Наша обезьянка (Балобанова)/ДО
| ← Дядя Коша и его птичникъ | Наша обезьянка : Быль | Анютка и ея другъ → |
| Источникъ: Балобанова Е. В. Разсказы старой бабушки. — СПб.: Изданіе Е. В. Лавровой и Н. А. Попова, 1900. — С. 21. |
Во время моего дѣтства мы жили въ деревнѣ. Когда мои братья подросли, — а они были старше меня, — мама увезла ихъ учиться въ Петербургъ; мы-же съ папой и бабушкой оставались въ деревнѣ, и мама и братья возвращались къ намъ на лѣто. Въ то время, кромѣ бабушки, съ нами жилъ бывшій папинъ воспитатель, французъ; мы его звали «дядя Жакъ». Онъ очень любилъ папу и никогда не разставался съ нимъ. У меня была гувернантка миссъ Эдварсъ и старая няня Макарьевна.
Зимой безъ мамы и безъ братьевъ я очень скучала; миссъ Эдварсъ, хотя и играла и бѣгала со мной, но больше всего любила шить и, чтобы я не мѣшала ей въ это время, отсылала меня въ пустой холодный залъ, гдѣ мнѣ рѣшительно нечего было дѣлать. Папа и дядя Жакъ были очень заняты, и я ихъ видѣла только за обѣдомъ да во время урока: папа училъ меня по-русски, а дядя Жакъ — по-французски; весь остальной день я проводила съ бабушкой. Бабушка учила меня вязать и шить и была очень строга. Бывало, если я напутаю, или заскрипитъ у меня иголка или спица (этого бабушка особенно не долюбливала), меня оставляли безъ завтрака или безъ обѣда, и тогда приносили мнѣ въ дѣтскую вмѣсто всякого другого кушанья цѣлую тарелку манной каши; а я терпѣть не могла манной каши! Иногда мнѣ пришпиливали на спину билетъ съ надписью: «У нея грязныя руки».
Когда у бабушки бывали гости, меня отсылали къ нянѣ, что я очень любила: у няни въ комнатѣ была теплая лежанка, на которой я любила сидѣть. Няня въ это время разсказывала мнѣ сказки и кормила меня лепешками и пряниками; никто не умѣлъ печь такихъ вкусныхъ пряниковъ, какъ моя няня!
Одинъ разъ за обѣдомъ папа сказалъ намъ:
— Ѳедя очень боленъ, и мама привезетъ его къ намъ; пріѣдетъ съ ними и Сережа, который тоже не совсѣмъ здоровъ; они всѣ проживутъ въ деревнѣ до осени.
— А Миша развѣ не пріѣдетъ съ ними? — спросила бабушка о моемъ старшемъ братѣ.
Но папа отвѣчалъ, что Миша большой и можетъ остаться одинъ въ Петербургѣ.
Съ этого дня у насъ стало очень весело: уроки прекратились, папа, бабушка и дядя Жакъ ѣздили каждый день въ городъ за покупками, отперли мамины верхнія комнаты, и мы съ миссъ Эдварсъ могли бѣгать на маминъ бельведеръ — смотрѣть на дорогу, не ѣдутъ-ли наши.
Папа получилъ письмо, что они выѣхали изъ Петербурга, и поѣхалъ за ними въ Москву. А мы съ миссъ Эдварсъ каждую минуту бѣгали смотрѣть, не видать-ли возка. Бабушка сердилась на насъ за это.
— Простудитесь сами, — говорила она, — и насъ простудите, отворяя холодныя сѣни. Мама не можетъ пріѣхать такъ скоро.
Но мы все-таки бѣгали на бельведеръ, и бабушка даже ни разу меня не наказала.
Такъ все было у насъ по праздничному!
Недѣли черезъ двѣ-три, наконецъ, показалась на дорогѣ черная точка; она быстро приближалась, и скоро стали слышны колокольчики.
— Наши ѣдутъ! наши ѣдутъ! — кричали мы, бѣгая и кружась по комнатѣ.
— Кто ѣдетъ? — спрашивала бабушка, торопливо надѣвая чепчикъ.
— Наши, наши ѣдутъ!
