божіе, Девисъ наилучше постигаетъ сердце… американское. Удивительная чуткость къ интересамъ человѣка Америки, къ его соціальнымъ тревогамъ, къ его „системѣ произвольнаго государства“, къ универсализму, къ эвдемонизму — этой философіи торговыхъ классовъ — къ объективной, минующей человѣка, наукѣ.
„Америка не имѣетъ науки, это страна свѣдѣній. Не истина, но улучшеніе быта есть цѣль. Въ созерцаніяхъ Девиса это направленіе сказалось, и ихъ соотвѣтствіе средѣ облегчило для него переходъ къ сознательному мышленію. Съ этой стороны слѣдовало бы рекомендовать его ученой Европѣ, потому что старая Европа къ изслѣдованіямъ научнымъ относится такъ строго что метафизика нашего философа не можетъ особенно интересовать ее.“
Здѣсь не мѣсто входить въ подробности ученія Девиса и въ обсужденіе правильности оцѣнки сдѣланной ему Юркевичемъ; цѣль моя въ настоящемъ случаѣ показать какъ онъ отнесся къ этому ученію, а для знакомаго съ философскими вопросами читателя уже изъ отрицательной стороны оцѣнки этого ученія достаточно выяснилось въ чемъ состоитъ его положительное содержаніе, и что слѣдовательно Юркевичъ, воспріявшій философское образованіе свое на строгой почвѣ христіанскаго богословія, не могъ отнестись иначе къ міросозерцанію, хотя и спиритуалистическому, но основанному на чистомъ деизмѣ. Съ другой стороны, Юркевичъ былъ настолько безпристрастенъ что не могъ не признавать за философіей Девиса значенія историческаго, наравнѣ со всякою другою философскою системой; онъ даже любилъ проводить параллель между имъ, Шопенгауэромъ и Контомъ, какъ представителями трехъ современныхъ философскихъ направленій; въ Контѣ онъ видѣлъ представителя позитивизма, въ Шопенгауэрѣ — пессимизма, въ Девисѣ — оптимизма. Онъ даже хотѣлъ прочесть объ этомъ рядъ лекцій для студентовъ своихъ, но изъ нихъ, сколько мнѣ извѣстно, состоялась только одна. Всего болѣе значенія придавалъ Юркевичъ сочиненіямъ Девиса въ педагогическомъ отношеніи; глубокое знаніе человѣческаго сердца, почерпаемое въ самомъ источникѣ природы, поражало его; въ особенности цѣнилъ онъ въ этомъ отношеніи автобіографію Девиса; а потомъ когда онъ узналъ что Девисъ, какъ истинный философъ-реформаторъ, не могъ оставить незатронутымъ вопросъ о воспитаніи и даже основалъ особенныя воскресныя школы для дѣтей, подъ названіемъ „дѣтскихъ прогрессивныхъ лицеевъ“, то просилъ меня перевести для него главные матеріалы относящіеся до этой стороны дѣятельности Девиса, что я съ удовольствіемъ и исполнилъ. Объ этихъ воскресныхъ школахъ, построенныхъ на совершенно новыхъ началахъ, и объ ихъ отношеніи къ общему вопросу о воспитаніи въ Америкѣ, Юркевичъ хотѣлъ написать особую статью, которую думалъ помѣстить въ журналѣ Министерства Народнаго Просвѣщенія; но этому намѣренію его, какъ и многимъ другимъ, не суждено было сбыться.
