Наш общий друг (Диккенс; Шишмарёва)/1864 (ДО)/Часть вторая

Наш общий друг — Книга вторая
авторъ Чарльз Диккенс, пер. М. А. Шишмарева

Оригинал: англ. Our Mutual Friend, опубл.: 1864. — Источникъ: Наш общий друг / Собрание сочинений Чарльза Диккенса. : роман. Перевод М. А. Шишмаревой. СПб.: Типо-литография Т-ва «Просвещение». az.lib.ru

Нашъ общій другъ.

(Романъ.)

Книга вторая.

I. Педагогическая.

Школа, гдѣ юный Чарли Гексамъ началъ обучаться книжной премудрости (говоримъ: «книжной» потому, что великимъ первоначальнымъ воспитательнымъ заведеніемъ очень часто служатъ улицы, гдѣ и безъ книгъ выучиваются многому такому, что никогда не забывается потомъ)… такъ школа эта помѣщалась въ убогой мансардѣ, на вонючемъ дворѣ. Атмосфера въ школѣ была невыносимо душная; тамъ было тѣсно, шумно, грязно. Половина учениковъ на урокахъ засыпала, а половина впадала въ столбнякъ. Находясь въ этомъ послѣднемъ состояніи, эта вторая половина упражнялась въ монотонномъ жужжаньѣ, точно играли безъ всякаго такта и не въ тонъ на какой-то грубой волынкѣ. Преподаватели, одушевляемые только благими намѣреніями, не имѣли понятія о приведеніи этихъ намѣреній въ исполненіе, и плачевный сумбуръ былъ единственнымъ результатомъ ихъ дружныхъ стараній.

Это была школа для всѣхъ возрастовъ и для обоихъ половъ. Два пола обучались каждый особо, а возрасты дѣлились на группы; но тѣмъ не менѣе все въ этой школѣ было проникнуто странной претензіей признавать за фактъ младенческую невинность каждаго изъ учениковъ. И эта претензія, поощряемая домашними — патронессами школы, приводила къ невѣроятнымъ нелѣпостямъ. Отъ молодыхъ женщинъ, закоснѣлыхъ въ самыхъ грубыхъ порокахъ, ожидали, что онѣ признаютъ себя покоренными какою-нибудь невинной дѣтскою книженкой, излагающей приключенія маленькой Маргариты, которая жила въ своей хижинкѣ подлѣ мельницы, строго журила и нравственно побѣждала порочнаго мельника, когда ей было пять лѣтъ, а ему пятьдесятъ; дѣлилась кашей съ пѣвчими пташками; отказывала себѣ въ новой нанковой шляпкѣ на томъ основаніи, что рѣпа никогда не носитъ нанковыхъ шляпъ, равно какъ и овцы, которыя ее ѣдятъ; плела солому и говорила суровыя рѣчи первому встрѣчному въ самое неудобное для сего время. Уличные завсегдатаи, видавшіе всякіе виды, отсылались къ опыту Томаса Тупенса, который, рѣшившись воздержаться (при крайне трудныхъ обстоятельствахъ) отъ кражи восемнадцати пенсовъ у своего лучшаго друга и благодѣтеля, тотчасъ же какимъ-то чудомъ разбогатѣлъ на три шиллинга и шесть пенсовъ и впослѣдствіи сдѣлался образцомъ всѣхъ совершенствъ. Автобіографіи многихъ хвастливыхъ грѣшниковъ написаны въ томъ же духѣ. Философія этихъ самохваловъ всегда приходитъ къ тому выводу, что надо дѣлать добро не потому, что оно добро, а потому, что отъ этого будешь въ барышахъ… А малолѣтнихъ учениковъ въ описываемой нами школѣ заставляли читать Новый Завѣтъ, и, въ силу преткновеній въ слогахъ за недостаточнымъ знаньемъ грамоты, они оставались такими абсолютными невѣждами въ этой дивной исторіи, какъ будто никогда и не слыхивали о ней. Безтолковая, забивающая головы, ужасная школа, гдѣ еженощно «толклись, толклись, толклись черные и сѣрые, красные и бѣлые духи {Шекспиръ.}». Въ особенности каждую воскресную ночь, ибо тогда построенные горкой несчастныя малютки сдавались на попеченіе самому вялому, самому плохому изъ благонамѣренныхъ учителей, котораго никто изъ старшихъ учениковъ не сталъ бы терпѣть. Онъ становился передъ ними, какъ главный палачъ, съ мальчишкой-ассистентомъ, волонтеромъ, приставленнымъ, въ качествѣ помощника, къ палачу. Гдѣ и когда началась эта система, состоявшая въ томъ, что усталаго ребенка, оказавшагося невнимательнымъ на урокѣ, смазывали горячей, потной рукой по лицу, или гдѣ и когда приставленный къ палачу мальчишка-волонтеръ впервые видѣлъ въ дѣйствіи эту систему и возгорѣлся священнымъ рвеніемъ къ приложенію оной въ своей практикѣ, — до этого никому не было дѣла. Обязанностью главнаго палача было вѣщать и изрекать приговоръ, а обязанностью сотрудника — устремляться на сонныхъ дѣтей, на зѣвающихъ, хныкающихъ, безпокойныхъ дѣтей и смазывать ихъ злосчастныя физіономіи ладонью сверху внизъ. И этотъ безтолковый сумбуръ тянулся иногда битый часъ: битый часъ мальчишка-волонтеръ смазывалъ направо и налѣво, точно какой-то непогрѣшимый комментарій къ приговорамъ главнаго палача. И въ этомъ парникѣ разгорѣвшихся, утомленныхъ дѣтей происходилъ такой правильный обмѣнъ кори, скарлатины, коклюша, лихорадокъ и желудочныхъ разстройствъ, какъ будто всѣ они были собраны здѣсь нарочно для этой цѣли.

Но даже и въ этомъ храмѣ благонамѣренности ребенокъ съ выдающимися способностями и съ особенной любовью къ ученью могъ кое-чему научиться и, научившись, могъ передавать свои знанія лучше учителей, ибо онъ былъ умнѣе и не стоялъ въ томъ невыгодномъ положеніи по отношенію къ ученикамъ, въ какомъ стояли они. Такимъ то образомъ вышло, что Чарли Гексамъ повысился въ этомъ сумбурѣ до званія младшаго учителя, затѣмъ нѣкоторое время, въ качествѣ такового, учительствовалъ въ томъ же сумбурѣ и наконецъ былъ переведенъ въ другую, лучшую школу.

— Такъ вы хотите пойти повидаться съ сестрою, Гексамъ?

— Если позволите, мистеръ Гедстонъ.

— Пожалуй, и я пошелъ бы съ вами. Гдѣ живетъ ваша сестра?

— Она еще не устроилась, мистеръ Гедстонъ. Мнѣ не хотѣлось бы знакомить васъ съ нею, прежде чѣмъ она окончательно устроится, — конечно, если вамъ все равно…

— Вотъ что, Гексамъ…-- Мистеръ Брадлей Гедстонъ, отлично аттестованный школьный учитель, бывшій стипендіатъ, просунулъ указательный палецъ въ одну изъ петель курточки мальчика и пристально поглядѣлъ на нее: — Надѣюсь, ваша сестра хорошая для васъ компанія? А?

— Отчего вы въ этомъ сомнѣваетесь, мистеръ Гедстонъ?

— Я не сказалъ, что сомнѣваюсь.

— Это правда, сэръ, — не сказали.

Брадлей Гедстонъ опять поглядѣлъ на свой палецъ, вынулъ его изъ петли, поднесъ ближе къ глазамъ, погрызъ съ одного боку и еще разъ поглядѣлъ на него.

— Послушайте, Гексамъ: вы скоро будете принадлежать къ нашему кругу. Навѣрно вы хорошо выдержите учительскій экзаменъ и станете однимъ изъ нашихъ. Тогда вопросъ въ томъ…

Мальчикъ такъ долго ждалъ этого вопроса, пока учитель осматривалъ свой малецъ съ другой стороны, пока онъ грызъ его и снова разсматривалъ, что наконецъ повторилъ:

— Въ чемъ же вопросъ, сэръ?

— Да въ томъ, что не лучше ли вамъ съ ней разстаться?

— То есть какъ? Разстаться съ сестрой?

— Я не говорю этого, потому что не знаю ея. Я предоставляю рѣшить это вамъ. Я прошу васъ подумать, разсудить. Вамъ извѣстно, какая хорошая дорога лежитъ передъ вами.

— Да вѣдь это она, сестра моя, и помѣстила меня въ школу, — проговорилъ мальчикъ упрямо.

— Она поняла необходимость этого шага и потому рѣшилась на разлуку, — да! — согласился учитель.

Мальчикъ, котораго видимо обуяло раздраженіе или упрямство, или, другое, болѣе сложное чувство, казалось, боролся съ собой. Наконецъ, поднявъ глаза на учителя, онъ сказалъ:

— Теперь я бы хотѣлъ, чтобъ вы пошли со мной, мистеръ Гедстонъ, и взглянули на нее, хоть она еще и не устроилась. Да, я хотѣлъ бы, чтобъ вы пошли со мной, застали ее невзначай и могли сами составить о ней мнѣніе.

— Такъ вы серьезно не считаете нужнымъ предупреждать ее о моемъ посѣщеніи? — спросилъ учитель.

— Сестра Лиззи не нуждается въ предупрежденіяхъ, мистеръ Гедстонъ, — гордо отвѣтилъ мальчикъ. — Какая есть, такая и есть. Въ моей сестрѣ нѣтъ ничего притворнаго.

Увѣренность въ ней пристала ему гораздо больше, чѣмъ сомнѣніе, съ которымъ онъ дважды боролся. Если себялюбіе было въ этомъ юношѣ худшимъ началомъ, то лучшее начало состояло, ужъ конечно, въ преданности ей. И власть лучшаго начала оказалась сильнѣе.

— Хорошо, я могу удѣлить вамъ этотъ вечеръ, — сказалъ, подумавъ, учитель. — Я готовъ пройтись съ вами.

— Благодарю васъ, мистеръ Гедстонъ. Такъ идемте.

Брадлей Гедстонъ, въ приличномъ черномъ сюртукѣ и жилетѣ, въ приличной бѣлой сорочкѣ съ приличнымъ чернымъ форменнымъ галстухомъ, въ приличныхъ панталонахъ цвѣта перца съ солью, съ приличными серебряными часами въ жилетномъ карманѣ на приличномъ волосяномъ шнуркѣ вокругъ шеи, — смотрѣлъ вполнѣ приличнымъ молодымъ человѣкомъ лѣтъ двадцати шести. Его никогда не видали въ другомъ костюмѣ, и однако въ способѣ ношенія этого, вполнѣ приличнаго костюма замѣчалась какая-то натянутость, какъ будто костюмъ и владѣлецъ его были несовсѣмъ прилажены другъ къ другу, что въ общемъ напоминало мастерового въ праздничный день. Мистеръ Гедстонъ механически пріобрѣлъ изрядный запасъ педагогическихъ познаній. Онъ могъ механически рѣшать въ умѣ ариѳметическія задачи, могъ механически пѣть по нотамъ, механически играть на разнообразныхъ инструментахъ, даже на большомъ церковномъ органѣ. Съ самаго ранняго дѣтства умъ его сдѣлался мѣстомъ механическаго склада товаровъ. И этотъ оптовый магазинъ былъ такъ удобно устроенъ, что былъ всегда готовъ удовлетворить спросу мелочныхъ торговцевъ: тутъ исторія, тамъ географія, направо астрономія, налѣво политическая экономія; естествовѣдѣніе, физика, цифры, музыка, низшая математика. Чего только тамъ не было, и все на своихъ мѣстахъ. Забота о такомъ размѣщеніи сообщила всей внѣшности мистера Гедстона озабоченный видъ, а привычка или спрашивать, или отвѣчать на вопросы, придала его манерамъ какую-то странную подозрительность, точно онъ всегда лежалъ въ засадѣ, подстерегая врага. На лицѣ его читалось какое-то навѣки застывшее безпокойство. Это лицо свидѣтельствовало о прирожденной медлительности или вялости ума, которому не легко достаются пріобрѣтенія и которому приходится дѣлать усилія, чтобы удержать то, что уже пріобрѣтено. Этотъ человѣкъ вѣчно, казалось, тревожился, не затерялось ли что нибудь изъ товаровъ его умственнаго депо, и провѣрялъ количество, чтобъ успокоить себя. Кромѣ того, необходимость постоянно подавлять то-то, чтобъ опростать мѣсто тому-то, какъ будто придавила и его самого. Тѣмъ не менѣе въ немъ чувствовалось еще довольно жизни и огня (хоть и тлѣющаго), — огня, наводившаго на мысль, что если бъ въ ранней юности Брадлей Гедстонъ попалъ во флотъ онъ былъ бы не послѣдней спицей въ корабельной командѣ. Говоря о своемъ происхожденіи, онъ становился непомѣрно гордъ, сумраченъ и угрюмъ. О, какъ бы онъ желалъ, чтобъ оно было предано забвенію! Впрочемъ немногіе и знали о происхожденіи Брадлея Гедстона.

Послѣ нѣсколькихъ посѣщеній вышеописанной сумбурной школы онъ не могъ не отмѣтить своимъ особымъ вниманіемъ школьника Гексама. Мальчикъ, безспорно способный возвыситься до младшаго учителя, безспорно могущій оправдать довѣріе наставника, который поможетъ ему выдвинуться. Къ этимъ соображеніямъ, быть можетъ, присоединилось и одно далекое воспоминаніе — воспоминаніе о «бѣдномъ маломъ», который отнынѣ долженъ былъ подлежать забвенію. Почему бы то ни было, но только Брадлей Гедстонъ мало-по-малу и не безъ хлопотъ перевелъ Чарли въ свою школу и доставилъ ему кое-какія занятія за столъ и квартиру. Таковы были обстоятельства, по милости которыхъ мы застали мистера Гедстона и юнаго Чарли Гексама за вышеописанной бесѣдой въ одинъ осенній вечеръ. Да, осенній, ибо прошло уже цѣлыхъ полгода съ того дня, когда хищная птица лежала мертвою на берегу.

Обѣ школы — ибо ихъ было двѣ для двухъ половъ — находились въ той части тянущейся къ Темзѣ плоской равнины, гдѣ Кентское графство встрѣчается съ Суррейскимъ и гдѣ желѣзныя дороги проходятъ черезъ огороды, которые скоро совсѣмъ погибнутъ подъ ними. Обѣ школы были недавно отстроены, и повсюду кругомъ было такое множество такихъ же точно школъ, что всѣ ихъ можно было принять за одно и то же безпокойное зданіе, надѣленное даромъ передвиженія, какъ Аладиновъ дворецъ. Вся мѣстность со своими постройками производила такое впечатлѣніе, точно какой-то безтолковый ребенокъ вынулъ изъ ящика кучу игрушекъ и разбросалъ ихъ кругомъ какъ попало. Тутъ одна сторона новой улицы; тамъ огромная одинокая полпивная, обращенная куда-то въ пространство безъ цѣли и смысла. Тутъ другая, недоконченная улица, но уже готовая развалиться; тамъ церковь. Тутъ большой новый магазинъ; тамъ полуразрушенная, ветхая загородная вилла. Тутъ какая-то путаница черныхъ канавъ, сверкающихъ на солнцѣ парниковъ, необработанныхъ полей, роскошно воздѣланныхъ огородовъ, кирпичныхъ водостоковъ, высокихъ арокъ надъ каналами, и вездѣ много безпорядка, грязи и тумана, — совершенно какъ будто безтолковый ребенокъ толкнулъ столъ съ игрушками и легъ спать.

Но среди школьныхъ строеній и школьныхъ учителей, сработанныхъ по новѣйшему образцу, всѣ подъ одинъ уровень, оказалась и старинная модель, сформировавшая много человѣческихъ жизней на добро и на зло. Эта модель олицетворялась въ школьной учительницѣ миссъ Пичеръ, поливавшей цвѣты въ ту минуту, когда мистеръ Брадлей Гедстонъ со своимъ спутникомъ вышли на прогулку. Миссъ Пичеръ поливала цвѣты на маленькомъ сорномъ клочечкѣ земли, именуемомъ садикомъ и примыкавшемъ къ ея маленькой офиціальной резиденціи съ маленькими окошечками, напоминавшими игольныя ушки, и съ маленькими дверками, похожими на переплетъ учебныхъ книгъ.

Маленькая, чистенькая, методичная, сіяющая пышечка — съ розовыми щечками и звонкимъ голоскомъ, — такова была миссъ Пичеръ. Маленькая швейная подушечка, маленькій несессеръ, маленькая книжечка, маленькій рабочій ящичекъ, маленькая табличка вѣсовъ и мѣръ, маленькая женщина — все подъ стать. Она сумѣла бы написать на любую тему маленькое разсужденьице въ грифельную доску величиной, начинающееся слѣва наверху съ одной стороны и кончающееся справа внизу съ другой, — и разсужденьице было бы строго согласовано съ правилами грамматики. Если бы мистеръ Брадлей Гедстонъ адресовалъ ей письменное брачное предложеніе, она навѣрно отвѣтила бы ему маленькимъ разсужденьицемъ на эту тему, ровно въ грифельную доску величиной, но, конечно, отвѣтила бы да, потому что любила его. Приличный волосяной шнурокъ, обвивавшійся вокругъ его шеи и охранявшій его часы, былъ предметомъ ревности для нея. Она сама съ восторгомъ обвилась бы вокругъ его шеи и охраняла бы его, — его, безчувственнаго и холоднаго по той простой причинѣ, что онъ не любилъ ея.

Любимая ученица миссъ Пичеръ подносила ей въ ведеркѣ воду для наполненія лейки въ тотъ моментъ, когда мистеръ Гедстонъ и его юный спутникъ вышли на прогулку. Любимая ученица миссъ Пичеръ въ достаточной мѣрѣ отгадала состояніе сердца своей наставницы для того, чтобы почувствовать необходимость самой влюбиться въ юнаго Чарли Гексама. Такимъ образомъ среди махровыхъ розъ и двойного ряда желтофіолей произошло двойное трепетанье, когда наставникъ и воспитанникъ заглянули черезъ маленькую рѣшетку въ маленькій садикъ.

— Славный вечеръ, миссъ Пичеръ! — сказалъ учитель.

— Прекрасный вечеръ, мистеръ Гедстонъ, — сказала миссъ Пичеръ. — Вы вышли погулять?

— Да, мы съ Гексамомъ предпринимаемъ дальнюю прогулку.

— Превосходная погода для дальней прогулки, — замѣтила миссъ Пичеръ.

— Наша прогулка, впрочемъ, скорѣе дѣловая, чѣмъ для моціона.

Опрокинувъ свою лейку кверху дномъ и очень заботливо выливъ на цвѣтокъ нѣсколько послѣднихъ капель, точно въ нихъ заключалась особенная волшебная сила, которая къ утру должна была превратить этотъ цвѣточекъ въ Джековъ бобъ {Изъ волшебной сказки, въ которой описывается, какъ изъ маленькаго сѣмячка, подареннаго Джеку одной феей, выросъ необычайной величины бобъ: онъ доросъ до луны и зацѣпился усиками за ея рогъ; тогда Джекъ влѣзъ по стеблю на луну и, возвратившись, разсказалъ о чудесахъ, которыя онъ тамъ видѣлъ.}, миссъ Пичеръ приказала снова наполнить лейку своей ученицѣ, разговаривавшей съ Чарли Гексамомъ.

— Прощайте, миссъ Пичеръ, — сказалъ учитель.

— Прощайте, мистеръ Гедстонъ, — сказала учительница.

Ученица миссъ Пичеръ, какъ истая школьная ученица, до того пропиталась школьной привычкой поднимать руку (словно подзывая кебъ или омнибусъ) всякій разъ, какъ находила нужнымъ сообщить миссъ Пичеръ о какомъ-нибудь своемъ наблюденіи, что часто дѣлала это и въ домашнемъ быту. Такъ она сдѣлала и теперь.

— Ну, Маріанна? — спросила миссъ Пичеръ.

— Съ нашего позволенія, миссъ, Гексамъ мнѣ сказалъ, что они идутъ къ его сестрѣ.

— Я думаю, это неправда, — сказала миссъ Пичеръ: — у мистера Гедстона не можетъ быть никакого дѣла къ этой сестрѣ.

Маріанна опять подняла руку.

— Ну, Маріанна?

— Я только хотѣла сказать, миссъ, что, можетъ быть, у Гексама и есть къ ней дѣло.

— Можетъ быть, — согласилась миссъ Пичеръ; — объ этомъ я не подумала. Да впрочемъ не все ли мнѣ равно?

Маріанна опять подала свой знакъ къ вниманію.

— Ну, Маріанна?

— Говорятъ, она очень хороша собою.

— Ахъ, Маріанна, Маріанна! — проговорила миссъ Пичеръ, слегка покраснѣвъ и качая головой съ замѣтной досадой — Сколько разъ я твердила тебѣ: «Не употребляй неопредѣленныхъ выраженій, не говори общими мѣстами». Ты вотъ сказала: говорятъ. Кого же ты разумѣешь? Говорятъ — они, а какая часть рѣчи они?

Маріанна заложила за спину правую руку, уцѣпилась ею за лѣвую, какъ будто была на экзаменѣ, и отвѣчала:

— Мѣстоименіе личное.

— Какого лица?

— Третьяго.

— Какого числа?

— Множественнаго.

— Такъ сколькихъ же лицъ ты разумѣла, Маріанна? Двоихъ или больше?

— Простите, миссъ, — сказала по нѣкоторомъ размышленіи смущенная Маріанна, — я, кажется, не подразумѣвала никого другого, кромѣ ея брата.

Договоривъ свой отвѣтъ, она отцѣпила правую руку.

— Я была заранѣе въ этомъ убѣждена, — сказала миссъ Пичеръ, повеселѣвъ. — Впередъ прошу тебя быть осторожнѣе. Помни: «онъ говоритъ» — совсѣмъ не то, что «говорятъ». Какая разница между «онъ говоритъ» и «говорятъ?» Объясни.

Маріанна тотчасъ же заложила за спину правую руку, прицѣпилась ею къ лѣвой — поза, абсолютно необходимая въ такихъ случаяхъ, — и безъ запинки отвѣтила:

— Первое есть изъявительное наклоненіе, настоящее время, третье лицо единственнаго числа, глагола дѣйствительнаго говорить; второе есть изъявительное наклоненіе, настоящее время, третье лицо множественнаго числа глагола дѣйствительнаго говорить.

— Почему дѣйствительнаго, Маріанна?

— Потому, что требуетъ дополненія въ винительномъ падежѣ.

— Очень хорошо, — сказала одобрительно миссъ Пичеръ. — Прекрасно. Впередъ не забывай соображаться съ этимъ правиломъ, Маріанна.

Преподавъ это педагогическое наставленіе, миссъ Пичеръ спокойно докончила поливку цвѣтовъ, отправилась въ свою маленькую офиціальную резиденцію и освѣжила въ памяти главнѣйшія горы и рѣки земного шара, ихъ высоту, ширину и глубину, вымѣривъ предварительно выкройку лифа къ платью для собственной потребы.

Тѣмъ временемъ Брадлей Гедстонъ съ Чарли Рексамомъ дошли до Суррейской стороны Вестминстерскаго моста, перешли его и направились вдоль Мидльсекскаго берега къ Мильбанку. Въ тѣхъ краяхъ была нѣкая маленькая уличка, такъ называемая Церковная, и была нѣкая маленькая глухая площадь, такъ называемая Кузнечная. Въ центрѣ этого уединеннаго мѣста стоила неприглядная церковь съ четырьмя башнями по угламъ, немного смахивавшая на нѣкое окаменѣлое чудище, лежащее на спинѣ вверхъ ногами. Неподалеку, въ углу, наши путники увидѣли дерево, кузницу, лѣсной дворъ и лавку продавца стараго желѣза. Что собственно означали часть ржаваго паровика и огромное желѣзное колесо во дворѣ этой лавочки, наполовину ушедшіе въ землю, — этого, повидимому, никто не зналъ да и знать не хотѣлъ. Они, какъ тотъ мельникъ сомнительной веселости, о которомъ поется въ пѣснѣ, ни о комъ не тужили и о нихъ никто не тужилъ.

Обойдя это мѣсто, и замѣтивъ, что оно пребывало въ какомъ-то мертвомъ покоѣ, какъ будто приняло опіумъ, а не погрузилось въ естественный сонъ, учитель и мальчикъ вышли къ другому углу, гдѣ улица упиралась въ площадь и гдѣ тянулся рядъ бѣдныхъ домишекъ. Къ нимъ-то и направился окончательно Чарли Гексамъ и у одного изъ нихъ остановился.

— Вотъ гдѣ живетъ моя сестра. По крайней мѣрѣ здѣсь была ея временная квартира вскорѣ послѣ смерти отца.

— Часто ли вы видѣлись съ нею съ тѣхъ поръ?

— Всего два раза, сэръ, — отвѣтилъ мальчикъ неохотно. — Но это не потому, чтобъ я не хотѣлъ ея видѣть. Просто такъ пришлось.

— Чѣмъ она живетъ?

— Она и раньше хорошо шила, а теперь она швеей при магазинѣ поставщика платья на моряковъ.

— А работаетъ она у себя на дому?

— Иногда на дому, но постоянные часы ея работы, я думаю, въ магазинѣ. Вотъ сюда, сэръ.

Чарли постучался въ дверь, и дверь сейчасъ же отворилась сама посредствомъ пружины съ защелкой. Слѣдующая дверь изъ маленькой прихожей въ пріемную стояла настежь, и они увидѣли тамъ какое-то странное существо — не то ребенка, не то карлика или карлицу, — сидѣвшее въ низенькомъ старинномъ креслѣ. Нѣчто въ родѣ рабочаго стола или скамейки стояло передъ кресломъ.

— Я не могу встать, — сказало странное существо; — у меня спина болитъ и не дѣйствуютъ ноги… Я хозяйка дома.

— А кто еще дома, кромѣ васъ? — спросилъ Чарли, глядя на нее во всѣ глаза.

— Сейчасъ никого нѣтъ, кромѣ хозяйки дома, — отвѣтила дѣвочка, не роняя своего достоинства. — Что вамъ угодно, молодой человѣкъ?

— Я бы хотѣлъ видѣть сестру.

— У многихъ молодыхъ людей есть сестры… Какъ ваше имя?

Странная крошечная фигурка и странное, но недурное личико со свѣтлыми сѣрыми глазами смотрѣли такъ бойко, что бойкость манеръ, казалась тутъ совершенно у мѣста.

— Мое имя Гексамъ.

— Ага, мнѣ такъ и подумалось, — сказала хозяйка дома. — Ваша сестра придетъ черезъ четверть часа. Я очень люблю вашу сестру. Она мой лучшій другъ… Садитесь. А этого джентльмена какъ зовутъ?

— Мистеръ Гедстонъ, мой наставникъ.

— Садитесь. Только пожалуйста сперва заприте дверь на улицу. Самой мнѣ трудненько эта сдѣлать: у меня спина болитъ, и не дѣйствуютъ ноги.

Они молча исполнили ея просьбу, а маленькая фигурка снова принялась за свою работу: кисточкой изъ верблюжьяго волоса она подклеивала кусочки картона и тонкія пластинки дерева, нарѣзанныя разнообразными фигурами. Ножницы и ножичекъ, лежавшіе подлѣ, на скамьѣ, свидѣтельствовали о томъ, что она нарѣзала ихъ сама. А разбросанные на той же скамьѣ яркіе лоскутки бархата, шелка и лентъ говорили, что когда что-то такое будетъ набито (ибо тутъ былъ и матеріалъ для набивки), она принарядить это что-то. Ловкость и быстрота ея пальцевъ просто поражали, а когда она старательно складывала краешки картона, слегка прикусывая ихъ зубами, то устремляла на гостей такой пронзительный взглядъ сѣрыхъ глазъ, что передъ нимъ стушевывалось прочее, что было въ ней рѣзкаго.

— Бьюсь объ закладъ, что вамъ не угадать моего ремесла, — сказала она, бросивъ на гостей нѣсколько такихъ взглядовъ.

— Вы дѣлаете швейныя подушечки, — сказалъ Чарли.

— А еще что?

— Перочистки, — сказалъ Брадлей Гедстонъ.

— Ха, ха, ха! Ну, а еще-то что?.. Вотъ вы учитель, а не можете отгадать.

— Вы что-то дѣлаете изъ соломы, — прибавилъ онъ, указывая на стоявшую передъ нею скамейку, — только я не знаю — что.

— Вотъ такъ-такъ! — засмѣялась маленькая хозяйка. — Швейныя подушечки и перочистки я дѣлаю только, чтобъ извести остатки, а солома — это для настоящаго моего ремесла… Ну, отгадайте, попробуйте! Что же я дѣлаю изъ соломы?

— Плетенки подъ скатерть.

— Плетенки подъ скатерть?!. А еще учитель! Постойте: я дамъ вамъ ключъ къ разгадкѣ, — вотъ какъ въ фанты играютъ. Я люблю ее за то, что она красавица. Я смѣюсь надъ ней потому, что она глупа. Я ненавижу ее за то, что она неблагодарна: я нарядила ее, подарила ей парадную шляпу, а она и не думаетъ обо мнѣ… Ну, что же такое я дѣлаю изъ соломы?

— Шляпы для дамъ?

— Хороши дамы! — воскликнула дѣвочка, хохоча и кивая головой. — Не для дамъ, а для куколъ. Я кукольная швея.

— Что жъ, выгодное это ремесло?

Дѣвочка пожала плечами и покачала головой.

— Нѣтъ. Плохо мои дамы платятъ. А какъ торопятъ — просто дохнуть не даютъ! На той недѣлѣ одна выходила замужъ, такъ мнѣ пришлось проработать всю ночь. А человѣку, у котораго спина болитъ и ноги не дѣйствуютъ, это вредно.

Они глядѣли на маленькое существо съ возроставшимъ удивленіемъ. Потомъ учитель сказалъ:

— Очень жаль, что ваши прекрасныя дамы такъ дурно съ вами поступаютъ.

— Такая ужъ у нихъ повадка — ничего не подѣлаешь! И платья-то онѣ не берегутъ, и никакая мода у нихъ больше мѣсяца не продержится. Я вотъ работаю теперь на одну куклу и ея трехъ дочерей. И я увѣрена, что она въ конецъ раззоритъ своего мужа.

Тутъ дѣвочка плутовски засмѣялась и опять бросила на нихъ острый взглядъ своихъ сѣрыхъ глазъ. У нея былъ необыкновенно выразительный подбородокъ: точно у маленькой феи. Всякій разъ, какъ она поднимала глаза и взглядывала на гостей, подбородокъ ея тоже поднимался, какъ будто глаза и подбородокъ приводились въ движеніе одной проволокой.

— Вы всегда такъ заняты, какъ теперь?

— Обыкновенно больше. Теперь у меня застой. Третьяго дня я кончила большой заказъ траура. У куклы, на которую я работаю, умерла канарейка.

Она опять тихонько засмѣялась и покачала головой, какъ будто говоря про себя: «О, суетный свѣтъ!»

— Неужели вы цѣлый день сидите одна? — спросилъ мистеръ Гедстонъ. — Неужели никто изъ вашихъ сосѣдей — дѣтей…

— Ахъ, нѣтъ, не говорите мнѣ про дѣтей! — вскрикнула дѣвочка какъ-то пронзительно, какъ будто это слово укололо ее. — Я терпѣть не могу дѣтей. Я знаю всѣ ихъ штуки и повадки.

И она сердито погрозила правымъ кулачкомъ у самыхъ своихъ глазъ.

Едва ли требовался педагогическій опытъ, чтобы замѣтить, что бѣдную маленькую швею раздражала разница между нею самой и другими дѣтьми. Учитель и ученикъ оба поняли это.

— Только и знаютъ, что бѣгать да кричать, да драться. Прыгъ-прыгъ по улицѣ, всю исчертятъ палками, — имъ только бы играть. О, знаю я всѣ ихъ штуки и повадки! — Она опять погрозила кулачкомъ. — Да еще мало того: они кричатъ тебѣ въ замочную щелку, передразниваютъ твою спину и ноги… Знаю я ихъ! Я вамъ скажу, что бы я съ ними сдѣлала. Тутъ вотъ на площади, подъ церковью, есть двери, — темныя двери: онѣ ведутъ въ подземелье. Такъ вотъ я отпёрла бы эти самыя двери, напихала бы ихъ туда цѣлую кучу, а потомъ дверь заперла бы на ключъ и вдунула бы имъ перцу въ замочную щёлку.

— Зачѣмъ же перцу? — спросилъ Чарли Гекзамъ.

— Пусть ихъ чихаютъ. Пусть чихаютъ такъ, чтобъ слезы потекли изъ глазъ. А когда у нихъ сдѣлается воспаленіе, то-то я буду потѣшаться надъ ними! Буду хохотать въ замочную щелку точно такъ же, какъ они хохочутъ въ замочную щелку надъ кое-кѣмъ.

Необыкновенно энергичная жестикуляція маленькаго кулачка, казалось, облегчила душу хозяйки, ибо она прибавила, принявъ степенный видъ:

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Не надо мнѣ дѣтей. Давайте мнѣ взрослыхъ.

Трудно было угадать возрастъ этого страннаго существа, такъ какъ жалкая фигурка не давала къ этому ключа, а лицо было въ одно и то же время и молодо, и старо. Двѣнадцать лѣтъ, самое большое тринадцать — это было, пожалуй, вѣрнѣе всего.

— Я всегда любила большихъ и всегда водила знакомство съ большими, — продолжала она. — Такіе умницы: сидятъ спокойно, не скачутъ, не кричатъ. Я ни съ кѣмъ, кромѣ взрослыхъ, не хочу знаться, пока не выйду замужъ. Я думаю, что когда-нибудь я должна буду выйти замужъ.

Она замолчала и стала прислушиваться къ чьимъ-то шагамъ на улицѣ. Вслѣдъ за тѣмъ послышался легкій стукъ въ дверь. Взявшись за ручку, которую она могла достать, дѣвочка сказала съ радостной улыбкой:

— Вотъ, напримѣръ, одна взрослая: это мой лучшій другъ. — И Лиззи Гексамъ, въ черномъ траурномъ платьѣ, вошла въ комнату.

— Чарли! Ты?!

Крѣпко обнявъ его по старому и прижавшись къ нему, отчего онъ немножко сконфузился, она ужъ никого больше не видала.

— Ну, ну, ну, Лиззи! Довольно, мой другъ. Смотри: вотъ мистеръ Гедстонъ пришелъ со мной.

Глаза ея встрѣтились съ глазами учителя, который, очевидно, ожидалъ увидѣть особу совсѣмъ другого сорта, и они обмѣнялись двумя-тремя привѣтствіями. Она была немного озадачена нежданнымъ посѣщеніемъ, да и ему было не по себѣ. Впрочемъ, ему никогда, кажется, не бывало по себѣ.

— Я говорилъ мистеру Гедстону, Лиззи, что ты еще не устроилась, но онъ былъ такъ любезенъ, что пожелалъ побывать у тебя. Вотъ мы и пришли… Какая ты стала хорошенькая!

Брадлей Гедстонъ, повидимому, находилъ то же самое.

— Что правда, то правда, — подхватила хозяйка, снова принимаясь за работу, хотя уже смеркалось. Ну, ну, болтайте себѣ, а я послушаю.

Васъ трое, я одна.

Вы смѣйтесь и болтайте,

Меня не замѣчайте…

Продекламировавъ этотъ риѳмованный экспромтъ, она кивнула указательнымъ пальчикомъ на каждаго изъ троихъ и опять взялась за работу.

— Я не ждала тебя, Чарли, — сказала Лиззи. — Я думала, что если ты захочешь повидаться со мной, такъ ты назначишь мнѣ придти куда-нибудь по близости отъ школы, какъ въ послѣдній разъ… Мы уже видѣлись съ братомъ, мистеръ Гедстонъ, — прибавила она: — я ходила къ нему: мнѣ туда проще ходить, чѣмъ ему сюда, такъ какъ я работаю на полпути отсюда до школы.

— Вы, кажется, не часто видитесь съ нимъ, — проговорилъ Брадлей Гедстонъ, не дѣлая ни малѣйшихъ успѣховъ по части самообладанія.

— Нѣтъ, не часто. — Она печально качнула головой, — Чарли все такъ же хорошо учится, мистеръ Гедстонъ?

— Отлично учится. Его дорога, какъ мнѣ кажется, вполнѣ обозначилась теперь.

— Я такъ и надѣялась. Я такъ вамъ благодарна!.. Какъ это мило съ твоей стороны, мой дружокъ… И лучше мнѣ не становиться между нимъ и его будущностью. Какъ вы думаете, мистеръ Гедстонъ?

Чувствуя, что мальчикъ ждетъ его отвѣта, и помня, что онъ самъ совѣтовалъ ему разстаться съ сестрой — съ этой сестрой, которую онъ только теперь увидѣлъ въ первый разъ, — Брадлей Гедстонъ могъ только пролепетать:

— Братъ вашъ, вы знаете, очень занятъ. Ему надо крѣпко работать. Чѣмъ меньше онъ будетъ развлекаться, тѣмъ, можно сказать, лучше для его будущности. Когда онъ станетъ на свои ноги, тогда… тогда совсѣмъ другое дѣло.

Лиззи кивнула головой и отвѣтила съ спокойной улыбкой:

— Такъ я всегда и говорила ему, — совершенно то же, что вы. Вѣдь правда, Чарли?

— Да, да. Только не стоитъ объ этомъ больше толковать, — сказалъ съ нетерпѣніемъ мальчикъ. — Ну, какъ идутъ твои дѣла?

— Чудесно, Чарли. Я ни въ чемъ не нуждаюсь.

— У тебя тутъ есть отдѣльная комната?

— О да, наверху. Уютная, чистенькая, свѣтлая.

— А гостей принимаетъ она всегда въ этой комнатѣ, — сказала хозяйка, приставивъ къ глазу, на подобіе бинокля, костлявый кулачекъ и глядя сквозь него на Лиззи при полномъ соглашеніи глаза съ подбородкомъ. — Всегда принимаетъ гостей въ этой комнатѣ. Не правда ли, Лиззи?

Брадлею Гедстону удалось подмѣтить легкое движеніе руки Лиззи Гексамъ, какъ будто она хотѣла погрозить своей подругѣ. И та въ свою очередь сейчасъ же подмѣтила его взглядъ, ибо, сдѣлавъ двойной бинокль изъ обѣихъ рукъ, она поглядѣла на него и вскрикнула, шутливо кивнувъ головой:

— Ага! Поймала шпіона, поймала!

То, что послѣдовало дальше, Могло, конечно, выйти случайно. Но Брадлей Гедстонъ замѣтилъ, что вслѣдъ за этимъ Лиззи, еще не снимавшая шляпки, предложила гостямъ выйти съ нею на воздухъ, такъ какъ въ комнатѣ становилось темно. Они пожелали доброй ночи кукольной швеѣ и, оставивъ ее полулежащею въ креслѣ со скрещенными на груди руками и мурлыкающею себѣ подъ носъ тихимъ, задумчивымъ голоскомъ, вышли вмѣстѣ съ Лиззи.

— Я поброжу одинъ по берегу, — сказалъ Брадлей: — вамъ, вѣрно, хочется поговорить между собою.

Когда его придавленная фигура скрылась отъ нихъ въ сгущавшихся сумеркахъ, мальчикъ раздраженнымъ тономъ обратился къ сестрѣ:

— Когда же ты устроишься сколько-нибудь по христіански, Лиззи? Я думалъ, ты уже позаботилась объ этомъ.

— Мнѣ и тутъ хорошо, Чарли.

— И тутъ хорошо! Мнѣ стыдно, что я привелъ мистера Гедстона. Какъ это тебя угораздило свести знакомство съ этой маленькой вѣдьмой?

— Мы познакомились случайно, то есть такъ, по крайней мѣрѣ, оно можетъ казаться. Но я думаю, что тутъ было нѣчто побольше простого случая. Этотъ ребенокъ… Помнишь ты объявленія на стѣнѣ у насъ въ домѣ?

— Къ чорту объявленія у насъ на стѣнѣ! — вспылилъ мальчикъ. — Я стараюсь забыть эти объявленія, и тебѣ бы лучше сдѣлать то же. Ну хорошо объявленія. Такъ въ чемъ же дѣло.

— Эта дѣвочка — внучка того старика.

— Какого старика.

— Да того пьяницы въ полосатыхъ туфляхъ и въ ночномъ колпакѣ.

Мальчикъ потеръ переносицу съ выраженіемъ не то досады, зачѣмъ онъ слушаетъ все это, не то желанія услышать, что будетъ дальше и спросилъ:

— Какъ же ты это узнала?.. Какая ты странная, Лиззи!

— Отецъ этой дѣвочки работаетъ на тотъ же магазинъ, что и я. Вотъ какъ я узнала, Чарли. Отецъ ея такой же, какъ и его отецъ, — слабое, жалкое существо: весь дрожитъ, совсѣмъ разваливается, никогда трезвъ не бываетъ. А все-таки хорошій работникъ по своему ремеслу. Мать умерла. Немудрено, что эта бѣдная, больная, несчастная крошка стала такою, окруженная пьянымъ народомъ съ самой колыбели, если еще у нея была колыбель.

— Я все таки не вижу, Диззи, какое тебѣ дѣло до нея.

— Не видишь, Чарли?

Мальчикъ сердито отвернулся и сталъ глядѣть на рѣку. Она катилась у нихъ слѣва. Сестра нѣжно тронула его за плечо и показала на рѣку.