Вскорѣ можно было разсмотрѣть, что ѣдетъ папа, и что съ нимъ въ саняхъ сидитъ еще кто-то, но маминаго возка не видно было. У насъ начался споръ и догадки, кто ѣдетъ съ папой: мы вырывали другъ у друга подзорную трубу и даже сердились. Миссъ Эдварсъ говорила, что папа везетъ мамину горничную Наталью, которая была очень толста и едва-ли могла помѣститься въ возкѣ; я спорила, что съ папой сидитъ дядя Коша, а бабушка почему-то думала, что ѣдетъ къ намъ какой-то гусаръ.
Когда сани подъѣхали къ крыльцу, то мы увидали, что съ папой сидитъ совсѣмъ чужой человѣкъ, закутанный въ папину дорожную шубу; въ рукахъ у него въ разорванномъ одѣялѣ была маленькая сѣренькая обезьянка.
Папа помогъ этому человѣку выйти изъ саней и велѣлъ уложить его поскорѣе въ постель и дать ему горячаго вина.
— Я нашелъ его на дорогѣ; онъ шелъ на ярмарку въ сосѣднее село, выбился изъ силъ и едва не замерзъ; хорошо, что я подоспѣлъ, — объяснилъ намъ папа.
— А гдѣ-же наши? — спросила бабушка.
— Они остались погостить въ Москвѣ у дѣдушки: Ѳедя очень ослабѣлъ, и ему надо хорошенько отдохнуть; дней черезъ десять они пріѣдутъ непремѣнно.
Пока мы разговаривали съ папой, миссъ Эдварсъ взяла обезьянку изъ рукъ пріѣхавшаго человѣка и понесла ее въ домъ.
— Вы ее не отогрѣете, — сказалъ папа, — она, кажется, совсѣмъ замерзла.
— Все-таки надо попробовать ее отогрѣть, — отвѣчала миссъ Эдварсъ.
Мы отнесли обезьянку на нянину лежанку и стали растирать ея руки суконкой; Макарьевна влила ей въ ротъ горячаго вина. Вскорѣ обезьянка открыла глаза, что-то промурлыкала, но долго не шевелилась. Сначала бабушка думала, что она отморозила всѣ четыре руки, но вскорѣ мы убѣдились, что она совсѣмъ невредима.
Ея хозяинъ тоже скоро оправился. Это былъ турокъ, и звали его Гуссейномъ. Онъ долго служилъ солдатомъ въ Египтѣ и тамъ купилъ маленькую обезьянку, которую назвалъ Эли. Съ этой обезьянкой онъ пріѣхалъ въ Россію, намѣреваясь кормиться, показывая ее на ярмаркахъ и базарахъ, и такимъ способомъ добраться до своего родного города, гдѣ-то на границѣ нашего Кавказа. Но Гуссейнъ не зналъ, какъ холодно у насъ зимой; на его родинѣ никогда не бываетъ морозовъ, а потому онъ не могъ вынести нашей зимы и чуть было не замерзъ. Папа оставилъ его у насъ до весны, а потомъ мы всѣ такъ къ нему привыкли, и онъ былъ такой хорошій человѣкъ, что папа предложилъ ему у насъ остаться навсегда, и онъ жилъ у насъ до своей смерти.
Папа купилъ Эли у Гуссейна и подарилъ мнѣ. Она пролежала нѣсколько дней на няниной лежанкѣ и мало ѣла. Я подарила ей кровать моей большой куклы, а миссъ Эдварсъ сшила ей пуховичокъ, какими покрываются за границей. Эли было очень тепло спать на куклиной кровати, на теплой перинѣ и подъ этимъ пуховичкомъ. Кромѣ того, миссъ Эдварсъ сшила для Эли теплое платье на ватѣ: старое ея платье было очень холодное, а бѣдныя обезьянки, привезенныя изъ теплыхъ странъ, не могутъ переносить нашего холода.
Вскорѣ Эли совсѣмъ освоилась съ нами и, когда пріѣхали наши, она уже шалила напропалую, таскала у повара провизію, надоѣдала бабушкѣ: подкарауливъ, когда бабушка выходила изъ своей комнаты, она прокрадывалась туда, путала нитки, разрѣзала бабушкину работу, надѣвала ея чепецъ, въ которомъ потомъ носилась по всему дому и влѣзала на карнизы.