Между тѣмъ, спиритуалистическое движеніе продолжало свое наступательное шествіе; съ новыми законами о печати я хотѣлъ вновь попытаться представить русской публикѣ какой-нибудь дѣльный сборникъ по этому вопросу: сюда имѣли войти опыты Гера, изслѣдованія члена верховнаго апелляціоннаго суда въ Нью-Йоркѣ Эдмондса и критическая записка изготовленная для своей конгрегаціи пасторомъ Бичеромъ; такимъ образомъ предполагалось сгруппировать изслѣдованія лучшихъ представителей трехъ разныхъ областей мысли: научной, юридической и богословской. Рукопись была уже изготовлена; Юркевичъ ждалъ отъ изданія ея хорошихъ результатовъ, такъ какъ затронуты были вопросы жизненные и отвѣты даны были положительные; но это-то самое и заставило меня, обдумавъ положеніе дѣла, оставить рукопись въ столѣ…
Наконецъ прогремѣли въ Англіи опыты Крукса надъ психическою силой, такъ окрестилъ онъ ту невидимую силу которая обнаруживается въ медіумическихъ явленіяхъ; впервые эти явленія удостоивались чести изслѣдованія членомъ Лондонскаго Королевскаго Общества и не только были опубликованы въ ученомъ англійскомъ журналѣ Quarterly Journal of Science, но даже удостоились и чести сообщенія о нихъ Королевскому Обществу, которое и въ этомъ случаѣ не повѣрило своему члену какъ не повѣрило Франклину съ его громоотводомъ. Опыты Крукса были громаднымъ шагомъ впередъ противъ опыта Гера. Круксъ доказалъ при свидѣтеляхъ, изъ коихъ одинъ былъ извѣстный астрономъ Гёггинсъ, что неодушевленныя тѣла приводятся въ движеніе не только въ такихъ случаяхъ когда прикосновеніе медіума не можетъ произвести въ нихъ никакого движенія, но даже и въ такихъ когда медіумъ совершенно разобщенъ отъ предмета, то-есть вовсе не касается до него. Но Круксъ поступилъ осторожнѣе своего предшественника; онъ занялся одною физическою стороной явленій, нисколько не касаясь умственныхъ проявленій той же силы, то-есть той именно стороны этого вопроса которая и составляетъ его неодолимую трудность. Подробности объ этихъ интересныхъ опытахъ читатель найдетъ въ изданной мною въ 1872 году брошюрѣ Спиритуализмъ и Наука. Подобныя изслѣдованія составляютъ азбуку этого вопроса; съ нея и слѣдуетъ начинать знакомство съ нимъ; поэтому я не задумался дать возможность русской публикѣ приступить къ этому знакомству подъ руководствомъ столь почтеннаго научнаго авторитета. Опубликованіе у насъ опытовъ Крукса казалось мнѣ тѣмъ болѣе своевременнымъ что субъектомъ для этихъ опытовъ всего чаще служилъ тотъ самый Юмъ, который за годъ до этого былъ съ такимъ ликованіемъ осмѣянъ нашей печатью за неудачный опытъ въ Петербургскомъ Университетѣ. Послѣдствія, впрочемъ, доказали что въ случаѣ успѣшности опыта печать наша повѣрила бы ему также мало какъ повѣрила и опытамъ Крукса: помянутая брошюра прошла въ нашей публикѣ безслѣдно; ни у одной газеты не хватило духу сообщить о ней, хотя бы даже подъ видомъ необычайнаго куріоза. Печать наша, столь безцеремонно подносящая своей публикѣ всякій fas и nefas, внезапно становится судьею надъ историческою правдой и заботливо скрываетъ отъ глазъ своихъ читателей такія нелѣпости какъ спиритическія увлеченія людей науки. Но для человѣка мысли совершенно ясно что всякій представитель науки приступающій къ подобному изслѣдованію очевидно поневолѣ уступаетъ давленію общественнаго опыта и сознанія, и что если затѣмъ онъ выступаетъ свидѣтелемъ вопреки предубѣжденій толпы, то не только исполняетъ долгъ ученаго, но и совершаетъ нравственный подвигъ который всякаго честнаго искателя истины долженъ заставить задуматься…