— Какое-нибудь, хоть слабое искупленіе… отплата… Дѣло не въ словѣ… Ты меня понимаешь.. Отцовская могила — эта рѣка.

Но онъ не откликнулся на ея нѣжный призывъ. Послѣ упрямаго молчанія онъ прервалъ ее обиженнымъ тономъ:

— Все это очень досадно, Лиззи. Я изо всѣхъ силъ стараюсь пробиться впередъ, а ты меня тянешь назадъ.

— Я, Чарли?!

— Да, ты. Зачѣмъ ты не даешь прошлому оставаться прошлымъ? Намъ надо повернуться лицомъ совсѣмъ въ другую сторону и идти какъ можно прямѣе.

— И никогда не оглядываться? Никогда, ни разу не постараться загладить, искупить прошлое?

— Ты все такая же мечтательница, — проговорилъ мальчикъ съ прежнимъ раздраженіемъ. — Все это было хорошо въ тѣ времена, когда мы съ тобой сидѣли передъ нашей жаровней и глядѣли во впадинку подъ огнемъ. Теперь мы глядимъ въ дѣйствительный міръ.

— Ахъ, Чарли, тогда-то мы и глядѣли въ дѣйствительный міръ.

— Я понимаю, что ты хочешь сказать; но ты неправа. Я не собираюсь, выбившись самъ на дорогу, отталкивать тебя, Лиззи; я хочу взять съ собой наверхъ и тебя. Вотъ чего я хочу и что я непремѣнно сдѣлаю. Я знаю, чѣмъ я обязанъ тебѣ. Еще сегодня вечеромъ я сказалъ мистеру Гедстону: «а вѣдь это сестра и помѣстила меня въ школу». Такъ-то. Не тяни же меня назадъ, Лиззи, и не мѣшай подняться наверхъ. Вотъ все, чего я прошу. Мнѣ кажется, въ этомъ нѣтъ грѣха.

Она пристально поглядѣла на него и сдержанно отвѣтила:

— Вѣдь я не о себѣ забочусь, Чарли. По мнѣ чѣмъ дальше отъ этой рѣки, тѣмъ лучше.

— Да и по мнѣ чѣмъ дальше отъ нея, тѣмъ лучше. Разстанемся съ нею разъ навсегда. Отчего тебя такъ тянетъ къ ней — не понимаю. Я вотъ отдѣлался отъ нея.

— Боюсь, что мнѣ не удастся такъ скоро съ ней разстаться, — сказала Лиззи, проводя рукой по лбу. — Вѣдь я не по своей волѣ живу теперь тутъ.

— Да что съ тобой, Лиззи? Опять замечталась. Конечно, ты сама, по своей собственной волѣ живешь у какого-то пьяницы-портного… портной онъ что ли?.. Ну, да все равно… у какого-то пьяницы, у котораго еще вдобавокъ уродецъ-ребенокъ (а можетъ это просто скрюченная старая карга или кто тамъ ее знаетъ?), а говоришь такъ, какъ будто тебя силой загнали сюда. Будь же разсудительнѣе, Лиззи, практичнѣе.

Она ужъ довольно напрактиковалась, страдая за него, изводясь для него на работѣ, но теперь она только положила руку ему на плечо безъ слова упрека и раза два погладила это плечо. Она привыкла ласкать его такимъ образомъ, нося его на рукахъ еще ребенкомъ, когда онъ вѣсилъ почти не меньше ея самой. На глазахъ у него блеснули слезы. Онъ провелъ по нимъ верхней стороною руки.

— Повѣрь мнѣ, Лиззи, я хочу быть тебѣ добрымъ братомъ; я хочу доказать, что понимаю, чѣмъ я тебѣ обязанъ. Я хотѣлъ только сказать, что, надѣюсь, ты будешь ради меня немножко сдерживать свои причуды. Когда я буду старшимъ учителемъ въ школѣ, ты будешь жить со мной, и вѣдь придется же тебѣ тогда сдерживаться. Отчего же ты не хочешь начать?.. Ну, скажи, что я не разсердилъ тебя, Лиззи!

— Нѣтъ, Чарли, нѣтъ.

— И не огорчилъ? — скажи.

— Нѣтъ, Чарли.

Но этотъ отвѣтъ былъ не такъ твердъ.

— Скажи, ты вѣришь, что у меня въ мысляхъ не было ничего дурного? Вѣдь вѣришь?… Ну, пойдемъ. Вонъ мистеръ Гедстонъ остановился и глядитъ на рѣку: это значить — намъ пора идти. Поцѣлуй меня и скажи, что ты увѣрена, что у меня не было намѣренія огорчить тебя.

Она сказала. Они обнялись и подошли къ учителю.

— Намъ по дорогѣ съ вашей сестрой, — замѣтилъ тотъ, когда мальчикъ сказалъ ему, что готовъ идти. И онъ застѣнчиво и неловко предложилъ ей руку. Она чуть-чуть оперлась на нее и вдругъ отдернула назадъ. Онъ вздрогнулъ и оглянулся, какъ будто подумалъ, не увидала ли она чего, что оттолкнуло ее.

— Я не прямо домой, — сказала она, — а вамъ далеко, и безъ меня вы скорѣе дойдете.

Они были въ ту минуту у вокзальнаго моста, а потому рѣшили продолжать путь черезъ Темзу и распростились съ Лиззи. Брадлей Гедстонъ, прощаясь, подалъ ей руку, а она поблагодарила его за попеченія о братѣ.

Учитель и ученикъ шли скоро и молча. Они уже почти перешли мостъ, когда навстрѣчу имъ попался какой-то господинъ, апатично шагавшій съ сигарой во рту, заложивъ руки за спину и откинувъ назадъ фалды сюртука. Въ безпечной походкѣ этого господина и въ какомъ-то лѣниво-дерзкомъ видѣ, съ какимъ онъ къ нимъ приближался, занимая вдвое больше мѣста на мостовой, чѣмъ ему требовалось, было что-то такое, что обратило на себя вниманіе мальчика. Когда господинъ прошелъ мимо, тотъ пристально посмотрѣлъ на него и потомъ остановился, глядя ему вслѣдъ.

— Что это вы такъ на него смотрите? — спросилъ Брадлей.

— Я, кажется, не ошибся, — пробормоталъ Чарли, смутившись и нахмурившись. — Да, это тотъ, Рейборнъ.

Брадлей Гедстонъ такъ же пытливо посмотрѣлъ на мальчика, какъ мальчикъ на джентльмена.

— Дѣло въ томъ, мистеръ Гедстонъ, что я не могу не подивиться, что бы такое могло завести его сюда.

Хоть онъ сказалъ это вскользь, такъ, какъ будто удивленіе его уже прошло, въ то же время продолжая путь, однако отъ учителя не ускользнуло, что, говоря, онъ оглянулся назадъ и снова нахмурился съ какимъ-то озабоченнымъ видомъ.

— Вы, кажется, не долюбливаете этого вашего пріятеля, Гексамъ?

— Да, не люблю, — сказалъ Чарли.

— За что?

— Когда мы съ нимъ видѣлись въ первый разъ, онъ съ какою-то утонченною дорзостью взялъ меня за подбородокъ.

— Да по какому же поводу?

— Ни по какому. Просто потому, что мнѣ случилось что-то сказать о сестрѣ, а ему должно быть не понравилось.

— Такъ онъ знаетъ вашу сестру?

— Въ то время не зналъ, — отвѣтилъ мальчикъ угрюмо.

— А теперь?

Но мальчикъ такъ задумался, что только молча поглядѣлъ на учителя, съ которымъ шелъ рядомъ, и отвѣтилъ лишь послѣ того, какъ вопросъ былъ повторенъ.

— Теперь знаетъ.

— Онъ, вѣроятно, пошелъ къ ней.

— Не можетъ быть! — быстро перебилъ его мальчикъ. — Онъ не настолько съ ней знакомъ. Попадись онъ мнѣ только, коли такъ!

Нѣсколько времени они шли скорѣе, чѣмъ прежде. Потомъ учитель спросилъ, взявъ ученика за руку повыше локтя:

— Что вы такое начали было говорить мнѣ объ этомъ господинѣ? Какъ вы его назвали?

— Рейборнъ, мистеръ Юджинъ Рейборнъ. Онъ что называется адвокатъ безъ занятій. Въ первый разъ я его видѣлъ, когда онъ заходилъ къ намъ на старую квартиру, еще при жизни отца. Онъ заходилъ по дѣлу, — не по своему, впрочемъ, дѣлу: у него никогда не бывало, кажется, своихъ дѣлъ. Его привелъ съ собой его пріятель.

— А потомъ?

— Потомъ онъ былъ еще одинъ разъ, насколько я знаю. Когда отца нашли мертвымъ на рѣкѣ, этому господину случилось быть въ числѣ свидѣтелей. Должно быть, онъ слонялся гдѣ-нибудь по сосѣдству, позволяя себѣ всякія вольности съ чьими-нибудь подбородками. Почему бы то ни было, но онъ оказался налицо, когда нашли отца. Онъ принесъ эту вѣсть сестрѣ рано утромъ и привелъ къ ней миссъ Аббе Петерсонъ, нашу сосѣдку, чтобъ она помогла привести ее въ чувство. Онъ еще слонялся около дома, когда меня привели домой къ вечеру: меня не знали, гдѣ сыскать, пока сестра не пришла въ себя и не сказала. А тамъ онъ исчезъ.

— И это все?

— Все, сэръ.

Учитель не сразу отпустилъ руку ученика, видимо о чемъ-то задумавшись. Потомъ они пошли рядомъ, какъ и прежде. Послѣ долгаго молчанія Брадлей опять заговорилъ:

— Я полагаю… ваша сестра… (съ непонятной запинкой до и послѣ этихъ двухъ словъ) едвали получила какое-нибудь образованіе?

— Конечно, нѣтъ, сэръ.

— Она вѣроятно пожертвовала собою отцовскимъ предразсудкамъ. Я помню вашего отца; помню, какъ онъ отнесся къ этому вопросу, когда рѣчь шла о васъ… И однако… сестра ваша… совсѣмъ не такъ и смотритъ, и говоритъ, какъ человѣкъ, не получившій образованія.

— Лиззи и безъ ученья такъ много думаетъ, какъ дай Богъ всякому, мистеръ Гедстонъ. Можетъ быть, слишкомъ много. Я, бывало, дома называлъ огонь въ каминѣ ея книгой, потому что она всегда была полна мыслей, — порою очень умныхъ мыслей, — когда сидѣла передъ каминомъ и глядѣла въ огонь.

— Мнѣ это не нравиться, — сказалъ учитель.

Ученикъ немного удивился, получивъ такое внезапное, рѣшительное и горячее возраженіе, но принялъ его за доказательство участія къ нему. Это придало ему смѣлости сказать:

— Я никогда еще не позволялъ себѣ говорить съ вами объ этомъ откровенно, мистеръ Гедстонъ. Беру васъ въ свидѣтели, что и теперь не я заговорилъ первый. Но сознаюсь, мнѣ горько думать, что если когда-нибудь мнѣ посчастливится пробиться въ свѣтѣ, я долженъ буду… краснѣть за сестру, которая была мнѣ такой доброй сестрой.

— Да, — проговорилъ разсѣянно Брадлей. Видно было, что мысль его только скользнула но этому пункту и остановилась на чемъ-то другомъ. — Тутъ, видите ли, слѣдуетъ принять въ разсчетъ такую возможность. Допустимъ, что кто-нибудь, человѣкъ, пробившій себѣ дорогу въ свѣтѣ, становится поклонникомъ… вашей сестры… и мало-по-малу приходитъ къ мысли жениться… да, жениться на ней. Представьте же теперь, какой досадной неудачей, какою тяжелою пеней было бы для него сознаніе, что, перешагнувъ въ умѣ своемъ черезъ неравенство состояній и черезъ всѣ прочія соображенія, онъ нашелъ это неравенство и эти соображенія оставшимися во всей ихъ силѣ.

— Я думалъ то же самое, сэръ.

— Какъ? — удивился Брадлей. — Вѣдь вы говорили только отъ своего лица по себѣ, какъ о братѣ. Возможность же, которую я допускаю, гораздо важнѣе: вѣдь женихъ или мужъ, вступая въ союзъ добровольно, обязанъ всенародно заявить о немъ, тогда какъ братъ ни къ чему не обязанъ. И потомъ, понимаете, о братѣ всегда можно сказать, что онъ тутъ не при чемъ, между тѣмъ какъ о мужѣ скажутъ съ неменьшею справедливостью, что онъ могъ сдѣлать другой выборъ.

— Это правда, сэръ. Сколько разъ съ тѣхъ поръ, какъ Лиззи стала свободной, — съ самой смерти отца, — я думалъ о томъ, что такая молоденькая дѣвушка легко могла бы пріобрѣсти, въ смыслѣ знаній, гораздо больше даже, чѣмъ нужно, чтобы не краснѣть въ обществѣ, и всякій разъ мнѣ приходило въ голову, что, можетъ быть, миссъ Пичеръ…

— Для такой цѣли я не рекомендовалъ бы миссъ Пичеръ, — прервалъ его опять Брадлей такъ же горячо и рѣшительно, какъ раньше.

— Такъ не будете ли вы, мистеръ Гедстонъ, настолько добры, не подумаете ли объ этомъ за меня?

— Да, Гексамъ, да. Я подумаю. Хорошенько подумаю. Основательно подумаю.

Послѣ этого они молчали почти все время, до самой школы. Одно изъ чистенькихъ маленькихъ окошечекъ миссъ Пичеръ, похожихъ на игольныя ушки, было освѣщено, и у окошечка, въ уголкѣ караулила Маріанна, между тѣмъ какъ миссъ Пичеръ у стола шила себѣ хорошенькій маленькій лификъ при помощи выкройки изъ сѣрой бумаги.

Маріанна, не отводя глазъ отъ окна, подняла руку.

— Ну, Маріанна?

— Мистеръ Гедстонъ идетъ домой, миссъ.

Минуту спустя она опять подала свой сигналь.

— Ну, Маріанна?

— Вошелъ къ себѣ и заперъ дверь, миссъ.

Миссъ Пичеръ, подавивъ вздохъ, собирала работу, готовясь на сонъ грядущій, и ту часть недоконченнаго дамскаго костюма, гдѣ приходилось бы ея сердце, если бы костюмъ былъ надѣтъ, пронзила острою-преострою иголкой.

II. Тоже воспитательнаго свойства.

Хозяйка дома, кукольная швея и поставщица разукрашенныхъ кирпичиковъ и перочистокъ, — сидѣла въ своемъ низенькомъ креслицѣ, распѣвая въ потемкахъ, пока Лиззи не вернулась домой.

— Ну, Лиззи-Киси, что новаго на дворѣ? — встрѣтила ее дѣвочка, прервавъ свою пѣсню.

— А что новаго дома? — отвѣтила въ тонъ Лиззи, шутливо приглаживая густые, длинные, великолѣпные волосы, которые такъ роскошно и красиво обрамляли головку кукольной швеи.

— Посмотримъ, сказалъ слѣпой. Ну вотъ, послѣдняя новость та, что я не выйду замужъ за твоего брата.

— Нѣтъ?

— Нѣ-ѣтъ, — протянула дѣвочка, качнувъ головой и подбородкомъ: — мальчишка не по мнѣ.

— А что ты скажешь объ учителѣ?

— А вотъ что: я думаю, у него кое-кто ужъ есть на примѣтѣ.

Лиззи заботливо опустила роскошные волосы на сутуловатыя плечики и зажгла свѣчу. Маленькая гостиная оказалась довольно темною, но въ полномъ порядкѣ и чистотѣ. Она поставила свѣчу на каминъ, поодаль отъ дѣвочки, чтобъ свѣтъ не падалъ ей въ глаза, потомъ отворила дверь изъ комнаты въ прихожую и изъ прихожей на улицу, и повернула низенькое креслице съ сто владѣлицей къ открытой двери. Вечеръ былъ душный, и такъ онѣ всегда въ хорошую погоду устраивались послѣ дневной работы. Сама Лиззи усѣлась рядомъ съ маленькимъ кресломъ и съ покровительственнымъ видомъ взяла протянувшуюся къ ней маленькую руку.

— Вотъ и насталъ опять тотъ часъ, который любящая тебя Дженни Ренъ зоветъ лучшимъ временемъ дня и ночи, — сказала хозяйка дома.

Настоящее имя ея было Фанни Кливеръ; но она сама прибрала себѣ это имя — Дженни Ренъ {Wren — крошечная птичка.}.

— А знаешь, — продолжала Дженни, — я думала сегодня, сидя за работой, какъ бы это было хорошо, если бы мнѣ все жить съ тобою до тѣхъ поръ, пока и не выйду замужъ или пока не посватаются за меня. Потому что, когда за мною станутъ ухаживать, я заставлю его дѣлать многое, что дѣлаешь для меня ты; конечно, онъ не могъ бы расчесать мнѣ волосъ, какъ ты, или пособить мнѣ на лѣстницѣ, какъ ты; но зато онъ могъ бы съ его грубыми ухватками носить заказчикамъ мою работу и получать заказы. И онъ будетъ. Онъ у меня набѣгается, дай срокъ!

Дженни Ренъ была не чужда тщеславія; но, къ счастью для нея, въ ея сердцѣ не было замысловъ болѣе серьезныхъ, чѣмъ тѣ разнообразныя пытки и муки, которымъ въ свое время долженъ быль подвергнуться онъ.

— Гдѣ бы онъ теперь ни былъ и кто бы онъ ни былъ, — продолжала миссъ Ренъ, — я знаю всѣ его плутни и повадки, и онъ у меня держи ухо востро!

— Ты ужъ не черезчуръ ли жестока къ нему? — спросила ея подруга, ласково улыбаясь и приглаживая ей волосы.

— Ни капельки, — возразила мудрая миссъ Ренъ съ видомъ обширной житейской опытности. — Повѣрь мнѣ, дружокъ, эти господа не станутъ и думать о тебѣ, коли ты не будешь съ ними пожестче. Но я сказала: если бъ мнѣ съ тобою жить!.. Ахъ, какъ много въ этомъ «если бъ»… Не правда ли, Лиззи?

— Я и не намѣрена разлучаться съ тобой, Дженни.

— Не говори этого, а то ты сейчасъ же и уйдешь.

— Развѣ ты такъ мало полагаешься на меня?

— На тебя можно положиться, больше чѣмъ на серебро и на золото.

Тутъ миссъ Ренъ внезапно умолкла, подняла глаза и подбородокъ и съ лукавымъ видомъ взглянула на Лиззи:

— Ага!

Кто стучится?

Гренадеръ.

А чего ему тутъ надо?

Кружку пива, напримѣръ.

Мужская фигура остановилась на мостовой у наружной двери.

— Мистеръ Юджинъ Рейборнъ, вы это? — спросила миссъ Ренъ.

— Звали такъ, — былъ отвѣтъ.

— Коли добрый человѣкъ, такъ войдите.

— Хоть и не добрый, а войду, — сказалъ Юджинъ.

Онъ подалъ руку Дженни Ренъ и Лиззи и сталъ возлѣ Лиззи, прислонившись къ двери. Онъ сказалъ, что, гуляя отъ нечего дѣлать съ сигарой въ зубахъ, — она докурилась, къ слову сказать, и погасла, — онъ забрелъ на возвратномъ пути въ эту сторону и заглянулъ къ нимъ мимоходомъ. Не видалась ли она съ братомъ въ этотъ вечеръ?

— Да, — отвѣчала Лиззи, немного смутившись.

— Милостивая снисходительность со стороны нашего братца! Мистеръ Юджинъ Рейборнъ полагаетъ, что встрѣтилъ юнаго джентльмена на мосту. Кто такой шелъ съ нимъ вмѣстѣ?

— Школьный учитель.

— Должно быть, такъ. Похоже на то.

Лиззи сидѣла такъ спокойно, что трудно было сказать, въ чемъ выражалось ея смущеніе, и однако смущеніе было замѣтно. Юджинъ былъ развязенъ, какъ всегда; но, можетъ быть, въ тѣ минуты, когда она сидѣла съ опущенными глазами, можно было подмѣтить, что вниманіе его, хоть и на короткое время, сосредоточивалось на ней болѣе, чѣмъ на другихъ предметахъ.

— Я не имѣю сообщить вамъ ничего новаго, Лиззи, — сказалъ Юджинъ, помолчавъ. — Но такъ какъ я вамъ обѣщалъ, что другъ мой Ляйтвудъ не будетъ спускать глазъ съ мистера Райдергуда, то я нахожу нужнымъ отъ времени до времени повторять, что помню свое обѣщаніе и не даю моему пріятелю остывать.

— Я не сомнѣвалась въ этомъ, сэръ.

— Вообще говоря, я признаю себя такимъ человѣкомъ, въ которомъ все-таки слѣдуетъ сомнѣваться, — холодно отвѣтилъ Юджинъ.

— Почему же? — спросила бойкая миссъ Ренъ.

— По той причинѣ, мой дружокъ, что я дрянной лѣнивый песъ, — спокойно отвѣтилъ повѣса.

— Зачѣмъ же вы не преобразитесь въ добраго пса? — спросила миссъ Ренъ,

— По той причинѣ, дружокъ, что не для кого, — отвѣтилъ Юджинъ тѣмъ же тономъ. — Обдумали ли вы мое предложеніе, Лиззи?

Онъ сказалъ это, понизивъ голосъ, скорѣе, чтобы подчеркнуть важность вопроса, а не затѣмъ, чтобы секретничать отъ хозяйки.

— Я думаю о немъ, мистеръ Рейборнъ, но все еще не рѣшаюсь согласиться.

— Ложная гордость!

— Не думаю, мистеръ Рейнборнъ.

— Ложная гордость, — повторилъ онъ настойчиво. — Что же другое, какъ не гордость? Услуга ничего не стоитъ сама по себѣ. Она ничего не составляетъ для меня. Что это можетъ стоить мнѣ? Я желаю быть кому-нибудь полезенъ, сдѣлать доброе дѣло хоть разъ въ жизни: я хочу платить какой-нибудь опытной въ своемъ дѣлѣ особѣ вашего пола и возраста такое-то количество (или, лучше сказать, такую-то малость) презрѣнныхъ шиллинговъ въ мѣсяцъ, чтобъ она приходила сюда по такимъ-то вечерамъ въ недѣлю и давала бы вамъ уроки, въ которыхъ вы не нуждались бы теперь, если бы не были самоотверженною дочерью и сестрою. Вы знаете, какъ хорошо имѣть образованіе, иначе вы никогда не посвятили бы вашей жизни на то, чтобы доставить его вашему брату. Отчего же не получить его вамъ самой, въ особенности, если другъ нашъ, миссъ Ренъ, также будетъ пользоваться уроками? Если бъ я предлагалъ себя въ учителя или хотѣлъ бы присутствовать на урокахъ, что было бы, конечно, неловко, — тогда другой вопросъ. Но это такого рода дѣло, что я могу быть на другой половинѣ земного шара или даже вовсе не быть на земномъ шарѣ, и оно отъ этого не пострадаетъ… Ложная гордость, Лиззи, потому что истинная гордость не стала бы стыдиться неблагодарнаго брата. Истинная гордость не принимала бы здѣсь педагоговъ, точно докторовъ, для консультаціи въ опасномъ случаѣ, гордость принялась бы за дѣло и сдѣлала бы его. Вы это сами очень хорошо знаете, потому что ваша истинная гордость завтра же сдѣлала бы это, если бъ у васъ были средства, которыхъ ваша ложная гордость не позволяетъ мнѣ доставить вамъ. Хорошо же. Я ничего болѣе не скажу; скажу только то, что ваша ложная гордость вредитъ и вамъ самой, и памяти вашего покойнаго отца.

— Чѣмъ же вредитъ, мистеръ Рейборнъ? — спросила она съ тревогой въ лицѣ.

— Чѣмъ? Можно ли спрашивать? Тѣмъ, что упрачиваетъ послѣдствія его невѣжественнаго и слѣпого упорства, не желаетъ исправить зло, которое онъ вамъ причинилъ, дѣлаетъ такъ, чтобы лишеніе, на которое онъ осудилъ васъ, навсегда осталось на его душѣ.

Повидимому, онъ задѣлъ чувствительную струну въ сердцѣ молодой дѣвушки, только за часъ передъ тѣмъ говорившей объ этомъ съ братомъ. Его слова звучали тѣмъ сильнѣе, что въ немъ самомъ въ эту минуту произошла перемѣна: въ немъ мелькнуло нѣчто похожее на искреннее убѣжденіе, на живое чувство, оскорбленное подозрѣніемъ, на великодушное и безкорыстное участіе. Она почувствовала, что все то новое, что она теперь замѣчала въ немъ, обыкновенно столь легкомысленномъ и безпечномъ, было въ тѣсномъ соотношеніи съ противорѣчивыми чувствами, которыя боролись въ ея сердцѣ. Какъ она не похожа на него, насколько она ниже его, — она, отвергнувшая это безкорыстное участіе по суетному подозрѣнію, что онъ заискиваетъ въ ней, что онъ увлекается только ея красотой…

Бѣдная дѣвушка, чистая сердцемъ и помыслами, не могла перенести этой мысли. Упавъ въ собственныхъ глазахъ, какъ только заподозрила себя въ такой низости, она опустила голову, какъ будто нанесла ему какое-нибудь злостное и жестокое оскорбленіе и залилась слезами.

— Полноте, — проговорилъ нѣжно Юджинъ. — Я не хотѣлъ васъ огорчить. Я хотѣлъ только правильно освѣтить этотъ вопросъ, хотя, сознаюсь, сдѣлалъ это не вполнѣ безкорыстно, а потому и обманулся въ разсчетѣ.

Обманулся? Въ чемъ? Въ томъ, что ему не удалось оказать ей услугу? Въ чемъ же еще могъ онъ обмануться?

— Это не разобьетъ моего сердца, — смѣялся Юджинъ, — не будетъ томить меня цѣлыхъ двое сутокъ, но мнѣ искренно досадно. Я мечталъ сдѣлать эту бездѣлицу для васъ и нашего друга, миссъ Дженни. Задумать и сдѣлать что-нибудь хоть немножко полезное — было для меня новостью и имѣло нѣкоторую прелесть въ моихъ глазахъ. Я вижу теперь, что надо было распорядиться умнѣе: надо было притвориться, что я дѣлаю это только для нашего друга, миссъ Дженни. Я долженъ былъ нравственно подняться на ходули и принять видъ сэръ-Юджина Щедраго. Но, клянусь душой, я не люблю ходуль: лучше ужъ потерпѣть неудачу, чѣмъ взлѣзать на ходули.

Если онъ хотѣлъ поддѣлаться къ тому, что уже было въ мысляхъ у Лиззи, такъ это было очень ловко сдѣлано. Если онъ попалъ въ цѣль случайно, такъ это былъ несчастный случай.

— Все это вышло такъ просто, — продолжалъ Юджинъ. — Казалось, мячикъ невзначай попалъ мнѣ въ руки… Мнѣ случилось встрѣтиться съ вами при довольно необычныхъ обстоятельствахъ, Лиззи. Случилось, что я могъ обѣщать вамъ присмотрѣть за этимъ подлымъ лжесвидѣтелемъ Райдергудомъ; случилось, что я могъ доставить вамъ маленькое утѣшеніе въ горькій часъ отчаянія, сказавъ вамъ, что не вѣрю ему. По тому же поводу я вамъ говорилъ, что хоть я и самый лѣнивый и вообще послѣдній изъ адвокатовъ, но все же лучше, чѣмъ никто, и что вы можете вполнѣ надѣяться на мою помощь, а также и на помощь Ляйтвуда, въ вашихъ усиліяхъ очистить отъ нареканій память отца. Такъ-то впослѣдствіи я и забралъ себѣ въ голову, что могу помочь вамъ — и такъ легко! — очистить память отца вашего и отъ другого нареканія, о которомъ я упоминалъ за нѣсколько минуть. Надѣюсь, для васъ теперь все ясно. Я душевно скорблю, что опечалилъ васъ. Я ненавижу хвастовство добрыми намѣреніями, но мои намѣренія были дѣйствительно честны и просты, и я желалъ бы, чтобы вы это знали.

— Я никогда и не сомнѣвалась въ этомъ, мистеръ Рейборнъ, — сказала Лиззи, раскаиваясь тѣмъ сильнѣе, чѣмъ менѣе былъ онъ настойчивъ.

— Мнѣ очень пріятно это слышать. Думаю даже, что если бы вы сразу поняли меня, вы не отказались бы отъ моей услуги. Не такъ ли? Какъ вы думаете?

— Я… я полагаю, что такъ, мистеръ Рейборнъ.

— Хорошо. Зачѣмъ же отказываться теперь, когда вы все понимаете?

— Нелегко мнѣ спорить съ вами, — промолвила Лиззи, смутившись, — нелегко потому, что вы заранѣе знаете все, что изъ моихъ словъ должно слѣдовать, лишь только я скажу что-нибудь.

— Пусть же и послѣдуетъ то, что изъ вашихъ словъ слѣдуетъ, — засмѣялся Юджинъ, — и положите конецъ моему искреннему огорченію. Лиззи Гексамъ! Какъ человѣкъ, искренно уважающій васъ, какъ вашъ другъ, какъ бѣдный, но честный джентельменъ, — клянусь, я совершенно не понимаю, почему вы колеблетесь.

Въ его манерѣ и словахъ звучали прямота, довѣріе къ ней и великодушіе, презиравшее всякую мнительность, и все это побѣдило бѣдную дѣвушку. И не только побѣдило, но еще разъ дало ей почувствовать, что передъ тѣмъ она дѣйствовала подъ вліяніемъ нехорошихъ чувствъ, изъ которыхъ главнымъ было тщеславіе.

— Я не стану больше колебаться, мистеръ Рейборнъ. Надѣюсь, вы не будете обо мнѣ дурного мнѣнія за то, что я все-таки колебалась. За себя и за Дженни… Позволишь мнѣ отвѣтить за тебя, милая Дженни?

Маленькая калѣка слушала, прислонившись спиной къ спинкѣ кресла, опершись локтями на его ручки, а подбородкомъ на руки. Не перемѣнивъ положенія, она сказала: «Да!» такъ внезапно, какъ будто отрѣзала, а не выговорила это односложное слово.

— За себя и за Дженни съ благодарностью принимаю ваше доброе предложеніе.

— Рѣшено и подписано! — весело сказалъ Юджинъ, подавая Лиззи руку, предварительно махнувъ ею по воздуху, какъ будто онъ отмахнулъ прочь все лишнее. — Надѣюсь, впередъ вы не будете дѣлать изъ мухи слона.

И онъ принялся шутливо болтать съ Дженни Ренъ.

— Я хочу завести себѣ куклу, миссъ Дженни, — сказалъ онъ.

— Лучше не заводите, — возразила дѣвочка.

— Отчего же?

— Вы навѣрно сломаете ее. Вы, дѣти, всѣ такъ дѣлаете.

— Такъ что жъ? Отъ этого только польза вашему ремеслу, миссъ Ренъ, — отвѣтилъ ей Юджинъ. — Такъ точно ломка обѣщаній, контрактовъ, условій всякаго рода обращается на пользу моему ремеслу.

— Ничего этого я не знаю, — отрѣзала миссъ Ренъ. — А думаю такъ: лучше бы вамъ заказать себѣ перочистку да прилежнѣе заниматься своими дѣлами, а перочисткой перья обтирать.

— Ну, если бы всѣ мы были такими прилежными, какъ вы, хлопотунья, и принимались за работу, какъ только научимся ползать, такъ вамъ же было бы хуже.

— Вы хотите сказать, — перебила его маленькая калѣка съ яркой краской, выступившей у нея на лицѣ, — хуже для спины и для ногъ?

— Да нѣтъ же, нѣтъ! — воскликнулъ Юджинъ, возмутившійся, надо отдать ему справедливость, при одной мысли о возможности шутить надъ ея несчастьемъ. — Хуже для вашего ремесла, для ремесла вашего хуже. Если бы мы всѣ садились за работу, какъ только могли бы дѣйствовать руками, тогда прощай кукольныя швеи.

— Пожалуй, что и такъ, — согласилась миссъ Ренъ. — Я вижу, что и у васъ, дѣтей, мелькаетъ иногда въ головѣ кое-что похожее на мысль. — Потомъ она вдругъ перемѣнила тонъ. — Кстати о мысляхъ, Лиззи (онѣ сидѣли рядомъ, какъ прежде): я удивляюсь, отчего это, когда я тутъ работаю, работаю совершенно одна, въ лѣтнее время, я слышу запахъ цвѣтовъ?

— Да просто, я думаю, — проговорилъ вяло Юджинъ (ему уже надоѣла хозяйка дома), — вы слышите запахъ цвѣтовъ, потому что слышите.

— Нѣтъ, — сказала маленькая швея, облокотившись одной рукой на ручку кресла, а подбородокъ положивъ на эту руку, и безцѣльно глядя впередъ, — тутъ нѣтъ по сосѣдству цвѣтовъ. Все что угодно, только не цвѣты. И однакожъ, сидя за работой, я слышу цѣлыя поля цвѣтовъ. Я слышу запахъ розъ, такъ что, кажется, вижу на полу цѣлыя груды розовыхъ лепестковъ.

— Пріятно, должно быть, имѣть такія грезы, Дженни, — сказала ея пріятельница, взглянувъ на Юджина, какъ будто спрашивала его, не даны ли эти грезы бѣдной малюткѣ въ вознагражденіе за ея несчастье.

— Да, очень пріятно… А птички, которыхъ я постоянно слышу! О! — воскликнула Дженни, протягивая руку и поднявъ глаза къ небу, — слышишь, слышишь, какъ онѣ поютъ?

Мгновенно въ ея лицѣ и движеніяхъ появилось нѣчто истинно-прекрасное, нѣчто вдохновенное; но вслѣдъ затѣмъ подбородокъ ея задумчиво опустился на руку.

— Мои птицы поютъ лучше всѣхъ птицъ, и цвѣты мои пахнутъ лучше другихъ цвѣтовъ. Когда я была еще ребенкомъ (это было сказано такимъ тономъ, какъ будто съ того времени прошли цѣлыя столѣтія), тѣ дѣти, которыхъ я видала иногда по утрамъ, очень отличались отъ всѣхъ другихъ дѣтей. Они не были похожи на меня. Они не зябли, не плакали отъ отчаянія; они не ходили оборванными, не были вѣчно избиты; они никогда не страдали. Они не были похожи и на сосѣдскихъ дѣтей. Они никогда не пугали меня пронзительнымъ крикомъ, никогда не насмѣхались надо мной. И сколько ихъ было! Всѣ въ бѣломъ, съ чѣмъ-то свѣтящимся по краямъ одежды и на головѣ, чего я никогда не могла поддѣлать въ моей работѣ, хотя ужъ, кажется, хорошо знаю. Они спускались ко мнѣ длинными свѣтлыми рядами и спрашивали всѣ заразъ: «Кто это мучается? Кто страдаетъ?» А когда я говорила — кто, они отвѣчали: «Пойдемъ, поиграемъ». Я говорила имъ: «Я никогда не играю. Я не могу играть». И они вились вокругъ меня, подхватывали меня на руки, и мнѣ становилось легко. Ахъ, какъ мнѣ было хорошо и покойно у нихъ на рукахъ!.. А потомъ они опускали меня на землю, и опять говорили всѣ заразъ: «Потерпи, мы скоро придемъ!» И когда бы они ни вздумали придти, я сейчасъ же узнавала, что они близко, еще не видя ихъ длинныхъ лучистыхъ рядовъ; я издали уже слышала, какъ они спрашивали въ одинъ голосъ: «Кто тутъ мучается? Кто страдаетъ?» Я, бывало, вскрикну: «Ахъ, милые, милые! Это я, несчастная! Пожалѣйте меня. Возьмите меня, облегчите мои муки!»

Постепенно увлекаясь воспоминаніями, она опять подняла руку; ея глаза заблистали восторгомъ, и она снова стала прекрасной.

Остановившись на мгновеніе, помолчавъ и прислушавшись къ чему-то невидимому съ улыбкой на лицѣ, она оглядѣлась вокругъ и пришла въ себя.

— Какою жалкою дурочкой вы меня считаете, — не правда ли, мистеръ Рейборнъ? Недаромъ я вамъ такъ надоѣла, — ужъ я это вижу. Но сегодня суббота, и я не задерживаю васъ больше.

— Другими словами, — перебилъ се Южинъ, вполнѣ готовый воспользоваться намекомъ, — вы хотите, чтобъ я ушелъ, миссъ Ренъ?

— Ну да, вѣдь сегодня суббота, — отвѣчала она. — Дитя мое придетъ домой рано. А мое дитя безпокойное, злое дитя. Мнѣ не хотѣлось бы, чтобы вы видѣли моего ребенка.

— Куклу? — спросилъ Юджинъ, не понимая и ожидая объясненія.

Но какъ только Лиззи незамѣтно, почти однѣми губами, шепнула ему два слова: «Отецъ ея», — онъ уже не медлилъ и тотчасъ же распрощался. На углу улицы онъ остановился закурить сигару и, можетъ быть, задать себѣ вопросъ, что же это онъ дѣлаетъ. Если такъ, то отвѣть долженъ былъ выйти самый неопредѣленный. Кто же могъ знать, что онъ дѣлаетъ, когда и самъ онъ никогда не думалъ о томъ, что и зачѣмъ онъ дѣлаетъ.

Когда онъ поворачивалъ за уголъ, на него наткнулся человѣкъ, пробормотавъ какое-то извиненіе. Поглядѣвъ ему вслѣдъ, Юджинъ замѣтилъ, что субъектъ этотъ направился къ двери, изъ которой самъ онъ только что вышелъ.

Какъ только человѣкъ этотъ ввалился въ комнату, Лиззи встала и хотѣла уйти.

— Не уходите, миссъ Гексамъ, — сказалъ тотъ почтительно, съ трудомъ выговаривая слова. — Не избѣгайте несчастнаго человѣка съ разбитымъ здоровьемъ. Удостойте бѣднаго больного вашей компаніи. Это… это не пристанетъ.

Лиззи пробормотала что-то такое о томъ, что у нея есть дѣло въ ея комнатѣ, и пошла наверхъ.

— Какъ поживаетъ моя Дженни? — робко сказалъ человѣкъ. — Какъ поживаетъ моя Дженни Ренъ, — лучшая изъ дочерей, предметъ нѣжнѣйшей привязанности разбитаго духомъ больного?

На это маленькая хозяйка, вытянувъ руку повелительнымъ жестомъ, отвѣтила съ невыразимой ѣдкостью!

— Иди, иди въ свой уголъ! Сейчасъ же иди въ свой уголъ!

Несчастный какъ будто собирался что-то возразить, но, видимо, не смѣя противорѣчить хозяйкѣ, одумался, пошелъ и сѣлъ на указанный ему стулъ.

— О-о-о! — крикнула миссъ Ренъ, уставясь на него своимъ пальчикомъ. — О, старый! О-о-о! Злой! Что это такое?!

Дрожащая фигура, разслабленная, разрушавшаяся съ головы до ногь, протянула къ ней обѣ руки, какъ будто открывая переговоры о мирѣ. Постыдныя слезы наполнили старые глаза и залили красныя пятна на изможденныхъ щекахъ. Раздутая, свинцоваго цвѣта, нижняя губа затряслась съ плаксивымъ звукомъ. Вся эта безобразная развалина, — развалина, начиная со стоптанныхъ башмаковъ и кончая преждевременно посѣдѣвшими рѣдкими волосами, — съежилась, — не отъ сознанія (достойнаго назваться сознаніемъ) этой ужасной перемѣны ролями, но жалко моля о прощеніи.

— Я знаю всѣ эти штуки и повадки! — кричала Дженни. — Я знаю, гдѣ ты былъ! (Для этого открытія, впрочемъ, не требовалось проницательности.) О, противная, старая бочка!

Даже звукъ дыханія у этой фигуры внушалъ отвращеніе, ибо она совершала эту операцію съ усиліемъ и хрипомъ, точно попорченные часы.

— Раба, раба, раба съ утра до ночи! — продолжала въ отчаяніи Дженни. — И все для этого! Что же это такое?!.

Въ этомъ грозномъ «что» было нѣчто, странно пугавшее жалкаго человѣка. Еще прежде, чѣмъ она успѣвала произнести это страшное слово, онъ уже предугадывалъ его и съеживался до послѣднихъ предѣловъ возможности.

— Зачѣмъ тебя не схватили и не заперли на замокъ? — сказала миссъ Ренъ. — Въ темную яму бы запрятать тебя, чтобы крысы, пауки да тараканы бѣгали по тѣлу. Я знаю всѣ ихъ штуки и повадки: они бы покусали тебя. Ну, скажите, не стыдно ли вамъ самихъ себя, сударь?

— Да, дружокъ, стыдно, — пробормоталъ онъ.

— Ну, объясните, — продолжала хозяйка, уничтожая его силою своего духа, прежде чѣмъ прибѣгнуть къ сильному слову: — объясните, что это такое?

— Обстоятельства, отъ меня независящія, — пролепетало жалкое существо, стараясь оправдаться.

— Я вамъ задамъ «обстоятельства!» Я вамъ покажу «независимость»! — передразнила Дженни съ необыкновенной энергіей. — Поговорите еще у меня! Я васъ отдамъ въ полицію и заставлю оштрафовать на пять шиллинговъ. Вы не сможете заплатить, а я не заплачу за васъ, и васъ сошлютъ на ксю жизнь. Какъ намъ нравится ссылка на всю жизнь?

— Не нравится, Дженни, не нравится. Бѣдный, разбитый, больной… Недолго ужъ мнѣ обременять тебя собою… Пощади! — кричало несчастное существо.