Съ мамой и съ братомъ Ѳедей Эли сейчасъ-же подружилась, особенно съ Ѳедей, который былъ очень слабъ и лежалъ въ креслѣ, обложенный подушками. Эли вскарабкивалась на спинку его кресла и оттуда преспокойно отнимала у Ѳеди его бисквиты и другія лакомства, выпивала его молоко и т. п. Братъ очень любилъ Эли и никогда на нее не жаловался.
Но съ братомъ Сережей у обезьяны была страшная вражда, — они совсѣмъ не выносили другъ друга. Сережа былъ большой трусъ и плакса, а Эли точно понимала это и всегда его дразнила. Въ залѣ у насъ стоялъ большой игрушечный домъ, который дядя Коша сдѣлалъ самъ для Сережи; въ этомъ домѣ были двѣ комнаты: въ одной стояли стулья, столы, диванъ и два кресла, а въ другой — двѣ кровати, комодъ и шкапъ. Хотя этотъ домъ и принадлежалъ Сережѣ, но ему уже минуло одиннадцать лѣтъ, и папа сказалъ, что онъ слишкомъ великъ для такихъ игрушекъ, и уговорилъ его подарить мнѣ этотъ домъ; съ тѣхъ поръ тамъ всегда жили мои большія куклы, и тамъ-же спала часто моя маленькая собачка. Но все-таки Сережа считалъ этотъ домъ своимъ и страшно злился, когда туда пряталась Эли, и старался ее оттуда выгнать; за это Эли разъ очень больно укусила его. Вообще Эли была очень мстительна и никогда не забывала обиды, а потому у нихъ съ Сережей была настоящая война; она старалась всегда сдѣлать непріятность брату: рвала его книги, ломала его игрушки, пачкала его платья. Кромѣ того, Эли была страшная воровка. Мама говорила, что она изъ породы мартышекъ, а мартышки даже на свободѣ, тамъ, гдѣ онѣ водятся, ужасно вороваты. Когда у насъ пропадала какая-нибудь вещь, Макарьевна шла прямо къ домику. Эли скалила зубы, сердилась, фыркала и храбро отстаивала украденное, но няня не обращала на нее вниманія и, найдя то, что искала, спокойно уходила, а Сережа жаловался, что Эли изъ его дома устраивала кладовую ворованныхъ вещей. Мы всѣ его за это дразнили, и онъ еще больше сердился на Эли.
Въ Новый годъ у насъ была елка. Насъ, дѣтей, не пускали съ утра въ парадныя комнаты. Съ нами заперли и Эли, но во время завтрака она успѣла улизнуть и прокралась въ залъ, гдѣ въ ту минуту никого не было, а елка стояла совсѣмъ почти готовая. Эли стащила всѣ золоченные орѣхи, переломала нѣсколько вѣтокъ и запрятала въ Сережинъ домикъ множество блестящихъ елочныхъ украшеній. Папа и миссъ Эдварсъ застали Эли за этими продѣлками; они хотѣли поймать ее, но она вскарабкалась на самую верхушку елки и оттуда стала защищаться, бросая внизъ все, что ни попадалось ей подъ руку. Папа позвалъ на помощь маму и нашего дворецкаго Никиту. Эли сломала пряничную куклу, которая была на самой верхушкѣ елки, и кусками пряника такъ ловко бросалась, что попала мамѣ въ глазъ, а миссъ Эдварсъ по носу. Наконецъ, папа велѣлъ Никитѣ поставить лѣстницу и стащить Эли. Она упиралась, плевала, фыркала и даже кусалась, но Никита все-таки ее снялъ и отнесъ въ нянину комнату, гдѣ ее заперли до вечера.
Когда зажгли елку и насъ позвали, выпустили и Эли изъ ея карцера; она смотрѣла, мурлыкала, но ничего не трогала. Когда свѣчи погасили, Эли накинулась на виноградъ, груши и яблоки и съ такимъ проворствомъ срывала ихъ съ елки, что чужія дѣти, пріѣхавшія къ намъ на елку, обступили Эли и смотрѣли на нее съ удивленіемъ. Чего она не могла съѣсть, она запрятала въ свои защечные мѣшки. У мартышекъ эти мѣшки очень велики, и щеки у Эли такъ раздулись, что она не могла повернуть головы. Въ этотъ-то вечеръ и разгорѣлась ея ссора съ Сережей, который очень дразнилъ ее.