Юркевичъ отнесся къ появленію этой первой у насъ научной книги о спиритическихъ явленіяхъ съ живѣйшимъ сочувствіемъ, въ особенности остался онъ доволенъ чистообъективною постановкой вопроса, которою проводится строгое различіе между фактами и теоріями: факты несомнѣнны и реальны; теоріи сомнительны и обманчивы; первые вытекаютъ изъ невѣдомыхъ силъ природы, вторыя порождаются толпою, которая пробавляется своими собственными толкованіями, покуда очередь дойдетъ до науки. Когда Юркевичъ ближе узналъ нѣкоторыя подробности этого движенія въ Англіи, — какъ отнеслись и относятся къ нему Фарадей, Тиндаль, Томсонъ, Карпентеръ и др., — его поразилъ необыкновенный характеръ борьбы въ этомъ вопросѣ: явленія бѣгаютъ за наукой, наука бѣжитъ отъ явленій! Явленія, чисто объективнаго содержанія, навязываются представителямъ точной науки для разслѣдованія и объясненія; но жрецы науки, въ дѣлѣ, повидимому, столь простомъ… теряются! Вопросъ этотъ имѣетъ какъ бы привилегію заставлять ихъ измѣнять не только высшему закону нравственному — правдѣ, но и верховному закону науки — опыту. Они отрицаютъ, осмѣиваютъ, поносятъ, но опытовъ не производятъ![2] Какъ объяснить это? Опрашивалъ я Юркевича. „Чуютъ“, говаривалъ онъ, „что дѣло не ладно, чуютъ что что-то есть! Примѣры Гера, Крукса, Де-Моргана, Варлея, Уаллеса, Бутлерова наводятъ панику!! Уступишь шагъ, придется уступить и все! На карту поставлены вѣковые принципы, міросозерцанія цѣлой жизни, цѣлыхъ поколѣній.“
Но Юркевичъ умѣлъ уважать человѣческое свидѣтельство, раздающееся во имя истины, и вѣрилъ ему; поэтому онъ ничего столь не желалъ какъ личнымъ опытомъ убѣдиться въ томъ о чемъ свидѣтельствовалъ во имя чужаго свидѣтельства. Въ началѣ 1872 года Юмъ вторично пріѣхалъ въ Петербургъ и Юркевичу удалось наконецъ побывать на нѣсколькихъ сеансахъ его, происходившихъ на квартирѣ профессора Бутлерова[3]. Тутъ онъ имѣлъ случай личнымъ наблюденіемъ убѣдиться въ проявленіяхъ невѣдомой намъ силы, физической и, въ то же время, разумной; а также и въ движеніи этою силой неодушевленныхъ предметовъ безо всякаго къ нимъ прикосновенія. Результаты этихъ интересныхъ опытовъ были записаны Юркевичемъ на страницахъ его собственнаго экземпляра книги Спиритуализмъ и Наука; онъ мнѣ читалъ ихъ; обѣщалъ также обработать ихъ для статьи, но и этому не суждено было сбыться. Въ письмѣ, въ которомъ онъ благодарилъ меня за „доставленную ему возмогкность присутствовать при замѣчательныхъ явленіяхъ которыя происходили въ обществѣ Юма“, онъ прибавляетъ: „я радъ особенно тому что могу свидѣтельствовать каждому о благороднѣйшихъ чертахъ гуманности, которыя украшаютъ его характеръ, и которыя такъ величественно противостоятъ естественнымъ предразсудкамъ и страстямъ, поднимающимся при столь необыкновенныхъ явленіяхъ“. Замѣчательно было то что на послѣднемъ изъ этихъ сеансовъ Юмъ впалъ въ сомнамбулическое состояніе и, ходя по комнатѣ съ закрытыми глазами, подошелъ къ Юркевичу, ощупалъ его тѣло руками, и, наконецъ, положивъ ихъ ему на желудокъ, сказалъ: „тутъ болѣзнь“, и назначилъ ему какое-то простое средство. Въ то время Юркевичъ былъ совершенно здоровъ, но чрезъ два съ половиною года, развившаяся съ удивительною быстротой, вслѣдствіе нравственныхъ и физическихъ потрясеній, болѣзнь желудка унесла его въ могилу.
Я получилъ отъ брата покойнаго П. Д. Юркевича тотъ экземпляръ книги Спиритуализмъ и Наука на которомъ были накиданы упомянутыя замѣтки его о сеансахъ съ Юмомъ. Онѣ представляютъ не малый интересъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, весьма цѣнное, документальное дополненіе къ этой статьѣ.