— Ну-ка, ну! — сказала Дженни дѣловымъ тономъ, хлопая рукой по ручкѣ кресла съ озабоченнымъ видомъ и качая головой и подбородкомъ. — Вы знаете, что теперь надо дѣлать: выкладывайте-ка ваши деньги, — сію минуту!

Человѣкъ сталь послушно шарить въ карманахъ.

— Навѣрно промоталъ весь свой заработокъ? Выкладывайте сюда! Все, что есть! Все до копейки!

Сколько хлопотъ собирать эти копейки по карманамъ, похожимъ на уши лягавыхъ собакъ! Ищешь въ этомъ карманѣ и не находишь; не ждешь найти въ томъ и минуешь; не находишь никакого кармана тамъ, гдѣ бы долженъ быть карманъ.

— Все ли тутъ? — спросила хозяйка, когда безпорядочная куча пенсовъ и шиллинговъ оказалась на столѣ передъ ней.

— Больше нѣту, — было покаяннымъ отвѣтомъ съ утвердительнымъ кивкомъ головы.

— Посмотримъ… Ну, вы знаете, что надо дѣлать дальше. Выворачивайте карманы наизнанку!

Онъ повиновался. И если что-нибудь могло выказать его еще болѣе презрѣннымъ и еще болѣе жалко-смѣшнымъ, такъ это именно такое демонстрированіе своей особы.

— Тутъ только семь шиллинговъ и восемь съ половиною пенсовъ, — воскликнула миссъ Дженни, приведя кучу въ порядокъ. — У, старый, блудный сынъ! Съ голоду умрете…

— Нѣтъ, не мори меня голодомъ! — просилъ онъ, жалобно хныча.

— Если бы съ вами поступать, какъ вы того стоите, — сказала, не слушая его, Дженни, — такъ васъ бы надо кормить кошачьей говядиной… Ну, пора спать!

Онъ съ усиліемъ качнулся изъ своего угла, повинуясь ея приказанію, и опять протянулъ къ ней обѣ руки и промычала.:

— Обстоятельства, независящія… отъ власти…

— Ступайте спать, вамъ говорятъ! — оборвала его миссъ Ренъ. — Не говорите со мной — прошу. Ступайте спать сію же минуту!

Угадывая впередъ новое грозное что, онъ избѣгнулъ его торопливымъ повиновеніемъ. Слышно было, какъ онъ тяжело поднимался по лѣстницѣ, какъ заперъ свою дверь и кинулся на постель. Немного погодя сошла внизъ Лиззи.

— Что же, Дженни, будемъ ужинать?

— Ахъ, Господи, спаси насъ и помилуй: надо же чѣмъ-нибудь на ногахъ себя поддержать, — отвѣтила Дженни, пожимая плечами.

Лиззи постлала скатерть на скамеечку (болѣе удобную для маленькой хозяйки, чѣмъ обыкновенный обѣденный столъ), поставила на нее какое-то простое кушанье, какое почти ежедневно бывало у нихъ, и придвинула себѣ табуретку.

— Вотъ и ужинъ! О чемъ ты задумалась, Дженни?

— Я думала, — отвѣчала она, выходя изъ глубокой задумчивости, — я думала, что бы я сдѣлала съ нимъ, если бъ онъ вдругъ сдѣлался пьяницей?

— О, онъ не будетъ пьяницей! — сказала твердо Лиззи. — Ты заранѣе позаботишься объ этомъ.

— Я заранѣе позабочусь объ этомъ, но онъ можетъ меня надуть. Ахъ, дружокъ, всѣ эти господа-мужчины, съ ихъ плутнями и ухватками, такъ ловко водятъ насъ за носъ! (Маленькій кулачекъ въ полномъ ходу.) И если бъ онъ меня обманулъ, я скажу тебѣ, что бы я сдѣлала. Когда бы онъ заснулъ, я раскалила бы до-красна ложку, у меня былъ бы готовый кипятокъ въ кастрюлькѣ, — зачерпнула бы кипятку, а другою рукой открыла бы ему ротъ, — а можетъ быть, онъ спалъ бы съ разинутымъ ртомъ, — вылила бы ему въ глотку и задушила бы его.

— Я увѣрена, Дженни, что ты не сдѣлала бы такой ужасной вещи, — сказала, улыбаясь, Лиззи.

— Не сдѣлала бы? Хорошо. Можетъ быть, и не сдѣлала бы. А желаніе было бы.

— Я увѣрена, что и желанія не было бы.

— Даже и желанія не было бы? Ну, можетъ быть, — тебѣ лучше знать. Только вѣдь ты не жила съ ними весь свой вѣкъ, какъ я, и спина у тебя не болитъ и ноги не отнялись.

Въ продолженіе ужина Лиззи всячески старалась привести ее въ прежнее хорошее настроеніе. Но очарованіе исчезло. Хозяйка дома оставалась хозяйкой дома, позорнаго дома съ каморкой наверху, гдѣ презрѣнное существо отравляло и оскверняло ея невинный сонъ своею скотской чувственностью. Веселая швея превратилась въ маленькую, старообразную ворчунью. Въ мірѣ жить — мірское творить.

Бѣдная кукольная швея! Сколько разъ роняли ее тѣ самыя руки, которымъ надо было поддерживать ее! Сколько разъ заводили ее въ трущобу, когда она нуждалась въ проводникѣ! Бѣдная крошка, бѣдная кукольная швея!

III. Хлопотливое дѣло.

Въ одинъ прекрасный день старушка Британія, сидючи-размышляючи (можетъ быть, въ той самой позѣ, какъ она изображается на мѣдныхъ монетахъ), внезапно дѣлаетъ открытіе, что ей необходимо посадить въ парламентъ Вениринга. Ей мнится, что Beнирингъ будетъ превосходнымъ «представителемъ», что преданная ея величеству палата общинъ неполна безъ него. Вотъ и внушаетъ Британія одному знакомому ей законовѣду, что если Beнирингъ пожертвуетъ куда слѣдуетъ пять тысячъ фунтовъ стерлинговъ, то можетъ подписывать послѣ своего имени извѣстную парочку заглавныхъ буквъ, что обойдется ему по необыкновенно дешевой цѣнѣ — по двѣ тысячи пятисотъ за букву. Между Британіей и законовѣдомъ, конечно, подразумевается, что никто не возьметъ этихъ пяти тысячъ фунтовъ, но что, будучи положены куда слѣдуетъ, они сгинуть сами собою силою колдовства.

Законовѣдъ, облеченный довѣріемъ старушки Британіи, прямо отъ этой дамы пріѣзжаетъ къ Венирингу и передаетъ порученіе. Beнирингъ объявляетъ себя глубоко польщеннымъ, но проситъ дать ему время передохнуть и удостовѣриться, сомкнутся ли вокругъ него друзья. Законовѣдъ, радѣющій объ интересахъ своего кліента, не можетъ дать большой отсрочки Венирингу, ибо госпожа Британія знакома съ кое-кѣмъ, кто готовъ пожертвовать шесть тысячъ фунтовъ. Въ концѣ-концовъ законовѣдъ соглашается дать Венирингу четыре часа на размышленіе.

Тогда Beнирингъ говорить своей супругѣ: «Надо хлопотать», и бросается въ извозчичій кебъ. Мистрисъ Beнирингъ въ ту же минуту вручаетъ ребенка кормилицѣ, прижимаетъ ко лбу орлиныя руки, чтобы привести въ порядокъ свой смятенный умъ, велитъ готовить карету и твердитъ разсѣянно и преданно, подобно Офеліи съ примѣсью какой-нибудь самоотверженной жены древности: «Надо хлопотать».

Устремившись, по приказанію Вениринга, на уличныхъ прохожихъ съ быстротой и натискомъ лейбъ-гвардіи при Ватерлоо, кучеръ и кебъ съ Венирингомъ бѣшено мчатся въ Дюкстритъ, что въ Сентъ-Джемсѣ. Тамъ Beнирингъ застаетъ Твемло дома, все на той же квартирѣ, еще тепленькаго отъ искусныхъ рукъ таинственнаго художника, который что-то дѣлалъ съ его волосами при помощи яичнаго желтка. И такъ какъ эта процедура требуетъ, чтобы по окончаніи ея человѣкъ далъ своимъ волосамъ поторчать дыбомъ и постепенно обсохнуть, то мистеръ Твемло въ данный моментъ находится въ состояніи, вполнѣ подходящемъ для принятія поражающихъ извѣстій и одинаково напоминаетъ и монументъ на Фишъ-Стричъ-Гиллѣ, и царя Пріама при нѣкоемъ пожарѣ, о которомъ извѣстно изъ классиковъ.

— Добрѣйшій Твемло, — говорить Beнирингъ, хватая его за обѣ руки, — какъ самый близкій и старинный другъ нашей семьи («Ага! стало быть, теперь уже не можетъ быть сомнѣній: это я», думаетъ Твемло), — скажите прямо, какъ вы полагаете: согласится вашъ кузенъ лордъ Снигсвортъ записаться въ члены моего избирательнаго комитета? Я не простираю своихъ притязаній на особу его свѣтлости. Я прошу только имени его, только имени… Дастъ онъ свое имя, какъ вы думаете?

Внезапно ослабѣвъ, Твемло отвѣчаетъ:

— Не думаю.

— Мои политическія убѣжденія, — продолжаетъ Beнирингъ, даже не справившись предварительно, есть ли у него таковыя, — сходятся съ убѣжденіями его свѣтлости и, быть можетъ, во вниманіе къ дорогимъ для насъ обоихъ принципамъ, во вниманіе къ общественному благу онъ и дастъ мнѣ свое имя.

— Можетъ быть, — говоритъ Твемло.

Въ своемъ отчаяніи онъ принимается расчесывать голову, забывъ о желткѣ, и еще болѣе смущается, почувствовавъ, что волосы липнутъ.

— Съ такимъ старымъ, закадычнымъ другомъ, какъ вы, мнѣ нечего чиниться, — продолжаетъ Венирингъ. — Вотъ что, Твемло: дайте мнѣ слово, что если намъ будетъ непріятно исполнить то, о чемъ я васъ попрошу, если дли васъ это представить хоть малѣйшее затрудненіе, вы прямо такъ и скажете, не стѣсняясь.

Твемло такъ любезенъ, что сейчасъ же даетъ слово, очевидно, съ самымъ чистосердечнымъ намѣреніемъ его сдержать.

— Можетъ быть, вы не откажетесь написать въ Снигсвортскій паркъ и отъ своего имени попросить для меня протекціи у лорда Снигсворта. Если мое дѣло уладится, я всегда буду помнить, что обязанъ этимъ исключительно вамъ. Само собою разумѣется, что вы будете просить за меня милорда единственно съ точки зрѣнія общественной пользы… Такъ какъ же: можете вы сдѣлать это для меня?

Твемло задумчиво подноситъ руку ко лбу и говорить:

— Вы взяли съ меня слово отвѣтить вамъ правду.

— Да, дорогой мой Твемло.

— И ждете добросовѣстнаго исполненія обѣщанія?

— Конечно, мой другъ.

— Ну такъ замѣтьте: я вообще, — произноситъ Твемло, такъ отчетливо отчеканивая это слово, какъ будто если бъ оно было не «вообще», а «отчасти», онъ непремѣнно исполнилъ бы просьбу, — я вообще прошу меня уволить отъ письменныхъ сношеній съ лордомъ Снигсвортомъ.

— Благодарю, благодарю васъ, мой другъ. Спасибо вамъ за прямоту, — говоритъ Венирингъ, сильно обманувшійся въ ожиданіяхъ, но тѣмъ не менѣе съ особеннымъ рвеніемъ хватая Твемло за обѣ руки.

Нечему удивляться, что бѣдный Твемло уклоняется отъ письменныхъ сношеній съ своимъ высокороднымъ кузеномъ (подагрическаго темперамента, въ скобкахъ сказать), ибо его высокородный кузенъ, удѣляющій ему весьма скромную пенсію, которою онъ живетъ, поступаетъ съ нимъ, въ возмѣщеніе этой милости, очень круто, чтобы не сказать болѣе, подвергая его при посѣщеніяхъ имъ Снигсвортскаго парка, въ нѣкоторомъ родѣ военному положенію: заставляя его вѣшать шляпу на особый гвоздь, сидѣть на особомъ стулѣ, говорить объ особыхъ предметахъ съ особыми людьми и исполнять особыя упражненія, какъ то: восхвалять достоинства фамильныхъ холстовъ… то бишь портретовъ, и воздерживаться отъ избранныхъ фамильныхъ винъ, если онъ не получилъ особаго приглашенія къ участію въ истребленіи оныхъ.

— Впрочемъ, одно я могу сдѣлать для васъ, — говорить Твемло, — это — похлопотать.

Beнирингъ снова призываетъ на него благословеніе Неба.

— Вотъ я сейчасъ отправлюсь въ клубъ, — продолжаетъ Твемло, вдохновляясь съ необыкновенной быстротой. — Ну-ка, посмотримъ, который теперь часъ.

— Безъ двадцати минуть одиннадцать.

— Я буду въ клубѣ безъ десяти двѣнадцать, говорить Твемло, — и просижу тамъ цѣлый день.

Венирингъ положительно чувствуетъ, что друзья смыкаются вокругъ него и торопится сказать:

— Благодарю васъ, благодарю. Я зналъ, что на васъ можно положиться. Я сказалъ Анастасіи, выѣзжая изъ дому прямо къ вамъ… Вы, дорогой мой Твемло, — первый изъ моихъ друзей, котораго я вижу въ этотъ, навѣки памятный дли меня мигь… Я сказалъ Анастасіи: надо хлопотать.

— Правда ваша, правда, — соглашается Твемло. — Ну, и что же? Хлопочетъ она?

— Хлопочетъ, — отвѣчаетъ Beнирингъ.

— Чудесно! — сочувственно восклицаетъ Твемло, этотъ благовоспитанный маленькій джентльменъ. — У женщинъ тактъ неоцѣненный. Если прекрасный полъ за насъ, такъ значить все за насъ.

— Но вы мнѣ еще не сказали, что вы думаете о моемъ вступленіи въ палату общинъ? — говорить Beнирингъ.

— Я думаю, — отвѣчаетъ съ чувствомъ Твемло, — что это лучшій клубъ во всемъ Лондонѣ.

Beнирингъ благодаритъ въ третій разъ, затѣмъ ныряетъ съ лѣстницы, бросается въ свой кебъ, приказываетъ кучеру снова ринуться на британскую публику и мчится въ Сити.

Тѣмъ временемъ Твемло приглаживаетъ впопыхахъ свои волосы, какъ только можетъ лучше (то есть несовсѣмъ хорошо, ибо послѣ клейкой смазки они топорщатся дыбомъ и въ общемъ напоминаютъ пирожное подъ сахарной глазурью) и спѣшить въ клубъ къ назначенному сроку. Въ клубѣ онъ проворно завладѣваетъ большимъ венеціанскимъ окномъ, письменными принадлежностями и газетами, и устраивается такимъ образомъ, чтобы вся улица Пеллъ-Мелль почтительно созерцала его. Всякій разъ, какъ кто-нибудь изъ завсегдатаевъ клуба, входя, кивнетъ ему головой, Твемло его спросить: «Вы знаете Вениринга?» Тотъ скажетъ: «Нѣтъ. Членъ клуба?» Твемло отвѣтитъ: «Да. Вступаетъ въ нижнюю палату членомъ за Покетъ-Бричезъ». Тогда тотъ скажетъ: «А а! Должно быть, денегъ некуда дѣвать?» зѣвнетъ и къ шести часамъ вечера исчезнетъ.

Твемло начинаетъ убѣждаться, что онъ положительно заваленъ работой, и считаетъ весьма достойнымъ сожалѣнія, что изъ него не вышелъ профессіональный избирательный агентъ.

Отъ Твемло Венирингъ мчится въ контору Подснапа, застаетъ Подснапа читающимъ, стой у камина, газеты, расположеннымъ ораторствовать по поводу сдѣланнаго имъ удивительнаго открытія, что Италія вовсе не Англія. Онъ почтительно испрашиваетъ у Подснапа извиненія въ томъ, что прервалъ потокъ его мудрыхъ рѣчей, и увѣдомляетъ его, откуда дуетъ вѣтеръ. Онъ говоритъ Подснапу, что политическія ихъ мнѣнія сходятся, даетъ понять Подснапу, что онъ, Венирингъ, составилъ свои политическія убѣжденія, сидя у ногъ его, Подснапа, и выражаетъ горячее желаніе знать, примкнетъ ли къ нему Подснапъ.

Подснапъ говорить съ нѣкоторою строгостью:

— Прежде всего, Венирингъ, скажите мнѣ прямо: вы моего совѣта просите?

Венирингъ бормочегь что-то въ родѣ того, что «какъ старый и дорогой его другъ»…

— Да, да, все это хорошо, — перебиваетъ его Подснапъ, — но вы скажите прямо: вы рѣшились принять это мѣстечко Покетъ-Бричезъ, или же вы спрашиваете моего мнѣнія, принять вамъ его или нѣтъ?

Венирингъ повторяетъ, что сердце его алчетъ и душа его жаждетъ, чтобы къ нему примкнулъ Подснапъ…

— Ну, такъ я пойду съ вами на чистоту, Beнирингъ, — говоритъ Подснапъ, сдвигая брови. — Я не интересуюсь парламентомъ. Вы, кажется, можете заключить это изъ того факта, что меня тамъ нѣтъ.

Еще бы, конечно! Ему, Венирингу, это хорошо извѣстно. Понятно, онъ знаетъ, что если бы только Подснапъ пожелалъ, онъ бы давно былъ въ парламентѣ.

— Я не интересуюсь парламентомъ, — повторяетъ Подснапъ, замѣтно смягчаясь. — Быть въ немъ или не быть — это ничего не мѣняетъ въ моемъ положеніи. Но я не хочу мѣшаться въ дѣла людей, находящихся въ другомъ положеніи. Вы полагаете, что вамъ стоитъ тратить время на политику и что для вашего положенія это важно, — такъ, что ли?

Надѣясь все-таки, что Подснапъ примкнетъ къ нему, Beнирингъ «полагаетъ», что такъ.

— Стало быть, вы не спрашиваете моего совѣта, — говоритъ сурово Подснапъ. — Хорошо. Такъ я вамъ и не дамъ совѣта. Но вы просите моей помощи. — Хорошо. Я буду за васъ хлопотать.

Beнирингъ мгновенно призываетъ на него благословеніе Неба и сообщаетъ, что Твемло уже хлопочетъ. Подснапу несовсѣмъ-то нравится, что кто-то уже хлопочетъ. Онъ находитъ это не вполнѣ дозволительнымъ, но, подумавъ, допускаетъ Твемло, снисходительно заявляя, что эта старушка съ хорошими связями, пожалуй, не повредитъ дѣлу.

— Сегодня у меня нѣтъ никакихъ особенныхъ дѣлъ, — прибавляетъ Подснапъ, — и я повидаюсь кое съ кѣмъ изъ вліятельныхъ лицъ. Я приглашенъ сегодня на обѣдъ, но я пошлю мистрисъ Подснапъ, а самъ отдѣлаюсь и буду обѣдать у васъ въ восемь. Весьма важно знать, какъ подвигаются хлопоты. Мы сравнимъ результаты моихъ и вашихъ ходовъ… Да, вотъ что: вамъ надо пару дѣятельныхъ, энергичныхъ господъ съ приличными манерами для разъѣздовъ.

Венирингъ, поразмысливъ, вспоминаетъ о Бутсѣ и Бруэрѣ.

— Ахъ, это тѣ два, съ которыми я встрѣчался у васъ въ домѣ? — говоритъ Подснапъ. — Да. Они годятся. Пусть каждый изъ нихъ найметъ себѣ по кебу и разъѣзжаетъ.

Венирингъ не забываетъ упомянуть о блаженствѣ, которое онъ испытываетъ, обладая столь преданнымъ другомъ, надѣленнымъ притомъ рѣдкимъ даромъ такихъ великихъ административныхъ внушеній, и искренно восторгается предстоящими разъѣздами Бутса и Бруэра, какъ идеей, положительно имѣющей характеръ избирательной агитаціи и до странности похожей на серьезное дѣло. Затѣмъ, распростившись съ Подснапомь, онъ на всѣхъ рысяхъ налетаетъ на Бутса и Бруэра, которые съ восторгомъ примыкаютъ къ нему и стремительно разъѣзжаются въ противоположныя стороны, каждый въ своемъ кебѣ. Послѣ этого Венирингъ снова ѣдетъ къ законовѣду, облеченному довѣріемъ Британіи, улаживаетъ съ нимъ кое-какія дѣлишки деликатнаго свойства и наконецъ составляетъ адресъ къ независимымъ избирателямъ Покетъ-Бричеза, торжественно возвѣщающій имъ, что онъ, Венирингъ, готовъ явиться къ нимъ за голосами, подобно моряку, возвращающемуся на пепелище своей ранней юности. Послѣдняя фраза, надо замѣтить, ничуть не теряетъ цѣны отъ того, что Венирингъ ни разу въ жизни не бывалъ даже по близости отъ Покетъ-Бричеза, да и теперь не очень твердо знаетъ, гдѣ оно обрѣтается.

Въ продолженіе этихъ часовъ, чреватыхъ событіями, мистрисъ Венирингъ въ свою очередь не лѣнится. Не успѣваетъ карета подъѣхать къ подъѣзду, какъ она садится въ нее и отдаетъ приказъ: «Къ леди Типпинсъ». Сія неотразимая волшебница живетъ въ Бельгрэвскихъ краяхъ, надъ корсетницей съ моделью замѣчательной красавицы въ окнѣ перваго этажа, — красавицы въ естественный ростъ въ голубой шелковой юбкѣ и со шнуркомъ отъ корсета въ рукѣ, въ невинномъ удивленіи поглядывающей себѣ черезъ плечо на городъ. Да и есть чему подивиться, когда одѣваешься при такихъ обстоятельствахъ.

Дома леди Типпинсъ? — Леди Типпинсъ дома, въ темненькой комнаткѣ. Ея спина (подобно спинѣ красавицы перваго этажа, хотя и по другой причинѣ) обращена къ свѣту. Леди Типпинсъ такъ удивлена, видя дорогую мистрисъ Beнирингъ въ такую рань, «среди ночи», какъ выражается эта милашка, что глаза ея широко раскрываются подъ наплывомъ этого чувства.

Мистрисъ Beнирингъ довольно безсвязно сообщаетъ своей дорогой леди Типпинсъ, какъ Вениринга прочатъ въ депутаты отъ Покетъ-Бричеза, какъ настало время сомкнуться вокругъ него, какъ онъ сказалъ ей: «Надо хлопотать», и какъ она, жена и мать, пріѣхала просить «похлопотать» ее, леди Типпинсъ. Затѣмъ она прибавляетъ, что ея карета въ полномъ распоряженіи леди Типпинсъ для этихъ хлопотъ, что сама она, владѣлица вышеупомянутаго, съ иголочки новенькаго, изящнаго экипажа, вернется домой на своихъ на двоихъ, что она съ радостью искровенить себѣ ноги, разъ надо хлопотать, и не успокоится до тѣхъ поръ, пока не свалится безъ чувствъ у колыбельки своего ребенка.

— Успокойтесь, моя дорогая, — говорить леди Типпинсъ, — мы его проведемъ.

Леди Типпинсъ хлопочетъ не на шутку. Достается и лошадямъ Вениринговъ. Леди Типпинсъ гремитъ на нихъ по городу цѣлый день, взывая ко всѣмъ своимъ добрымъ знакомымъ, выказывая въ наилучшемъ свѣтѣ свою способность занимать разговоромъ и свой зеленый вѣеръ, которымъ она безъ устали машетъ. Душа моя, что вы обо мнѣ думаете? За кого вы меня принимаете?.. Вамъ ни за что не угадать, кто я… Я — избирательный агентъ, ни больше, ни меньше.. А за какой городъ или мѣстечко — ну-ка, скажите? — За Покетъ-Бричезъ. А почему? — Потому что его пріобрѣлъ самый дорогой другъ, какой только есть у меня въ цѣломъ свѣтѣ… Кто же этотъ лругь, спросите вы? — Это человѣкъ, именуемый Венирингомъ. Не забудьте и жены его, другого самаго дорогого моего друга въ цѣломъ свѣтѣ. Ахъ да, должна еще прибавить: я положительно забыла про ребенка, что составитъ уже третьяго друга. И вотъ, мы вчетверомъ играемъ въ этомъ водевилѣ для соблюденія приличій, не забавно ли?.. Теперь, моя безцѣнная, вся штука въ томъ, что никто, рѣшительно никто не знаетъ этихъ Вениринговъ, и они не знаютъ никого. А домъ у нихъ изъ волшебнаго царства и обѣды, какъ въ арабскихъ сказкахъ. Развѣ не любопытно на это взглянуть?.. Обѣщайте, что вы согласитесь познакомиться съ ними. Поѣдемъ къ нимъ обѣдать. Даю вамъ слово, что они вамъ не надоѣдятъ. Вы мнѣ скажите, съ кѣмъ вы хотите сидѣть. Мы составимъ свою компанію, и я ужъ такъ распоряжусь, что тѣ ни разу даже не заговорить съ вами. Право, намъ надо взглянуть на ихъ золотыхъ и серебряныхъ верблюдовъ. Я называю ихъ обѣденный столь караваномъ… Такъ пріѣзжайте же обѣдать къ моимъ дорогимъ Венирингамъ, — этой моей исключительной собственности, самымъ лучшимъ моимъ друзьямъ въ цѣломъ свѣтѣ. А главное, обѣщайте, но только навѣрное, вашъ голосъ и ваше содѣйствіе, и всѣ зависящіе отъ васъ голоса за Покетъ-Бричезъ; потому что мы не допускаемъ и мысли о подкупѣ, мой другъ; если мы вступимъ въ палату, то только по усиленной просьбѣ неподкупныхъ обывателей мѣстечка Покетъ-Бричезъ.

Не мѣшаетъ однако, замѣтить, что точка зрѣнія очаровательной Типпинсь, а именно, что всѣ эти «хлопоты» предпринимаются единственно для соблюденія приличій, лишь отчасти, но не вполнѣ, справедлива.

Гораздо большее будетъ сдѣлано или будетъ считаться сдѣланнымъ — что почти одно и то же, — наймомъ извозчичьихъ кебовъ и разъѣздами, нежели предполагаетъ очаровательная Типпинсь. Много великихъ репутацій было составлено наймомъ извозчичьихъ кебовъ и разъѣздами въ нихъ. Особенно дѣйствительно это средство въ парламентскихъ дѣлахъ. Состоитъ ли очередное дѣло нижней палаты въ томъ, чтобы ввести человѣка, или выкурить человѣка, или уломать человѣка, или поддержать желѣзную дорогу, или подорвать желѣзную дорогу, или въ чемъ бы то ни было, — ничто не считается столь дѣйствительнымъ, какъ скачка Богъ вѣсть куда со всѣхъ ногъ, — короче говоря, наемъ извозчичьихъ кебовъ и разъѣзды. Должно быть, потому, что увѣренность въ дѣйствительности этого средства носится въ воздухѣ, Твемло отнюдь не единственный человѣкъ, убѣжденный въ томъ, что онъ работаетъ, какъ Траянъ. Онъ далеко оставленъ позади Подснапомъ, который въ свою очередь оставленъ позади Бутсомъ и Бруэромъ. Въ восемь часовъ, когда всѣ эти труженики собрались къ обѣду у Вениринговъ, было порѣшено, чтобы кебы Бутса и Бруэра не отлучались. Изъ конюшни принесли ведра съ водой и тутъ же на мѣстѣ вылили на ноги лошадямъ, на случай, если бы Бутсу и Бруэру понадобилось мгновенно сѣсть и ѣхать. Эти летучіе вѣстники приказываютъ алхимику положить ихъ шляпы такимъ образомъ, чтобъ ихъ можно было найти по первому требованію. Они обѣдаютъ (впрочемъ, замѣчательно плотно) съ видомъ пожарной команды, ожидающей извѣстія объ ужасающемъ пожарѣ.

Въ началѣ обѣда мистрисъ Венирингъ лепечетъ едва внятно, что не перенесетъ еще нѣсколькихъ такихъ дней.

— Да и всѣ мы не перенесемъ нѣсколькихъ такихъ дней, — говоритъ Подснапъ. — Но что бы тамъ ни было, а мы его проведемъ.

— Мы его проведемъ, — говорить леди Типпинсъ, игриво помахивая своимъ зеленымъ вѣеромъ. — Многая лѣта Венирингу!

— Мы его проведемъ! — говорить Твемло.

— Мы его проведемъ! — говорятъ Бутсъ и Бруэръ.

Впрочемъ, строго говоря, было бы трудно придумать причину, почему они могли бы не провести его, такъ какъ въ Покетъ-Бричезѣ не было оппозиціи. Какъ бы то ни было, рѣшено «хлопотать» до конца. Если не хлопотать, то можетъ стрястись что-нибудь непредвидѣнное. Рѣшено равнымъ образомъ, что всѣ такъ измучены хлопотами минувшаго дня и такъ нуждаются въ подкрѣпленіи силъ для хлопотъ предстоящихъ, что необходимо вытребовать на сцену особо-цѣнное крѣпительное изъ погреба Вениринга. Поэтому алхимикъ получаетъ приказъ подать самаго лучшаго вина изъ подвала, вслѣдствіе чего слово «сомкнуться» становится камнемъ преткновенія во время дальнѣйшей застольной бесѣды и вмѣсто него выходитъ то «сморкнуться», то «обмакнуться».

Въ сей вдохновляющій мигъ Бруэръ выпускаетъ идею, — величайшую идею этого дня. Онъ смотритъ на часы и объявляетъ, уподобляясь Гай-Фоксу, что онъ сейчасъ отправится въ палату взглянуть, какъ тамъ идутъ дѣла.

— Я похожу часокъ-другой по корридору, — говоритъ онъ съ видомъ глубочайшей таинственности, — и если дѣла идутъ хорошо, то я ужъ не вернусь, а закажу кебъ на завтра къ девяти утра.

— Прекрасно, — одобряетъ Подснапъ.

Венирингъ спѣшитъ выразить свою неспособность достаточно оцѣнить такую услугу. Слезы выступаютъ на нѣжныхъ глазахъ мистрисъ Венирингъ. Бутсъ не можетъ скрыть своей зависти. Всѣ толпятся у наружныхъ дверей, чтобы посмотрѣть, какъ поѣдетъ Бруэръ. Бруэръ спрашиваетъ кучера, хорошо ли освѣжилась лошадь, посматривая на нее съ критической проницательностью. Кучеръ говоритъ: «Она свѣжа, какъ масло». «Ну, такъ живѣй, въ палату общинъ!» приказываетъ Бруэръ. Кучеръ взлѣзаетъ на козлы, Бруэръ влѣзаетъ въ кебъ, публика рукоплещетъ, а Подснапъ говоритъ ему вслѣдъ: «Попомните мои слова, сэръ: это человѣкъ съ рессурсами. Этотъ человѣкъ пробьетъ себѣ дорогу въ жизни».

Когда Венирингу приходить время сказать подобающую случаю рѣчь гражданамъ Покетъ-Бричеза, то лишь Подснапъ и Твемло сопровождаютъ его по желѣзной дорогѣ до этого уединеннаго мѣстечка.

Законовѣдъ, облеченный довѣріемъ Британіи, встрѣчаетъ ихъ на станціи Покетъ-Бричезской вѣтви, въ открытой коляскѣ съ печатною вывѣской: «Да здравствуетъ Beнирингъ», прибитой къ ней снаружи, какъ къ стѣнѣ. И вотъ, всѣ четверо, напутствуемые зубоскальствомъ городской черни, торжественно шествуютъ къ убогой маленькой ратушѣ на костыляхъ, у подножія которой виднѣется нѣсколько пучковъ луку и бичевки, что (какъ объясняетъ законовѣдъ) именуется рынкомъ. Изъ окна этого зданія Beнирингъ вѣщаетъ внимающей землѣ. Въ ту минуту, когда онъ снимаетъ шляпу, Подснапъ, согласно своему уговору съ мистрисъ Beнирингъ, посылаетъ этой женѣ и матери телеграмму: «Онъ взошелъ».

Beнирингъ путается въ дебряхъ спича къ избирателямъ; Подснапъ и Твемло подпѣваютъ: «Слушайте! Слушайте!» или тянутъ: «Слу-у-у-шайте!» въ крайнихъ случаяхъ, когда видятъ, что ему уже никакъ не выбраться изъ какой-нибудь особенно злосчастной трущобы. Больше всего отличается Beнирингъ въ двухъ мѣстахъ спича, до того удачныхъ, что общественное мнѣніе сомнѣвается, не подсказаны ли они ему облеченнымъ довѣріемъ законовѣдомъ во время ихъ краткихъ переговоровъ на лѣстницѣ. Beнирингъ приводить оригинальное уподобленіе страны кораблю, называя государство кораблемъ, а перваго министра — кормчимъ. Задняя мысль его въ этомъ случаѣ та, чтобы повѣдать всему Покетъ-Бричезу, что другъ его по правую руку (Подснапъ) — человѣкъ съ состояніемъ. Согласно этому онъ говорить: "Итакъ, джентльмены, если борты корабля некрѣпки и кормчій ненадеженъ, скажите — примутъ ли его въ страховку наши тузы, эти, всему свѣту извѣстные, находящіеся нынѣ и въ нашихъ рядахъ князья торговли, — страхователи отъ кораблекрушеній? Согласятся ли они страховать его, джентльмены? Захотятъ ли они подвергаться риску? Окажутъ ли довѣріе хозяевамъ корабля? — Нѣтъ, джентльмены! И если бъ я сослался на моего друга по правую руку, который самъ считается однимъ изъ главнѣйшихъ и наиболѣе уважаемыхъ членовъ этого великаго и почтеннаго класса, онъ отвѣчалъ бы: «Нѣтъ!»

Это — первое удачное мѣсто спича. А вотъ второе. — Необходимо довести до всеобщаго свѣдѣнія тотъ краснорѣчивый фактъ, что Твемло состоитъ въ родствѣ съ лордомъ Сингсвортомъ. И вотъ, Венирингъ, допустивъ такое положеніе дѣлъ, какому, по всей вѣроятности, никогда не представится возможности наступить (хоть, впрочемъ, это и не вполнѣ достовѣрно, ибо картина, имъ нарисованная, непонятна ни ему, ни другимъ), продолжаетъ: "Итакъ, джентльмены, если бъ я предложилъ подобную программу любому классу общества, ее встрѣтили бы насмѣшками, на нее съ презрѣніемъ указывали бы пальцами. Если бъ я предложилъ подобную программу какому-нибудь почтенному и разумному торговцу вашего города… Нѣтъ, будемъ выражаться опредѣленнѣе; скажемъ: нашего города…

Если бъ я предложилъ ему такую программу, что бы онъ отвѣтилъ? — Онъ отвѣтилъ бы: «Прочь ее!» Вотъ что отвѣтилъ бы онъ, джентльмены. Въ справедливомъ негодованіи онъ отвѣтилъ бы: «Прочь ее!» Предположимъ теперь, что я поднялся выше по ступенямъ общественной лѣстницы. Предположимъ, что я взялъ подъ руку моего друга слѣва и, пройдя вмѣстѣ съ нимъ по родовымъ лѣсамъ его фамиліи, подъ развѣсистыми буками Снигсвортскаго парка, приблизился къ благороднымъ палатамъ, прошелъ дворъ, вошелъ въ парадныя двери, поднялся по лѣстницѣ и, минуя покой за покоемъ, очутился наконецъ въ августѣйшемъ присутствіи близкаго родственника моего друга — лорда Снигсворта. И предположимъ, что я сказалъ бы этому вельможѣ: «Милордъ, я здѣсь передъ вашею свѣтлостью, вмѣстѣ съ ближайшимъ родственникомъ вашей свѣтлости (моимъ другомъ по лѣвую руку), — я здѣсь затѣмъ, чтобы предложить вамъ эту программу». Что отвѣтилъ бы мнѣ его свѣтлость? Онъ отвѣтилъ бы: «Прочь ее!» Вотъ что отвѣтилъ бы онъ, джентльмены. Безсознательно въ точности повторяя, въ своей высокой сферѣ, выраженіе всякаго почтеннаго и разумнаго торговца нашего города, ближайшій и любимый родственникъ моего друга по лѣвую руку отвѣтилъ бы въ законномъ гнѣвѣ: «Прочь ее!»

Венирингъ заканчиваетъ свой спичъ этимъ послѣднимъ успѣхомъ, и мистеръ Подснапъ телеграфируетъ мистрисъ Венирннгь: «Онъ сошелъ».

Затѣмъ обѣдъ въ гостиницѣ съ законовѣдомъ, а затѣмъ, въ должной послѣдовательности, избраніе въ депутаты, и въ результатѣ мистеръ Подснапъ телеграфируетъ мистрисъ Венирингъ: «Мы его провели».

Другой великолѣпный обѣдъ ожидаетъ ихъ по возвращеніи въ хоромы Вениринговъ. Ожидаетъ ихъ тамъ леди Типпинсъ; ожидаютъ Бутсъ и Бруэръ. Со стороны всѣхъ и каждаго прозрачные намеки, изъ коихъ явствуетъ, что каждый собственноручно «провелъ его» въ парламентъ. Но всѣ рѣшительно согласны въ томъ, что идея Бруэра отправиться ночью въ палату взглянуть, какъ тамъ идутъ дѣла, была геніальной идеей. Этотъ трогательный случай разсказывается женою и матерью въ продолженіе всего вечера. Мистрисъ Венирингъ вообще наклонна къ слезамъ и чувствуетъ особенную къ нимъ наклонность послѣ недавнихъ волненіи. Передъ тѣмъ, какъ встать изъ-за стола, она говоритъ леди Тишшнсъ въ состояніи полнаго душевнаго и тѣлеснаго разслабленія:

— Вы назовете меня дурочкой, я знаю, но не могу не разсказать: когда я сидѣла у колыбельки въ ночь передъ выборами, ребенокъ спалъ очень безпокойно.

Мрачный алхимикъ, не сводящій съ нихъ зловѣщаго взора, испытываетъ дьявольское искушеніе подсказать: «Животъ пучило» и потерять мѣсто, но страшнымъ усиліемъ воли подавляетъ его.

Мистрисъ Beнирингъ продолжаетъ:

— Послѣ нѣсколькихъ минутъ почти конвульсивнаго крика дитя сложило рученки и улыбнулось.

Такъ какъ на этомъ мѣстѣ она немного пріостановилась, то Подснапъ полагаетъ, что ему необходимо сказать:

— Удивительно! Отчего это — скажите.

— Неужели, спросила я себя тогда, — говоритъ мистрисъ Beнирингъ, ища вокругъ своего носового платка, — неужели добрыя феи шепнули младенцу, что его папа скоро будетъ членомъ парламента?

Мистрисъ Beнирингъ такъ подавлена этими чувствами, что всѣ присутствующіе спѣшатъ разступиться передъ Венирингомъ, который бѣжитъ вокругъ стола къ ней на выручку и уноситъ ее лежащею навзничь, причемъ ноги ея тяжело волочатся по ковру. Тревога и «хлопоты» оказались, очевидно, выше ея силъ. Никто однако не сболтнулъ о томъ, не говорили ли феи чего-нибудь насчетъ пяти тысячъ фунтовъ, уплаченныхъ кому слѣдуетъ, и не это ли разстроило нервы ребенку.

Бѣдный маленькій Твемло, окончательно потерявшій голову, очень растроганъ и остается растроганнымъ даже послѣ того, какъ онъ безопасно достигъ своего помѣщенія надъ конюшней въ Дьюкъ Стритѣ, Сентъ-Джемсъ-Скверѣ. Но тутъ, въ тишинѣ, на диванѣ, ужасная мысль пронизываетъ кроткаго джентльмена, уничтоживъ въ самомъ корнѣ всѣ прочія, болѣе благодушныя его мысли.

— Праведный Боже! Что приходитъ мнѣ въ голову! Вѣдь онъ ни разу въ жизни не видалъ ни одного изъ своихъ избирателей, пока мы не увидѣли ихъ вмѣстѣ!

Пройдясь по комнатѣ въ разстройствѣ чувствъ, съ прижатою ко лбу рукою, невинный Твемло возвращается на диванъ и безпомощно стонетъ:

— Нѣтъ, положительно я или съ ума сойду, или умру изъ-за этого человѣка! Силъ моихъ не хватаетъ его выносить!

IV. Вспомоществуемый Амуръ.

Мистрисъ Альфредъ Ламль, говоря холоднымъ языкомъ свѣта, быстро скрѣпляла свое знакомство съ миссъ Подснапъ. Говоря же теплымъ языкомъ мистрисъ Ламль, она и ея милая Джорджіана скоро слились воедино сердцемъ, умомъ и душою.

Каждый разъ, Какъ только Джорджіана ухитрялась хоть на часокъ освободиться изъ подъ ига подснаповщины, — каждый разъ, когда она успѣвала сбросить съ себя тяжелое плюшевое одѣяло желтаго фаэтона и выручить изъ неволи свои маленькія закоченѣлыя ноги, — каждый разъ, когда ей удавалось вырваться изъ сферы колыханья деревяннаго коня — ея матушки, она отправлялась къ своему другу мистрисъ Альфредъ Ламль. Мистрисъ Подснапъ этому не препятствовала. Сознавая себя «великолѣпною женщиной» и привыкнувъ слышать, что ее такъ называютъ пожилые остеологи, занимающіеся своей наукой, на парадныхъ обѣдахъ, мистрисъ Подснапъ могла обходиться и безъ дочери. Мистеръ Подснапъ, съ своей стороны, будучи извѣщенъ, гдѣ обрѣтается Джорджіана, раздувался отъ мысли, что онъ покровительствуетъ Ламлямъ. Что Ламли, не дерзая стать въ уровнѣ съ нимъ, — самимъ Подснапомъ, — почтительно прикасаются къ краю его мантіи, что, не имѣя возможности согрѣваться лучами его славы, — славы солнца, — они довольствуются блѣднымъ отраженнымъ свѣтомъ жиденькой молодой луны, его дочери, --это казалось ему дѣломъ естественнымъ, приличнымъ и подобающимъ.