На другое утро, пока мы спали, Эли пробралась въ классную и перерѣзала всѣ струны на Сережиной скрипкѣ и изломала смычокъ. Въ деревнѣ нельзя было ни достать струнъ, ни починить смычка, и Сережа весь годъ почти не игралъ на скрипкѣ и совсѣмъ разучился; потомъ онъ, кажется, больше и не принимался за уроки музыки.
Вотъ какія бываютъ большія послѣдствія отъ малыхъ причинъ: не напроказничай обезьянка, братъ, можетъ-быть, сталъ-бы впослѣдствіи хорошимъ музыкантомъ!
Очень трогательна была дружба Эли съ нашимъ старымъ мохнатымъ Полканомъ. Иногда Эли спала, пріютившись между лапами этой большой собаки, иногда гордо возсѣдала верхомъ на Полканѣ; онъ все кротко сносилъ и очень любилъ нашу мартышку. Съ моимъ маленькимъ шпицемъ Эли совсѣмъ не была знакома, то-есть она относилась къ нему съ такимъ презрѣніемъ, что совсѣмъ его не замѣчала.
Когда весною выставили двойныя рамы и стали открывать окна, Эли начала уходить далеко, далеко въ паркъ, прыгая, какъ бѣлка, по верхушкамъ деревьевъ. Теперь начались ея новыя проказы. Гуссейнъ жаловался, что она раззоряетъ птичьи гнѣзда и таскаетъ ему всякія яйца — и галочьи, и сорочьи, и голубиныя. Эли пропадала цѣлыми днями, особенно въ хорошую погоду; мы только иногда слышали ея фырканье и мурлыканье гдѣ-нибудь въ вѣтвяхъ высокихъ и густыхъ деревьевъ. Папа велѣлъ сшить для Эли костюмъ мальчика, чтобы ей было удобнѣе лазать.
Разъ мы услыхали Элино фырканье и рычанье и птичій крикъ, но ничего не могли разобрать. Черезъ нѣсколько времени сама Эли явилась къ намъ въ очень жалкомъ видѣ, съ окровавленнымъ носомъ, въ разорванной курткѣ.
— Вѣроятно, ей досталось отъ воронъ, — сказалъ папа.
Когда стали поспѣвать вишни, яблоки и орѣхи, Эли совсѣмъ перестала приходить домой. Она помѣстилась на нашемъ большомъ кедрѣ и оттуда дѣлала набѣги на фруктовый садъ. Садовникъ жаловался, что она не столько съѣдаетъ яблокъ и вишенъ, сколько ихъ рветъ и бросаетъ. Но папа только смѣялся.
Когда стала поспѣвать рябина, и Эли увидѣла красныя ягоды, она, конечно, отправилась за ними. Но, попробовавъ этихъ ягодъ, она начала плевать и фыркать, и, увидавъ Сережу подъ деревомъ, забросала его кистями рябины. Сережа, конечно, очень обидѣлся и прибѣжалъ съ ревомъ жаловаться на Эли, но папа и мама его пристыдили.
Эли отлично умѣла открывать щеколду погреба и выпивала сливки и молоко. Мама велѣла ей давать каждое утро и каждый вечеръ по большой деревянной чашкѣ молока. Съ тѣхъ поръ она никогда не лазила сама въ погребъ, а брала свою чашку, которую ей выставляли на крышу погреба, и преспокойно выпивала ее, сидя на ближайшемъ деревѣ или кустѣ.
Въ августѣ стало уже холодновато по утрамъ, и Эли переселилась въ цвѣточную оранжерею, гдѣ было очень тепло. Она стала какая-то вялая, сонная и по цѣлымъ часамъ лежала, ничего не трогая и не шевелясь.
Намъ некогда было обращать вниманіе на Эли: мы провожали маму и братьевъ. Наканунѣ отъѣзда мама сказала мнѣ:
— Тебѣ тоже не долго гулять: въ будущемъ году ты поступишь въ институтъ. Учись хорошенько, чтобы выдержать экзаменъ.