„С.-Петербургъ, 1812 года, января 2го дня. Личные опыты, которые удостовѣряли бы меня въ безспорной дѣйствительности явленій такъ-называемаго спиритизма, я всегда считалъ незначительными, и для моихъ собственныхъ убѣжденій неважными. Когда я началъ изучать эти явленія, я увидѣлъ что поздно обращаться къ публикѣ съ предложеніемъ: „примите и мой вкладъ въ великую сокровищницу доказательствъ которыя сообщаютъ этимъ явленіемъ силу неустранимаго факта“. Но то чтò я видѣлъ въ присутствіи Юма такъ поразительно что едва ли морально-чуткій читатель сталъ бы замѣчать во мнѣ эгоизмъ, еслибы въ свою очередь и я началъ опровергать скептика указаніемъ на свои собственные опыты, повторяя: я видѣлъ, я слышалъ, я наблюдалъ. Во всѣ времена подобнымъ указаніемъ на личный опытъ была достигаема одна цѣль. Невѣрующій Ѳома получалъ сильное желаніе лично осязать удивительное явленіе.
«Засѣданіе 26го декабря, 1811 года, въ квартирѣ профессора А. М. Бутлерова. Оно было не изъ блестящихъ, хотя постукиванья въ различныхъ мѣстахъ стола, подъ столомъ и на полу, были такъ характеристичны что совершенно нерасположенный признавать реальность этихъ явленій профессоръ Ч. счелъ невозможнымъ изъяснить эти постукиванья изъ какихъ-либо предполагаемыхъ физическихъ причинъ. Столъ показывалъ на динамометрѣ различныя измѣненія вѣса; платье дамы, сидѣвшей на противоположной Юму сторонѣ стола, производило безъ видимой причины шелестъ очень явственный; салфетка покрывавшая столъ отодвигалась висѣвшими къ сторонѣ Юма, но подальше отъ него влѣво, краями отъ вертикальной линіи, будто рука или потокъ воздуха изъ-подъ стола поднимали ее. Всѣ эти явленія г. Ч. находилъ изъяснимыми изъ воображаемыхъ физическихъ причинъ. Напримѣръ, онъ высказалъ что салфетку поднималъ Юмъ спертымъ воздухомъ который хранился у него въ аппаратѣ какъ-нибудь скрытымъ. Перемѣну вѣса стола изъяснялъ онъ изъ возможности что Юмъ или давилъ на столъ, или поднималъ его колѣнями. Вообще я замѣтилъ что г. профессоръ пользуется логически безконечною возможностію изъясненій явленія, принимаемаго внѣ конкретныхъ условій, когорыя исключаютъ эту безконечность. Слѣдовало наблюдать дѣйствительно ли столъ былъ нанимаемъ или подталкиваемъ, дѣйствительно ли имѣлся аппаратъ спертаго воздуха, и т. д. Иначе мы изо всего можемъ изъяснять все по произволу.
«Засѣданіе 2 9 го декабря, въ квартирѣ А. Н. Аксакова. А. М. Бутлерова не было. Особенный интересъ представляла перемѣна вѣса стола, очень чувствительная. Когда однажды пожелали чтобы столъ сдѣлался особенно тяжелымъ, онъ надавилъ на мои руки такъ что послѣ нѣкоторыхъ напряженныхъ усилій съ моей стороны удержать его на нѣкоторомъ разстояніи отъ полу, я былъ такъ придавленъ къ стулу на которомъ я сидѣлъ что стулъ подо мною опрокинулся и я упалъ на колѣни. При этомъ Юмъ сидѣлъ на сторонѣ противоположной концу такъ сильно меня надавившему.