Это поднимало въ его мнѣніи Ламлей, которыхъ онъ не слишкомъ высоко ставилъ до тѣхъ поръ, и показывало, что они постигаютъ цѣну своей близости съ нимъ. Когда Джорджіана отправлялась къ своей новой пріятельницѣ, мистеръ Подснапъ отправлялся на званый обѣдъ, на обѣдъ, и опять-таки же обѣдъ, рука объ руку съ мистрисъ Подснапъ, установивъ предварительно свою тупую голову въ галстухѣ и воротничкахъ, какъ будто онъ наигрывалъ на Пандейской свирѣли въ свое собственное прославленіе торжественный маршъ: «Се грядетъ побѣдоносный Подснапъ: звучите трубы, бейте барабаны!»

Отличительною чертой характера мистера Подснапа (проявлявшеюся такъ или иначе, какъ это будетъ видно дальше, во всѣхъ глубинахъ и на всѣхъ отмеляхъ подснаповщины) было то, что онъ не переносилъ даже намека на оскорбленіе кого-либо изъ его друзей и знакомыхъ. «Какъ вы смѣете?», готовъ онъ былъ, повидимому, возгласить въ подобныхъ случаяхъ. «Что вы хотите сказать? Я даровалъ этому человѣку права. У этого человѣка есть патентъ отъ меня. Оскорбляя этого человѣка, вы оскорбляете меня, Подснапа Великаго. Мнѣ нѣтъ большого дѣла до человѣческаго достоинства этого человѣка; но я какъ нельзя болѣе дорожу достоинствомъ Подснапа». Поэтому, тотъ, кто рѣшился въ его присутствіи усомниться въ состоятельности Ламлей, былъ бы отдѣланъ жесточайшимъ образомъ. На это, впрочемъ, никто и не рѣшался, такъ какъ Beнирингъ, членъ парламента, всегда удостовѣрялъ, что Ламли — люди богатые, и, можетъ быть, самъ этому вѣрилъ. Да отчего же ему было и не вѣрить? Онъ вѣдь по этому вопросу ровно ничего не зналъ.

Домъ мистера и мистрисъ Ламль въ Саквиль-Стритѣ, въ Пикадилли, служилъ имъ только временнымъ мѣстопребываніемъ. Онъ былъ довольно удобенъ, говорили они своимъ друзьямъ, пока мистеръ Ламль жилъ холостякомъ; теперь же онъ имъ не годится. Поэтому они постоянно пріискивали себѣ великолѣпный домъ въ лучшихъ частяхъ города и всегда собирались или купить, или нанять таковой, но никогда не заключали окончательнаго условія. Они составили себѣ этимъ блестящую репутацію, такъ что всѣ ихъ знакомые, увидавъ гдѣ-нибудь незанятое великолѣпное зданіе, говорили: «Вотъ это какъ разъ годится для Ламлей» и тотчасъ же сообщали о своей находкѣ Ламлямъ, и Ламли отправлялись осматривать домъ. Но, какъ на грѣхъ, всегда оказывалось, что домъ не вполнѣ соотвѣтствуетъ ихъ требованіямъ. Короче сказать, они потерпѣли столько неудачъ въ этихъ поискахъ, — что начинали уже помышлять, не выстроить ли имъ для себя новый домъ по своему вкусу. И этимъ они составили себѣ другую блестящую репутацію, такъ что многіе изъ ихъ знакомыхъ уже заранѣе были недовольны своими домами, сравнивая ихъ съ будущимъ домомъ Ламлей.

Красивое убранство гостиной въ Саквилль-Стритѣ тяжело громоздилось на домашнемъ скелетѣ верхняго жилья, и если этотъ скелетъ, изъ подъ тяжелаго груза обойнаго и мебельнаго дѣла, частенько шепталъ: «Вотъ я тутъ, въ чуланѣ», то шепотъ этотъ доходилъ лишь до немногихъ ушей и ужъ, конечно, никогда не достигалъ ушей миссъ Подснапъ. Если миссъ Подснапъ особенно чѣмъ восхищалась, кромѣ неоцѣненныхъ достоинствъ, своей новой пріятельницы, такъ это счастьемъ супружеской жизни своей пріятельницы. Оно часто служило темой для ихъ бесѣдъ.

— Ну, право, — говорила миссъ Подснапъ, — мистеръ Ламль точно влюбленный. По крайней мѣрѣ я… я готова думать, что онъ влюбленъ.

— Джорджіана, душечка, остерегитесь! — сказала на это мистрисъ Ламль, поднимая указательный палецъ.

— Ахъ! Что такое? — воскликнула миссъ Подснапъ, густо краснѣя: — что я сказала?

— «Альфредъ» — помните, — намекнула мистрисъ Ламль, игриво покачивая головой.

— Вы обѣщали не говорить «мистеръ Ламль», Джорджіана.

— Ахъ, да! Ну, такъ «Альфредъ». Я рада, что не вышло чего-нибудь хуже. Я боялась, что сказала что-нибудь ужасное. Я всегда говорю что-нибудь невпопадъ.

— Что такое? Мнѣ невпопадъ, милая Джорджіана?

— Нѣтъ, не вамъ; вы не мама. А какъ бы я желала, чтобы вы были моей мама!

Мистрисъ Ламль подарила свою пріятельницу сладостною и нѣжной улыбкой; миссъ Подснапъ отвѣтила тѣмъ же, какъ умѣла. Онѣ сидѣли за завтракомъ въ будуарѣ мистрисъ Ламль.

— Итакъ, Джорджіана, Альфредъ по вашему мнѣнію походитъ на влюбленнаго?

— Я этого не говорю, Софронія, — отвѣчала Джорджіана, начиная прятать свои локти. — Я не имѣю никакого понятія о влюбленныхъ. Тѣ страшные люди, которыхъ мама иногда гдѣ-то откапываетъ, чтобы мучить меня, совсѣмъ ужъ не влюбленные. Я хочу только сказать, что мистеръ…

— Опять, Джорджіана?

— Что Альфредъ…

— Такъ-то лучше, душечка.

— Очень любитъ васъ. Онъ всегда такъ любезенъ и предупредителенъ съ вами. Скажите, развѣ не правда?

— Совершенная правда, душа моя, — сказала мистрисъ Ламль съ какимъ-то особеннымъ выраженіемъ, мелькнувшимъ на ея лицѣ.

— Мнѣ кажется, онъ любить меня такъ же, какъ и я его.

— Ахъ, какое счастье! — воскликнула миссъ Подснапъ.

— А знаете, моя Джорджіана, — снова начала мистрисъ Ламль, — вѣдь въ вашемъ восторженномъ сочувствіи къ супружеской нѣжности Альфреда есть что-то подозрительное, право.

— Какъ это можно! Я надѣюсь, ничего подобнаго нѣтъ.

— Не даетъ ли это поводъ подозрѣвать, — лукаво проговорила, не слушая ея, мистрисъ Ламль, — что сердечко моей Джорджіаны…

— Ахъ, не говорите! — вся вспыхнувъ, взмолилась миссъ Подснапъ. — Пожалуйста, не говорите! Увѣряю васъ, Софронія, я хвалю Альфреда только потому, что онъ вашъ мужъ и такъ любитъ васъ.

Софронія взглянула съ такимъ выраженіемъ, какъ будто въ этихъ словахъ для нея просіялъ новый свѣтъ. Потомъ она холодно улыбнулась, опустила глаза на тарелку, приподняла брови и сказала:

— Вы ошиблись, моя милая, въ смыслѣ моихъ словъ. Я хотѣла только намекнуть, что сердечко моей Джорджіаны начинаетъ ощущать пустоту.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! — вскрикнула Джорджіана. — Я ни за какія деньги не согласилась бы, чтобы мнѣ говорили такія вещи.

— Какія вещи, моя неоцѣненная? — спросила мистрисъ Ламль, все такъ же холодно улыбаясь, смотря въ тарелку и приподнявъ брови.

— Мнѣ кажется, Софронія, — пролепетала бѣдная маленькая миссъ Подснапъ, — я бы съ ума сошла отъ досады, отъ робости и отъ ненависти, если бы кто-нибудь объяснился мнѣ въ любви. Для меня ужъ и того достаточно, что я вижу, какъ вы съ вашимъ мужемъ любите другъ друга. Это совсѣмъ иное дѣло. Я не могла бы вынести, если бы что-нибудь въ этомъ родѣ случилось со мной. Я бы просила, я бы умоляла убрать подальше отъ меня такого человѣка, хоть раздавить его ногами.

— А вотъ и самъ Альфредъ.

Незамѣтно подкравшись, онъ облокотился на спинку кресла Софроніи, и въ ту минуту, когда миссъ Подснапъ взглянула на него, взялъ одинъ изъ отбившихся локоновъ Софроніи, прижалъ его къ губамъ и отмахнулъ имъ поцѣлуй по направленію къ миссъ Подснапъ.

— Что вы тутъ такое толкуете о мужьяхъ и о ненависти? — спросилъ Альфредъ.

— Говорятъ, кто подслушиваетъ, тотъ никогда ничего хорошаго не слышитъ о себѣ, — отвѣтила ему супруга. Впрочемъ вы… однако скажите, давно ли вы здѣсь, сэръ?

— Сію секунду вошелъ, другъ мой.

— Слѣдовательно я могу продолжать; будь вы тутъ минутой или двумя раньше, вы бы сами услышали, съ какой похвалой отзывалась о васъ Джорджіана.

— За вашу привязанность къ Софроніи, если только можно назвать похвалой то, что я сказала, — съ трепетомъ объяснила миссъ Подснапъ.

— Софронія!… Жизнь моя! — прошепталъ Альфредъ и поцѣловалъ ея руку.

Въ отвѣтъ на это она поцѣловала его часовую цѣпочку.

— Но, я надѣюсь, это не меня вы хотѣли убрать подальше и раздавить ногами? — спросилъ Альфредъ жену, придвигая себѣ стулъ между дамами.

— Спросите Джорджіану, душа моя, — отвѣчала супруга.

Альфредъ вопросительно повернулся къ Джорджіанѣ.

— Ахъ нѣтъ! Я ни о комъ не говорила въ частности, — отвѣтила въ смущеніи миссъ Подснапъ. — Это была просто глупость.

— Если вы непремѣнно желаете знать, любопытный мой баловень, — заговорила, улыбаясь, счастливая и любящая Софронія, — то скажу вамъ, что тутъ подразумѣвался тотъ, кто осмѣлился бы вздыхать но нашей Джорджіанѣ.

— Софронія, другъ мой! — возразилъ ей мистеръ Ламль, становясь серьезнымъ. — Вы шутите?

— Альфредъ, другъ мой, — отвѣчала въ тонъ его супруга, — быть можетъ, Джорджіана шутитъ, а я не шучу.

— Это показываетъ только, какія поразительныя совпаденія бываютъ иногда на свѣтѣ, — сказалъ мистеръ Ламль. — Повѣрите ли, безцѣнная Софронія, что я вошелъ сюда съ именемъ одного вздыхателя по Джорджіанѣ на языкѣ.

— Я, конечно, повѣрю, Альфредъ, всему, что вы мнѣ говорите, — сказала мистрисъ Ламль.

— О, другъ мой! И я тоже вѣрю всему, что вы мнѣ говорите.

Какъ радостно видѣть и этотъ обмѣнъ ласковыхъ словъ, и эти нѣжные, сопровождающіе ихъ взгляды! А что, если бы вдругъ скелетъ верхняго жилья воспользовался этимъ случаемъ и закричалъ: «Вотъ я тутъ, задыхаюсь въ чуланѣ!»…

— Говорю вамъ по чести, моя дорогая Софронія…

— Я знаю, мой другъ, какая святыня ваша честь, — перебила его мистрисъ Ламль.

— Знаете? Ну, такъ говорю вамъ по чести, что, входя сейчасъ въ комнату, я уже собирался назвать имя молодого Фледжби. Разскажите Джорджіанѣ, моя радость, кто такой Фледжби.

— Ахъ, нѣтъ, не разсказывайте! — вскрикнула миссъ Подснапъ, затыкая себѣ пальцами уши. — Я не стану и слушать.

Мистрисъ Ламль весело засмѣялась и, отведя несопротивлявшіяся руки своей дорогой Джорджіаны, игриво вытянула ихъ во всю длину и, то сдвигая, то разводя ихъ вновь, начала разсказъ:

— Надо вамъ сказать, моя маленькая простушка, что нѣкогда, во время оно, жилъ на свѣтѣ нѣкій молодой человѣкъ по имени Фледжби. Принадлежа къ хорошей фамиліи и будучи очень богатъ, этотъ молодой джентльменъ весьма естественно былъ извѣстенъ одной супружеской четѣ, искренно влюбленной и въ свою очередь извѣстной подъ именами мистера и мистрисъ Ламль. И вотъ однажды юный Фледжби, сидя въ партерѣ театра, видитъ въ ложѣ этихъ Ламлей и съ ними нѣкую героиню, по имени…

— Охъ, только не скажите: «Джорджіана Подснапъ!» — взмолилась молодая дѣвушка почти со слезами. — Пожалуйста ни слова обо мнѣ! Назовите кого-нибудь другого, только не Джорджіану Подснапъ. Меня не называйте, не называйте, не называйте!

— Кого же другого могу я назвать? — проворковала мистрисъ Ламль съ веселымъ смѣхомъ и нѣжной лаской въ голосѣ, сдвигая и раздвигая руки Джорджіаны, будто какой-нибудь циркуль. — Кого же, какъ не мою маленькую Джорджіану Подснапъ?.. Такъ вотъ, этотъ самый Фледжби обращается къ Альфреду и говоритъ ему…

— Ахъ, не говорите! Пожалуйста не говорите! — выкрикнула Джоржіана такимъ голосомъ, какъ будто эта мольба была выжата изъ нея какимъ-нибудь сильнымъ давленіемъ. — Я ненавижу его за то, что онъ сказалъ.

— Что сказалъ, дорогая моя? — смѣялась мистрисъ Ламль.

— Ахъ, я не знаю, что онъ сказалъ! — дико взвизгнула Джорджіана. — Но я ненавижу его!

— Милая моя, — перебила ее мистрисъ Ламль, продолжая очаровательно смѣяться, — бѣдняжка сказалъ только, что онъ сраженъ наповалъ.

— Ахъ, что мнѣ теперь дѣлать! — стонала Джорджіана. — Ахъ, какой онъ дуракъ!

— И онъ умоляетъ, чтобъ его пригласили обѣдать и поѣхали бы вчетверомъ съ нимъ въ театръ. Поэтому онъ завтра обѣдаетъ у насъ и вмѣстѣ съ нами ѣдетъ въ оперу. Вотъ и все… Ахъ нѣтъ, еще вотъ что, моя дорогая… Какъ бы вы думали — что? — Онъ робѣетъ несравненно больше васъ и боится васъ такъ, какъ вы никогда никого не боялись во всю свою жизнь.

Миссъ Подснапъ, въ своемъ душевномъ смятеніи все еще конфузилась и пыталась выдернуть руки; но она не могла удержаться отъ смѣха при мысли, что есть человѣкъ, который боится ея. Пользуясь благопріятнымъ моментомъ, Софронія усилила свою лесть, и съ успѣхомъ. А потомъ началъ льстить, въ ободреніе юной дѣвицы, самъ неотразимый Альфредъ, пообѣщавъ ей въ заключеніе, что онъ во всякое время, какъ только она пожелаетъ, возьметъ молодого Фледжби и растопчетъ его ногами. Такимъ образомъ съ общаго дружескаго согласія было рѣшено, что молодой Фледжби явится завтра, чтобы восхищаться, а Джорджіана пожалуетъ, чтобы служить предметомъ восхищенія. Послѣ чего эта молодая особа, тая въ груди, въ ожиданіи предстоящаго, совершенно новое для нея чувство, получивъ несчетное число поцѣлуевъ отъ своей милой Софроніи, отправилась въ жилище своего папа, идя впереди угрюмаго, въ шесть футъ съ однимъ дюймомъ, лакея — машины тяжеловѣсной, неизмѣнно являвшейся въ урочный часъ для доставленія ея домой.

Когда счастливая чета осталась одна, мистрисъ Ламль сказала своему мужу:

— Если я хорошо понимаю эту дѣвочку, сэръ, то ваша опасная любезность произвела на нее впечатлѣніе. Нарочно предупреждаю васъ объ этой побѣдѣ, такъ какъ думаю, что планъ вашъ гораздо важнѣе для васъ, чѣмъ ваше тщеславіе.

На стѣнѣ противъ нихъ висѣло зеркало, и глаза ея встрѣтились въ немъ съ его осклабившимся лицомъ. Ея взглядъ, упавшій на отразившійся образъ, выразилъ презрѣніе, и образъ принялъ его на себя. Въ послѣдовавшій за этимъ моментъ оба спокойно смотрѣли другъ на друга, какъ будто они, главныя дѣйствующія лица, вовсе не участвовали въ этомъ выразительномъ объясненіи.

Быть можетъ, мистрисъ Ламль хотѣла оправдать свое поведеніе въ собственныхъ глазахъ, умаляя цѣну бѣдной маленькой жертвы, о которой она говорила съ такимъ язвительнымъ пренебреженіемъ. И можетъ быть, она не вполнѣ въ этомъ успѣла, ибо очень трудно защититься отъ довѣрія, которое намъ оказываютъ, а она знала, что Джорджіана безусловно вѣритъ ей.

Больше ничего не было сказано между супругами по поводу Джорджіаны. Можетъ быть, заговорщики, разъ согласившись между собою, не слишкомъ любятъ распространяться о средствахъ и о цѣли своего заговора. На другой день явилась Джорджіана, явился и Фледжби.

Джорджіана къ этому времени достаточно присмотрѣлась и къ дому Ламлей, и къ тѣмъ, кто его посѣщалъ. Въ немъ была одна комната въ нижнемъ этажѣ, красиво убранная, съ билліардомъ, выходившая во дворъ. Она могла быть и библіотекой, и конторой мистера Ламля, хотя и не носила этого названія, а была извѣстна только какъ «комната мистера Ламля». Поэтому женской головѣ, даже и болѣе сметливой, чѣмъ голова Джорджіаны, нелегко было бы опредѣлить, къ какому классу общества принадлежали лица, въ ней появлявшіяся, — къ числу ли жуировъ, прожигающихъ жизнь, или къ числу людей, занятыхъ дѣломъ. Комната и люди, въ ней появлявшіеся, имѣли во многихъ чертахъ что-то общее. И комната, и люди были слишкомъ нарядны, слишкомъ вульгарны, слишкомъ прокурены табакомъ, слишкомъ лошадники. Эта послѣдняя черта замѣчалась въ комнатѣ по ея украшеніямъ, а въ людяхъ — по ихъ разговорамъ. Длинноногія лошади были, повидимому, насущной потребностью для всѣхъ друзей мистера Ламля, какъ было для нихъ насущной потребностью въ неуказанные часы утра и вечера, всѣмъ гуртомъ, на цыганскій манеръ, вершить какія-то дѣла. Сюда являлись друзья, которые, казалось, безпрестанно переплывали взадъ и впередъ Британскій каналъ по биржевымъ дѣламъ, по греческимъ, испанскимъ, индійскимъ и мексиканскимъ фондамъ и альпари, преміямъ и учетамъ. Сюда являлись и другіе друзья, которые, повидимому, вѣчно таскались и мыкались то въ Сити, то изъ Сити по биржевымъ дѣламъ и по дѣламъ греческихъ, испанскихъ, индійскихъ и мексиканскихъ фондовъ и альпари, премій и учетовъ. Всѣ они были всегда въ какомъ-то лихорадочномъ состояніи, всѣ были хвастливы и неизъяснимо распущены, всѣ много ѣли и пили и за ѣдой и питьемъ всѣ бились объ закладъ. Всѣ они говорили о денежныхъ кушахъ и всегда называли только куши, а деньги подразумѣвали: «Сорокъ пять тысячъ, Томь», или: «Двѣсти двадцать два на каждую акцію, Джо». Они, повидимому, дѣлили свѣтъ на два класса людей: на быстро богатѣющихъ счастливцевъ и на людей, раззорившихся въ пухъ. Они вѣчно торопились и тѣмъ не менѣе видимо не имѣли никакого осязательнаго дѣла за исключеніемъ немногихъ изъ нихъ (преимущественно толстяковъ, страдавшихъ одышкой), вѣчно высчитывавшихъ съ золотымъ карандашикомъ въ рукѣ, который они едва могли держать по причинѣ большихъ перстней на указательномъ пальцѣ, сколько можно нажить денегь на той или другой аферѣ. Всѣ они, наконецъ, грубо ругали своихъ грумовъ, и грумы ихъ несовсѣмъ походили на приличныхъ грумовъ, какіе бываютъ у другихъ смертныхъ, — вѣрнѣе, совсѣмъ не походили на грумовъ, какъ и господа ихъ не походили на господъ.

Молодой Фледжби не принадлежалъ къ разряду этихъ людей. Молодой Фледжби имѣлъ щеки цвѣта спѣлаго персика и быль юноша нескладный, желтоволосый, узкоглазый, тщедушный и наклонный къ самоизслѣдованію по части бакенбардъ и усовъ. Ощупывая свои бакенбарды, нетерпѣливо имъ ожидаемыя, Фледжби испытывалъ глубокія колебанія духа, проходившаго всѣ степени ощущенія отъ счастливой увѣренности до отчаянія. Бывали минуты, когда онъ, вздрогнувъ, радостно вскрикивалъ: «Вотъ онѣ, наконецъ!» Но бывали и такія минуты, когда онъ мрачно качалъ головой, теряя всякую надежду. Грустное зрѣлище представлялъ онъ въ эти минуты, когда, облокотившись на наличникъ камина, точно на урну, заключавшую прахъ его честолюбія, стоялъ, склонивъ на руку безплодную щеку, которую только что освидѣтельствовала эта рука.

Но не такимъ явился Фледжби къ Ламлямъ. Нарядившись въ элегантный фракъ, съ элегантной шляпой подъ мышкой, мистеръ Фледжби, закончивъ съ свѣтлыми надеждами процедуру самоизслѣдованія, поджидалъ прибытія миссъ Подснапъ и, въ ожиданіи, велъ маленькую бесѣду съ мистрисъ Ламль. Въ насмѣшку надъ ненаходчивостью и неловкими манерами Фледжби знакомые называли его (конечно, за глаза) «Обаятельнымъ».

— Жаркая погода, мистрисъ Ламль, — сказалъ обаятельный Фледжби.

Мистрисъ Ламль находила, что погода не такая жаркая, какъ была вчера.

— Можетъ быть, и не такая, торопливо согласился Обаятельный, — но я думаю, что завтра будетъ дьявольски жарко. — 'Гутъ онъ сдѣлалъ еще попытку блеснуть своею свѣтскостью: — Выѣзжали вы сегодня, мистрисъ Ламль?

Мистрисъ Ламль отвѣтила, что выѣзжала ненадолго.

— Нѣкоторые имѣютъ привычку выѣзжать надолго, — сказалъ Обаятельный, — но мнѣ кажется, что если этимъ злоупотреблять, такъ это ужъ черезчуръ.

Будучи въ такомъ ударѣ, онъ могъ бы превзойти себя въ новой вылазкѣ, если бы не доложили о прибытіи миссъ Подснапъ. Мистрисъ Ламль кинулась обнимать свою душечку Джорджи и, когда миновали первые восторги, представила ей мистера Фледжи. Мистеръ Ламль явился на сцену послѣ всѣхъ, потому что онъ всегда опаздывалъ, какъ и всѣ его гости, какъ будто всѣ они обязаны были опаздывать по милости секретныхъ извѣстій о биржѣ, о греческихъ испанскихъ, индійскихъ и мексиканскихъ фондахъ и альпари, о преміяхъ и учетахъ.

Немедленно былъ поданъ безукоризненный маленькій обѣдъ, и мистеръ Ламль усѣлся, блистая, на своемъ мѣстѣ у стола. За спинкой его стула сталъ его лакей съ угрызавшими этого несчастливца неотступными сомнѣніями насчетъ своего жалованья. Настоящій день требовалъ отъ мистера Ламля всей его способности блистать, ибо обаятельный Фледжби и Джорджіана до того поразили другъ друга, что не только лишились языка, но проявляли еще какое-то неестественное безпокойство во всѣхъ своихъ движеніяхъ. Джорджіана, сидя противъ Фледжби, усиливалась спрятать свои локти до совершенной невозможности владѣть ножомъ и вилкой, а Фледжби, сидя противъ Джорджіаны, всѣми возможными способами избѣгалъ встрѣтиться съ нею глазами и уже совсѣмъ не двусмысленно выдавалъ взволнованное состояніе своего ума, ощупывая свои бакенбарды то ложкой, то рюмкой, то корочкой хлѣба.

Супругамъ Ламль пришлось придти имъ на выручку, и вотъ какимъ образомъ они ихъ выручали.

— Джорджіана, — заговорилъ вполголоса мистеръ Ламль, улыбаясь до ушей и сіяя, какъ арлекинъ, — вы сегодня не въ своей тарелкѣ. Отчего вы не въ своей тарелкѣ, миссъ?

Джорджіана пролепетала, что она совершенно такая же, какъ всегда, и не замѣчаетъ въ себѣ никакой перемѣны.

— Не замѣчаете въ себѣ перемѣны? — подхватила мистрисъ Ламль. — Не лукавьте, моя дорогая! Вы всегда были съ нами такъ просты, такъ непринужденны. Вы были нашей отрадой среди бездушной толпы, олицетворенною юностью и весельемъ.

Миссъ Подснапъ взглянула на дверь, какъ будто въ душѣ ея зарождалась смутная мысль, не спастись ли ей бѣгствомъ отъ комплиментовъ.

— Позвольте, я предложу этотъ вопросъ на судъ моего друга Фледжби, — сказалъ, немного возвышая голосъ, мистеръ Ламль.

— Ахъ, нѣтъ! — слабо вскрикнула миссъ Подснапъ. Но тутъ дѣло «выручки» приняла на себя мистрисъ Ламль:

— Извините меня, другъ мой Альфредъ, но я еще не могу уступить мистера Фледжби; вамъ придется немного подождать. Мы съ мистеромъ Фледжби заняты конфиденціальной бесѣдой.

Должно быть, Фледжби велъ эту бесѣду необыкновенно искусно, — по крайней мѣрѣ, никто не слыхалъ, чтобъ онъ произнесъ хоть одно слово.

— Что?! Конфиденціальная бесѣда, Софронія? Какая бесѣда? О чемъ? Фледжби, я ревную. О чемъ у васъ бесѣда, — говорите сейчасъ!

— Сказать ему, мистеръ Фледжби? — спросила мистрисъ Ламль.

Принявъ такой видъ, какъ будто онъ что-то знаетъ, Обаятельный отвѣтилъ:

— Пожалуй, скажите.

— Мы говорили, — если вамъ ужъ непремѣнно нужно это знать, — мы говорили о томъ, въ обыкновенномъ ли расположеніи духа находится сегодня мистеръ Фледжби.

— Ахъ, Софронія, да вѣдь объ этомъ самомъ я спрашивалъ Джорджіану про нее… Что же говоритъ Фледжби?

— Неужто вы воображаете, сэръ, что я стану вамъ разсказывать, когда вы сами ничего не разсказываете?… Что говорила вамъ Джорджіана?

— Джорджіана говорила, что она сегодня совершенно такая же, какъ всегда, а я говорилъ — нѣтъ.

— Точь-въ-точь то же самое я говорила мистеру Фледжби! — воскликнула мистрисъ Ламль.

Однако дѣло не подвигалось впередъ. Они ни за что не хотѣли взглянуть другъ на друга, не хотѣли даже тогда, когда блестящій хозяинъ предложилъ выпить вчетверомъ блестящую рюмку вина. Джорджіана посмотрѣла на свою рюмку, на мистера Ламля, на мистрисъ Ламль, но не смѣла, не умѣла, не могла, не хотѣла взглянуть на мистера Фледжби. Обаятельный посмотрѣлъ на свою рюмку, на мистрисъ Ламль, на мистера Ламля, но не смѣлъ, не умѣлъ, не могъ, не хотѣлъ взглянуть на Джорджіану.

Дальнѣйшая помощь оказалась безусловно необходимой. Амуръ долженъ быть доведенъ до цѣли. Антрепренеръ назначили ему роль, напечаталъ его имя въ афишѣ, и онъ долженъ сыграть эту роль.

— Другъ мой Софронія, — снова заговорилъ мистеръ Ламль, — мнѣ не нравится цвѣтъ вашего платья.

— А по моему онъ очень хорошъ, — возразила мистрисъ Ламль. — Я сошлюсь на вкусъ мистера Фледжби.

— А я — на вкусъ Джорджіаны, — сказалъ мистеръ Ламль.

— Джорджи, душечка, надѣюсь, вы не перейдете въ оппозицію, — шепнула мистрисъ Ламль своей дорогой Джорджіанѣ. — Ну, мистеръ Фледжби, говорите: хорошъ по вашему этотъ цвѣтъ?

Обаятельный желалъ знать, не розовымъ ли онъ называется?

— Да, — сказала мистрисъ Ламль.

Ахъ да, онъ это, кажется, зналъ: цвѣтъ платья дѣйствительно розовый. Въ такомъ случаѣ… въ такомъ случаѣ Обаятельный полагалъ, что розовый цвѣтъ значитъ цвѣтъ розъ (въ этомъ мистеръ и мистрисъ Ламль горячо его поддержали). Обаятельный слыхалъ также, что выраженіе «царица цвѣтовъ», примѣняется къ розѣ. На основаніи этого можно было, вѣроятно, сказать, что и это платье — царственное платье. («Очень удачно, Фледжби!» — со стороны мистера Ламля.) Но тѣмъ не менѣе Обаятельный былъ того мнѣнія, что у всякаго свой вкусъ, или по крайней мѣрѣ у большинства, и что онъ… что онъ… и… и… и… Дальнѣйшая часть его мнѣнія заключалась въ нѣсколькихъ «и», за которыми ничего не послѣдовало.

— О, мистеръ Фледжби! Измѣнить мнѣ такъ предательски! — воскликнула мистрисъ Ламль. — Такъ вѣроломно измѣнить моему обиженному розовому платью и объявить себя за голубое!

— Побѣда, побѣда! — подхватилъ мистеръ Ламль. — Ваше платье осуждено, моя милая.

— Но мы еще посмотримъ, что намъ скажетъ Джорджи, — проговорила мистрисъ Ламль, протягивая руку помощи своей юной подругѣ. — Ну-съ, что она скажетъ?

— Она говоритъ, — сейчасъ же подхватилъ мистеръ Ламль, помогая союзнику, — что въ ея глазахъ вы хороши во всякомъ цвѣтѣ, Софронія, и что если бъ она знала, что ее приведутъ въ смущеніе такимъ тонкимъ комплиментомъ, она надѣла бы платье какого-нибудь другого цвѣта, только не голубое. А я скажу ей въ отвѣтъ, что это не спасло бы ее, потому что въ какой бы цвѣтъ она ни одѣлась, цвѣтъ этотъ будетъ цвѣтомъ Фледжби… Ну, а теперь — что говоритъ вашъ Фледжби?

— Онъ говоритъ, — отвѣчала съ готовностью мистрисъ Ламль, похлопывая по рукѣ своей душечки такъ, будто это дѣлала не она, а Фледжби, — онъ говоритъ, что это былъ совсѣмъ не комплиментъ, а естественный порывъ, отъ котораго онъ не могъ удержаться. И разумѣется, — прибавила она съ особеннымъ выраженіемъ, какъ будто говорила за Фледжби, — чѣмъ же онъ виноватъ? Чѣмъ онъ виноватъ?

Но даже и теперь они не рѣшались взглянуть другъ на друга. Почти что скрежеща своими блестящими зубами, запонками, глазами и пуговицами, мистеръ Ламль проклиналъ въ душѣ ихъ обоихъ и испытывалъ сильное желаніе стукнуть ихъ головами.

— Знаете вы оперу, которую даютъ сегодня, Фледжби? — спросилъ онъ отрывисто, какъ будто затѣмъ, чтобы съ языка у него не сорвалось: «Чортъ бы васъ побралъ!»

— Не очень хорошо, — отвѣчалъ Фледжби. — По правдѣ вамъ сказать, я не знаю изъ нея ни одной ноты.

— А вы, Джорджи? — спросила мистрисъ Ламль.

— Я тоже, — чуть слышно отвѣтила Джорджіана.

— 'Такъ значитъ ни одинъ изъ васъ не знаетъ этой оперы? Ахъ, какъ это хорошо!

Тутъ даже самъ трусливый Фледжби почувствовалъ, что наступило время нанести ударъ, и онъ нанесъ ударъ, сказавъ, частью въ сторону мистрисъ Ламль, частью въ окружающій воздухъ:

— Я считаю себя очень счастливымъ, что мнѣ предоставлено…

Такъ какъ онъ тутъ же замолкъ, то мистеръ Ламль, собравъ свои инбирныя бакенбарды кустомъ и мрачно выглядывая изъ него, подсказалъ ему искомое слово: — Провидѣніемъ.

— Нѣтъ, я не то хотѣлъ сказать, — возразилъ Фледжби. — Я хотѣлъ сказать — судьбою. Я считаю себя очень счастливымъ, что судьба начертала въ книгѣ… въ книгѣ, которая… которая составляетъ ея собственность, что я долженъ впервые отправиться въ эту оперу при столь достопамятныхъ обстоятельствахъ, какъ… какъ общество миссъ Подснапъ.

На это Джорджіана отвѣтила, сцѣпивъ мизинчики обѣихъ своихъ рукъ и обращаясь къ скатерти:

— Благодарю васъ, но я вообще ни съ кѣмъ не бываю въ театрѣ, кромѣ Софроніи, и очень этому рада.

Поневолѣ удовольствовавшись на время этимъ скромнымъ успѣхомъ, мистеръ Ламль выпустилъ миссъ Подснапъ изъ столовой такъ, какъ будто отворилъ передъ ней дверцы клѣтки. За ней послѣдовала и мистрисъ Ламль. Когда, вслѣдъ затѣмъ, наверху подали кофе, мистеръ Ламль караулилъ, пока миссъ Подснапъ не кончила пить, и потомъ указалъ пальцемъ мистеру Фледжби (какъ будто этотъ молодой джентльменъ былъ лягавой собакой), чтобъ онъ подошелъ принять отъ нея чашку. Фледжби совершилъ этотъ подвигъ не только успѣшно, но даже съ оригинальнымъ добавленіемъ отъ себя, состоявшимъ въ обращенномъ къ миссъ Подснапъ глубокомысленномъ замѣчаніи на ту тему, что зеленый чай считается вреднымъ для нервовъ. Но миссъ Подснаггь совершенно неумышленно заставила его мгновенно ретироваться, спросивъ:

— Неужели? Какъ же онъ дѣйствуетъ?

Этого мистеръ Фледжби уже никакъ не могъ объяснить.

Когда доложили, что карета готова, мистрисъ Ламль сказала:

— Обо мнѣ не заботьтесь, мистеръ Фледжби: мое платье и мантилья заняли обѣ мои руки. Возьмите миссъ Подснапъ.

И Фледжби повелъ миссъ Подснапъ. За ними пошла мистрисъ Ламль, а мистеръ Ламль шелъ въ хвостѣ, свирѣпо слѣдуя за своимъ маленькимъ стадомъ, точно погонщикъ.

Но зато въ театрѣ онъ былъ весь блескъ и сіянье. Сидя въ ложѣ, они съ супругой завели разговоръ между Фледжби и Джорджіаной слѣдующимъ замысловатымъ и ловкимъ манеромъ. Сидѣли они въ такомъ порядкѣ: мистрисъ Ламль, обаятельный Фледжби, Джорджіана и мистеръ Ламль. Мистрисъ Ламль задавала мистеру Фледжби руководящіе вопросы, требовавшіе лишь односложныхъ отвѣтовъ. Мистеръ Ламль дѣлалъ то же по отношенію къ Джорджіанѣ. Затѣмъ мистрисъ Ламль наклонялась впередъ и заговаривала съ мистеромъ Ламлемъ:

— Альфредъ, мой другъ, мистеръ Фледжби по поводу послѣдней сцены находитъ — вполнѣ справедливо, — что истинное постоянство не нуждается въ такихъ приманкахъ, о какихъ идетъ рѣчь въ этой сценѣ.

На это мистеръ Ламль отвѣчалъ:

— Согласенъ, Софронія. Но вотъ Джорджіана возражаетъ, что вѣдь героиня оперы не имѣла возможности узнать о состояніи чувствъ героя.

На это мистрисъ Ламль замѣчала:

— Совершенно вѣрно, Альфредъ, но мистеръ Фледжби говоритъ… то-то и то-то.

На это Альфредъ возражалъ:

— Конечно, Софронія, онъ правъ; но Джорджіана остроумно замѣчаетъ… то-то и то-то.

При помощи этого искуснаго маневра молодые люди разговаривали между собой очень долго и испытали многое множество тончайшихъ ощущеній, ни разу не раскрывъ рта, если не считать тѣхъ еле внятныхъ «да» и «нѣтъ», которые они изрѣдка произносили, не обращаясь другъ къ другу.

Фледжби простился съ миссъ Подснапъ у дверцы кареты, а мистрисъ Ламль завезла ее домой и по дорогѣ лукаво подшучивала надъ нею ласково-покровительственнымъ тономъ, приговаривая: «Ахъ, Джорджіана! Ай да простушка моя!» Это было не много, но зато тонъ голоса добавлялъ: «Вы покорили нашего Фледжби».

Наконецъ, Ламли воротились домой. Супруга опустилась въ кресло, пасмурная и угрюмая, и молча глядѣла на своего угрюмаго мужа, поглощеннаго важнымъ дѣломъ — откупориваньемъ бутылки съ содовой водой: онъ какъ будто отвертывалъ голову какой-нибудь злосчастной твари и кровь ея лилъ себѣ въ ротъ. Обтеревъ мокрыя бакенбарды, онъ, взглянулъ на жену, помолчалъ и потомъ сказалъ не слишкомъ нѣжнымъ голосомъ:

— Ну, что вы хотите мнѣ сказать?

— Неужели этотъ непроходимый олухъ необходимъ для вашей цѣли?

— Я знаю, что дѣлаю. Онъ не такъ глупъ, какъ вы думаете.

— Онъ, можетъ быть, геній?

— Вы можете глумиться, сколько вашей душѣ угодно, можете принимать какой угодно высокомѣрный тонъ, но я вамъ вотъ что скажу: гдѣ замѣшалась выгода этого молодого негодяя, тамъ онъ присасывается, какъ пьявка. Гдѣ у этого негодяя вопросъ коснется денегъ, тамъ онъ чорту пара.

— А вамъ пара?

— Пара. Почти такая же хорошая, какою вы считали меня для себя. Въ немъ нѣтъ преимуществъ молодости, кромѣ тѣхъ, образчикъ которыхъ вы видѣли сегодня, но поговорите съ нимъ о деньгахъ, и вы увидите, что онъ не олухъ. Во всемъ другомъ онъ, какъ и мнѣ кажется, дѣйствительно дуракъ, но это не мѣшаетъ его главной цѣли.

— А у нея есть деньги, слѣдуемыя ей по праву?

— Да. У нея есть деньги, слѣдуемыя ей по праву. Вы сегодня вели дѣло хорошо, Софронія, потому я и отвѣчаю вамъ на вопросъ, хотя, какъ вамъ извѣстно, я не люблю отвѣчать на подобные вопросы. Вы сегодня вели дѣло хорошо и потому устали. Отправляйтесь спать.

V. Вспомоществующій Меркурій.

Фледжби заслуживалъ похвалъ мистера Альфреда Ламля.

Онъ былъ самая подлая собака изъ всѣхъ существующихъ двуногихъ собакъ. Инстинктъ (слово, всѣми вообще ясно понимаемое) бѣгаетъ преимущественно на четырехъ ногахъ, тогда какъ разсудокъ ходитъ на двухъ; но подлость четвероногая никогда не достигаетъ совершенства подлости двуногой.

Родитель этого молодого джентльмена былъ ростовщикъ и имѣлъ денежныя дѣла съ матерью молодого джентльмена въ то время, когда сей послѣдній дожидался въ обширныхъ и темныхъ переднихъ міра сего удобной минуты, чтобы явиться на свѣтъ. Его мать, въ то время вдовица, не имѣя возможности уплатить долгъ ростовщику, вышла за него за мужъ, и Фледжби въ надлежащій срокъ былъ вызванъ изъ темныхъ переднихъ и сталъ на судъ публики. Если бъ этого не случилось, любопытно было бы знать, какимъ образомъ распорядился бы Фледжби своимъ досужимъ временемъ до дня Страшнаго Суда.

Мать Фледжби нанесла своей роднѣ глубокое оскорбленіе, выйдя замужъ за отца Фледжби. Это одинъ изъ легчайшихъ житейскихъ способовъ оскорбить свою родню, когда родня желаетъ избавиться отъ тебя. Родные матери Фледжби крайне оскорблялись тѣмъ, что она бѣдна, и окончательно разссорились съ ней, когда она стала сравнительно богата. Мать Фледжи была изъ рода Снигсвортовъ. Она имѣла даже честь приходиться родней одному изъ Снигсфортовъ, впрочемъ на столько степеней отдаленною что благородный лордъ не задумался бы, если бъ могъ, отдалить ее отъ себя еще на одну ступень и даже начисто выпроводить изъ родни. Но тѣмъ не менѣе она была ему сродни.