Послѣ отъѣзда нашихъ, у насъ стало опять очень скучно. Погода испортилась, гулять меня не пускали, и каждый день до обѣда я училась у миссъ Эдварсъ, у дяди Жака и у папы, послѣ обѣда брала урокъ музыки, а потомъ шила, вязала и вышивала у бабушки въ комнатѣ.
Къ Макарьевнѣ меня совсѣмъ не пускали.
Вдругъ разъ за завтракомъ папа сказалъ мнѣ:
— Ты совсѣмъ забыла объ Эли, а она очень больна, и я даже написалъ нашему доктору, чтобы онъ пріѣхалъ къ намъ.
Докторъ пріѣхалъ, но лѣчить Эли отказался и посовѣтовалъ послать за ветеринаромъ; но такого у насъ въ сосѣдствѣ не оказалось, и папа самъ сталъ лѣчить бѣдную обезьянку, конечно, какъ умѣлъ: поилъ ее теплымъ молокомъ, растиралъ ее саломъ, но Эли все продолжала кашлять, худѣть и постоянно дрожала. У насъ вставили окна и стали топить печи. Бѣдная Эли караулила, гдѣ затапливали печь, и шла въ ту комнату, волоча за собой свое одѣяло. Она усаживалась передъ огнемъ, укутываясь въ одѣяло и подтыкая его, чтобы ей не дуло. Гуссейнъ почти не отходилъ отъ Эли, носилъ ее по комнатамъ, и она сидѣла смирно, обнявъ его за шею своей длинною рукой; иногда она ласкалась къ нему, терлась мордочкой объ его плечо.
Миссъ Эдварсъ сшила ей цѣлую пуховую блузу, но Эли и въ ней не могла согрѣться.
Къ Рождеству Эли стало еще хуже. Она уже не вставала съ няниной лежанки, кашляла, стонала и дрожала. Мы приносили ей разныя лакомства, но она ничего не ѣла, а только съ жадностью глотала виноградъ.
Мы сдѣлали елку. Въ этомъ году наша елка была очень скучная, — всего на всего пріѣхало къ намъ нѣсколько чужихъ дѣтей: братья были въ Петербургѣ, подруги мои тоже уже всѣ учились по разнымъ городамъ, а бѣдная Эли не была похожа на прошлогоднюю шалунью. Мы принесли ее взглянуть на елку, но она отвернулась и закрыла глаза: вѣрно, ей было больно смотрѣть на свѣтъ. Я дала ей винограду; она взяла его, помяла и бросила. Папа велѣлъ ее унести.
Съ этого дня Эли стало еще хуже. Гуссейнъ и няня по очереди сидѣли около нея, и, если случайно они выходили изъ комнаты, Эли тревожно оглядывалась, ища ихъ глазами.
Недѣли черезъ двѣ послѣ елки няня утромъ пришла намъ сказать, что Эли лучше, что она сидитъ и смотритъ въ окно, и что она выпила цѣлую чашку молока. Мы пошли къ ней. Но няня ошиблась: Эли было хуже, а не лучше. Она проползла къ окну, такъ какъ ей тяжело было дышать. А когда послѣ урока мы пришли посмотрѣть на Эли, она лежала уже мертвая, съ вытянутой мордочкой и съ закрытыми глазами.
Мы очень плакали о бѣдной Эли, особенно плакалъ Гуссейнъ, который любилъ ее больше всѣхъ. Папа сказалъ:
— Что же дѣлать? Бѣдныя обезьянки не могутъ долго жить въ нашей странѣ.
Эли было всего пять лѣтъ, какъ думалъ Гуссейнъ.
Мы положили ее въ березовую шкатулку и зарыли подъ ея любимымъ кедромъ. Гуссейнъ положилъ на этомъ мѣстѣ большой, гладкій камень. Лѣтомъ братъ Федя вырѣзалъ на этомъ камнѣ имя Эли: онъ отлично умѣлъ вырѣзать на камнѣ.
Гуссейнъ потомъ часто сидѣлъ на этомъ камнѣ и, вѣрно, думалъ о томъ времени, когда онъ съ Эли ходилъ по разнымъ землямъ, а Эли утѣшала его своими шалостями и выдумками.
Гуссейнъ давно умеръ, Ѳедя тоже, но камень этотъ и теперь цѣлъ, только покрылся мохомъ и не разобрать, что на немъ вырѣзано.