То, что Лаокоон, в знаменитой группе, не кричит, — это очевидно, и общее, постоянное удивление перед этим фактом объясняется тем, что в его положении мы все кричали бы; да этого требует и природа, так как при сильной физической боли и внезапном наступлении великого физического страха вся рефлексия, которая, может быть, привела бы к молчаливому терпению, совершенно вытесняется из сознания и природа криком разрывает свои путы, чем одновременно выражает боль и страх, призывает спасителя и пугает нападающего. Уже Винкельман заметил поэтому отсутствие крика; но желая оправдать в этом художника, он, собственно, превратил Лаокоона в стоика, который считает ниже своего достоинства кричать secundum naturam и к своему страданию присоединяет еще бесполезное усилие удержаться от его выражения; Винкельман поэтому видит в Лаокооне «испытанный дух великого мужа, который борется с мукой и тщится подавить и замкнуть в себе выражение своего ощущения; он не испускает громкого крика, как у Вергилия, а у него вырываются лишь трепетные стоны» и т. д. (Сочинения, т. VII, стр. 98; то же подробнее т. VI, стр. 104 и сл.). Вот это мнение Винкельмана Лессинг подверг критике в своем «Лаокооне» и сделал к нему указанную выше поправку: вместо психологического объяснения он предложил чисто-эстетическое, — именно то, что красота, принцип древнего искусства, не допускает выражения крика. Его другой, дополнительный аргумент, будто в неподвижном произведении искусства нельзя изображать преходящего и по самой природе своей кратковременного состояния, имеет против себя сотни примеров в тех прекрасных фигурах, которые застигнуты в совершенно мимолетных движениях — танцующими, борющимися, хватающими. Мало того: Гете в своей статье о Лаокооне, которая открывает Пропилеи (стр. 8), считает даже выбор такого преходящего мгновения прямо необходимым. В наши дни Гирт (Hirt, Horen, 1797, 10-ая статья), сводя все к высшей реальности выражения, решил дело так: Лаокоон не кричит потому, что он близок к смерти от удушья и уже не в состоянии кричать. Наконец, Фернов (Römische Studien, т. I, стр. 426 и сл.), разобрав и взвесив эти три мнения, сам от себя не высказал ничего нового, а только связал и примирил все три.
Я не могу не удивляться, что такие вдумчивые и остроумные писатели усердно притягивают издалека недостаточные основания, хватаются за психологические, даже физиологические аргументы, для того чтобы объяснить вещь, причина которой лежит совсем близко и сразу видна непредубежденному исследователю; я удивляюсь в особенности, что Лессинг, который так близко подошел к правильному объяснению, все-таки не попал в надлежащую точку.
Раньше всяких психологических и физиологических изысканий о том, станет или не станет Лаокоон в своем положении кричать (на что я, впрочем, даю безусловно-утвердительный ответ), необходимо по отношению к данной группе выяснить себе следующее: нельзя было допустить в ней изображения крика единственно потому, что такое изображение совершенно выходит за пределы скульптуры. Из мрамора нельзя было воспроизвести кричащего Лаокоона, а только — разевающего рот и напрасно порывающегося кричать, Лаокоона, у которого голос застрял в горле, vox faucibus haesit. Сущность, а следовательно и действие крика на зрителя состоит исключительно в звуке, а не в разверзании рта. Последнее (этот феномен, неизбежно сопровождающий крик) само находит себе мотивировку и оправдание только в производимом посредством него звуке: в таком случае оно, как характерное для действия, допустимо, даже необходимо, хотя и служит в ущерб красоте. Но изображать разверзание рта, это напряженное средство крика, искажающее черты и все выражение лица, — в пластическом искусстве, для которого изображение крика совершенно чуждо и невозможно, было бы в самом деле неразумно, потому что этим выдвигалось бы средство, требующее в остальных отношениях так много жертв, между тем как цель его, самый крик, вместе с действием его на дух, отсутствовали бы. Мало того: это создало бы неизбежно-смешное зрелище безуспешного напряжения, подобное тому, какое доставляет себе шутник, когда, плотно заткнувши воском рожок заснувшего ночного сторожа, будит его криками «пожар» и потешается его бесплодными усилиями трубить. Напротив, где изображение крика не выходит из сферы искусства, там оно вполне допустимо, потому что способствует истине, т. е. полному выражению идеи. Так это в поэзии, которая для наглядности изображения рассчитывает на фантазию читателя: вот почему у Вергилия Лаокоон кричит, как вырвавшийся бык, который получил удар топора; вот почему Гомер (Ил. XX, 48—53) заставляет Марса и Минерву страшно кричать, без ущерба для их божественного достоинства, как и для их божественной красоты. Так это обстоит и в театральном искусстве: Лаокоон на сцене непременно должен был бы кричать. Софокл заставляет кричать своего Филоктета, который несомненно и кричал на древней сцене. Совершенно аналогичный факт припоминается мне самому: я видел в Лондоне знаменитого актера Кембля, в переведенной с немецкого пьесе «Пизарро»; он играл американца Ролла, полудикаря, но человека очень благородного, — тем не менее, когда его ранили, он закричал громко и сильно, и это произвело большое и прекрасное впечатление, как весьма характерный и естественный прием. Наоборот, живописный или скульптурный немой крикун был бы еще гораздо курьезнее, чем живописная музыка, осужденная уже в гётевых Пропилеях, потому что крик наносит остальному выражению лица и красоте несравненно больший вред, чем музыка, которая по большей части занимает одни только руки, является характеризующим данное лицо действием и поэтому вполне может быть воспроизводима живописью, (если только не требует напряженных движений тела или искривления рта): таковы, например, св. Цецилия у органа, скрипач Рафаэля в галерее Sciarri в Риме и многие другие. — Итак, вследствие того, что границы искусства не позволяют выражать боли Лаокоона криком, художник должен был отпечатлеть все другие ее выражения, и он исполнил это с высоким совершенством, как это мастерски поясняет Винкельман (Сочинения т. VI, стр. 104 и сл.); его превосходное описание сохраняет поэтому всю свою ценность и правду, за исключением того лишь, что он приписывает Лаокоону стоический образ мыслей[1].