Къ числу добрачныхъ дѣлъ матери Фледжби съ отцомъ Фледжби принадлежало то, что она заняла у него деньги на весьма высокіе проценты. Срокъ уплаты процентовъ пришелъ вскорѣ послѣ свадьбы, и тогда отецъ Фледжби завладѣлъ ея деньгами, взявъ ихъ въ свое исключительное пользованіе. Это повело къ субъективному разногласію въ мнѣніяхъ и къ объективному обмѣну сапожными щетками, шашечными досками и тому подобными домашними метательными снарядами между отцомъ и матерью Фледжби. Это повело еще къ тому, что мать Фледжби принялась сорить деньгами, какъ только могла, а отецъ Фледжби старался сдѣлать все, чего не могъ сдѣлать, чтобы удержать ее отъ мотовства. Вслѣдствіе этого дѣтство Фледжби было бурное; но бурныя волны успокоились въ могилѣ, и Фледжби расцвѣлъ на свободѣ.

Фледжби нанималъ квартиру въ Альбани и старался блеснуть щегольствомъ. Но весь его юный огонь состоялъ изъ искръ точильнаго камня: разлетаясь, онъ тотчасъ же угасали, не согрѣвая.

Мистеръ Альфредъ Ламль пріѣхалъ завтракать къ Фледжби на его квартиру въ Альбани. На столѣ стояли: маленькій чайничекъ, маленькій хлѣбецъ, два маленькихъ кружечка масла, два маленькихъ ломтика ветчины, два яйца и большое обиліе прекраснаго фарфора, выгодно перекупленнаго изъ вторыхъ рукъ.

— Ну-съ, что же вы думаете о Джорджіанѣ? — спросилъ мистеръ Ламль.

— Я вамъ, знаете, скажу…-- началъ Фледжби, растягивая слова.

— Скажите, мой любезный.

— Вы не совсѣмъ меня поняли, — перебилъ Фледжби. — Этого я не намѣренъ вамъ говорить. Я намѣренъ вамъ сказать кое-что другое.

— Скажите, что хотите, мой другъ.

— Вы все-таки не такъ меня понимаете, — отвѣчалъ Фледжби. — Я ничего не намѣренъ разсказывать вамъ.

Мистеръ Ламль блеснулъ на него глазами и нахмурился.

— Послушайте, — продолжалъ Фледжби, — вы скрытны и рѣшительны. Скрытенъ ли я, или нѣтъ — объ этомъ не заботьтесь. Я не рѣшителенъ, но имѣю одно преимущество, Ламль: я умѣю молчать и буду молчать.

— Вы человѣкъ разсчетливый, Фледжби.

— Разсчетливый или нѣтъ, только я умѣю молчать, а это, пожалуй, выйдетъ одно на одно… Такъ слушайте, Ламль, и зарубите себѣ на носу: я ни въ какомъ случаѣ не намѣренъ отвѣчать на разспросы.

— Любезный другъ, да вѣдь это былъ наипростѣйшій вопросъ въ мірѣ.

— Пусть такъ. Онъ кажется простъ, но на дѣлѣ вещи не всегда таковы, какими кажутся. Я зналъ человѣка, отъ котораго отбирали свидѣтельскія показанія въ Вестминстеръ-Голлѣ. Вопросы казались самыми простыми въ мірѣ, а когда онъ далъ на нихъ отвѣтъ, они оказались далеко не такими простыми. Такъ вотъ оно какъ. А ему бы лучше помолчать. Кабы онъ помолчалъ, такъ не попалъ бы въ бѣду.

— Если бъ я такъ же молчалъ, вы никогда не увидѣли бы предмета, о которомъ я васъ сейчасъ спрашивалъ, — замѣтилъ Ламль, принимая мрачный видъ.

— Послушайте, Ламль, — заговорилъ опять обаятельный Фледжби, спокойно ощупывая свои бакенбарды, — это ни къ чему не поведетъ. Вы меня на разговоръ не заманите. Я не умѣю вести разговоровъ, но умѣю держать языкъ за зубами.

— Умѣете? — Полагаю, что такъ! — проговорилъ мистеръ Ламль заискивающимъ тономъ. — Когда наши общіе знакомые пьютъ, вы пьете вмѣстѣ съ ними, по мѣрѣ того, какъ они становятся болтливѣе, вы говорите все меньше. Чѣмъ они больше высказываются, тѣмъ больше вы уходите въ себя.

— Я нисколько не противъ того, чтобъ меня понимали, — отвѣчалъ Фледжби съ внутреннимъ смѣхомъ, — но я всегда противъ того, чтобъ мнѣ задавали вопросы. Я ужъ всегда таковъ.

— Когда всѣ мы обсуждаемъ сообща наши предпріятія и планы, никто не знаетъ ни одного изъ вашихъ плановъ.

— И никогда никто изъ васъ не узнаетъ, Ламль, — отвѣчалъ Фледжби опять съ внутреннимъ смѣхомъ. — Я ужъ всегда такой.

— Да, вы всегда такъ дѣйствуете, я это знаю, — сказалъ Ламль, принимая искренній видъ, смѣясь и протягивая руки, какъ будто онъ указывалъ вселенной, что за удивительный человѣкъ этотъ Фледжби. — Если бъ я не зналъ, что это водится за моимъ Фледжби, неужели я предложилъ бы моему Фледжби извѣстный намъ маленькій выгодный договоръ?

— Эге! — протянулъ Фледжби, лукаво покачивая головой. — Меня и этимъ способомъ не заманите. Я не тщеславенъ. Такого рода тщеславіе не приноситъ барыша. Ни, ни, ни! Отъ комплиментовъ у меня языкъ еще крѣпче сидитъ за зубами.

Альфредъ Ламль отодвинулъ отъ себя тарелку (жертва не велика, ибо на ней почти ничего не лежало), засунулъ руки въ карманы, откинулся на спинку стула и принялся молча созерцать Фледжби. Потомъ онъ, не спѣша, вынулъ изъ кармана лѣвую руку и сдѣлалъ изъ своихъ бакенбардъ густой кустъ, не переставая созерцать своего друга. Потомъ онъ такъ же не спѣша нарушилъ молчаніе и сказалъ:

— Что за чертовщину такую несетъ этотъ парень сегодня?

— Послушайте, Ламль, — заговорилъ обаятельный Фледжби, подлѣйшимъ образомъ мигая своими подлѣйшими глазками, которые, къ слову сказать, сидѣли слишкомъ близко другъ къ другу: — послушайте, Ламль: я очень хорошо понимаю, что вчера я показалъ себя въ несовсѣмъ выгодномъ свѣтѣ и что, напротивъ, вы и ваша супруга, которую я считаю умною и пріятною женщиной, показали себя въ выгодномъ свѣтѣ. Я не умѣю показывать себя въ выгодномъ свѣтѣ при обстоятельствахъ такого рода. Я очень хорошо знаю, что вы показали себя съ выгодной стороны и повели дѣло превосходно. Но на основаніи этого вы, пожалуйста, не говорите со мною такъ, какъ будто я вамъ достался какой-нибудь куклой или маріонеткой, потому что я ни то, ни другое.

— И все это изъ-за одного простого, естественнаго вопроса! — воскликнулъ Альфредъ, презрительно оглядывая Фледжби.

— Вамъ бы подождать, пока я счелъ бы нужнымъ самъ сказать вамъ что-нибудь объ этомъ. Мнѣ очень не нравится, что вы лѣзете ко мнѣ съ вашей Джорджіаной, какъ будто вы и ей, и мнѣ хозяинъ.

— Ну, хорошо, когда вы будете въ милостивомъ расположеніи духа и сами пожелаете мнѣ сказать, то пожалуйста скажите.

— Я все сказалъ. Я сказалъ, что вы вели дѣло превосходно. И вы, и ваша супруга. Если вы и дальше поведете дѣло такъ же хорошо, то и я буду продолжать свою роль. Только, пожалуйста, не пойте кукареку.

— Когда же я пѣлъ, — проговорилъ Ламль, пожимая плечами.

— И не забирайте себѣ въ голову, — продолжалъ Фледжби, не слушая его, — что другіе люди вамъ маріонетки, потому только, что они не кажутся въ такомъ выгодномъ свѣтѣ въ извѣстные моменты, какъ кажетесь вы при содѣйствіи весьма умной и пріятной супруги вашей. Всѣ дѣлаютъ свое дѣло; пусть и мистрисъ Ламль дѣлаетъ свое. Вотъ видите: я молчалъ, пока считалъ нужнымъ молчать, а потомъ высказался, когда счелъ за нужное высказаться, — вотъ вамъ и конецъ… Ну-съ, а теперь не хотите ли яичка? — спросилъ Фледжби не слишкомъ радушно.

— Нѣтъ, не хочу, — сказалъ отрывисто Ламль.

— Вы, можетъ быть, и правы, считая для себя полезнѣе не кушать яицъ, — замѣтилъ Обаятельный, оживляясь. — Просить васъ скушать еще ломтикъ ветчины было бы, пожалуй, неумѣстно, такъ какъ вы цѣлый день страдали бы отъ жажды… Не хотите ли еще хлѣба съ масломъ?

— Нѣтъ, не хочу, — повторилъ Ламль.

— Такъ я хочу, — сказалъ Обаятельный, и эти слова были не пустымъ звукомъ, а выраженіемъ искренняго удовольствія, ибо если бы Ламль взялся за хлѣбъ, то отдѣлилъ бы отъ него такую порцію, которая, по мнѣнію Фледжби, потребовала бы съ его стороны воздержанія отъ хлѣба по меньшей мѣрѣ за завтракомъ, если не за обѣдомъ.

Соединялъ ли въ себѣ этотъ молодой джентльменъ (которому было въ скобкахъ сказать, всего двадцать три года) порокъ старческой скаредности съ порокомъ юношеской расточительности, это было дѣло нерѣшеннымъ, — такъ благородно онъ умѣлъ хранить свои тайны. Онъ сознавалъ важность приличной наружности и любилъ хорошо одѣваться. Но онъ торговался до нельзя во всемъ, что составляло его движимость, отъ сюртука на плечахъ до фарфора на чайномъ столѣ включительно, и каждое, сдѣланное такимъ образомъ пріобрѣтеніе, представлявшее чье-либо раззореніе или лишеніе, получало въ его глазахъ особенную прелесть. Одержимый алчностью, онъ любилъ осторожно держать неравныя пари на скачкахъ, и если выигрывалъ, то увеличивалъ ставку, а если проигрывалъ, то морилъ себя голодомъ до слѣдующаго выигрыша. Странно, отчего деньги такъ цѣнятся глупымъ и презрѣннымъ осломъ, не размѣнивающимъ ихъ ни на какія потребности; а между тѣмъ нѣтъ животнаго надежнѣе осла подъ денежный вьюкъ. Лисица въ этомъ отношеніи уступитъ ослу.

Обаятельный Фледжби прикидывался молодымъ денди, живущимъ на капиталъ, но былъ извѣстенъ по слухамъ, какъ своего рода разбойникъ, торгующій векселями и пускающій деньги въ оборотъ различными некрасивыми способами. Кругъ его знакомыхъ, считая въ томъ числѣ и Ламля, имѣлъ тоже разбойничій характеръ, недвусмысленно проявлявшійся въ прогулкахъ друзей по привольнымъ просѣкамъ барышническаго лѣса, растущаго по окраинамъ акціонернаго рынка и биржи.

— Я полагаю, Ламль, — говорилъ обаятельный Фледжи, прожевывая свой ломоть хлѣба съ масломъ, — вы были всегда пріятнымъ человѣкомъ въ дамскомъ обществѣ?

— Всегда, — отвѣчалъ Ламль, все еще хмурясь отъ прежняго обращенія Фледжби.

— Это вамъ отъ природы далось, а?

— Дамы баловали меня, не знаю, почему, — проговорилъ Ламль еще угрюмо, но давая понять, что онъ не добивался этихъ побѣдъ.

— Хорошее дѣло сдѣлали, что женились, не такъ ли? — спросилъ Фледжби.

Ламль улыбнулся (скверной улыбкой) и хлопнулъ себя пальцемъ по носу.

— Мой покойный родитель попался впросакъ съ этимъ дѣломъ, — сказалъ Фледжби. — Но Джордж… какъ бишь ея настоящее имя, Джорджина или Джорджіана?

— Джорджіана.

— Я вчера объ этомъ думалъ: не зналъ, что есть такое имя. Я думалъ, оно должно кончаться на «ина».

— Почему?

— А вотъ почему. У васъ, напримѣръ, концертина, и вы играете на ней, если умѣете, — отвѣчалъ съ разстановкою Фледжби, медленно соображая. — Или у васъ, положимъ, скарлатина, если вы ее захватили… А то еще: для спуска съ аэростата вы пользуетесь параш… Впрочемъ нѣтъ, это не подходитъ. Такъ вотъ Джорджіана…

— Что же вы хотѣли сказать о Джорджіанѣ? — ворчливо намекнулъ Ламль послѣ напраснаго ожиданія.

— Я хотѣлъ сказать о ней, сэръ, — заговорилъ опять Фледжби, очень недовольный напоминаніемъ, что она, мнѣ кажется, не зла, не изъ числа бодливыхъ.

— Она олицетворенная кротость, мистеръ Фледжби.

— Еще бы, вы, конечно, это скажете! — пробурчалъ Фледжби, начиная горячиться, какъ только коснулись его интересовъ. — Но вотъ дѣло въ чемъ, да будетъ вамъ извѣстно: то, что вы говорите, — не то, что говорю я. Я же, имѣя передъ глазами примѣръ моего покойнаго родителя и моей покойной родительницы, говорю, что Джорджіана, кажется, не изъ числа бодливыхъ.

Достопочтенный мистеръ Ламль былъ нахалъ и по природѣ, и по житейскому навыку. Замѣтивъ, что Фледжби становится все грубѣе и что примирительный тонъ не достигаетъ цѣли, онъ вонзилъ суровый взглядъ въ маленькіе глазки пріятеля съ намѣреніемъ дѣйствовать иначе. Удовлетворившись тѣмъ, что ему удалось подмѣтить въ этихъ глазахъ, онъ разразился гнѣвомъ и ударилъ рукой по столу такъ, что фарфоръ на немъ запрыгалъ и зазвенѣлъ.

— Вы дерзкій негодяй, милостивый государь! закричалъ мистеръ Ламль, поднимаясь со стула. — Вы въ высшей степени возмутительный негодяй! Что вы хотите мнѣ доказать такимъ поведеніемъ?

— Послушайте!.. Не горячитесь!.. — забормоталъ растерянно Фледжби.

— Вы, сударь, дерзкій, возмутительный негодяй! — повторилъ мистеръ Ламль.

— Послушайте, вы, знаете ли…-- произнесъ Фледжби, окончательно робѣя.

— Что, струсилъ, мерзавецъ? Струсилъ, подлый бродяга? — кричалъ мистеръ Ламль, свирѣпо вращая глазами. — Если бъ вашъ слуга былъ здѣсь, чтобы вычистить потомъ мои сапоги, я надавалъ бы вамъ пинковъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, вы этого не сдѣлали бы, я увѣренъ! — жалобно захныкалъ Фледжби.

— Я вамъ вотъ что скажу, мистеръ Фледжби, — сказалъ Ламль, приближаясь къ нему. — Такъ какъ вы осмѣливаетесь быть дерзкимъ со мной, то я намѣренъ вамъ себя показать. Дайте мнѣ вашъ носъ!

Фледжби прикрылъ носъ рукой и, отступая, взмолился:

— Ахъ нѣтъ, пожалуйста, оставьте!

— Дайте мнѣ вашъ носъ, сэръ! — повторилъ Ламль.

Мистеръ Фледжби, продолжая прикрывать эту выдающуюся черту своей физіономіи и отступая все дальше, тоже повторилъ (страдая, повидимому, сильнымъ насморкомъ:

— Нѣтъ, нѣтъ, пожалуйста, оставьте!

— И этотъ негодяй, — заоралъ Ламль, остановившись, выпячивая грудь до послѣднихъ предѣловъ возможности, — и этотъ негодяй воображаетъ — потому только, что я избралъ его изъ всѣхъ извѣстныхъ мнѣ молодыхъ людей для выгодной аферы, и потому еще, что въ конторкѣ у меня на дому лежитъ написанная его рукой грязная бумажонка съ обязательствомъ уплатить какую-то жалкую сумму, когда состоится одно дѣльце, которое можетъ состояться не иначе, какъ при содѣйствіи моемъ и моей жены, — этотъ негодяй Фледжби воображаетъ, что онъ можетъ говорить дерзости мнѣ, Ламлю!.. Дайте мнѣ вашъ носъ, сэръ!

— Нѣтъ, постойте! Я прошу у васъ извиненія, — сказалъ униженно Фледжби.

— Что вы сказали, сэръ? — спросилъ Ламль, какъ будто не понявъ его отъ чрезмѣрнаго гнѣва.

— Я прршу извиненія, — повторилъ Фледжби.

— Повторите громче, сэръ! Отъ справедливаго негодованія, естественнаго при такихъ обстоятельствахъ у всякаго джентльмена, у меня кровь бросилась въ голову: я не слышу, что вы говорите.

— Я говорю, — пояснилъ еще разъ Фледжби съ усиленной учтивостью, — что я прошу у васъ извиненія.

Мистеръ Ламль успокоился.

— Какъ человѣкъ честный, я обезоруженъ, — сказалъ онъ, бросаясь на стулъ.

Мистеръ Фледжби тоже сѣлъ, хотя не такъ рѣшительно, и незамѣтно отняль руку отъ носа. Своего рода естественная робость мѣшала ему высморкаться немедленно послѣ того, какъ носъ его принялъ было столь деликатный, чтобы не сказать, публичный характеръ, но мало-по-малу онъ превозмогъ это чувство.

— Ламль, — сказалъ онъ униженно, высморкавъ предварительно носъ, — Ламль, надѣюсь, мы друзья попрежнему?

— Фледжби, — отвѣчалъ Ламль, — ни слова больше объ этомъ.

— Я, кажется, зашелъ слишкомъ далеко и раздосадовалъ васъ, но я это сдѣлалъ безъ злого умысла.

— Ни слова больше, ни слова! — повторилъ величественно мистеръ Ламль. — Дайте мнѣ… (Фледжби вздрогнулъ) дайте мнѣ вашу руку!

Они пожали другъ другу руки, и мистеръ Ламль не могъ скрыть своей радости. Онъ былъ такой же трусъ, какъ и Фледжби, и ему тоже грозила опасность пострадать отъ него, если бъ онъ не нашелся во-время и не рѣшился поступить сообразно съ тѣмъ, что подмѣтилъ въ глазахъ Фледжби.

Завтракъ окончился въ полномъ согласіи. Было рѣшено, что супруги Ламль будутъ неослабно вести свою интригу, подвигая впередъ любовныя дѣла Фледжби и упрачивая ему побѣду. Фледжби, съ своей стороны, смиренно допуская, что онъ не обладаетъ искусствомъ быть пріятнымъ въ обществѣ, просилъ, чтобы его искусные союзники пособили ему.

Какъ мало зналъ мистеръ Подснапъ о кознямъ и ловушкахъ, окружавшихъ его «молодую особу!» Онъ считалъ ее въ совершенной безопасности въ храмѣ подснаповщины, ожидающею наступленія того момента, когда она, Джорджіана, обратится къ нему, Фицъ-Подснапу, и когда онъ надѣлитъ ее мірскими благами отъ своихъ щедротъ. Краска залила бы щеки его образцовой «молодой особы», если бы въ дѣлѣ подобнаго рода она рѣшилась поступить не такъ, какъ ей указано властью предержащей, и воспользоваться мірскими благами не такъ, какъ это предрѣшено тою же властью. Кто отдаетъ сію жену въ супружество сему мужу? — Я, Подснапъ. Да погибнетъ же всякая дерзкая мысль, будто какое-либое мелкое твореніе осмѣлится вмѣшаться въ этотъ вопросъ!

Въ этотъ день былъ праздникъ, и Фледжби до самаго полудня не могъ возстановить ни равновѣсія своей души, ни обычной температуры своего носа. Въ Сити онъ направился только послѣ полудня, прошелъ противъ вытекавшаго оттуда живого потока и, только повернувъ въ предѣлы Сентъ-Мернакса, обрѣлъ наконецъ миръ и тишину. Стоявшій тамъ желтый оштукатуренный домъ съ выдавшимся впередъ верхнимъ этажемъ былъ тихъ, какъ и все кругомъ. Шторы на окнахъ были спущены, и надпись «Побсей и К°» въ окнѣ конторы въ нижнемъ этажѣ, казалось, дремала, выглядывая на спящую улицу.

Фледжби постучался и позвонилъ, опять позвонилъ и опять постучался, но никто не отворялъ. Фледжби перешелъ черезъ узенькую улицу и посмотрѣлъ вверхъ на окна дома, но изъ нихъ никто не посмотрѣлъ на Фледжби. Онъ разсердился, снова перешелъ улицу и дернулъ за ручку колокольчика такъ, какъ будто она была носомъ дома и напоминала ему то, чего онъ самъ чуть-чуть не испыталъ недавно. Затѣмъ его ухо, прижатое къ замочной скважинѣ, повидимому, доложило ему, что внутри что-то движется. Приложенный послѣ того къ замочной скважинѣ глазъ, очевидно, подтвердилъ показаніе уха, потому что Фледжби снова сердито дернулъ за носъ дома и дергалъ, дергалъ, дергалъ до тѣхъ поръ, пока не показался человѣческій носъ изъ отворившагося темнаго входа.

— Что это вы, сэръ! — закричалъ Фледжби. — Что это вы за штуки разыгрываете?!

Онъ говорилъ это старику-еврею, въ старомъ сюртукѣ съ длинными фалдами и широкими карманами. Почтенный джентльменъ имѣлъ плѣшивую голову съ свѣтящейся маковкой и съ длинными сѣдыми прядями волосъ, спускавшимися по обѣ стороны лица и сливавшимися съ сѣдой бородой. Съ выраженіемъ смиренной покорности, онъ, по восточному, преклонилъ голову и вытянулъ руки ладони книзу, какъ бы умилостивляя гнѣвъ повелителя.

— Что вы тамъ такое дѣлали? — спросилъ Фледжби все такъ же сердито.

— Великодушный мой хозяинъ, по случаю праздника я никого не ждалъ, — отвѣтилъ еврей умоляющимъ тономъ.

— Пропади они — ваши праздники! — сказалъ Фледжби, входя. — Какое вамъ дѣло до праздниковъ?.. Затворите дверь.

Съ прежнимъ выраженіемъ покорности на лицѣ старикъ повиновался. Въ прихожей висѣла его порыжѣлая шляпа съ большими полями и низкой тульей, такая же ветхая, какъ и его сюртукъ; въ углу при ней стоялъ посохъ, — не трость, а настоящій посохъ. Фледжби вошелъ въ контору, усѣлся на свой конторскій табуретъ, и заломилъ на бекрень свою шляпу. На полкахъ въ конторѣ стояли разнообразныя картонныя коробочки, а по стѣнамъ висѣли нитки поддѣльныхъ бусъ. Тутъ были еще образцы дешевыхъ стѣнныхъ часовъ и дешевыхъ вазъ для цвѣтовъ — все заграничный товаръ.

Сидя на табуретѣ въ шляпѣ на бекрень и покачивая ногой, Фледжби представлялъ своею молодостью невыгодный для него контрастъ со старостью еврея, стоявшаго передъ нимъ съ обнаженной головой и опущенными глазами, поднимавшимися лишь тогда, когда онъ говорилъ. Платье на немъ было поношенное и имѣло рыжій цвѣтъ, какъ и его шляпа въ прихожей, но, и оборванный, онъ не казался презрѣннымъ, между тѣмъ Фледжби, хоть и щеголь, все-таки казался презрѣннымъ,

— Вы такъ и не сказали мнѣ, что вы дѣлали, сэръ, — пробурчалъ Фледжби, почесывая себѣ голову краемъ шляпы.

— Сэръ, я дышалъ свѣжимъ воздухомъ.

— Въ погребѣ? Потому и не слыхали звонковъ?

— На крышѣ.

— Вотъ такъ способъ вести торговлю, чортъ возьми!

— Сэръ, — проговорилъ старикъ почтительнымъ, но спокойнымъ тономъ, — чтобы вести торговлю, нужны два человѣка, а по случаю праздника я остался одинъ.

— Ага! То есть покупщикъ не можетъ быть продавцомъ въ то же время? Такъ, кажется, говорятъ ваши жиды?

— Что жъ, это правда, — отвѣтилъ старикъ, улыбаясь.

— Нельзя же, чтобы вашъ братъ правды иногда не сказалъ, — замѣтилъ обаятельный Фледжби.

— Сэръ, неправды много между людьми всѣхъ наименованій, — возразилъ старикъ со спокойнымъ повышеніемъ въ голосѣ.

Немного озадаченный, Фледжби опять почесалъ свою умную голову шляпой, чтобы выиграть время.

— Кто, напримѣръ, — заговорилъ онъ снова, какъ будто передъ тѣмъ онъ говорилъ послѣдній, — кто кромѣ васъ и меня когда-нибудь слыхалъ о бѣдномъ евреѣ?

— Евреи часто слышать о бѣдныхъ евреяхъ и помогаютъ имъ, — сказалъ старикъ, поднимая глаза, съ своей прежней спокойной улыбкой.

— Не объ этомъ рѣчь! — отрѣзалъ Фледжби. — Вы понимаете, что я хочу сказать. Пожалуй, вы станете увѣрять, что вы бѣдный еврей. Я дорого бы далъ, чтобъ вы сознались, сколько вы нажили отъ моего покойнаго родителя. Я имѣлъ бы тогда лучшее о васъ мнѣніе.

Старикъ на это только преклонилъ голову и протянулъ руки, какъ раньше, ладонями внизъ.

— Не принимайте позъ, какъ въ школѣ для глухонѣмыхъ, — сказалъ остроумный Фледжби, — а выражайтесь по христіански, насколько можете.

— Меня тогда посѣтили болѣзнь и несчастье, — сказалъ старикъ, — и я былъ такъ бѣденъ, что безнадежно оставался въ долгу у вашего батюшки, не выплачивая ни капитала, ни процентовъ. Сынъ его, получивъ наслѣдство, милосердно простилъ мнѣ то и другое и помѣстилъ меня сюда.

Онъ сдѣлалъ легкое движеніе, какъ бы цѣлуя край воображаемой одежды, прикрывавшей находившагося передъ нимъ благороднаго юношу, — сдѣлалъ это смиренно, но картинно и не униженно.

— Вы, я вижу, не скажете ничего больше, и потому нечего васъ допрашивать, — проговорилъ Фледжби, глядя на него такъ, какъ будто хотѣлъ испытать эффектъ выдергиванія двухъ-трехъ здоровыхъ коренныхъ зубовъ. — Но сознайтесь, Райя, вотъ въ чемъ: кто говоритъ теперь, что вы бѣдны?

— Никто, — отвѣтилъ старикъ.

— Что правда, то правда, — согласился Фледжби.

— Никто, повторилъ старый еврей, печально качая головой. — Всѣ смѣются даже надъ такимъ предположеніемъ, какъ надъ сказкой. Когда я говорю: «Эта маленькая торговля не моя, — плавнымъ движеніемъ гибкой руки онъ указалъ на разнообразные предметы на полкахъ, — эта торговля принадлежитъ одному молодому джентльмену, христіанину, который почтилъ своимъ довѣріемъ меня, слугу своего, поручивъ мнѣ вести дѣло, и я обязанъ отдать ему отчетъ въ каждой бездѣлушкѣ, зъ каждой бусинкѣ» — всѣ надо мною смѣтся. Когда же, по поводу другихъ денежныхъ дѣлъ, я говорю заемщикамъ…

— Постойте, старина! — перебилъ его Фледжби. — Надѣюсь, вы не говорите имъ, чего не надо?

— Сэръ, я говорю имъ не болѣе того, что я вамъ сейчасъ повторяю. Когда я говорю имъ: «Не могу вамъ этого обѣщать: я не могу отвѣчать за другого, я долженъ переговорить съ хозяиномъ. У меня нѣтъ денегъ, я бѣдный человѣкъ, и это не отъ меня зависитъ», — они не вѣрятъ и такъ сердятся, что проклинаютъ меня.

— Вотъ это ловко! — воскликнулъ обаятельный Фледжби.

— Очень часто они мнѣ говорятъ: «Нельзя ли обойтись безъ этихъ штукъ, мистеръ Райя? Полно, полно, мистеръ Райя, мы знаемъ продѣлки людей вашего племени! (Моего племени — Боже правый!) Если вы даете деньги взаймы, такъ давайте же, давайте! А если не даете, такъ берегите ихъ, да ужъ прямо и говорите». Они не вѣрятъ мнѣ.

— Это очень хорошо, — сказалъ Обаятельный.

— Они говорятъ: мы знаемъ, мистеръ Райя, знаемъ. Стоитъ только взглянуть на васъ, чтобъ разгадать, въ чемъ тутъ дѣло…

«Хорошъ, очень хорошъ для своего мѣста, да и я молодецъ, что выбралъ такого. Я, можетъ быть, и мѣшковатъ подчасъ, да ужъ зато рѣдко когда ошибусь», думалъ Фледжби.

Ни единаго звука изъ этого разсужденія не вырвалось наружу съ дыханіемъ Фледжби, дабы не подать повода слугѣ возвысить себѣ цѣну. Не глядя на старика, спокойно стоявшаго передъ нимъ съ преклоненною головою и потупленными глазами, онъ чувствовать, что убавить у этого еврея одинъ дюймъ его лысины, одинъ дюймъ его сѣдыхъ волосъ, одинъ дюймъ его долгополаго сюртука, одинъ дюймъ его шляпы, одинъ дюймъ его ветхозавѣтнаго посоха, значило бы убавить у себя сотню фунтовъ стерлинговъ.

— Слушайте, Райя, — заговорилъ Фледжби, смягчившись послѣ всѣхъ этихъ соображеній. — Я хочу расширить размѣры покупки сомнительныхъ векселей. Займитесь-ка этимъ дѣломъ.

— Будетъ исполнено, сэръ.

— Просматривая счета, я вижу, что эта отрасль нашего дѣла приноситъ изрядный барышъ, и потому я намѣренъ расширить ее. Объявите, гдѣ слѣдуетъ, что вы скупаете сомнительные векселя огуломъ, — на вѣсъ, если можно, — предполагая, конечно, что вы будете просматривать пачки. А затѣмъ еще одно дѣльце: приходите ко мнѣ съ конторскими книгами въ восемь часовъ утра въ понедѣльникъ.

Райя вынулъ изъ-за пазухи складныя таблетки и записалъ приказаніе для памяти.

— Вотъ и все, что я хотѣлъ вамъ покуда сказать, — прибавилъ Фледжби жесткимъ тономъ, слѣзая съ табурета. — Ахъ да, еще вотъ что: я желалъ бы, чтобы вы пользовались свѣжимъ воздухомъ въ такихъ мѣстахъ, гдѣ вы могли бы слышать колокольчикъ или дверной молотокъ, — то или другое, или, пожалуй, и то, и другое. Кстати: какъ это вы дышите свѣжимъ воздухомъ на крышѣ? Изъ трубы, что ли, выставляете голову, или какъ?

— Сэръ, тамъ есть площадка, крытая свинцомъ, и я устроилъ себѣ на ней маленькій садикъ.

— Въ которомъ вы скрываете ваши деньги, старый скряга?

— Сокровище, которое я скрываю, хозяинъ, помѣстилось бы въ садикѣ величиною съ наперстокъ, отвѣчалъ Райя. — Двѣнадцать шиллинговъ въ недѣлю, получаемые въ видѣ жалованья старикомъ, скрываются сами собою.

— Желалъ бы я знать, чего вы въ самомъ дѣлѣ стоите? — проговорилъ презрительно Фледжби. — Ну, Богъ съ вами! Пойдемте-ка лучше взглянуть на вашъ садикъ на крышѣ.

Старикъ ступилъ шагъ назадъ и замялся.

— Сказать вамъ правду, сэръ, у меня тамъ гости.

— Гости? Чортъ знаетъ что такое! — воскликнулъ Фледжби. — Я полагаю, вы не забыли, кому принадлежитъ этотъ домъ?

— Онъ вашъ, сэръ, конечно, а я, живущій въ немъ, вашъ слуга.

— Ага! А я ужъ думалъ, вы забыли это, — протянулъ Фледжби, смотря на бороду Райя и ощупывая свою собственную. — Какимъ же это образомъ у васъ гости въ моемъ домѣ?

— Взойдите, сэръ, наверхъ, и взгляните на моихъ гостей. Я надѣюсь, вы согласитесь, что они народъ безобидный.

Обойдя его съ привѣтливой почтительностью, старикъ началъ подниматься по лѣстницѣ. Взбираясь впереди, онъ придерживался рукой за перила и, въ длинной черной одеждѣ своей, точно въ рясѣ, прикрывавшей послѣдовательно каждую ступеньку, казался вожакомъ пилигримовъ, набожно всходившихъ къ гробницѣ пророка.

Нѣсколько послѣднихъ деревянныхъ ступенекъ вывели ихъ, согнувшихся подъ низкимъ навѣсомъ крыши, на верхушку дома. Райя остановился и, обернувшись къ хозяину, молча указалъ ему на своихъ гостей.

Лиззи Гексамъ и Дженни Ренъ, для которыхъ добродушный старый еврей (быть можетъ, по наслѣдственному инстинкту своего народа) разостлалъ коверъ, сидѣли здѣсь, прислонившись не къ какому-нибудь романическому предмету, а къ почернѣвшей дымовой трубѣ, вокругъ которой обвивалось какое-то незатѣйливое ползучее растеніе. Обѣ склонились надъ одной книгой, — Дженни съ оживленнымъ лицомъ, Лиззи съ выраженіемъ напряженія въ морщинкахъ на лбу и въ сжатыхъ губахъ. Еще двѣ-три книжки лежали вблизи и тутъ же стояли двѣ корзинки, — одна съ дешевыми фруктами, а другая съ нитками бусъ и обрѣзками мишуры. Нѣсколько штукъ деревянныхъ ящиковъ съ самыми обыкновенными цвѣтами и вѣчно-зеленѣющими кустиками довершали роскошь сада. Окружающая пустыня крышъ была заставлена одиноко торчавшими старыми трубами: повертывая то туда, то сюда своими дымовыми колпачками и размахивая своимъ дымомъ, онѣ, казалось, вскидывали головки, обмахиваясь опахалами, и съ удивленіемъ смотрѣли вокругъ.

Отведя глава отъ книги, чтобъ испытать, держала ли ея память прочитанное, Лиззи первая замѣтила, что на нее смотрятъ. Она поднялась на ноги. Тогда миссъ Ренъ тоже замѣтила, что за ней наблюдаютъ, и сказала, непочтительно обращаясь къ могущественному обладателю дома:

— Кто бы вы тамъ ни были, а я встать не могу, потому что у меня спина болитъ и ноги не дѣйствуютъ.

— Это мой хозяинъ, — сказалъ Райя, выступая впередъ.

«Что-то не похожъ на хозяина», сказала про себя миссъ Ренъ, передернувъ глазами и подбородкомъ.

— Это маленькая портниха, сэръ: шьетъ на маленькихъ людей, — отрекомендовалъ старикъ. — Объясните хозяину, Дженни.

— На куколъ, вотъ и все, — сказала Дженни отрывисто. — Трудно потрафить на нихъ: фигурки такія нескладныя, — никогда не отыщешь, гдѣ талія.

— А это ея пріятельница, — продолжалъ старикъ, указывая на Лиззи. — Тоже трудолюбивая пчелка. Онѣ обѣ такія: работаютъ съ утра до поздняго вечера, сэръ, — съ ранняго утра до поздняго вечера; а на досугѣ, въ праздникъ, какъ, напримѣръ, сегодня, учатся всякимъ наукамъ.

— Ну, отъ этого-то мало толку, — замѣтилъ мистеръ Фледжби.

— Все зависитъ отъ человѣка, — сказала миссъ Ренъ, прерывая его.

— Мое знакомство съ ними, — заговорилъ старый еврей съ явнымъ желаніемъ смягчить рѣзкость возраженія Дженни, — началось съ того, что онѣ приходили (да и теперь приходятъ) покупать нашъ бракъ и обрѣзки, которые идутъ въ дѣло у миссъ Дженни. Нашъ бракъ поступаетъ на наряды самаго лучшаго общества, сэръ, — на наряды ея румяныхъ маленькихъ покупщицъ. Онъ идетъ на ихъ головные уборы и на бальныя платья. Онѣ даже надѣваютъ его (такъ, по крайней мѣрѣ говоритъ миссъ Дженни) на придворные балы.

— А-а! — протянулъ Фледжби, въ практическомъ умѣ котораго эта кукольная картина рождала лишь пріятныя надежды на сбытъ. — Она, должно быть, сегодня купила то, что въ этой корзинкѣ.

— Да, должно быть, купила и заплатила за все, по всей вѣроятности, — отвѣтила за старика миссъ Ренъ.

— Дайте-ка взглянуть, что тутъ такое, — сказалъ подозрительный Фледжби.

Райя подалъ ему корзинку.

— Сколько же пришлось за все это?

— Два драгоцѣнныхъ серебряныхъ шиллинга, — отвѣтила опять миссъ Ренъ.

— Та-акъ, — сказалъ Флежби, раскапывая указательнымъ пальцемъ то, что лежало въ корзинкѣ. — Цѣна хорошая. Вамъ отмѣрили порядочное количество товару, миссъ… какъ бишь васъ?

— «Дженни», если вы ничего не имѣете противъ, — подсказала дѣвочка съ невозмутимымъ спокойствіемъ.

— Вамъ отмѣрили достаточное количество, миссъ Дженни, но и цѣна недурная… А вы тоже покупаете у насъ что-нибудь? — спросилъ мистеръ Фледжби, обращаясь къ другой посѣтительницѣ.

— Нѣтъ, сэръ.

— И ничего не продаете?

— Нѣтъ, сэръ.

Недружелюбно поглядывая на допросчика, Дженни тихонько протянула руку къ рукѣ своей подруги и принудила ее сѣсть.

— Мы такъ рады, сэръ, что можемъ придти сюда отдохнуть, — сказала она, обращаясь къ хозяину. — Вы вѣдь не знаете, въ чемъ состоитъ нашъ отдыхъ? Вѣдь онъ не знаетъ, Лиззи? — Тишина и воздухъ — вотъ и все.

— Тишина? — повторилъ Фледжби презрительно, повернувъ голову къ сторону городского шума. — А воздухъ — ифу! — и онъ кивнулъ на дымъ.

— Да, но тутъ такъ высоко! — сказала Дженни. — Видишь, какъ облака быстро несутся надъ узкими улицами и ни капельки не думаютъ о нихъ; видишь, какъ золотые шпицы указываютъ на горы небесныя, откуда вѣтеръ, и чувствуешь, что ты какъ будто умерла.

Маленькое существо глядѣло вверхъ, поднявъ надъ собою тонкую, прозрачную ручку.

— Какъ же вы себя чувствуете умершей? — спросилъ Фледжби, немного смутившись.

— О, такъ покойно, такъ мирно, такъ благодатно! — воскликнула дѣвочка, улыбаясь. — Слышишь, какъ тамъ, вдали, оставшіеся еще въ живыхъ несчастные люди работаютъ, плачутъ и зовутъ другъ друга, — тамъ, внизу, въ душныхъ и темныхъ улицахъ, — слышишь и жалѣешь ихъ. Словно цѣпи спадаютъ съ тебя, и душу твою наполняетъ такое странное, доброе и грустное счастье…

Глаза ея обратились на старика, который стоялъ, скрестивъ на груди руки, и спокойно смотрѣлъ на нее.

— Мнѣ вотъ сейчасъ казалось, — продолжала она, указывая на него, — казалось, что я видѣла, какъ онъ вышелъ изъ своей могилы. Онъ выходилъ изъ этой низкой двери, сгорбленный, изнуренный, потомъ вздохнулъ, выпрямился, взглянулъ на небо, и жизнь его тамъ, внизу, во тьмѣ, кончилась. И вдругъ его опять призвали къ жизни, — прибавила она, обернувшись къ Фледжби и проницательно, исподлобья, глядя на него. — Зачѣмъ вы призвали его?

— Зачѣмъ бы я тамъ его ни призвалъ, я знаю только, что онъ долго не являлся, — проворчалъ Фледжби.

— Вотъ вы такъ не умерли, — сказала ему Дженни, — ступайте внизъ, — живите!

Мистеръ Фледжби, повидимому, обрадовался этому намеку. Онъ кивнулъ головой и повернулъ къ двери. Когда послѣдовавшій за нимъ Райя спускался по лѣстницѣ, дѣвочка крикнула ему серебрянымъ голоскомъ:

— Не оставайся тамъ долго. Воротись и умри!

И все время, пока они спускались, до нихъ доносился, все слабѣе и слабѣе, ея тонкій, мелодичный голосокъ, звенѣвшій не то речитативомъ, не то на какой-то напѣвъ: "Воротись и умри! Воротись и умри! "

Когда они сошли въ прихожую, Фледжби остановился подъ сѣнью широкополой шляпы Райи, и, задумчиво приподнявъ его посохъ, сказалъ:

— Красивая дѣвушка та, что въ здравомъ умѣ.