«Засѣданіе 2го января, 1872, въ квартирѣ А. М. Бутлерова. Блестящее. жаль что всѣхъ лицъ участвовавшихъ не знаю: На одной сторонѣ стола сидѣлъ Юмъ и баронъ Мейендорфъ, на противоположной А. Н. Аксакова и незнакомый мнѣ молодой человѣкъ; налѣво отъ Юма, подъ прямымъ угломъ, я и А. М. Бутлерова; противъ Бутлеровъ офицеръ, фамиліи котораго я не знаю; противъ меня молодая дама. Характеристическое дрожаніе стола, настоящая вибрація, постукиванья, то самостоятельныя, то отвѣтныя, были заслонены скоро послѣдовавшими болѣе рѣдкими и рѣзкими явленіями, каковы особенно игра гармоники и перемѣщеніе колокольчика подъ столомъ, переходившаго изъ рукъ въ руки, и при этомъ не рѣдко издававшаго звуки.
„Когда, однажды, по совѣту А. М. Бутлерова, я положилъ лѣвую руку подъ столъ, неожиданно я почувствовалъ прикосновеніе руки, отъ котораго я въ первый разъ испугался. А. Н. Аксаковъ и баронъ Мейендорфъ предложили мнѣ взять звонокъ въ ту же руку и держать подъ столомъ. Начались прикосновенія, переходившія послѣдовательно по всѣмъ пальцамъ сверху до мизинца которымъ я поддерживалъ звонокъ. Мизинецъ мой нѣжно отодвинули и звонокъ остался висящимъ между двухъ пальцевъ. Послѣдовали дотрогиванія до язычка звонка, вызвавшія нѣсколько звуковъ. Далѣе звонокъ началъ покачиваться, и его будто вытягивали у меня изъ рукъ. Когда я выпустилъ его, онъ не упалъ на полъ, но чрезъ нѣсколько мгновеній оказался на колѣняхъ у офицера, это самое дальнее разстояніе по линіи сидѣвшихъ, какъ видно изъ предыдущаго описанія. Когда въ другой разъ дали мнѣ звонокъ, прикосновенія къ рукѣ и покачиванья звонка были такъ продолжительны что я пригласилъ даму сидѣвшую противъ меня встать съ мѣста, подойти тихонько ко мнѣ и наблюдать эти явленія; но прежде чѣмъ это исполнилось, звонокъ былъ унесенъ и вынесенъ за столъ, на углу между дамой и Юмомъ, такъ что его можно было видѣть не заглядывая подъ салфетку. Особенно поразительно въ прикосновеніяхъ этихъ соединеніе нѣжности, точности, опредѣленности. Всѣ прикосновенія нашихъ рукъ соединяютъ съ нѣжностію мягкость неразлучную съ вялостью и подобнаго испытанному мною ощущенія не производятъ. Тутъ я понимаю чтò значитъ осязать, т.-е. чрезъ прикосновеніе давать опредѣленный образъ, не осложняя его ни мускульными чувствами, ни перемѣной температуры. Но еще раньше Юмъ взялъ гармонику, которая подъ столомъ издавала протяжные звуки, сначала на низшихъ тонахъ, потомъ на высшихъ. Звуки соединялись такъ какъ при пробѣ инструмента. Далѣе не описываю, потому что подробности сбивчивы.