— И такъ же добра, какъ красива, — отвѣчалъ Райя.

— Во всякомъ случаѣ я надѣюсь, она не такъ дурна, чтобы подманить какого-нибудь парня къ нашимъ замкамъ и научить его, какъ забраться въ домъ, — замѣтилъ Фледжби сухо и засвисталъ. — Смотрите въ оба, не закрывайте глазъ и новыхъ знакомыхъ не заводите, какъ бы они ни были красивы и добры… Вы, конечно, не называете моего имени?

— Никогда, сэръ!

— Если васъ будутъ разспрашивать на этотъ счетъ, — скажите — Побсей, или скажите — Компанія, или все, что угодно, только не настоящее имя.

Его признательный слуга (признательность въ этомъ племени бываетъ глубока, сильна и долговѣчна) склонилъ передъ нимъ голову, и на этотъ разъ уже не метафорически, а дѣйствительно приложилъ къ губамъ край его одежды, но такъ легко, что тотъ ничего не замѣтилъ.

Обаятельный Фледжби пошелъ своей дорогой, радуясь изворотливости своего ума, благодаря которой онъ держалъ у себя подъ пальцемъ еврея, а старикъ пошелъ другой дорогой, вверхъ по лѣстницѣ. По мѣрѣ того, какъ онъ поднимался, до слуха его громче доносились звуки все того же призыва или пѣсни, и поднявъ глаза, онъ увидѣлъ надъ собой маленькое личико, смотрѣвшее внизъ изъ вѣнца длинныхъ, свѣтлыхъ, блестящихъ волосъ и сладкозвучно твердившее ему, какъ видѣніе:

— Воротись и умри! Воротись и умри!

VI. Загадка безъ отвѣта.

Мистеръ Мортимеръ Ляйтвудъ и мистеръ Юджинъ Рейборнъ опять сидѣли вдвоемъ въ Темплѣ. Въ этотъ вечеръ, однако, они сидѣли не въ конторѣ «высокодаровитаго» стряпчаго, а насупротивъ, въ другихъ унылыхъ комнатахъ, въ томъ же второмъ этажѣ, гдѣ снаружи на черныхъ дверяхъ, напоминавшихъ тюремныя, была надпись:

«Квартира м-ра Юджина Рейборна и м-ра Мортимера Ляйтвуда. (Контора м-ра Ляйтвуда напротивъ.)»

Все въ этой квартирѣ показывало, что она недавно была отдѣлана заново. Бѣлыя буквы надписи были особенно бѣлы и очень сильно дѣйствовали на чувство обонянія. Наружный видъ столовъ и стульевъ (подобно наружности леди Типпинсъ) былъ слишкомъ цвѣтущъ, такъ что трудно было довѣриться ему, а ковры и ковровыя дорожки такъ и лѣзли зрителю прямо въ глаза необычайной выпуклостью своихъ узоровъ.

— Ну вотъ, теперь у меня хорошее настроеніе духа, — сказалъ Юджинъ. (Друзья сидѣли у камина другъ противъ друга). — Надѣюсь, что и нашъ обойщикъ чувствуетъ себя хорошо.

— Отчего бы ему и не чувствовать себя хорошо? — спросилъ Ляйтвудъ.

— Конечно, — согласился Юджинъ, немного подумавъ: — онъ вѣдь не посвященъ въ тайну нашихъ денежныхъ дѣлъ, а потому и можетъ пребывать въ хорошемъ настроеніи духа.

— Мы ему заплатимъ, — сказалъ Мортимеръ.

— Заплатимъ? Неужели? — откликнулся Юджинъ съ равнодушнымъ удивленіемъ. — Ты не шутя это говоришь?

— Я намѣренъ заплатить, Юджинъ, по крайней мѣрѣ свою часть, — проговорилъ Мортимеръ слегка обиженнымъ тономъ.

— А-а! Я тоже намѣренъ заплатить. Но я намѣренъ лишь настолько, что… что, пожалуй, и не намѣренъ.

— Не намѣренъ?

— Нѣтъ, я намѣренъ и всегда буду только намѣренъ и больше ничего, мой милый. А вѣдь это одно и то же выходить.

Пріятель Юджина, откинувшись назадъ на вольтеровскомъ креслѣ, внимательно посмотрѣлъ на него, тоже раскинувшагося въ вольтеровскомъ креслѣ съ вытянутыми на коврикъ ногами, и потомъ со смѣхомъ, который Юджинъ всегда умѣлъ въ немъ возбудить безъ всякаго видимаго старанія съ своей стороны, сказалъ ему:

— Какъ бы то ни было, а твои причуды много увеличили счетъ.

— Вотъ человѣкъ! Домашнія добродѣли называетъ причудами! — воскликнулъ Юджинъ, поднимая глаза къ потолку.

— Ну кому нужна, напримѣръ, эта биткомъ набитая всякой посудой маленькая кухня, въ которой никогда ничего не будетъ стряпаться? — спросилъ Мортимеръ.

— Любезный мой Мортимеръ. — отвѣчалъ его другъ, лѣниво приподнимая голову, чтобы взглянуть на него, — сколько разъ я тебѣ объяснялъ, что нравственное вліяніе кухни есть дѣло большой важности.

— Нравственное вліяніе кухни на этого парня — воображаю! — проговорилъ со смѣхомъ Мортимеръ.

— Сдѣлай мнѣ одолженіе, — сказалъ на это Юджинъ, вставая съ кресла съ важнымъ видомъ, — войдемъ и осмотримъ эту часть нашего хозяйства, которую ты такъ поспѣшно осуждаешь.

Съ этими словами онъ взялъ свѣчу и повелъ своего друга въ четвертую комнату ихъ квартиры, — небольшую узкую комнату, которая была очень удобно и элегантно отдѣлана подъ кухню.

— Смотри: вотъ миніатюрная кадушка подъ тѣсто; вотъ скалка, доска для рубки мяса; вотъ цѣлая полка глиняной посуды, кофейная мельница; вотъ полный шкапъ фаянсовой посуды: соусники, кастрюльки, ступка; вотъ вертелъ, вотъ какой-то очаровательный котелокъ и цѣлая оружейная палата покрышекъ на блюда. Нравственное вліяніе этихъ предметовъ на развитіе во мнѣ домашнихъ добродѣтелей огромно, — не въ тебѣ, потому что ты отпѣтый человѣкъ, а во мнѣ. Право, мнѣ кажется, я чувствую, что во мнѣ начинаютъ зарождаться домашнія добродѣтели. Сдѣлай мнѣ еще одно одолженіе: войди со мной въ мою спальню… Вотъ письменный столъ — видишь? — съ длиннымъ рядомъ разгородокъ изъ краснаго дерева, по разгородкѣ на каждую букву азбуки. Для какого употребленія предназначаются эти разгородки? А вотъ для какого. Получаю я, напримѣръ, вексель, скажемъ — отъ Джонса. Я тщательно надписываю его на письменномъ столѣ «Джонсъ» и кладу въ разгородку подъ буквою Д. Это почти то же, что росписка; во всякомъ случаѣ столько же удовлетворительно для меня… Я очень желалъ бы, Мортимеръ, — продолжалъ Юджинъ, садясь на кровать съ видомъ философа, поучающаго ученика, — я очень желалъ бы, чтобы мой примѣръ побудилъ и тебя выработать въ себѣ привычку къ аккуратности и методичности, и чтобы нравственныя вліянія, которыми я тебя окружилъ, подѣйствовали на развитіе въ тебѣ домашнихъ добродѣтелей.

Мортимеръ опять засмѣялся, проговоривъ, какъ всегда, въ такихъ случаяхъ: «Ахъ, Юджинъ, какой ты, право, чудакъ!» Но когда смѣхъ его затихъ, въ его лицѣ появилось что-то серьезное, чтобы не сказать — тревожное. Несмотря на пагубно укоренившіяся въ немъ равнодушіе и вялость, сдѣлавшіяся его второю натурою, онъ былъ крѣпко привязанъ къ своему другу. Они сдружились еще на школьной скамьѣ, и съ той поры Мортимеръ всегда подражалъ Юджину не менѣе, восхищался имъ не менѣе и не менѣе любилъ его, чѣмъ въ тѣ далекіе дни.

— Юджинъ, — заговорилъ онъ уже безъ улыбки, — если бъ я могъ разсчитывать увидѣть тебя хоть на минуту серьезнымъ, я бы попробовалъ серьезно поговорить съ тобой.

— Поговорить серьезно? — повторилъ Юджинъ. — Моральныя вліянія, я вижу, начинаютъ дѣйствовать… Говори.

— Хорошо, я начну, — сказалъ Мортимеръ, — хотя ты пока еще не серьезенъ.

— Въ этомъ желаніи серьезности, — проговорилъ Юджинъ съ видомъ человѣка, дѣлящагося результатами долгихъ и глубокомысленныхъ размышленій, — я усматриваю благотворное вліяніе кадушки подъ тѣсто и кофейной мельницы. Утѣшительно.

— Юджинъ, — началъ опять Мортимеръ, не обративъ вниманія на это небольшое intermezzo и положивъ руку на плечо сидѣвшему все въ той же позѣ на кровати своему другу, передъ которымъ онъ теперь стоялъ, — Юджинъ, ты что-то отъ меня скрываешь.

Юджинъ взглянулъ на него, но не сказалъ ни слова.

— Все прошлое лѣто ты отъ меня что-то скрывалъ. Вспомни: до наступленія нашихъ лѣтнихъ каникулъ ты такъ мечталъ о нихъ, какъ никогда ни о чемъ не мечталъ — по крайней мѣрѣ, на сколько я знаю, — съ тѣхъ поръ, какъ мы впервые вмѣстѣ съ тобой плавали въ лодкѣ. А когда наступили каникулы, ты и думать забылъ о лодкѣ и безпрестанно куда-то исчезалъ. Хорошо тебѣ было говорить, твердить мнѣ десять, двадцать разъ, по твоей, привычкѣ вѣчно шутить, которую я такъ знаю и такъ люблю, что твои отлучки вызывались боязнью, чтобъ мы съ тобой не надоѣли другъ другу. Но вѣдь само собою разумѣется, что очень скоро я началъ понимать, что это неспроста, что за этими отлучками что-то таится. Я не спрашиваю что, такъ какъ самъ ты молчишь, но это фактъ. Скажи, развѣ не правда?

— Даю тебѣ слово, Мортимеръ, что я ничего не знаю, — отвѣтилъ Юджинъ послѣ серьезнаго молчанія, длившагося нѣсколько секундъ.

— Не знаешь, Юджинъ?

— Клянусь душой — не знаю. Я о самомъ себѣ знаю меньше, чѣмъ о многихъ людяхъ на свѣтѣ, и опять скажу: я ничего не знаю.

— У тебя есть какой-то планъ въ головѣ.

— Есть планъ? Мнѣ кажется, нѣтъ.

— Или по крайней мѣрѣ есть какой-то предметъ, который тебя занимаетъ, чего прежде не было.

— Я, право, не могу сказать, — проговорилъ Юджинъ смущенно, покачавъ головой, и помолчавъ, чтобы собраться съ мыслями, продолжалъ: — Порой я думаю — есть, а порой думаю — нѣтъ. Иногда я бываю почти готовъ искать такого предмета, иногда же чувствую, что это глупо и только утомило бы меня. Нѣтъ, рѣшительно ничего не могу тебѣ сказать. Откровенно и искренно говорю: я бы сказалъ, если бъ могъ.

Съ послѣднимъ словомъ онъ хлопнулъ друга рукой по плечу и, вставая съ кровати, сказалъ:

— Ты долженъ принимать своего друга такимъ, каковъ онъ есть. Ты знаешь меня, Мортимеръ. Ты знаешь, какъ я ужасно чувствителенъ къ скукѣ. Ты знаешь, что я, сдѣлавшись человѣкомъ настолько, чтобы сознать себя воплощенной загадкой, надоѣдалъ самъ себѣ чуть не до слезъ, стараясь разгадать, что я такое. Ты знаешь наконецъ, что я отказался отъ этой мысли и рѣшилъ больше не пытаться отгадать. Теперь самъ и посуди: какъ я могу дать отвѣтъ, котораго до сихъ поръ и самъ не нашелъ? Старинная дѣтская поговорка гласитъ: «Погадай, погадай, дитятко родное, а все-таки не отгадать тебѣ, что это такое». Мой отвѣтъ пока: нѣтъ. Клянусь жизнью, ничего не могу тебѣ сказать.

Въ этихъ словахъ была такая примѣсь правды, извѣстной Мортимеру о безпечномъ Юджинѣ, что ихъ нельзя было принять за простое желаніе уклониться отъ прямого отвѣта. Кромѣ того, все это было сказано съ видомъ подкупающей искренности: очевидно, для единственнаго цѣнимаго имъ друга Юджинъ сдѣлалъ исключеніе и вышелъ на этотъ разъ изъ своего обычнаго безпечнаго равнодушія ко всему.

— Пойдемъ-ка, мой милый, попробуемъ, какое дѣйствіе произведетъ на насъ сигара, — сказалъ Юджинъ. — Если она хоть сколько-нибудь просвѣтитъ меня по этому вопросу, я скажу тебѣ все безъ утайки.

Они повернули въ первую комнату и, находя, что она слишкомъ нагрѣлась отъ камина, открыли окно. Потомъ, закуривъ сигары, присѣли на подоконникъ и, испуская дымъ, принялись глядѣть внизъ на дворъ, освѣщенный луною.

— Нѣтъ, не просвѣщаетъ, — заговорилъ Юджинъ послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія. — Отъ всего сердца извиняюсь, мой другъ, но изъ этого ровно ничего не выходитъ. — Если ничего не выходить, такъ ничего и не выйдетъ, — отозвался Мортимеръ. — Значитъ, я могу быть покоенъ. Вѣдь ничего не выйдетъ? Ничего вреднаго для тебя, Юджинъ, или, можетъ быть…

Юджинъ взялъ его за руку, заставивъ такимъ образомъ на мгновеніе пріостановиться, и, вынувъ комочекъ земли изъ стоявшаго на подоконникѣ цвѣточнаго горшка, ловко угодилъ имъ въ небольшую точку свѣта на противоположной стѣнѣ. Исполнивъ это къ полному своему удовольствію, онъ переспросилъ:

— Или, можетъ быть?..

— Или вреднаго для кого-нибудь другого.

— То есть какъ это, — проговорилъ Юджинъ, взявъ еще комочекъ земли и чрезвычайно мѣтко бросивъ въ ту же цѣль, — Какъ это «вреднаго для кого-нибудь другого?»

— Ужъ этого я не знаю.

— И потомъ, — продолжалъ Юджинъ, пуская въ то же время третій выстрѣлъ, — для кого же другого?

— Не знаю.

Захвативъ еще комочекъ земли, Юджинъ взглянулъ на своего друга вопросительно, отчасти даже подозрительно. Но на лицѣ друга не было никакой затаенной, недосказанной мысли.

— Два заблудившихся въ лабиринтахъ закона скитальца вступаютъ въ нашъ дворъ, — сказалъ вдругъ Юджинъ, заглянувъ внизъ (вниманіе его было привлечено стукомъ шаговъ во дворѣ). — Они осматриваютъ дверь подъ нумеромъ первымъ: очевидно ищутъ нужную имъ фамилію. Не найдя ее подъ нумеромъ первымъ, они переходятъ къ нумеру второму. Въ шляпу скитальца нумеръ второй — того, который пониже, — я запускаю вотъ этимъ комочкомъ. Попавъ ему въ шляпу, я спокойно продолжаю курить и погружаюсь въ созерцаніе неба.

Въ эту минуту оба скитальца взглянули вверхъ на окно, затѣмъ, обмѣнявшись двумя-тремя словами, повернулись къ двери, приходившейся подъ этимъ окномъ. Тамъ, повидимому, они нашли, что имъ требовалось, потому что вошли въ дверь и скрылись изъ виду.

— Когда они опять покажутся, ты увидишь, какъ я подшибу ихъ обоихъ, — сказалъ Юджинъ, приготовляя для этой цѣли два комочка.

Ему не приходило въ голову, что они могли искать его самого или Ляйтвуда. Но имъ, какъ видно, былъ нуженъ именно одинъ изъ нихъ, ибо скоро раздался легкій стукъ въ дверь.

— Сегодня я дежурный, — сказалъ Мортимеръ, — Юджинъ, ты оставайся на своемъ мѣстѣ.

Не нуждаясь въ упрашиваніяхъ, Юджинъ остался на мѣстѣ, продолжая спокойно курить и ничуть не любопытствуя узнать, кто пришелъ, пока Мортимеръ не заговорилъ съ нимъ, тронувъ его за плечо. Тогда онъ повернулся отъ окна къ комнатѣ и увидѣлъ, что посѣтители были Чарли Гексамъ и съ нимъ какой-то незнакомый господинъ. Они сейчасъ же узнали его.

— Ты помнишь этого молодого человѣка, Юджинъ? — спросилъ Мортимеръ.

— Дай-ка взглянуть, — отвѣтилъ Юджинъ хладнокровно. — О да, конечно, помню.

Онъ не имѣлъ никакого намѣренія взять мальчика за подбородокъ, какъ сдѣлалъ это когда-то, но Чарли заподозрилъ его въ такомъ намѣреніи и гнѣвнымъ жестомъ поднялъ руку. Южинъ засмѣялся и взглянулъ на Ляйтвуда, какъ бы спрашивая объясненія этого страннаго визита.

— Онъ говоритъ, что ему нужно тебѣ что-то сказать.

— Должно быть, тебѣ, Мортимеръ.

— Я самъ такъ думалъ, но онъ говорить — нѣтъ. Онъ говоритъ, что онъ къ тебѣ.

— Да, это я дѣйствительно говорю, — подтвердилъ мальчикъ. — Я намѣренъ объясниться съ вами, мистеръ Юджинъ Рейборнъ.

Миновавъ его взглядомъ, какъ будто тамъ, гдѣ онъ стоялъ, было пустое мѣсто, Юджинъ посмотрѣлъ на Брадлея Гедстона, потомъ равнодушно повернулся къ Мортимеру и спросилъ, кто этотъ другой человѣкъ.

— Я другъ Чарльза Гексама, я его учитель, — сказалъ Брадлей Гедстонъ.

— Вамъ бы слѣдовало, милостивый государь, учить вашихъ учениковъ лучше держать себя, — замѣтилъ Южинъ.

Спокойно продолжая курить, онъ облокотился на наличникъ камина и, не сводя глазъ, смотрѣлъ на учителя. Онъ смотрѣлъ на него жесткими глазами, полными холоднаго презрѣнія, какъ на низшее существо. Учитель смотрѣлъ на него тоже жесткими глазами, но съ выраженіемъ иного рода: въ немъ была и бѣшеная ревность, и пламенный гнѣвъ.

Замѣчательно, что ни тотъ, ни другой не смотрѣли на Чарли. Во все продолженіе послѣдовавшаго затѣмъ между этими двумя людьми, разговора — который бы изъ нихъ двоихъ ни говорилъ и къ кому бы изъ двоихъ ни обращалась рѣчь, — они смотрѣли только другъ на друга. Между ними было какое-то тайное, но безошибочное взаимное пониманіе, дѣлавшее ихъ непримиримыми врагами.

— Бываютъ случаи, мистеръ Юджинъ Рейборнъ, — заговорилъ въ отвѣтъ Брадлей блѣдными дрожащими губами, — бываютъ случаи, когда естественныя чувства моихъ учениковъ становятся сильнѣе, чѣмъ мои уроки.

— То есть почти всегда, полагаю, — отвѣтилъ Юджинъ, смакуя свою сигару. — Вы назвали меня правильно. Позвольте узнать ваше имя.

— Вамъ нѣтъ особенной надобности его знать.

— Правда, — замѣтилъ Юджинъ колко и рѣзко прерывая его на этомъ промахѣ, — правда, мнѣ нѣтъ даже никакой надобности его знать. Я могу называть васъ школьнымъ учителемъ: это титулъ почетный. Да, вы совершенно правы, школьный учитель.

Чтобъ раздразнить Брадлея Гедстона, это средство оказалось оружіемъ какъ нельзя болѣе дѣйствительнымъ, и притомъ неосторожно сработаннымъ имъ самимъ въ минуту гнѣва. Онъ старался сжать губы, чтобъ онѣ не дрожали, но губы все-таки дрожали.

— Мистеръ Юджинъ Рейборнъ, — вмѣшался въ разговоръ Чарли Гексамъ, — я хочу сказать вамъ нѣсколько словъ. Для меня это настолько важно, что мы отыскивали вашъ адресъ въ календарѣ, потомъ ходили въ вашу контору, и вотъ пришли сюда.

— Вы задали себѣ слишкомъ много хлопотъ, школьный учитель, — сказалъ на это Юджинъ, сдувая пушистый пепелъ со своей сигары и совершенно игнорируя мальчика, — надѣюсь, что онѣ вознаградятся.

— И я радъ, что могу говорить въ присутствіи мистера Ляйтвуда, — продолжалъ Чарли, — потому что черезъ мистера Ляйтвуда вы познакомились съ моей сестрой.

Рейборнъ лишь на мгновеніе отвелъ глаза отъ учителя, чтобы взглянуть, какое дѣйствіе произвело послѣднее слово на Мортимера. Тотъ, стоя по другую сторону камина, какъ только было произнесено это слово, повернулся лицомъ къ огню и уставился на него.

— Благодаря мистеру Ляйтвуду вы видѣли сестру мою и во второй разъ. Вы вѣдь были съ нею въ то время, когда былъ найденъ мой отецъ. Затѣмъ я засталъ васъ съ нею и на другой день. Съ той поры вы видались съ ней очень часто. Я желаю знать для чего?

— Ну, стоило ли изъ-за этого хлопотать, школьный учитель? — проговорилъ Юджинъ тономъ безпристрастнаго совѣтчика — посторонняго зрителя. — Столько шуму изъ пустяковъ! Впрочемъ вамъ, конечно, лучше знать, а по моему — не стоило.

— Я не понимаю, мистеръ Рейборнъ, почему вы обращаетесь ко мнѣ, — отозвался на это Брадлей съ возрастающимъ гнѣвомъ.

— Не понимаете! — Ну хорошо, я не буду.

При своемъ полномъ самообладаніи Юджинъ сказалъ это такъ оскорбительно, что респектабельная правая рука Гедстона, сжавъ респектабельный волосяной шнурокъ, на которомъ висѣли респектабельные серебряные часы, была готова затянуть этотъ шнурокъ вокругъ его горла. Ничего болѣе Юджинъ не счелъ за нужное прибавить. Онъ стоялъ, склонивъ голову на руку, продолжая курить, и невозмутимо глядѣлъ на волновавшагося Брадлея Гедстона съ его стиснутой правой рукой, — глядѣлъ такъ, что тотъ былъ готовъ сойти съ ума.

— Мистеръ Рейборнъ, — проговорилъ между тѣмъ мальчикъ, — намъ извѣстно не только то, что я сейчасъ вамъ сказалъ, намъ извѣстно больше. Сестра моя пока еще не знаетъ, что мы все открыли, но мы открыли все. У насъ съ мистеромъ Гедстономъ былъ планъ дать образованіе моей сестрѣ, по совѣту и подъ руководствомъ мистера Гедстона, ибо онъ въ этомъ дѣлѣ самый лучшій авторитетъ, что бы вы тамъ ни думали о немъ, куря свою сигару… И что же мы узнаемъ? Что мы узнаемъ, мистеръ Ляйтвудъ? — Мы узнаемъ, что моя сестра уже беретъ уроки безъ нашего вѣдома. Мы узнаемъ, что въ то самое время, когда сестра моя неохотно и холодно выслушиваетъ всѣ наши планы, составленные нами для ея же пользы, — планы мои, ея брата, и мистера Гедстона, достойнѣйшаго судьи въ этихъ вопросахъ, — доказательствомъ чему служатъ его аттестаты, которые онъ всегда можетъ предъявить, — что въ это самое время она охотно принимаетъ другія услуги. Да, и занимается очень прилежно; а я знаю, что значить прилежно заниматься. Знаетъ это и мистеръ Гедстонъ. Теперь вопросъ: кто-нибудь платитъ же за эти уроки? — вотъ мысль, которая естественно рождается у насъ. Кто же платитъ? Мы начинаемъ разыскивать, мистеръ Ляйтвудъ, и узнаемъ, что платитъ вашъ другъ, вотъ этотъ самый Юджинъ Рейборнъ. Спрашивается: какое онъ имѣетъ право на это и что онъ замышляетъ, и какъ онъ смѣетъ позволять себѣ такую вольность безъ моего согласія, когда я поднимаюсь въ свѣтѣ, благодаря собственнымъ стараніямъ и помощи мистера Гедстона, и не могу допустить, чтобы малѣйшая тѣнь упала на мою репутацію, чтобы малѣйшій упрекъ коснулся моего добраго имени черезъ мою сестру.

Ребяческая незрѣлость этой рѣчи и вылившійся въ ней непомѣрный, откровенный эгоизмъ дѣлали ее поистинѣ жалкою рѣчью. Несмотря на это Брадлей Гедстонъ, привыкшій къ малолѣтнимъ слушателямъ своей школы, но мало знакомый съ умственной сферой взрослыхъ людей, выразилъ всѣмъ своимъ видомъ большое сочувствіе ей.

— А теперь я скажу мистеру Юджину Рейборну, — продолжалъ Чарли, вынужденный обращаться къ нему въ третьемъ лицѣ послѣ напрасной попытки говорить во второмъ, — теперь я скажу, что я противъ его знакомства съ моею сестрой и прошу его прекратить это знакомство. Но пусть онъ не забираетъ себѣ въ голову, что я боюсь, чтобы моя сестра не привязалась къ нему.

Тутъ мальчикъ насмѣшливо улыбнулся, учитель тоже улыбнулся, а Юджинъ молча сдунулъ пепелъ съ сигары.

— Я противъ этого, и довольно. Я для моей сестры гораздо больше значу, чѣмъ онъ думаетъ. Я поднимаюсь въ свѣтѣ и намѣренъ поднять ее до себя. Она это знаетъ и должна разсчитывать на меня въ своихъ планахъ на будущее. Я такъ понимаю этотъ вопросъ; такъ же понимаетъ его и мистеръ Г’едстонъ. Моя сестра — прекрасная дѣвушка, но у нея есть романическія идеи — не о такихъ вещахъ, какъ вашъ мистеръ Юджинъ Рейборнъ, а о смерти моего отца, напримѣръ, и о другихъ предметахъ подобнаго рода. Мистеръ Рейборнъ потворствуетъ этимъ идеямъ, чтобы придать себѣ важности въ ея глазахъ, и она думаетъ, что она должна быть признательна ему. Но я не желаю, чтобъ она была признательна ему или кому бы то ни было, кромѣ меня и мистера Гедстона. И еще скажу мистеру Рейборну: если онъ не обратитъ вниманія на мое требованіе, тѣмъ хуже будетъ для нея. Пусть онъ это запомнитъ: хуже для нея.

Наступило молчаніе, во время котораго учитель, судя по его виду, чувствовалъ себя крайне неловко.

— Позвольте вамъ замѣтить, школьный учитель, — сказалъ Юджинъ, вынимая изо рта быстро сгорѣвшую сигару, чтобы взглянуть на нее, — позвольте вамъ замѣтить, что вы можете убрать вашего ученика.

— А вы, мистеръ Ляйтвудъ, — перебилъ его мальчикъ съ лицомъ, разгорѣвшимся отъ жгучей обиды, отъ безсильной досады на то, что онъ не можетъ добиться ни вниманія, ни отвѣта, — я надѣюсь, вы запомните то, что я говорилъ вашему другу и что вашъ другъ выслушалъ отъ меня отъ слова до слова, хоть онъ и притворяется, что ничего не слыхалъ. Вы обязаны запомнить это, мистеръ Ляйтвудъ: какъ я уже сказалъ, вы познакомили вашего пріятеля съ моей сестрой; если бы не вы, она никогда бы не видала его. Богу извѣстно, что никто изъ насъ никогда въ немъ не нуждался и никто бы не соскучился по немъ. А теперь, мистеръ Гедстонъ, такъ какъ мистеръ Юджинъ Рейборнъ волей-неволей долженъ былъ выслушать все, что я хотѣлъ ему сказать, и такъ какъ я высказалъ все, до послѣдняго слова, то мы покончили съ нашимъ дѣломъ и можемъ идти.

— Сойдите внизъ и оставьте меня на одну минуту, Гексамъ, — сказалъ Брадлей.

Мальчикъ повиновался съ сердитымъ видомъ и, съ грохотомъ, какой онъ только могъ произвести, вышелъ изъ комнаты. Ляйтвудъ между тѣмъ отошелъ отъ камина къ окну, перегнулся черезъ подоконникъ и сталъ смотрѣть во дворъ.

— Вы думаете обо мнѣ, что я не лучше грязи у васъ подъ ногами, — сказалъ Брадлей Юджину, произнося слова тщательно размѣреннымъ голосомъ (да иначе онъ былъ бы и не въ состояніи говорить).

— Увѣряю васъ, школьный учитель, что я совсѣмъ не думаю о васъ, — отвѣтилъ Юджинъ.

— Неправда, — возразилъ Брадлей. — И вы это сами знаете.

— Вы грубы, но вы этого не знаете, — сказалъ Юджинъ.

— Мистеръ Рейборнъ, но я во всякомъ случаѣ хорошо знаю, что мнѣ нельзя тягаться съ вами по части дерзкихъ словъ и надменныхъ манеръ. Мальчикъ, который сейчасъ вышелъ отсюда, могъ бы въ какіе-нибудь полчаса загонять васъ во многихъ отрасляхъ знанія. Но, разумѣется, вы можете его оттолкнуть, какъ ниже васъ стоящаго въ обществѣ. Точно такъ же вы можете поступить и со мной, — въ этомъ я заранѣе увѣренъ.

— Это возможно, — замѣтилъ Юджинъ.

— Но я не мальчикъ, — сказалъ Брадлей, сжимая руку, — и я хочу, чтобы вы меня выслушали, сэръ.

— Школьнаго учителя всегда слушаютъ, — проговорилъ спокойно Юджинъ. — Это должно васъ удовлетворить.

— Но меня это не удовлетворяетъ, — отрѣзалъ Брадлей, поблѣднѣвъ отъ злости. — Неужели вы полагаете, что только потому, что человѣкъ готовился къ обязанностямъ, которыя я отправляю, и слѣдилъ за собой, сдерживая себя ежечасно, чтобы лучше ихъ отправлять, онъ отрекается отъ человѣческой своей природы?

— Судя по тому, что я вижу, глядя на васъ, я полагаю, что вы слишкомъ горячи, чтобы быть хорошимъ школьный ь учителемъ.

Говоря это, Юджинъ бросилъ въ каминъ окурокъ сигары.

— Горячъ съ вами, сэръ, я согласенъ. Горячъ съ вами, за что и уважаю себя. Но у меня не дьяволы вмѣсто учениковъ.

— Вмѣсто преподавателей — было бы вѣрнѣе, отвѣтилъ Юджинъ.

— Мистеръ Рейборнъ!

— Школьный учитель!

— Сэръ, мое имя Брадлей Гедстонъ.

— Но вы вѣдь справедливо замѣтили, мой милѣйшій, что мнѣ нѣтъ надобности знать ваше имя… Ну, говорите, что еще?

— Еще вотъ что… О, какое несчастье, — воскликнулъ Брадлей, дрожа всѣмъ тѣломъ и наскоро утирая потъ, выступившій у него на лицѣ, — какое несчастье, что я не умѣю настолько сдерживать себя, чтобы говорить спокойнѣе и тверже, чѣмъ я говорю теперь, когда вотъ тутъ предо мною, человѣкъ, никогда во всю свою жизнь не чувствовавшій того, что я перечувствовалъ въ одинъ день, а можетъ владѣть собою.

Онъ выговорилъ эти слова съ сильнымъ душевнымъ страданіемъ, сопровождая ихъ даже невольнымъ движеніемъ рукъ, какъ будто ему хотѣлось растерзать себя.

Юджинъ Рейборнь смотрѣлъ на него такимъ взглядомъ, какъ будто начиналъ признавать въ немъ предметъ, любопытный для изученія.

— Мистеръ Рейборнъ, я хочу сказать вамъ нѣчто отъ себя.

— Говорите, говорите, школьный учитель, — отвѣчалъ Юджинъ съ выраженіемъ скуки и приближающагося нетерпѣнія въ голосѣ, между тѣмъ какъ Брадлей боролся съ собой: — говорите, что вы имѣете сказать, но позвольте вамъ напомнить, что дверь отперта и что вашъ юный другъ ждетъ васъ на лѣстницѣ.

— Я вызвался сопровождать сюда Гексама вотъ для чего: я рѣшилъ, что въ случаѣ, если бы вамъ удалось зажать ему ротъ, я отъ себя скажу вамъ, какъ человѣкъ, который зажать себѣ рта не позволитъ, что инстинктъ этого мальчика, побудившій его предъявить вамъ уже извѣстное вамъ требованіе, безошибоченъ и вѣренъ.

Эта маленькая рѣчь стоила Брадлею Гедстону неимовѣрныхъ усилій.

— Это все? — спросилъ его Юджинъ.

— Нѣтъ, сэръ, — отвѣчалъ свирѣпо Брадлей. — Я, такъ же, какъ и онъ, не одобряю вашихъ визитовъ къ его сестрѣ; я вмѣстѣ съ нимъ протестую противъ вашихъ попеченій о ней, противъ той услуги, которую вы ей оказываете, платя за ея обученье.

— А это все?

— Нѣтъ, сэръ, я вамъ хотѣлъ еще сказать, что ваши дѣйствія ничѣмъ не оправдываются и что они вредятъ его сестрѣ.

— Вы учитель ея, что ли, такъ же, какъ и ея брата? Или, можетъ быть, желаете быть ея учителемъ? — спросилъ Юджинъ.

Это былъ, очевидно, мѣткій ударъ, ибо кровь бросилась въ лицо Брадлею Гедстону такъ же мгновенно, какъ если бы ударъ былъ нанесенъ хлыстомъ.

— Что вы подъ этимъ разумѣете? — могъ онъ только выговорить.

— Естественное честолюбіе — ничего больше, — сказалъ хладнокровно Юджинъ. — Я далекъ отъ желанія сказать что-либо иное. Сестра, которая что-то частенько вертится у васъ на языкѣ, такъ рѣзко отличается отъ всей своей среды, отъ тѣхъ низкихъ неизвѣстныхъ людей, которые ее окружаютъ, что такое честолюбіе было бы вполнѣ понятно.

— Вы хотите попрекнуть меня моею неизвѣстностью, мистеръ Рейборнь?

— Это едва ли возможно для меня, школьный учитель, такъ какъ мнѣ о вашей неизвѣстности ничего неизвѣстно, да я и не ищу болѣе близкаго знакомства съ этимъ предметомъ

— Вы попрекаете меня моимъ происхожденіемъ, — продолжалъ, не слушая, Брадлей, — вы намекаете на мое воспитаніе. На это я вамъ скажу только одно: я самъ проложилъ себѣ дорогу, вышелъ изъ неизвѣстности и изъ низкой среды, вопреки тому и другому, и имѣю право считать себя выше васъ и гордиться этимъ.

— Какъ могу я попрекать васъ тѣмъ, чего не знаю? Какъ могу я бросать камни, никогда не бывшіе у меня въ рукахъ, — это такая проблема, рѣшить которую можетъ развѣ только проницательность школьнаго учителя, — отвѣтилъ Юджинъ. — Все ли теперь?

— Нѣтъ, сэръ, если вы полагаете, что мальчикъ…

— Который непремѣнно соскучится, ожидая васъ, — учтиво вставилъ Юджинъ.

--… Если вы полагаете, что этотъ мальчикъ не имѣетъ друзей, мистеръ Рейборнъ, то вы ошибаетесь. Я другъ ему, и такимъ вы меня всегда найдете.

— А вы найдете его на лѣстницѣ, — замѣтилъ Юджинъ.

— Вы, вѣроятно, рѣшили, сэръ, идти напроломъ, полагая, что вамъ приходится имѣть дѣло съ ребенкомъ, неопытнымъ, безпомощнымъ, за котораго некому заступиться. Но я предупреждаю васъ, что разсчетъ вашъ невѣренъ. Вы будете имѣть дѣло и съ зрѣлымъ человѣкомъ. Вы будете имѣть дѣло со мной. Моя рука принадлежитъ этому дѣлу, мое сердце открыто для него.

— И, по странному стеченію обстоятельствъ, эта дверь тоже открыта для васъ, — сказалъ Юджинъ.

— Я презираю вашу изворотливую уклончивость, какъ презираю васъ самого. По низости своей натуры вы попрекаете меня низостью моего происхожденія, и это дѣлаетъ васъ еще презрѣннѣе въ моихъ глазахъ. Но если вы не воспользуетесь моимъ посѣщеніемъ и не измѣните вашего поведенія, то скоро увидите, что со мной шутки плохи, хотя всѣ ваши выходки противъ меня лично я оставляю безнаказанными, не считая ихъ достойными вниманія.

Съ внутреннимъ болѣзненнымъ сознаніемъ своей неразвязности по сравненію съ Рейборномъ, обнаружившимъ такую завидную непринужденность, Брадлей, послѣ этихъ словъ, повернулся и вышелъ, и тяжелая дверь, какъ дверца печи, заслонила собою красный огонь и бѣлокалильный жаръ его бѣшенства.

— Курьезный сумасшедшій! — сказалъ Юджинъ ему вслѣдъ. — Онъ думаетъ, что всѣ должны были быть знакомы съ его матерью.

Мортимеръ Ляйтвудъ продолжалъ смотрѣть въ окно, къ которому онъ отошелъ изъ деликатности. Юджинъ окликнулъ его, и онъ сталъ тихими шагами ходить изъ угла въ уголъ.

— Любезный другъ, я боюсь, что мои нежданные гости обезпокоили тебя, — сказалъ Юджинъ, закуривая новую сигару. — Если теперь тебѣ вздумается пригласить на чай леди Типпинсъ, я заранѣе обѣщаю любезничать съ ней.

Продолжая ходить изъ угла въ уголъ, Мортимеръ отвѣчалъ:

— Юджинъ, Юджинъ, Юджинъ! Все это очень грустно. До чего я былъ слѣпъ, какъ подумаю!

— Слѣпъ? Ты — слѣпъ? Ничего не понимаю, — проговорилъ его невозмутимый пріятель.

— Что говорилъ ты мнѣ въ ту ночь, когда мы были на рѣкѣ въ тавернѣ? — продолжалъ Мортимеръ, останавливаясь передъ нимъ. — Помнишь, о чемъ ты спросилъ меня тогда? Ты спросилъ, ощущаю ли я въ себѣ мрачное сочетаніе предателя и подлеца при мысли о той дѣвушкѣ.

— Да, что-то въ этомъ родѣ я какъ будто въ самомъ дѣлѣ говорилъ.

— Что же чувствуешь ты, думая о ней въ эту минуту?

Юджинъ не далъ прямого отвѣта, но, пустивъ раза три дымокъ изъ сигары, замѣтилъ только:

— Не смѣшивай положеній. Во всемъ Лондонѣ нѣтъ дѣвушки лучше Лиззи Гексамъ. У меня въ семьѣ между моими нѣтъ никого лучше ея, да и въ твоей семьѣ нѣтъ никого лучше.

— Допустимъ. Что же слѣдуетъ?

— Ну вотъ, — проговорилъ Юджинъ нерѣшительно, глядя вслѣдъ своему другу, когда тотъ направлялся въ другой конецъ комнаты, — вотъ ты опять заставляешь меня разгадывать загадку, отъ которой я отказался.

— Юджинъ, не собираешься ли ты увлечь и потомъ бросить эту дѣвушку?

— Милый другъ, — нѣтъ.

— Такъ, можетъ быть, ты намѣренъ жениться на ней?

— Милый другъ, — нѣтъ.

— Такъ что же ты намѣренъ сдѣлать?

— Милый другъ, я ничего не намѣренъ дѣлать. У меня нѣтъ никакихъ намѣреній. Я не способенъ къ намѣреніямъ. Если бъ я составилъ какой-нибудь планъ, я тотчасъ же и бросилъ бы его, утомленный процессомъ составленія.

— Ахъ, Юджинъ, Юджинъ!

— Милый мой Мортимеръ, не говори ты со мной этимъ тономъ грустной укоризны! Что же я могу сдѣлать другого, какъ не сказать прямо того, что я знаю, и не сознаться прямо въ невѣдѣніи того, чего я не знаю. Какъ бишь поется та старинная пѣсенка, что такъ печально звучитъ подъ личиной веселья? Такъ, кажется:

Прочь, прочь съ печалью и тоской!

Уныло въ колоколъ не бей

Про жизнь и глупости людей,

А весело, весело пой: тра-ла-ла!

Не станемъ пѣть тра-ла-ла, мой милый, — это не имѣетъ смысла, а споемъ лучше пѣсенку про то, что мы загадокъ отгадывать не будемъ.

— Продолжаешь ли ты видѣться съ этой дѣвушкой, Юджинъ, и правда ли то, что говорили эти люди?

— Я охотно даю утвердительный отвѣтъ на оба вопроса моего досточтимаго и ученаго друга.

— Что же изъ этого выйдетъ? Что ты дѣлаешь? Куда ты идешь?

— Мой дорогой Мортимеръ, право, можно подумать, что школьный учитель оставилъ здѣсь по себѣ какую-то допросную заразу. Ты безпокоишься оттого что у тебя нѣтъ во рту сигары. Возьми вотъ эту, сдѣлай милость. Закури ее отъ моей, которая въ совершенномъ порядкѣ… Такъ. Теперь окажи мнѣ справедливость: обрати вниманіе на тотъ фактъ, что я дѣлаю все отъ меня зависящее для самоусовершенствованія и что я уже показалъ тебѣ въ надлежащемъ свѣтѣ всѣ хозяйственныя орудія, о которыхъ ты прежде, недостаточно углубившись въ этотъ вопросъ, готовъ былъ въ своей опрометчивости отозваться неуважительно. Сознавая свои недостатки, я окружилъ себя моральными вліяніями съ тою именно цѣлью, чтобы ускорить въ себѣ развитіе домашнихъ добродѣтелей. Предоставь же меня этимъ вліяніямъ, такъ же, какъ и благотворному вліянію общества моего друга дѣтства.

— Ахъ, Юджинъ, — проговорилъ съ чувствомъ Мортимеръ, стоявшій теперь рядомъ съ нимъ, такъ что оба они очутились въ облакѣ дыма. — Я бы оцень хотѣлъ, чтобы ты далъ мнѣ отвѣтъ на мои вопросы: что изъ этого выйдетъ? что ты дѣлаешь? куда ты идешь?

— Другъ мой, — отвѣчалъ Юджинъ, слегка отмахивая отъ себя дымъ, чтобы лучше показать выраженіе искренности на своемъ лицѣ и въ своей манерѣ, — другъ мой, повѣрь мнѣ, я бы сейчасъ же отвѣтилъ тебѣ, если бъ могъ. Чтобы быть въ состояніи это сдѣлать, я долженъ сперва разгадать несносную загадку, давно мною оставленную. Вотъ гдѣ эта загадка: Юджинъ Рейборнь — вотъ она передъ тобой! — И онъ постучалъ себя по лбу и по груди. — Погадай, погадай, дитятко родное! Нѣтъ не отгадать тебѣ, что это такое… Нѣтъ, клянусь жизнью, не отгадать! Рѣшительно отказываюсь!

VII. Дружеское предложеніе.

Система занятій мистера Боффина съ его ученымъ человѣкомъ, мистеромъ Сайлесомъ Веггомъ, настолько измѣнилась съ измѣнившимся образомъ жизни мистера Боффина, что Римская имперія обыкновенно разрушалась и падала теперь уже по утрамъ въ высоко-аристократическомъ домѣ, а не по вечерамъ, какъ прежде, въ павильонѣ. Бывали однакоже случаи, когда мистеръ Боффинъ, спасаясь въ павильонѣ послѣ сумерекъ и, усѣвшись на свою старую скамью, слѣдилъ за конечными судьбами порочныхъ и изнѣженныхъ властителей міра, стоявшихъ въ эту пору на своихъ послѣднихъ ногахъ.

Если бы Веггу хуже платили за его работу или если бъ онъ былъ способнѣе ее исполнять, такіе неурочные визиты мистера Боффина были бы ему только лестны и пріятны; но въ его положеніи слишкомъ щедро вознаграждаемаго надувалы они только раздражали его. Это вполнѣ согласовалось съ правиломъ: недостойный слуга, кому бы онъ ни служилъ, всегда врагъ своего господина. Даже люди высокаго происхожденія и съ благородной душой, оказавшись почему-либо непригодными на своихъ высокихъ постахъ, всегда и неизмѣнно протестовали противъ своего принципала, грѣша или ни на чемъ не основаннымъ недовѣріемъ къ нему или бездушной требовательностью. А что справедливо относительно общественной дѣятельности, то въ равной мѣрѣ справедливо и относительно частной жизни людей.

Когда Сайлесь Веггъ получилъ наконецъ свободный доступъ въ «нашъ домъ», какъ онъ привыкъ называть то зданіе, передъ которымъ столько лѣтъ сидѣлъ съ своимъ лоткомъ, и когда онъ увидѣлъ, какъ и слѣдовало ожидать по естественному ходу вещей, что оно не сходится съ тѣмъ планомъ дома, который былъ имъ построенъ въ воображеніи, то, какъ человѣкъ дальновидный и хитрый, онъ, чтобы поддержать свои прежнія розсказни и выпутаться изъ нихъ, принималъ на себя, говоря о «нашемъ домѣ», покорно-грустный видъ и сѣтовалъ о минувшемъ, какъ будто домъ и онъ съ нимъ вмѣстѣ претерпѣли крушеніе въ жизни.

— И это, сэръ, былъ когда-то нашъ домъ! — говорилъ мистеръ Веггъ своему покровителю, печально качая головой и вздыхая. — Вѣдь это, сэръ, то самое строеніе, изъ подъѣзда котораго, какъ мнѣ часто приходилось видѣть, выходили важные господа: миссъ Элизабетъ, мистеръ Джорджъ, тетушка Дженъ и дядюшка Паркеръ. (Всѣ эти имена, какъ уже извѣстно читателю, мистеръ Веггъ придумалъ самъ.) И вотъ чѣмъ все это кончилось, какъ подумаешь!.. Охъ-хо-хо!

И такою тоской звучали эти сѣтованія, что кроткій мистеръ Боффинъ искренно жалѣлъ бѣднягу Вегга и почти готовъ былъ вѣрить, что покупкой «нашего дома» онъ нанесъ этому плуту невознаградимый ущербъ.

Два-три дипломатическихъ свиданія съ мистеромъ Винасомъ — плоды великой тонкости ума мистера Вегга, покрытые личиной беззаботной покорности случайному стеченію обстоятельствъ, направившихъ его въ ту сторону, гдѣ проживалъ мистеръ Винасъ, доставили Веггу возможность покончить его торгъ съ этимъ джентльменомъ.

— Принесите ее мнѣ въ павильонъ въ субботу вечеромъ, — сказалъ Сайлесъ, когда торгъ былъ заключенъ, — и если дружескій стаканъ старой подогрѣтой ямайки придется вамъ по вкусу, то я не такой человѣкъ, чтобъ пожалѣть его для васъ.

— Вамъ не безызвѣстно, сэръ, что я плохой собесѣдникъ, — отвѣчалъ мистеръ Винасъ, — но такъ и быть!

Такъ оно и было, какъ сказалъ мистеръ Винасъ.

Вотъ наступаетъ вечеръ субботы, и мистеръ Винасъ звонить у калитки павильона. Мистеръ Веггъ отворяетъ калитку, видитъ какой-то цилиндрическій свертокъ изъ коричневой бумаги подъ мышкой у мистера Винаса и говоритъ довольно сухо:

— Я думаю, вы могли бы и на извозчикѣ пріѣхать.

— Нѣтъ, мистеръ Веггъ. Я не важнѣе этого свертка, который пришелъ же сюда на моихъ на двоихъ.

— Не важнѣе свертка! Не важнѣе… гм! — мычитъ мистеръ Веггъ съ замѣтнымъ неудовольствіемъ и прибавляетъ (не вслухъ): «Есть свертки, которые могутъ быть и поважнѣе тебя».

— Вотъ ваша покупка, мистеръ Веггъ, — продолжаетъ Винасъ, учтиво подавая ему коричневый цилиндръ. — Я очень счастливъ возможностью возвратить ее источнику, изъ коего она проистекла.

— Спасибо, — отвѣчаетъ Веггъ. — Но теперь, когда мы покончили съ этимъ дѣломъ, я могу сказать вамъ по-дружески, что это, знаете, еще вопросъ, могли ли бы вы не возвратить мнѣ этой вещи, если бъ я потребовалъ ее судомъ. Я это, то есть, въ томъ смыслѣ, что она слѣдовала мнѣ по закону.

— Вы думаете, мистеръ Веггъ? Но вѣдь я купилъ васъ за чистыя денежки, сэръ.

— Нельзя покупать человѣческую плоть и кровь въ этой странѣ, — живую, я разумѣю, — возражаетъ Веггъ, качая головой. — Поэтому вопросъ: могли ли вы, имѣли ли право купить мои кости?

— Вы спрашиваете то есть, какъ оно по закону слѣдуетъ? — освѣдомился мистеръ Винасъ.

— Да, какъ по закону?

— Я недостаточно свѣдущъ въ законахъ, мистеръ Веггъ, — отвѣчаетъ Винасъ, краснѣя и немного возвышая голосъ, — но зато по части фактовъ я кое-что смыслю, и съ точки зрѣнія факта я вамъ скажу, что я еще посмотрѣлъ бы… Угодно вамъ, чтобы я договорилъ, что слѣдуетъ дальше? Вы разрѣшаете договорить?

— На вашемъ мѣстѣ я только то и сказалъ бы, что слѣдуетъ дальше, — говоритъ примирительно мистеръ Веггъ.

— Ну, такъ я посмотрѣлъ бы еще, какъ бы вы, получивъ отъ меня этотъ свертокъ, не отдали бы мнѣ за него, что мнѣ слѣдуетъ. Я не претендую знать, какой тутъ подходить параграфъ закона, но фактъ я достаточно знаю.

Такъ какъ мистеръ Винасъ вообще раздражителенъ (вѣроятно, отъ несчастной любви) и такъ какъ мистеръ Веггъ не имѣетъ желанія его сердить, то и говоритъ успокоительнымъ тономъ:

— Я это только такъ сказалъ — просто какъ маленькій казусъ: я излагалъ свои мысли предположительно.

— Я желалъ бы, мистеръ Веггъ, — отвѣчаетъ на это мистеръ Винасъ, — чтобы въ другой разъ вы лучше не излагали предположитеіьно, а выкладывали бы деньги на столъ. Откровенно скажу: мнѣ ваши маленькіе казусы не нравятся.

Въ это время они входятъ въ гостиную мистера Вегга, освѣщенную въ этотъ свѣжій вечеръ газомъ и каминомъ. Мистеръ Винасъ смягчается, хвалитъ помѣщеніе и, пользуясь случаемъ, напоминаетъ Веггу, что онъ, Винасъ, уже поздравлялъ его разъ съ превосходнымъ мѣстомъ, которое ему досталось.

— Мѣсто сносное, — соглашается Веггъ. — Но помните, мистеръ Винасъ: нѣтъ золота безъ примѣси… Наливайте-ка да садитесь къ камину. Не желаете ли позабавиться трубочкой, сэръ?

— Я небольшой до нихъ охотникъ, сэръ, но за компанію курну разокъ-другой съ промежуточками.

Мистеръ Винасъ наливаетъ, и Веггъ наливаетъ; мистеръ Винасъ закуриваетъ да покуриваетъ, и Веггъ закуриваетъ да покуриваетъ.

— Такъ вы говорите, мистеръ Веггъ, что примѣсь есть и въ вашемъ металлѣ?

— Есть. Таинственность какая-то, — отвѣчаетъ Веггъ. — Не нравится она мнѣ, мистеръ Винасъ. Не нравится мнѣ, что выколотили жизнь изъ прежнихъ жильцовъ этого дома, обдѣлали это гдѣ-то въ непроходимыхъ потемкахъ, и кто это сдѣлалъ — не знаютъ.

— Вы имѣете какія-нибудь подозрѣнія, мистеръ Веггъ?

— Нѣтъ, я только знаю, кому это въ прокъ пошло, а подозрѣній не имѣю, — отвѣчаетъ этотъ джентльменъ.

Договоривъ, онъ куритъ и смотритъ въ каминъ съ самымъ рѣшительнымъ выраженіемъ гуманности на лицѣ, какъ будто онъ поймалъ эту великую добродѣтель за фалду въ ту минуту, когда она сочла своею горькою обязанностью улизнуть отъ него, и удержалъ ее насильно.

— Такъ-то оно, мистеръ Винасъ, — снова начинаетъ Веггъ: — я дѣлаю кое-какія свои наблюденія по нѣкоторымъ пунктамъ надъ нѣкоторыми людьми, но я ничего не говорю, сэръ. Вотъ, напримѣръ, огромное богатство сваливается съ облаковъ на человѣка… не будемъ его называть. И вотъ, столько-то жалованья въ недѣлю да столько-то при этомъ каменнаго угля на отопленіе сваливается съ облаковъ на меня. Который же изъ насъ двоихъ лучше? — Ужъ, конечно, не тотъ, кого мы не называемъ. Вотъ мое наблюденіе, но я ничего не говорю. Я беру свое жалованье и свой уголь. Онъ беретъ свое богатство. Вотъ какъ оно ведется на свѣтѣ, сэръ.

— Какъ бы хорошо было для меня, если бъ я могъ такъ же спокойно, какъ вы, смотрѣть на вещи, мистеръ Веггъ.

— И ко всему, — продолжаетъ мистеръ Веггъ ораторскимъ жестомъ своей трубки и своей деревянной ноги, изъ коихъ послѣдняя выказываетъ недостойное желаніе опрокинуть его назадъ вмѣстѣ со стуломъ, — и ко всему примите во вниманіе, мистеръ Винасъ, еще такую вещь… А впрочемъ я ничего не говорю. Тому, кого мы не называемъ, всякій дуракъ вѣдь можетъ турусы на колесахъ подвести. Къ нему и подъѣхали. И вотъ тотъ, кого мы не называемъ, имѣя своею правой рукою меня… Я же, натурально, могу разсчитывать на дальнѣйшее повышеніе, и вы, можетъ быть, даже скажете, что я повышенія достоинъ…

Мистеръ Винасъ бормочетъ что-то въ томъ духѣ, что онъ, конечно, это скажетъ.

— Ну-съ, такъ вотъ онъ, кого мы не называемъ, при такихъ-то обстоятельствахъ обходитъ меня и ставитъ надо мною прощалыгу, который ловко подъѣхалъ къ нему. Кто же изъ насъ двоихъ настоящій-то человѣкъ? Кто знаетъ больше стиховъ? Кто изъ двоихъ больше работалъ на того, кого мы не называемъ? Кто обрабатывалъ ему римлянъ, военныхъ и штатскихъ, пока не осипъ, да такъ, какъ будто питался однѣми опилками съ тѣхъ поръ, какъ его отняли отъ груди. Кто? — Ужъ, конечно, не тотъ прощалыга съ своими розсказнями. А между тѣмъ онъ у нихъ, какъ въ своемъ собственномъ домѣ: у него своя комната, онъ въ почетѣ и получаетъ тысячу фунтовъ въ годъ. А я вотъ заточенъ въ эту тюрьму и торчу тутъ, какъ какая-нибудь мебель, на случай, если понадоблюсь. Вотъ оно какъ идете все на свѣтѣ. Я это замѣчаю, да и не могу не замѣчать, потому что я имѣю большую замѣчательность, но я ничего не говорю, ничего… Бывали вы здѣсь когда-нибудь прежде, мистеръ Винасъ?

— За порогъ калитки не переступалъ, мистеръ Веггъ.

— А до воротъ, значитъ, доходили?

— Доходилъ, мистеръ Веггъ, и даже заглядывалъ во дворъ изъ любопытства.

— Видѣли что-нибудь?

— Ничего, кромѣ мусора на дворѣ.

Мистеръ Веггъ обводилъ глазами комнату, увлекаясь поисками, а потомъ осмотрѣлъ мистера Винаса, какъ будто подозрѣвая, что и на немъ можно что-нибудь найти.

— А между тѣмъ, сэръ, — говоритъ онъ, — можно было бы предположить (такъ какъ вы были знакомы со старикомъ Гармономъ), что вы иногда наносили ему визиты изъ вѣжливости. Вамъ, слава Богу, вѣжливости-то не занимать стать.

Послѣднее изреченіе было предложено въ видѣ смягчающаго комплимента.

— Ваша правда, сэръ, — отвѣчаетъ мистеръ Винасъ, моргая слабыми глазками и запуская пальцы въ пыльные волосы, — правда, таковъ я и былъ, пока одинъ, сдѣланный мнѣ, афронтъ не повернулъ во мнѣ все вверхъ дномъ. Вы понимаете, о какомъ афронтѣ я говорю, мистеръ Веггъ. Я говорю о нѣкоемъ письменномъ заявленіи насчетъ костяковъ. Съ той поры пришелъ всему конецъ для меня; остались лишь горечь да желчь.

— Нѣтъ, не всему конецъ, мистеръ Винасъ, — говоритъ на это Веггъ сочувственнымъ шепотомъ.

— Всему, сэръ, всему! — горько настаиваетъ мистеръ Винасъ. — Пусть это будетъ грубостью съ моей стороны, но я лучше готовъ накинуться на своего ближайшаго друга, чѣмъ сказать — нѣтъ, не всему! Готовъ, увѣряю васъ!

Невольно взмахнувъ деревяшкой, чтобъ защититься отъ мистера Винаса, вскочившаго въ пылу увлеченія съ мѣста послѣ этого несоціабельнаго заявленія, мистеръ Веггъ опрокидывается назадъ вмѣстѣ со стуломъ. Безобидный мизантропъ спѣшитъ къ нему на помощь и подымаетъ его находящимся въ состояніи полнаго распада.

— Что это, никакъ вы балансь потеряли, мистеръ Веггъ? — говоритъ мистеръ Винасъ, подавая ему отлетѣвшую въ сторону трубку.

— Да какъ не потерять! — ворчитъ Сайлесъ, потрагивая ушибленное мѣсто на головѣ. — Тутъ и не балансъ потеряешь, когда гости твои начнутъ скакать по комнатѣ, словно черти въ аду! Пожалуйста не вскакивайте такимъ манеромъ со стула, мистеръ Винасъ.

— Извините меня, мистеръ Веггъ. Я такъ глубоко огорченъ!

— Да, чортъ васъ возьми, благовоспитанный человѣкъ можетъ и сидя на мѣстѣ огорчаться, — возражаетъ вразумительно мистеръ Веггъ.

— Я буду помнить это, сэръ.

— Будьте такъ любезны.

Мистеръ Веггъ мало-по-малу сдерживаетъ свое затаенное раздраженіе и свой ироническій тонъ и снова принимается за трубку.

— Гм… да, мы, кажется, говорили о томъ, что старикъ Гармонъ былъ вамъ другъ и пріятель.

— Нѣтъ, мистеръ Веггъ, не другъ и не пріятель. Такъ, бывало, иной разъ перемолвимся двумя-тремя словами. Правда, вели еще мы съ нимъ кое-какія дѣлишки. Любознательный быль онъ человѣкъ насчетъ мусора, мистеръ Веггъ, — любознательный, но ужъ и скрытный, доложу вамъ.

— Ага! Такы вы считали его скрытнымъ? — восклицаетъ Веггъ съ какой-то жадною радостью.

— Онъ всегда казался мнѣ такимъ, и съ виду, и по разговору.

— А-а!

Веггъ опять поводитъ глазами.

— А ну-те, потолкуемъ-ка о томъ, что тамъ такое отыскивалось въ этомъ самомъ мусорѣ, — говорить онъ безпечно. — Не разсказывалъ ли онъ когда-нибудь, какъ онъ тамъ все это находилъ, — скажите откровенно, другъ любезный. Коли человѣку ужъ довелось жить на такомъ, чортъ его знаетъ какомъ дворѣ, такъ любопытно по крайней мѣрѣ узнать, какъ оно тамъ было и что. Гдѣ, напримѣръ, отыскивалъ онъ эти… ну, словомъ, всякую всячину? Или, напримѣръ, какъ онъ раскапывалъ эти кучи? Сверху, что ли, начиналъ или снизу? Буравитъ (тутъ мимика мистера Вегга становится очень выразительной) или пробовалъ щупомъ? Какъ вы скажете, милѣйшій мистеръ Винасъ: щупомъ онъ ихъ пробовалъ или буравомъ, а? Скажите, почтеннѣйшій, безъ утайки.

— Я скажу — ни тѣмъ, ни другимъ, мистеръ Веггъ.

— Какъ ближній ближнему, мистеръ Винасъ, скажите… (да подлейте еще)… скажите: почему ни тѣмъ, ни другимъ?

— Потому, я полагаю, что когда мусоръ сортируютъ и просѣиваютъ, то вещи находятся сами собой. Вѣдь эти насыпи уже были просѣяны?

— Осмотрите ихъ и скажите, какъ по вашему?.. Да ну, подливайте еще!

Всякій разъ, какъ мистеръ Веггъ говорилъ: «Подливайте еще», онъ придвигался къ гостю со стуломъ все ближе и ближе, подскакивая на своей деревяшкѣ. Казалось, онъ предлагалъ самъ слиться съ мистеромъ Винасомъ, а не то что налить его стаканъ, — до того онъ старался.

— Такъ вотъ, какъ я сейчасъ сказалъ, — продолжаетъ мистеръ Веггъ, послѣ того, какъ гость принялъ къ свѣдѣнію его любезное приглашеніе, — коли ужъ довелось человѣку жить на чортъ знаетъ какомъ дворѣ, такъ по неволѣ любопытствовать будешь. Скажите мнѣ по душѣ, какъ братъ брату: какъ вы думаете: онъ вотъ находилъ въ мусорѣ разныя вещи; ну, а не пряталъ ли онъ чего въ мусоръ?

— Пожалуй, что и пряталъ, мистеръ Веггъ.

Мистеръ Веггъ проворно надѣваетъ очки и съ изумленіемъ разсматриваетъ мистера Винаса съ ногъ до головы.

— Какъ смертный, подобный мнѣ, — тотъ, чью руку я беру теперь въ свою руку впервые (чортъ меня знаетъ, какъ я позабылъ сдѣлать это прежде)… беру въ знакъ безпредѣльнаго довѣрія и дружбы, привѣтствуя его, какъ ближняго ближній, — возглашаетъ Веггъ, держа руку мистера Винаса ладонью кверху, готовою принять ударъ, и потомъ ударяя по ней, — какъ такой именно смертный, а не какой-нибудь иной, ибо я гнушаюсь всѣми другими болѣе низкими связями, — какъ человѣкъ, держащій высоко свою голову, котораго я по сему самому называю своимъ близнецомъ, уважаемымъ и уважающимъ, по силѣ нашихъ неразрывныхъ узъ, — скажите, какъ вы думаете: что могъ онъ прятать въ мусорѣ?

— Это вѣдь только догадка моя, мистеръ Веггъ.

— Какъ существо, держащее руку у себя на сердцѣ, — говоритъ мистеръ Веггъ, и это заклинаніе выходитъ тѣмъ выразительнѣе, что рука существа держить стаканъ пунша, — переложите вашу догадку на англійскій языкъ, мистеръ Винасъ.

— Вотъ видите ли, сэръ, — отвѣчаетъ не спѣша влюбленный мизантропъ, отхлебнувъ изъ стакана, — покойный былъ такого рода старый джентльменъ, что былъ, по моему, вполнѣ способенъ воспользоваться удобствами этого мѣста для укрытія денегъ, драгоцѣнностей и, можетъ быть, бумагъ.

— Какъ человѣкъ, всегда служившій украшеніемъ человѣческаго рода, — начинаетъ опять мистеръ Веггъ и опять, взявъ руку мистера Винаса, поворачиваетъ ее ладонью кверху, какъ будто намѣреваясь предсказать его судьбу по хиромантіи, а свою руку держить наготовѣ, чтобы ударить по ней, когда наступить должное время, — какъ тотъ смертный, про кого думалъ поэтъ, сочиняя слова національной пѣсни моряковъ:

На вѣтеръ руль! Впередъ, впередъ!

Цѣпляйся реями за реи!

«Еще!», вскричалъ я, мистеръ Винасъ, залпъ-другой!

На абордажъ, сэръ, не то уйдетъ.

Другими словами, какъ человѣкъ въ истинномъ значеніи этого слова (потому что вы и есть такой человѣкъ), — объясните, мистеръ Винасъ, какія бумаги?

— Всѣмъ извѣстно, что старикъ безпрестанно выгонялъ изъ дому кого-нибудь изъ своихъ близкихъ; очень вѣроятно, потому, что онъ много разъ писалъ духовныя завѣщанія и разныя добавленія къ нимъ, — говоритъ мистеръ Винасъ.

Ладонь Сайлеса Вегга быстро опускается и хлопаетъ по ладони мистера Винаса, послѣ чего мистеръ Веггъ восторженно вскрикиваетъ:

— Близнецъ и по душѣ, и по уму. Подлейте-ка еще немножко!

Придвинувъ вприпрыжку свою деревяшку и свой стулъ къ мистеру Винасу, мистеръ Веггъ проворно подливаетъ ему и себѣ, подаетъ ему полный стаканъ, дотрагивается до его стакана краемъ своего, подноситъ къ губамъ свой стаканъ, ставитъ его на столъ и, положивъ обѣ руки на колѣно гостю, говоритъ ему:

— Мистеръ Винасъ! Не то чтобъ я сердился, что мнѣ сажаютъ на голову всякаго прощалыгу, хоть оно и не очень пріятно; не то чтобы я хотѣлъ денегъ нажить, хоть деньги дѣло хорошее; не то чтобъ я ради своихъ выгодъ старался, хоть я не врагъ себѣ и не такой гордецъ, чтобы не пожелать себѣ кое-какихъ земныхъ благъ, а просто ради справедливости…

Мистеръ Винасъ, торопливо мигая обоими глазками, въ недоумѣніи вопрошаетъ:

— Да что такое, мистеръ Веггъ? Въ чемъ дѣло?

— Я хочу сдѣлать вамъ дружеское предложеніе, сэръ. Ясно ли вамъ, въ чемъ состоитъ мое предложеніе?

— Пока вы мнѣ не объясните его, мистеръ Веггъ, я не могу сказать, ясно ли оно мнѣ.

— Если можно что-нибудь найти на этомъ дворѣ, — поищемъ вмѣстѣ. Условимся по-дружески искать сообща. Условимся по-дружески раздѣлить пополамъ, что найдемъ, — раздѣлить по чистой совѣсти, по справедливости, однимъ словомъ.

Такъ говоритъ мистеръ Веггъ, принимая благородный видъ.

— Изъ этого слѣдуетъ, — отвѣчаетъ мистеръ Винасъ, поднимая глаза къ потолку и немного подумавъ, причемъ рука его опять берется за пыльные волосы, какъ будто онъ не можетъ остановить на чемъ-нибудь своего вниманія, не остановивъ предварительно своей головы, — изъ этого слѣдуетъ, какъ я понимаю, что если что-нибудь будетъ вырыто изъ-подъ мусора, то фактъ останется тайной между нами двумя. Такъ ли, мистеръ Веггъ?

— Все будетъ зависѣть отъ того, что будеть вырыто, мистеръ Винасъ. Если деньги, или какія-нибудь драгоцѣнности, или столовое серебро, то, разумѣется, они будутъ принадлежать намъ съ вами столько же, какъ к всякому другому.

Мистеръ Винасъ потираетъ бровь вопросительно.

— Они будугтъ принадлежать намъ по всей справедливости, потому что, если они не попадуть въ наши руки, то будутъ проданы вмѣстѣ съ мусоромъ, и покупщикъ получить то, что ему совсѣмъ не слѣдовало и чего онъ не покупалъ. А это что же будетъ, мистеръ Винасъ, какъ не вопіющая несправедливость?

— Ну, а если найдутся бумаги? — спрашиваетъ нерѣшительно мистеръ Винасъ.

— А это смотря по тому, что въ тѣхъ бумагахъ написано. Можетъ быть, мы предложимъ пріобрѣсти ихъ тѣмъ, кому онѣ нужны, — не сморгнувъ отвѣчаетъ мистеръ Веггъ.

— По сущей справедливости, мистеръ Веггъ?

— Совершенно такъ, мистеръ Винасъ. Если тѣ люди употребятъ бумаги на что-нибудь дурное, такъ это ихъ дѣло. Я о васъ такого высокаго мнѣнія, сэръ, что трудно даже выразить словами. Съ того самаго вечера, какъ я, помните, зашелъ къ вамъ въ лавку, когда вы, такъ сказать, плавали умомъ въ чашкѣ чая, я понялъ, что васъ нужно подбодрить какимъ-нибудь интересомъ. И въ этомъ дружескомъ предложеніи моемъ, сэръ, вы можете найти достойный васъ интересъ.

Послѣ этого мистеръ Веггъ начинаетъ распространяться о томъ, что всего больше занимаетъ его хитрую голову, а именно, — какой драгоцѣнный человѣкъ мистеръ Винасъ для предполагаемыхъ поисковъ. Онъ превозноситъ терпѣніе и тонкость работы мистера Винаса, его искусство въ подборѣ разрозненныхъ костей, его познанія по части всевозможныхъ тканей и волоконъ, и затѣмъ выражаетъ надежду, что мистеръ Винасъ по ничтожнѣйшимъ признакамъ откроетъ въ мусорѣ клады, если только они тамъ есть.

— Вонъ я, такъ не гожусь для этой работы, — прибавляетъ мистеръ Веггъ. — Дѣйствую ли я буравомъ, пробую ли щупомъ, никакъ я не умѣю сдѣлать такъ, чтобы не было замѣтно, что я копался въ насыпи. У васъ оно выйдетъ совсѣмъ по другому; у васъ будетъ, что называется, чисто, разъ ужъ вы приметесь за это дѣло. А вѣдь теперь вы навѣрно приметесь, ибо вы, по своему званію человѣка, крѣпко и свято заручились въ томъ своему собрату-человѣку.

Засимъ мистеръ Веггъ дѣлаетъ скромный намекъ на непримѣнимость деревяшки къ ходьбѣ по лѣстницамъ на прискорбную наклонность этого придаточнаго члена (въ тѣхъ случаяхъ, когда онъ бываетъ призванъ къ дѣйствію съ цѣлью прогулки по зыбкимъ мусорнымъ кучамъ) проваливаться въ рыхлый грунтъ и такимъ образомъ приковывать своего владѣльца къ мѣсту. Засимъ, оставивъ въ сторонѣ эту часть вопроса, онъ указываетъ, какъ на знаменательный феноменъ, на то обстоятельство, что еще до водворенія своего въ павильонѣ, онъ впервые услыхалъ именно отъ него, мистера Винаса, легенду о скрытомъ въ мусорныхъ кучахъ богатствѣ. «Недаромъ это было сказано тогда», прибавляетъ онъ съ туманно-благочестивымъ видомъ. Въ заключеніе онъ возвращается опять къ «справедливости»: мрачно, иносказательно намекаетъ на нѣчто, могущее подвергнуть нареканію мистера Боффина (о которомъ онъ еще разъ откровенно отзывается, какъ о весьма неразборчивомъ человѣкѣ, пользующемся плодами убійства) и провидитъ въ недалекомъ будущемъ преданіе его карающему правосудію, какъ послѣдствіе ихъ дружескихъ усилій. И это (какъ положительно утверждаетъ мистеръ Веггъ) отнюдь не въ разсчетѣ на награду, хотя не взять награды значило бы не имѣть за душой никакихъ твердыхъ принциповъ.

Все это мистеръ Винасъ, моргая своими слабыми глазками и теребя свои шершавые, пыльные волосы, торчащіе, какъ уши у террьера, выслушиваетъ очень внимательно.

Мистеръ Веггъ, закончивъ свою рѣчь, широкимъ жестомъ раздвигаетъ руки, какъ бы для того, чтобы показать мистеру Винасу, до какой степени чистосердечія открыта его грудь, и затѣмъ скрещиваетъ ихъ въ ожиданіи отвѣта. Мистеръ Винасъ нѣсколько секундъ смотритъ на него во всѣ глаза и наконецъ говоритъ:

— Я вижу, что вы уже попробовали покопаться, мистеръ Веггъ. Вы по опыту знакомы съ трудностями этой работы.

— Нѣтъ, строго говоря, нельзя сказать, что я пробовалъ, — отвѣчаетъ Веггъ, немного озадаченный такимъ замѣчаніемъ. — Я только расковыривалъ сверху. Сверху расковыривалъ слегка.

— И ничего не нашли, кромѣ затрудненій?

Веггъ грустно качаетъ головой.

— Гм… Право, не знаю, что мнѣ вамъ на это сказать, мистеръ Веггъ, — говоритъ Винасъ, подумавъ.

— Скажите да, — настаиваетъ Веггъ въ понятномъ нетерпѣніи.

— Не будь я удрученъ моимъ горемъ, отвѣтъ мой былъ бы — нѣтъ. Но, будучи удрученъ горемъ, мистеръ Веггъ, и доведенъ до безумія я скажу — да.

Веггъ въ восторгѣ наполняетъ оба стакана, повторяетъ церемонію постукиванья краемъ объ край и мысленно пьетъ съ большимъ удовольствіемъ за здоровье и благоденствіе молодой особы, которая довела мистера Винаса до настоящаго состоянія его души.

Главные пункты дружескаго предложенія еще разъ тщательно пересмотрѣны, и по нимъ постановленъ договоръ. Эти пункты: тайна, вѣрность и неутомимая настойчивость. Павильонъ будетъ всегда открыть мистеру Винасу для изслѣдованій, и будутъ приняты мѣры, чтобъ не привлечь вниманія сосѣдей.

— Постойте: я слышу шаги, — неожиданно восклицаетъ мистеръ Винасъ.

— Гдѣ? — вскрикиваетъ, вздрогнувъ, мистеръ Вегъ.

— Снаружи. Тсс…

Друзья уже были готовы скрѣпить свой договоръ пожатіемъ рукъ; но теперь они молча воздерживаются отъ этого, раскуриваютъ потухшія трубки и безпечно откидываются на спинки своихъ стульевъ. Нѣтъ сомнѣнія — шаги. Шаги приближаются къ окну, и чья-то рука стучитъ въ стекло. «Войдите!» откликается Веггъ, разумѣя: «въ дверь». Но тяжелая старинная рама окна тихонько приподымается, и изъ темнаго фона ночи тихонько выдвигается голова.

— Скажите: здѣсь мистеръ Сайлесъ Веггъ?… А! Теперь вижу.

Дружески договаривающіяся стороны, вѣроятно, почувствовали бы себя не совсѣмъ-то покойно даже въ томъ случаѣ, если бы посѣтитель вошелъ обыкновеннымъ путемъ; теперь же, видя его прислонившимся грудью къ окну и таинственно выглядывающимъ изъ мрака ночи, они очутились въ положеніи весьма незавидномъ. Особенно нехорошо чувствуетъ себя мистеръ Винасъ: онъ кладетъ на столъ свою трубку, поднимаетъ голову и смотритъ на пришельца такими глазами, точно это его собственный индійскій младенецъ изъ банки пришелъ затѣмъ, чтобъ отвести его домой.

— Добрый вечеръ, мистеръ Веггъ. Осмотрите пожалуйста щеколду у калитки: она не дѣйствуетъ.

— Кажется, это вы, мистеръ Роксмитъ? — еле выговариваетъ Веггъ.

— Я самый. Я не стану васъ безпокоить. Я не войду. Я только зашелъ по дорогѣ къ себѣ на квартиру передать вамъ порученіе. Я долго не рѣшался войти въ калитку, не позвонивъ: не держатъ ли, думаю, собаки?

— Очень жаль, что не держатъ, — бормочетъ себѣ подъ носъ Веггъ и встаетъ со стула, обернувшись спиной къ окну. — Ни слова, мистеръ Винасъ! Это тотъ самый прощалыга.

— Кто это у васъ? Кто-нибудь изъ нашихъ общихъ знакомыхъ? — спрашиваетъ, заглядывая въ окно, секретарь.

— Нѣтъ, мистеръ Роксмитъ, это мой пріятель. Пришелъ посидѣть со мной вечерокъ.

— А-а, прошу извинить. Мистеръ Боффинъ просилъ вамъ сказать, что онъ не требуетъ, чтобы вы сидѣли дома по вечерамъ въ ожиданіи его посѣщеній. Ему пришло въ голову, что вы, можетъ быть, считаете себя связаннымъ этой возможностью. Онъ не подумалъ объ этомъ раньше. Такъ, значить, теперь такъ и знайте: если онъ когда-нибудь заѣдетъ, не извѣстивъ васъ объ этомъ заранѣе, и не застанетъ васъ дома, онъ и не будетъ сѣтовать на васъ. Я взялся передать это вамъ по пути, — вотъ и все. Доброй ночи.

Съ этими словами секретарь опускаетъ окно и исчезаетъ. Настороживъ уши, они слышать, какъ шаги его удаляются за калитку и какъ калитка затворяется за нимъ.

— Вотъ для какого человѣка мной пренебрегли, мистеръ Винасъ, — говоритъ Веггъ, когда шаги совсѣмъ затихли. — Позвольте васъ спросить, что вы о немъ думаете?

Повидимому, мистеръ Винасъ еще не рѣшилъ, что ему думать «о немъ», ибо онъ дѣлаетъ нѣсколько попытокъ дать опредѣленный отвѣтъ, но можетъ только выговорить что-то въ родѣ того, что у этого человѣка «какой-то странный видъ».

— Двуличный видъ, хотите вы сказать, — подхватываетъ Веггъ. — Вотъ какой у него видъ. Мнѣ подавайте одноличныхъ людей, а двуличныхъ я не терплю. Это продувная бестія, сэръ, — мѣдный лобъ.

— Вы, значитъ, думаете, что у него рыло въ пуху? — спрашиваетъ Винасъ.

— Въ пуху? — повторяетъ Веггъ съ горькимъ сарказмомъ. — Въ пуху?! О Боже, какою отрадой было бы для моей души — говорю, какъ человѣкъ и христіанинъ, — если бъ я не былъ рабомъ истины и не долженъ былъ сказать: несомнѣнно.

Вотъ въ какія диковинныя убѣжища прячутъ иногда голову безперые страусы, какое невыразимое нравственное удовлетвореніе для разныхъ Вегговъ сознавать себя подавленными тою мыслью, что у какого-нибудь мистера Роксмита мѣдный лобъ!

— Каково подумать въ такую чудную звѣздную ночь, — говоритъ мистеръ Веггъ, провожая своего сотоварища до калитки, причемъ оба несовсѣмъ твердо стоятъ на ногахъ отъ обильныхъ возліяній, — каково подумать, мистеръ Винасъ, въ эту ночь, что всякіе прощалыги и мѣдные лбы могутъ себѣ преспокойно прогуливаться подъ твердью небесной, точно праведники.

— А мнѣ зрѣлище этихъ свѣтилъ жестоко напоминаетъ ее, — уныло стонетъ мистеръ Винасъ, задирая голову кверху такъ, что съ него сваливается шляпа, — ее и ея роковыя слова, что она не хочетъ видѣть себя, не хочетъ, чтобъ и другіе видѣли ее между…

— Знаю! Знаю! Ужъ и не говорите! — перебиваетъ его Веггъ, горячо пожимая ему руку. — А вотъ не странно ли, скажите, что эти звѣзды придаютъ мнѣ духу отстаивать правду передъ нѣкоторыми людьми, не будемъ называть — какими. Я злобы не имѣю, но вы взгляните-ка, какъ звѣздочки блестятъ и старое поминаютъ. А что такое онѣ поминаютъ — какъ вы полагаете, сэръ?

Мистеръ Винасъ безнадежно заводить:

— Ея слова, собственноручно ею написанныя, что она не хочетъ видѣть себя, не хочетъ, чтобъ и другіе видѣли ее…

Но мистеръ Вегъ съ достоинствомъ прерываетъ его:

— Нѣтъ, сэръ! Онѣ поминаютъ нашъ домъ, мистера Джорджа, тетушку Дженъ, дядюшку Паркера, — вотъ что онѣ поминаютъ… Все, сударь мой, прошло, все миновало. Все принесено въ жертву баловню фортуны, червю скоропреходящему!..

VIII. Невинная эскапада.

Баловень фортуны, червь скоропреходящій тожъ, или (говоря менѣе образнымъ языкомъ) Никодимъ Боффинъ, эсквайръ, золотой мусорщикъ, совершенно освоился со своимъ высоко-аристократическимъ домомъ. Не могъ онъ, конечно, не сознавать, что домъ былъ слишкомъ великъ для его скромныхъ потребностей и, какъ какой-нибудь высоко-аристократическій фамильный сэръ, распложалъ несмѣтное множество паразитовъ. Но онъ утѣшался тѣмъ, что смотрѣлъ на такое расхищеніе своей собственности, какъ на пошлину съ полученнаго имъ наслѣдства. Добрякъ тѣмъ болѣе успокаивался на этомъ соображеніи, что мистрисъ Боффинъ была вполнѣ удовлетворена, а миссъ Белла совершенно счастлива.

Эта молодая дѣвица была, безъ сомнѣнія, драгоцѣннымъ пріобрѣтеніемъ для Боффиновь. Она была такъ хороша собой, что не могла не обращать на себя всеобщаго вниманія въ публикѣ, и такъ умна, что не могла быть ниже тона, подобавшаго ея новому положенію. Смягчалъ ли успѣхъ ея сердце — это оставалось, можетъ быть, подъ сомнѣніемъ; но зато насчетъ того, выигрывали ли отъ успѣха ея наружность и манеры, никакихъ сомнѣній быть не могло.

Скоро миссъ Белла начала воспитывать мистрисъ Боффинъ. Болѣе того: миссъ Белла начала чувствовать себя какъ-то неловко, и, такъ сказать, отвѣтственной, когда мистрисъ Боффинъ дѣлала при ней какой-нибудь промахъ. Не то чтобъ эта добродушная, мягкая женщина казалась особенно грубой даже среди посѣщавшихъ ея домъ признанныхъ авторитетовъ по части манеръ, единогласно называвшихъ Боффиновъ «очаровательно вульгарными» людьми (чего, ужъ конечно, никто бы не сказалъ о нихъ самихъ); но она частенько спотыкалась на великосвѣтскомъ льду, на которомъ всѣ чада подснаповщины, вмѣстѣ со спасаемыми ими «молодыми особами», обязаны, какъ извѣстно, кататься чинно въ кружокъ или гуськомъ по прямой линіи. А спотыкаясь на этомъ льду, она подшибла миссъ Беллу (такъ по крайней мѣрѣ казалось этой молодой дѣвицѣ) и тѣмъ заставляла ее испытывать непріятное смущеніе подъ критическими взорами людей, болѣе искусныхъ въ подобныхъ упражненіяхъ.