Засѣданіе 5го января, 1872, наканунѣ Крещенія, было еще болѣе блестящее. Оно имѣло два эпизода, второй изъ которыхъ былъ безъ участія профессоровъ Ч. и О. Въ квартирѣ А. М. Бутлерова собрались: А. Н. Аксаковъ, г. Ч., г. О., баронъ Мейендорфъ, П. Юркевичъ, и еще г. Монтандръ. Я сидѣлъ рядомъ съ г. О., противъ насъ г. Ч. и Бутлеровъ, налѣво Юмъ и баронъ Мейендорфъ, направо г. Монтандръ и Аксаковъ. Первое обстоятельство, на которое я и г. О. обратили вниманіе, было дрожаніе стола, будто столъ обратился въ діапазонъ по которому водили смычкомъ. Когда послѣдовали обыкновенныя самостоятельныя постукиванья въ столѣ и подъ столомъ, а также отвѣтныя постукиванья, то среди этихъ уже обыкновенныхъ явленій одно незначительное обстоятельство привлекло на себя мое вниманіе. Однажды я сдѣлалъ три удара пальцемъ не въ доску стола, но въ пьедесталъ канделябра. Въ отвѣтъ послѣдовали три такіе же металлическіе звука, какіе происходили когда я стучалъ въ пьедесталъ канделябра. Какъ только начинались постукиванья, Юмъ приглашалъ кого-либо изъ гг. ученыхъ наблюдать подъ столомъ со свѣчей. Именно эти простѣйшія явленія особенно удобны для изслѣдованія, потому что ихъ можно контролировать прямо, помѣстившись подъ столомъ и поставивъ свѣчу. Сначала дѣлалъ эти наблюденія г. Ч. Скоро постукиванья стали неопредѣлены, тихи, и наконецъ совсѣмъ прекратились. Когда г. Ч. смѣнилъ г. О., постукиванья были очень опредѣленны, отчетливы и продолжались по крайней мѣрѣ двадцать минутъ, то являясь самостоятельно, то въ видѣ отвѣтовъ на стуки со стороны кого-либо изъ присутствующихъ. На замѣчаніе сдѣланное нѣкоторыми изъ присутствующихъ о томъ что второй наблюдатель былъ счастливѣе перваго, г. Ч. замѣтилъ что онъ въ самомъ дѣлѣ, какъ замѣчалъ, служитъ помѣхой при засѣданіяхъ, потому что всѣ шесть засѣданій на которыхъ онъ присутствовалъ были не удачны… Во время закуски которую предложилъ гостямъ радушный хозяинъ, А. Н. Аксаковъ сказалъ мнѣ тихо: „не уходите, оставайтесь, будетъ еще сеансикъ“. Юма не было при насъ. Ожиданіе сеанса послѣ сеанса было не въ порядкѣ вещей. Но лишь ушли гг. Ч. и О., вошелъ Юмъ, веселый и какъ-то особенно оживленный. Скоро усѣлись мы за столъ и различныя очень интересныя явленія послѣдовали сразу. Это названный мною выше второй эпизодъ. Когда гармоника начала издавать звуки подъ столомъ, Юмъ попытался вынести гармонику изъ-подъ стола. Нѣсколько мгновеній, на глазахъ всѣхъ, гармоника нажималась и при этомъ издала короткій звукъ. Когда гармоника была передана мнѣ подъ столомъ, она сжималась и растягивалась очень сильно и безпорядочно, и издавала безсвязные звуки. Она скоро сдѣлалась такъ тяжела для моихъ рукъ что по совѣту барона Мейендорфа, я выпустилъ ее. Стука отъ паденія не послѣдовало. Гармоника оказалась въ рукахъ А. Н. Аксакова, сидѣвшаго отъ меня черезъ одно лицо. Когда послѣдовалъ безсвязный звукъ, и кто-то замѣтилъ что видно не умѣютъ играть, послышались въ отвѣтъ звуки довольно гармоничные, что вызвало общее удовольствіе. Но для меня наибольшая особенность этого сеанса представилась въ томъ что Юмъ заснулъ на этомъ сеансѣ; сонный сталъ ходить по комнатѣ, началъ ощупывать насъ руками, и, между прочимъ, прописалъ мнѣ рецептъ для излѣченія моего желудка: прикладывать горячую соль. Объ этомъ слѣдуетъ подумать особо.“
Примечания[править]
- ↑ Объ отношеніяхъ Даля къ этому вопросу я поговорю пространно въ другой разъ.
- ↑ Это было писано въ мартѣ 1875 года. Послѣ того, въ маѣ, Физическое Общество при С.-Петербургскомъ Университетѣ назначило изъ членовъ своихъ коммиссію для разсмотрѣнія медіумическихъ явленій. Такимъ образомъ честь почина въ этомъ трудномъ и непопулярномъ дѣлѣ принадлежитъ нашимъ русскимъ ученымъ.
- ↑ Единственнае описаніе подобнаго сеанса, въ нашей литературѣ, находится во второмъ изданіи книги М. П. Погодина „Простая рѣчь о мудреныхъ вещахъ“: См. ч. II, стр. 116, письмо А. Н. Аксакова.