Трудно было бы ожидать, чтобы миссъ Белла, въ ея возрастѣ, особенно строго разбирала, насколько прилично и прочно ея положеніе въ домѣ мистера Боффина. Она роптала на свою домашнюю жизнь въ родительскомъ домѣ даже тогда, когда ей было еще не съ чѣмъ сравнивать его, а потому не было съ ея стороны никакихъ новыхъ проявленій неблагодарности въ томъ, что она предпочитала ему свое новое жилище.

— Неоцѣненный человѣкъ этотъ Роксмитъ, — сказалъ однажды мистеръ Боффинъ мѣсяца черезъ три послѣ водворенія своего въ новомъ домѣ. — Чудесный работникъ и вообще славный малый; только я никакъ не могу его раскусить.

Миссъ Белла тоже не могла раскусить мистера Роксмита, и потому эта тема была несовсѣмъ лишена для нея интереса.

— Онъ такъ заботится о моихъ дѣлахъ, какъ не могли бы заботиться пятьдесятъ человѣкъ, вмѣстѣ взятыхъ, — продолжалъ мистеръ Боффинъ. — Но онъ дѣлаетъ все какъ-то по своему: словно шесть какой тебѣ поперекъ дороги кладетъ. Думаешь, что идешь съ нимъ мирно, рука объ руку, а тутъ и станешь въ тупикъ.

— То есть какъ это, сэръ? Я не понимаю, — сказала Белла.

— Какъ бы это вамъ объяснить, милая… Вотъ видите ли, онъ здѣсь ни съ кѣмъ, кромѣ васъ, не хочетъ встрѣчаться. Когда у насъ гости, напримѣръ, я бы желалъ, чтобъ онъ садился на свое мѣсто за столомъ, какъ и всѣ мы. Такъ нѣтъ вѣдь — не хочетъ!

— Если онъ считаетъ себя выше этого, такъ я бы оставила его въ покоѣ, — проговорила миссъ Белла, гордо вскинувъ головку.

— Совсѣмъ не то, мой другъ, — отвѣчалъ мистеръ Боффинъ, подумавъ. — Онъ не считаетъ себя выше этого.

— Такъ, можетъ быть, считаетъ себя ниже? Если такъ, то ему лучше знать.

— Нѣтъ, моя милая, и это не то. Нѣтъ, — повторилъ мистеръ Боффинъ, покачавъ головой и опять немного подумавъ. — Роксмитъ — человѣкъ скромный, но не считаетъ себя ниже другихъ.

— Такъ что же онъ думаетъ въ такомъ случаѣ? — спросила Белла.

— Прахъ меня возьми, если я знаю! — сказалъ мистеръ Боффинъ. — Сначала мнѣ казалось, что онъ не желаетъ встрѣчаться только съ Ляйтвудомъ. А теперь я вижу, что онъ не желаетъ встрѣчаться ни съ кѣмъ, кромѣ васъ.

«Ого!» — подумала миссъ Белла. — «Вотъ какъ!» (Мистеръ Мортимеръ Ляйтвудъ раза два или три обѣдалъ у Боффиновъ; кромѣ того, они встрѣчались съ Беллой и въ другихъ домахъ, и онъ оказывалъ ей нѣкоторое вниманіе.) «Довольно смѣло со стороны какого-то секретаря, жильца папа, дѣлать меня предметомъ своей ревности».

То, что папашина дочка могла такъ презрительно отзываться о папашиномъ жильцѣ, было, можетъ быть, странно. Но и не такія еще странности водились за этой испорченной дѣвушкой, — испорченной вдвойнѣ: сначала бѣдностью, а потомъ богатствомъ. Пусть, однако, всѣ ея странности выяснятся изъ хода нашего разсказа.

«Со стороны этого господина по меньшей мѣрѣ самонадѣянно (разсуждала про себя миссъ Белла) простирать на меня какіе-то виды и устранить съ моей дороги всѣхъ, кто кажется ему опаснымъ. Нѣтъ, положительно, это будетъ уже черезчуръ, если какой-то тамъ секретаришка, нашъ жилецъ, вздумаетъ присваивать себѣ тѣ шансы на хорошую партію, которые представляютъ мнѣ Боффины по своей добротѣ».

А какъ еще недавно миссъ Белла взволновалась открытіемъ, что этотъ самый секретаришка, ихъ жилецъ, по всѣмъ признакамъ любитъ ее. Увы! въ то время еще не выдвигались на сцену ни высоко-аристократическій домъ, ни модистка мистрисъ Боффинъ.

«Пренавязчивый человѣкъ этотъ секретарь, несмотря на свой скрытный характеръ», думала миссъ Белла. «Въ конторѣ у него всегда огонь, когда мы возвращаемся домой изъ театра, и онъ непремѣнно всякій разъ вырастетъ у дверцы кареты, чтобы помочь намъ выйти. А на лицѣ мистрисъ Боффинъ всегда при этомъ какая-то досадная, возмутительно-радостная улыбка, какъ будто есть возможность серьезно поощрять то, что на умѣ у этого господина».

— Вы никогда не даете мнѣ, миссъ Вильферъ, никакихъ порученій домой, — сказалъ какъ-то разъ секретарь, заставъ ее случайно одну въ гостиной. — Я былъ бы счастливъ исполнить всякое порученіе, которое вамъ вздумалось бы дать мнѣ туда.

— То есть куда? Я не понимаю. Пожалуйста объясните, мистеръ Роксмитъ, — проговорила Белла, лѣниво опуская рѣсницы.

— Я разумѣю домъ вашего отца въ Галловеѣ.

Она покраснѣла при этомъ упрекѣ, хотя онъ былъ выраженъ въ такой деликатной формѣ, что казался лишь простымъ, естественнымъ отвѣтомъ на ея слова, и рѣзко, съ повышеніемъ въ голосѣ, спросила:

— О какихъ порученіяхъ вы говорите? Я все-таки не понимаю.

— Да просто о тѣхъ словахъ привѣта или… не знаю, какъ выразиться… о тѣхъ изъявленіяхъ вашей памяти и дочерней любви, которыя, я полагаю, вы посылаете туда такъ или иначе, — отвѣчалъ секретарь тѣмъ же тономъ. — Мнѣ было бы очень пріятно служить такимъ посломъ. Вы вѣдь знаете, что я хожу туда каждый день.

— Мнѣ кажется, не ваше дѣло, сэръ, напоминать мнѣ о моихъ дочернихъ обязанностяхъ.

Она черезчуръ поспѣшила съ этой грубой выходкой противъ «жильца» и вполнѣ это почувствовала, когда встрѣтила его спокойный взглядъ.

— Они и сами не слишкомъ балуютъ меня… Какъ это вы сказали?.. изъявленіями памяти обо мнѣ, — сказала она, спѣша покрыть одну грубость другой.

— Они часто спрашиваютъ про васъ, и я разсказываю, что могу.

— Надѣюсь, правду?

— Надѣюсь, вы не можете въ этомъ сомнѣваться. Это было бы несправедливо съ вашей стороны.

— Я и не сомнѣваюсь. Я заслужила упрекъ. Извините меня, мистеръ Роксмитъ.

— Я попросилъ бы васъ не извиняться, если бъ это не поднимало васъ въ моихъ глазахъ, — отвѣтилъ онъ съ чувствомъ. — Простите, я не могъ удержаться, чтобъ не сказать этого… А теперь вернемся къ тому, о чемъ я говорилъ. Я хотѣлъ только прибавить: они, можетъ быть, думаютъ, что я говорю вамъ о нихъ, передаю ихъ привѣты. Но я не дѣлаю этого просто потому, что боюсь обезпокоить васъ, такъ какъ вы сами никогда меня не спрашиваете.

— Я какъ разъ собиралась съѣздить къ нимъ завтра, — сказала Белла, глядя на него такими глазами, какъ будто онъ сдѣлалъ ей выговоръ.

— Это вы мнѣ говорите или имъ? — спросилъ онъ, недоумѣвая.

— И вамъ, и имъ, — кому угодно.

— И мнѣ и имъ? Считать ли мнѣ это порученіемъ?

— Можете, если хотите. Во всякомъ случаѣ я рѣшила побывать у нихъ завтра.

— Такъ, такъ я имъ и скажу.

Онъ съ секунду помедлилъ, какъ будто затѣмъ, чтобы дать ей возможность продлить разговоръ, если она пожелаетъ. Но она не прибавила больше ни слова, и онъ ушелъ.

Два факта изъ этого недолгаго свиданія поразили своею странностью миссъ Беллу, когда она осталась одна. Во-первыхъ то, что когда мистеръ Роксмитъ ушелъ, она несомнѣнно имѣла покаянный видъ и чувство раскаянія въ сердцѣ. Во-вторыхъ то, что у нея и въ помышленіи не было побывать въ родительскомъ домѣ, пока она не сказала ему, что рѣшила съѣздить туда.

«Что бы это значило? Что творится со мной?», спрашивала себя мысленно эта молодая дѣвица. «Онъ не имѣетъ никакихъ правъ на власть надо мной. Какъ же это случилось, что я его слушаюсь, когда ни капли не интересуюсь имъ?»

На другой день мистрисъ Боффинъ настояла, чтобы Белла совершила свою поѣздку въ каретѣ, и она выѣхала съ большою торжественностью.

Мистрисъ Вильферъ съ миссъ Лавиніей много передумали о вѣроятностяхъ за и противъ пріѣзда миссъ Беллы въ каретѣ, и когда онѣ увидѣли ее изъ окна, у котораго, притаившись за занавѣской, сидѣли на караулѣ, онѣ единодушно рѣшили, что необходимо какъ можно дольше задержать ее у калитки къ смущенію и зависти сосѣдей. Выполнивъ это похвальное рѣшеніе съ вожделѣннымъ успѣхомъ, обѣ дамы направились въ семейную гостиную, дабы встрѣтить миссъ Вильферъ съ подобающимъ равнодушіемъ.

Какою маленькой и бѣдной показалась Беллѣ эта гостиная! По какой узенькой, кривой лѣсенкѣ приходилось подниматься наверхъ! Какой жалкій контрастъ составляли этотъ небольшой домишка и вся его обстановка съ великолѣпныхъ аристократическимъ домомъ, гдѣ она теперь жила!

«Просто не вѣрится, что я могла когда-то жить, въ такой лачугѣ», думала Белла, входя.

Зловѣщая величавость мистрисъ Вильферъ и дерзкая бойкость миссъ Лавиніи не улучшали дѣла. Въ эту минуту Белла, можно сказать, нуждалась въ поддержкѣ, но поддержки не было.

— Это большая для насъ честь, — сказала мистрисъ Вильферъ, подставляя для родственнаго поцѣлуя правую щеку, не болѣе теплую (въ смыслѣ родственныхъ чувствъ), чѣмъ выпуклая сторона столовой ложки. — Не находишь ли ты, Белла, что сестра твоя Лавинія очень выросла?

— Мама, — перебила ее миссъ Лавинія строгимъ тономъ, — вамъ никто не мѣшаетъ говорить оскорбительно съ Беллой, такъ какъ Белла это вполнѣ заслужила, но я попросила бы васъ не говорить нелѣпостей въ родѣ того, что я будто бы выросла. Я уже вышла изъ того возраста, когда люди растутъ.

— Я сама выросла уже по выходѣ замужъ, — сурово провозгласила мистрисъ Вильферъ.

— Это очень пріятно, мама, но еще пріятнѣе будетъ, если вы оставите эту тему, — замѣтила на это миссъ Лавви.

Уничтожающій взглядъ, которымъ величественная леди отвѣтила на эти слова, могъ бы сразить менѣе смѣлаго противника, но онъ не произвелъ ни малѣйшаго дѣйствія на Лавинію. Она предоставила своей родительницѣ услаждаться такими взглядами, сколько ея душѣ угодно, и, нимало не смутившись, приступила къ сестрѣ:

— Надѣюсь, ты не оскорбишься, Белла, если я тебя поцѣлую?.. Хорошо. Теперь разскажи, какъ ты тамъ поживаешь. Что твои Боффины?

— Замолчи! — прикрикнула на нее мистрисъ Вильферъ. — Я не допускаю такого фамильярнаго тона.

— Ахъ, батюшки!.. Въ такомъ случаѣ, Белла, что твои Споффины? — такъ какъ мама не позволяетъ называть ихъ Боффинами, — сказала миссъ Лавви.

— Дерзкая дѣвченка! Дерзкая! — произнесла съ грозной строгостью мистрисъ Вильферъ.

— Мнѣ все равно, дерзкая я или мерзкая, рѣшительно все равно, — хладнокровно отвѣтила Лавинія, упрямо тряхнувъ головой. — Я готова быть той и другой. Но я знаю одно — что я не вырасту, выйдя замужъ.

— Не вырастешь? Не вырастешь? — торжественно переспросила мистрисъ Вильферъ.

— Нѣтъ, мама, не вырасту. Ничто меня къ этому не принудитъ.

Мистрисъ Вильферъ взмахнула перчатками и впала въ патетическій тонъ.

— Такъ и слѣдовало ожидать, — проговорила она слезливо. — Одна покидаетъ меня для надменныхъ богачей, другая презираетъ. Утѣшительно!

— Мама, — заговорила Белла, — Боффины богаты — это такъ; но вы не имѣете права называть ихъ надменными: вы очень хорошо знаете, что они не надменны.

— Короче, мама, — вмѣшалась миссъ Лавви, перебѣгая къ непріятелю безъ малѣйшаго о томъ предувѣдомленія, — вы должны знать, — а если не знаете, тѣмъ стыднѣе для васъ, — что Боффины — совершенства во всѣхъ отношеніяхъ.

— Правда твоя, отъ насъ, кажется, требуютъ, чтобы мы раздѣляли это мнѣніе, — отозвалась мистрисъ Вильферъ, благосклонно принимая дезертира. — Вотъ почему, Лавинія, я не допускаю фамильярнаго тона. Мистрисъ Боффинъ (о физіономіи которой я никогда не могу говорить съ тѣмъ спокойствіемъ, какое желала бы сохранить) и мать твоя далеко не въ короткихъ отношеніяхъ и нельзя ни на минуту допустить, чтобы эта дама или ея супругъ позволили себѣ называть нашу семью просто Вильферами. Поэтому и я не согласна называть ихъ просто Боффинами. Нѣтъ! Такой тонъ — зовите его фамильярностью, близостью, равенствомъ — какъ угодно, — давалъ бы поводъ заключить о такихъ взаимныхъ отношеніяхъ между нами, какихъ на дѣлѣ не существуетъ… Понятно ли я высказалась?

Не обративъ ни малѣйшаго вниманія на этотъ вопросъ, хотя онъ былъ предложенъ офиціальнымъ тономъ судьи, миссъ Лавви напомнила сестрѣ:

— А все-таки, Белла, ты такъ и не сказала намъ, что твои… какъ ихъ по имени-то величать?..

— Я не хочу говорить о нихъ здѣсь, — отвѣчала Белла, топнувъ ножкой. — Они такъ простодушны и такъ добры, что не могутъ служить темой для такихъ разговоровъ.

— Зачѣмъ такъ говорить? — замѣтила мистрисъ Вильферъ съ язвительнымъ сарказмомъ. — Зачѣмъ прибѣгать къ такой утонченной формѣ рѣчи? Это, быть можетъ, учтивѣе и любезнѣе, но зачѣмъ такая ложь? Почему не сказать прямо, что они такъ простодушны и добры, что не намъ чета. Мы понимаемъ намекъ. Зачѣмъ же прикрывать фразой истинный смыслъ?

— Мама! Вы можете святого взбѣсить, да и Лавви тоже! — сказала Белла, еще разъ топнувъ ножкой.

— Несчастная Лавви! — воскликнула сострадательно мистрисъ Вильферъ. — Ей всегда достается. Бѣдное дитя!

Но Лавви, съ прежней быстротой покинувъ союзника, снова перебѣжала въ непріятельскій лагерь.

— Пожалуйста, мама, не защищайте меня, — сказала она колко. — Я и сама могу за себя постоять.

— Я удивляюсь, Белла, — начала опять мистрисъ Вильферъ, обращаясь къ старшей дочери, какъ къ менѣе опасному врагу, чѣмъ ея совершенно неукротимая младшая дочь, — удивляюсь, какъ ты нашла время и какъ ты рѣшилась оторваться отъ мистера и мистрисъ Боффинъ, чтобы повидаться съ нами. Я удивляюсь, что наши права, которыя, конечно, не могутъ идти въ сравненіе съ правами мистера и мистрисъ Боффинъ, могли имѣть въ этомъ случаѣ какой-нибудь вѣсъ. И я глубоко чувствую, какъ я должна быть благодарна, что хоть настолько выиграла въ соперничествѣ съ мистеромъ и мистрисъ Боффинъ.

Почтенная дама съ горечью возвысила голосъ на первомъ слогѣ имени Боффинъ, какъ будто въ немъ-то и заключалась главная причина ея неудовольствія на тѣхъ, кто носилъ это имя, и какъ будто Доффинъ, Моффинъ или Поффинъ были бы для нея легче.

— Мама, — сказала Белла съ гнѣвомъ, — вы заставляете меня сказать, что я жалѣю, зачѣмъ пріѣхала сюда. Я больше никогда къ вамъ не пріѣду, а если и пріѣду, такъ только тогда, когда буду навѣрное знать, что застану дома папа; потому что папа великодушенъ: въ немъ нѣтъ зависти и недоброжелательства къ моимъ добрымъ друзьямъ. Папа самъ настолько деликатенъ и добръ, что всегда помнитъ тѣ маленькія права, которыя я имѣю на нихъ, по ихъ мнѣнію: онъ помнитъ, въ какомъ трудномъ положеніи я очутилась безъ всякой вины съ моей стороны. Я всегда любила моего бѣднаго, милаго папочку больше васъ всѣхъ. Я и теперь люблю его больше всѣхъ и всегда буду любить.

И Белла, не находя больше утѣшенія ни въ своемъ хорошенькомъ платьицѣ, ни въ нарядной шляпкѣ, залилась слезами.

— Ахъ, Р. Вильферъ! — воскликнула носящая эту фамилію почтенная матрона, воздѣвая глаза къ потолку и обращаясь къ окружающему воздуху, — Ахъ, Р. Вильферъ, если бъ ты былъ здѣсь, какое было бы для души твоей испытаніе слышать, что жену твою и твоихъ дѣтей такъ унижаютъ во имя твое! Но, благодаря Бога, судьба избавила тебя отъ этого горя и сочла нужнымъ обрушить его на меня!

И мистрисъ Вильферъ тоже залилась слезами.

— Я ненавижу Боффиновь, — вмѣшалась тутъ миссъ Лавви. — Я не посмотрю, что мнѣ запрещаютъ называть ихъ Боффинами. Я буду называть ихъ Боффинами, — буду. Боффины, Боффины, Боффины — вотъ! И скажу еще, что они зловредные Боффины, потому что вооружили противъ меня Беллу. Я говорю этимъ Боффинамъ прямо въ лицо (это не согласовалось съ фактомъ въ строгомъ смыслѣ слова, но не надо забывать, что молодая дѣвица была взволнована)… говорю имъ въ лицо, что они гнусные Боффины, безчестные Боффины, ненавистные Боффины, скоты Боффины! Вотъ вамъ!

И миссъ Лавинія въ свою очередь залилась слезами.

Въ эту минуту стукнула калитка, и на дворѣ показался секретарь, подходившій къ дому торопливымъ шагомъ.

— Позвольте мнѣ отворить ему дверь, — сказала мистрисъ Вильферъ, съ величественнымъ самоотверженіемъ поднимаясь съ мѣста, сокрушенно покачивая головой и утирая слезы. — У насъ вѣдь нѣтъ теперь прислуги для отпиранія дверей. Намъ нечего скрывать это. Если онъ замѣтилъ слѣды волненія у насъ на лицѣ, — не бѣда: пусть объясняетъ это, какъ хочетъ.

Съ этими словами она вышла и черезъ нѣсколько минутъ воротилась, провозглашая, какъ герольдъ:

— Мистеръ Роксмитъ съ пакетомъ къ миссъ Беллѣ Вильферъ.

Мистеръ Роксмитъ вошелъ вслѣдъ за тѣмъ, какъ было произнесено его имя, и, конечно, догадался, что тутъ происходило. Но онъ благоразумно сдѣлалъ видъ, что ничего не замѣчаетъ, и обратился къ Беллѣ:

— Мистеръ Боффинъ сегодня утромъ хотѣлъ положить вотъ это въ карету для васъ, въ надеждѣ, что вы примете отъ него на память. Но, къ крайнему своему сожалѣнію, онъ не успѣлъ исполнить своего намѣренія, и потому я вызвался передать вамъ пакетъ.

Белла приняла пакетъ (въ которомъ былъ кошелекъ съ деньгами) и поблагодарила его.

— Мы здѣсь немножко повздорили, мистеръ Роксмитъ, но не больше того, чѣмъ это вошло у насъ въ привычку; вамъ вѣдь извѣстно, какъ любезно мы обращаемся другъ съ другомъ. Я какъ разъ собиралась уѣзжать… Прощай мама! Прощай, Лавви!

И, поцѣловавъ ту и другую, миссъ Белла повернула къ двери. Секретарь хотѣлъ было ее проводить, но мистрисъ Вильферъ выступила впередъ со словами:

— Извините! Позвольте мнѣ воспользоваться материнскимъ правомъ проводить мою дочь до экипажа.

Мистеръ Роксмитъ извинился и уступилъ мѣсто.

Поистинѣ величественное зрѣлище представляла мистрисъ Вильферъ, когда, отворивъ наружную дверь и выставивъ впередъ свои перчатки, она громко провозгласила: «Лакей мистрисъ Боффинъ!» и когда затѣмъ, торжественно возвѣстивъ: «Миссъ Вильферъ выходитъ», передала ее ему на руки, точно комендантъ Лондонской Башни, передающій государственнаго преступника палачу. Эффектъ этой церемоніи по крайней мѣрѣ на полчаса парализировалъ всѣхъ сосѣдей, будучи усиленъ еще тѣмъ, что сама достойная матрона тоже не менѣе получаса простояла на верхней ступенькѣ крыльца, провѣтриваясь въ какомъ-то экстазѣ.

Усѣвшись въ карету, Белла открыла пакетикъ, который держала въ рукѣ. Онъ заключалъ въ себѣ хорошенькій кошелекъ, а кошелекъ заключалъ банковый билетъ въ пятьдесятъ фунтовъ. «Вотъ будетъ радостный сюрпризъ бѣдному папа!» сказала себѣ Белла. «Я сама отвезу ему въ Сити».

Не зная хорошенько, гдѣ помѣщалась контора Гиксей, Венирингъ и Стобльзъ, но помня, что гдѣ-то въ Минсингь-Лэнѣ, Белла приказала везти себя въ эту темную улицу. Добравшись туда, она отправила «лакея мистрисъ Боффинъ», съ приказаніемъ отыскать вышеупомянутую контору и сказать тамъ, что если мистеръ выйдетъ на минутку на улицу, то найдетъ ожидающую его даму, которая хочетъ съ нимъ поговорить. Когда лакей передалъ эти таинственныя слова, они произвели такое волненіе въ конторѣ, что вслѣдъ за «Ромти» былъ отправленъ молоденькій лазутчикъ, чтобы взглянуть ка даму и по возвращеніи донести. Волненіе ничуть не улеглось, когда лазутчикъ прибѣжалъ съ извѣстіемъ, что дама — «прелесть, и въ великолѣпной собственной каретѣ».

Когда же самъ «Ромти», съ перомъ за ухомъ подъ порыжѣлой шляпой, подошелъ, запыхавшись, къ дверцѣ кареты, его мгновенно втащили за галстухъ въ экипажъ и чуть не задушили въ объятіяхъ, прежде чѣмъ онъ узналъ свою дочь.

— Милая моя дѣвочка! — еле могъ онъ проговорить сдавленнымъ голосомъ. — Боже мой, какая ты прелестная женщина! А я ужъ думалъ, ты сердишься на насъ и забыла свою мать и сестру.

— Я только что видѣлась съ ними, папа.

— А-а! Ну какъ же, какъ же ты нашла свою мать? — спросилъ Р. Вильферъ съ нѣкоторымъ сомнѣніемъ.

— Очень непріятною, папа, такъ же, какъ и Лавви.

— Онѣ бываютъ иногда того… не совсѣмъ любезны… гм…-- замѣтилъ кроткій херувимчикъ. — Но, я надѣюсь, ты была снисходительна къ нимъ, моя драгоцѣнная?

— Ничуть. Я сама была непріятна, папа. Всѣ мы были одинаково непріятны… Но я хочу, чтобы вы поѣхали со мной прокатиться, папа. Пообѣдаемъ гдѣ-нибудь вмѣстѣ.

— Дѣло въ томъ, моя милая, что я уже поѣлъ… поѣлъ… (если можно упоминать о такомъ блюдѣ въ такой роскошной каретѣ) говяжьихъ сосисокъ, — отвѣчалъ Р. Вильферъ, скромно понижая голосъ на послѣднемъ словѣ и осматривая шелковую, канареечнаго цвѣта, обивку кареты.

— О, это ничего не значитъ, папа!

— Правда твоя, оно почти что ничего не значитъ, когда предлагаютъ чего-нибудь новкуснѣе, — согласился онъ, проводя рукой по губамъ. — Но все-таки, когда обстоятельства, надъ которыми ты не властенъ, ставятъ преграду между тобой и нѣмецкими свиными сосисками, то ничего не остается больше, какъ довольствоваться (онъ опять понизилъ голосъ изъ уваженія къ каретѣ)… говяжьими.

— Бѣдный, милый папа! Папа, прошу васъ, умоляю васъ, отпроситесь на весь остальной день! Поѣдемъ со мной и проведемъ его вмѣстѣ.

— Хорошо, моя милая, я слетаю въ контору — спрошу разрѣшенія.

— Только, прежде чѣмъ вы слетаете въ контору, папа, — проговорила Белла, снимая съ него шляпу, и, взявъ его за подбородокъ, принялась взбивать ему волосы по своей старой привычкѣ, — скажите, что я, хотя и взбалмошная и злая, а никогда не обижала васъ.

— Дорогая моя, говорю это отъ всего моего сердца… Но позволь себѣ замѣтить, — нѣжно намекнулъ херувимчикъ, выглядывая изъ окошка кареты, — какъ бы намъ не привлечь общаго вниманія. Вѣдь не часто случается, чтобы человѣку убирала волосы прелестная женщина на улицѣ, въ собственной каретѣ.

Белла расхохоталась и надѣла ему шляпу. Но когда его дѣтская фигурка затрусила, переваливаясь, обратно къ конторѣ, она подумала о томъ, какой на немъ обтрепанный, бѣдный костюмъ, вспомнила его веселую покорность судьбѣ, и на глазахъ у нея навернулись слезы. «Ненавижу этого секретаря за то, что онъ смѣетъ такъ думать обо мнѣ, а все-таки онъ, кажется, наполовину правъ», сказала, она себѣ.

Р. Вильферъ скоро воротился, болѣе чѣмъ когда-нибудь напоминая мальчика, вырвавшагося изъ школы. Белла отпустила карету, написавъ карандашомъ записку мистрисъ Боффинъ, въ которой увѣдомляла ее, что она осталась съ отцомъ.

— Все уладилъ, милочка. Отпускъ дали сейчасъ же, да еще какъ любезно отпустили!

— Теперь скажите, папа, гдѣ можемъ мы найти такое укромное мѣстечко, чтобы мнѣ подождать васъ, пока вы сходите по одному моему порученію, потому, что карету отправлю домой.

Это потребовало нѣкотораго размышленія.

— Вотъ видишь ли, душечка, ты стала такою прелестнѣйшею женщиной, что мѣстечко это должно быть самое укромное.

Наконецъ, онъ придумалъ: подлѣ сада у Тринити-Гаузъ, на Тоуэръ-Гиллѣ. Туда они и отправились.

— Слушайте теперь, папа, что я вамъ буду говорить. Обѣщайтесь и клянитесь сдѣлать все, какъ я вамъ скажу.

— Обѣщаюсь и клянусь, мой дружокъ.

— Прежде всего: не задавайте мнѣ никакихъ вопросовъ. Вотъ вамъ кошелекъ: ступайте въ ближайшій магазинъ готоваго, самаго лучшаго платья, купите тамъ и надѣньте самую лучшую пару, самую лучшую шляпу и самые лучшіе сапоги — изъ патентованной кожи, папа, помните! — все самое лучшее, что только можно получить за деньги, и потомъ возвращайтесь ко мнѣ.

— Но послушай, дорогая моя…

— Берегитесь, папа! — И она весело подняла указательный пальчикъ. — Вы обѣщались, вы клялись. — Это нарушеніе присяги — сами знаете.

На глупенькихъ маленькихъ глазкахъ папа выступили слезы, но она осушила ихъ поцѣлуемъ (хотя у нея самой глаза блеснули слезами), и онъ проворно пошелъ отъ нея. Черезъ полчаса онъ воротился, до того преобразившійся, что Белла въ восторгѣ обошла вокругъ него разъ двадцать, прежде чѣмъ взяла его подъ руку, и радостно прижала къ себѣ.

— Ну, папа, — проговорила она, притягивая его къ себѣ какъ можно ближе, — ведите прелестнѣйшую женщину куда-нибудь обѣдать.

— Куда же мы отправимся, душа моя?

— Въ Гринвичъ! — отважно объявила Белла. — Да смотрите, угостите тамъ прелестную женщину всѣмъ самымъ лучшимъ.

Когда они шли къ пароходу, Р. Вильферъ робко спросилъ:

— А что, моя милая, не желала ли бы ты, чтобы твоя мать была съ нами.

— Не желала бы, папа; мнѣ хочется сегодня, чтобъ вы одинъ были со мной. Я всегда была вашей любимицей, а вы — моимъ любимцемъ изо всей семьи. Мы часто и прежде убѣгали изъ дому вдвоемъ. Развѣ не убѣгали, папа?

— Ахъ, правда, правда, убѣгали! Чаще всего по воскресеньямъ, когда мать твоя бывала иной разъ наклонна… гмъ… бывала несовсѣмъ любезна, — отвѣчалъ херувимчикъ, повторяя свое прежнее деликатное выраженіе, передъ которымъ онъ, замявшись, немного откашлялся.

— Да. Но я боюсь, что я рѣдко или, вѣрнѣе, никогда не была съ вами такъ кротка, какъ бы слѣдовало. Я заставляла васъ носить меня на рукахъ, когда по настоящему мнѣ надо бы было бѣгать самой. Я часто заставляла васъ играть со мной въ лошадки, когда вамъ хотѣлось посидѣть и почитать газету. Не заставляла — скажите?

— Изрѣдка, изрѣдка. Но Господи! что задитя ты была! Какая подруга для меня!

— Подруга? Вотъ именно подругой я и хочу быть вамъ сегодня, папа.

— Ты вполнѣ въ этомъ успѣешь, дружокъ. Твои братья и сестры всѣ въ свое время были мнѣ товарищами до извѣстной степени… только до извѣстной степени. Мать твоя за всю нашу совмѣстную жизнь была такою подругой, на которую любой мужъ могъ бы смотрѣть съ восхищеніемъ… и… изреченія которой могъ бы хранить въ памяти, какъ святыню, и… и… которую могъ бы взять для сравненія, если бы… если бы…

— Если бы ему нравился образецъ? — подсказала Белла.

— По… пожалуй — да-а, — проговорилъ онъ, задумываясь, но, будучи несовсѣмъ доволенъ фразой, прибавилъ: — или, можетъ быть, сказалъ бы я: если бъ у него было такое желаніе. Предположимъ для примѣра, что человѣкъ любилъ бы быть всегда на ходу: онъ нашелъ бы въ твоей матери неоцѣненную подругу. Но если бъ онъ любилъ иногда пройтись потихоньку, а иногда пробѣжаться рысцой, онъ встрѣчалъ бы тутъ въ твоей матери нѣкоторое… нѣкоторое препятствіе, если можно такъ выразиться: она… гм… не выравнивалась бы съ нимъ. Или попробуемъ объяснить это другими словами, — продолжалъ онъ послѣ минутнаго размышленія. — Предположимъ, что человѣку привелось бы жить — не скажемъ съ подругой, а подъ музыку. Прекрасно. Предположимъ теперь, что музыка, выпавшая ему на долю, была бы музыка похороннаго марша изъ «Саула». Хорошо. Конечно, это была бы весьма подходящая музыка для многихъ случаевъ жизни, такая, что лучше и желать нельзя, но она никакъ не могла бы аккомпанировать повседневному домашнему обиходу. Представь себѣ, напримѣръ, что человѣкъ, послѣ дневной работы, за ужинъ усѣлся подъ музыку похороннаго марша изъ «Саула». Мнѣ кажется, что пища… гм… легла бы немного тяжело ему на желудокъ. Или ему, положимъ, вздумалось такъ, ради разнообразія затянуть веселую пѣсенку или поплясать, и, мнѣ кажется, если бъ онъ былъ принужденъ сдѣлать это подъ музыку похороннаго марша изъ «Саула», ему, пожалуй, и не удалось бы осуществить своихъ веселыхъ замысловъ.

«Бѣдный папа!», думала Белла, прижимая къ себѣ его руку.

— О тебѣ же, моя милая, я всегда скажу, — продолжалъ херувимчикъ кротко и безъ малѣйшихъ признаковъ ропота на судьбу, — всегда скажу, что ты умѣешь приспособляться, умѣешь.

— Нѣтъ, серьезно, папа, я боюсь, что я часто проявляла свой скверный характеръ. Я была капризна и взыскательна. Прежде я объ этомъ рѣдко думала, почти никогда, и вотъ только теперь, когда я сидѣла въ каретѣ и смотрѣла на васъ, какъ вы шли, я упрекнула себя.

— Напрасно, голубушка. Не говори пустяковъ.

О, какъ счастливъ и какъ болтливъ былъ папа въ этотъ день въ своемъ щегольскомъ новенькомъ костюмѣ! Это быль, можетъ быть, во всѣхъ отношеніяхъ самый счастливый день, какой онъ когда либо зналъ въ своей жизни, не исключая даже того, въ который его героическая подруга подплыла къ брачному алтарю подъ музыку похороннаго марша изъ «Саула».

Маленькая экскурсія внизъ по рѣкѣ была восхитительна, и маленькая, обращенная на рѣку комнатка, куда ихъ ввели для обѣда, была не менѣе восхитительна. Все было восхитительно. Восхитителенъ былъ паркъ, восхитителенъ пуншъ, восхитительно рыбное блюдо, восхитительно вино. Но восхитительнѣе всего итога этого пиршества была сама Белла. Она вызывала своего папа на веселье самымъ очаровательнымъ образомъ, поставивъ какъ бы за правило все время называть себя «прелестною женщиной». Она подбивала его заказывать все самое лучшее, говоря, что прелестную женщину надо всегда угощать всемъ самымъ лучшимъ. Короче сказать, она заставляла папа приходить въ восторгъ отъ одной мысли, что онъ имѣетъ счастье быть отцомъ такой очаровательной дочки.

А потомъ, когда они сидѣли рядкомъ, любуясь парусными судами и пароходами, спѣшившими въ открытое море вмѣстѣ съ бѣжавшимъ туда же отливомъ, «прелестная женщина», придумывала для себя и для папа морскія путешествія одно другого интереснѣе. Вотъ, напримѣръ, папа, въ качествѣ хозяина вонъ того тяжелаго грузового судна съ четырехугольнымъ парусомъ, отправляется въ Нью-Кастль за каменнымъ углемъ, который дастъ ему возможность нажить состояніе… Или нѣтъ, еще лучше: папа отплываетъ вонъ на томъ красивомъ трехмачтовомъ кораблѣ въ Китай, чтобы вывезти оттуда опіумъ, который подорветъ фирму Гиксей, Beнирингъ и Стобльзъ. Онъ привезетъ еще изъ Китая огромный грузъ шелковъ и шалей для украшенія своей очаровательной дочери. А то еще такъ: злосчастная судьба Джона Гармона не что иное, какъ сонъ, и вотъ онъ возвращается въ Англію, находитъ «прелестную женщину» какъ разъ по своему вкусу, и оба они отправляются на своей хорошенькой яхточкѣ осматривать принадлежащіе имъ виноградники. На всѣхъ мачтахъ развѣваются флаги, на палубѣ гремитъ музыка, а папа сидитъ въ общей каютѣ… Но вотъ Джонъ Гармонъ снова опущенъ въ могилу, а вмѣсто него на сценѣ появляется страшно богатый купецъ (фамилія неизвѣстна); онъ сватается за «прелестную женщину» и женится на ней. Онъ до того богатъ, что все, что вы видите на рѣкѣ идущимъ на парусахъ и на парахъ, принадлежитъ ему. Кромѣ того у него цѣлая флотилія увеселительныхъ яхтъ, и вонъ та щегольская яхточка, съ большимъ бѣлымъ парусомъ, что выходитъ въ море, названа «Беллой» въ честь его жены, и на ней-то она держитъ свой дворъ, какъ новая Клеопатра… А потомъ: вонъ на то транспортное судно, когда оно дойдетъ до Гревзэнда, садится какой-то знаменитый и очень богатый боевой генералъ (фамилія тоже неизвѣстна). И онъ и слышать не хочетъ, чтобы ему идти побѣждать врага безъ жены. А жена его все та же «прелестная женщина», которой суждено сдѣлаться идоломъ всѣхъ красныхъ мундировъ и синихъ куртокъ на палубѣ и подъ палубой транспортнаго корабля… А дальше: видите вы вонъ тотъ корабль, который выводятъ изъ доковъ на буксирѣ? Видите? Куда онъ плыветъ, какъ вы думаете? — Онъ плыветъ къ коралловымъ островамъ и къ кокосовымъ пальмамъ или къ другимъ подобнымъ мѣстамъ. И принадлежитъ онъ одному счастливому человѣку, по имени папа (который самъ плыветъ на этомъ кораблѣ и пользуется большимъ уваженіемъ всего экипажа). Онъ ѣдетъ единственно ради коммерческихъ цѣлей, за грузомъ благовоннаго лѣса, самаго лучшаго на свѣтѣ и до того выгоднаго для продажи, что о такомъ еще и не слыхивали. Грузъ будетъ стоить баснословныхъ денегъ, какъ оно и слѣдуетъ ожидать, потому что прелестнѣйшая женщина, купившая и снарядившая этотъ корабль, замужемъ за индійскимъ принцемъ, за какимъ-то раджей или что-то въ этомъ родѣ. Онъ весь закутанъ въ кашемирскія шали, на головѣ носитъ чалму, сверкающую брилліантами и изумрудами, и очень преданъ прелестнѣйшей женщинѣ, хоть и ревнивъ…-- Такъ щебетала Белла, ни на секунду не умолкая, и до того обворожила своего папа, что онъ готовъ былъ окунуться съ головой въ грязь вмѣстѣ съ тѣми уличными мальчишками, что продѣлывали эту штуку у нихъ подъ окномъ на потѣху собравшейся публики.

— А знаешь, моя милая, — сказалъ папа, когда они отобѣдали, — мнѣ кажется, мы всѣ тамъ, дома, можемъ теперь смѣло сказать, что ты нашла свое счастье, переѣхавъ отъ насъ.

Белла покачала головой. Она не знаетъ. Она не въ состояніи рѣшить. Все, что она можетъ сказать, такъ это то, что у нея теперь есть все, чего только можно пожелать, и что когда ей случается намекнуть мистеру или мистрисъ Боффинъ, что, можетъ быть, ей придется съ ними разстаться, то они и слышать ничего не хотятъ.

— А вотъ что, папа, — продолжала миссъ Белла, — я теперь покаюсь передъ вами. Знайте: я одна изъ самыхъ корыстныхъ дѣвченокъ на свѣтѣ.

— Я никогда бы этого о тебѣ не подумалъ, — отвѣчалъ папа, бросивъ многозначительный взглядъ сначала на свою особу, а потомъ на стоявшій передъ ними дессертъ.

— Я понимаю, что вы разумѣете, папа. Но это совсѣмъ не то. Я ничуть не дорожу деньгами; я дорожу тѣмъ, что можно на нихъ купить.

— Сказать по правдѣ, этимъ дорожитъ большинство изъ насъ, — отозвался на это Р. Вильферъ.

— Но не въ такой степени, какъ и, папа. О-о! — воскликнула Белла, съ очаровательно-капризнымъ поворотомъ своего, чуть-чуть раздвоеннаго, подбородка. — Я страхъ какъ корыстна!..

Р. Вильферъ внимательно посмотрѣлъ на нее и сказалъ, не имѣя сказать ничего лучшаго:

— Когда же ты начала замѣчать это за собой, моя милая?

— Вотъ въ томъ-то и дѣло, папа! Въ томъ-то и весь ужасъ моей испорченности. Покуда я жила дома и знала только бѣдность, я иногда роптала, но не слишкомъ задумывалась надъ своей долей. Покуда я жила дома, питая надежду стать со временемъ богатой, я какъ-то смутно представляла себѣ, что я могла бы сдѣлать, будь я богата. Но когда я обманулась въ надеждахъ на блестящее положеніе и получила возможность изо дня въ день видѣть богатство въ чужихъ рукахъ и убѣждаться своими глазами, что оно можетъ доставить, тогда я превратилась въ ту корыстную дѣвченку, какова я теперь.

— Это твоя фантазія, моя душа.

— Могу васъ увѣрить, не фантазія, папа! — сказала Белла, энергично качнувъ головой, приподнимая свои хорошенькія бровки и принимая комически-испуганный видъ. — Это фактъ. Я постоянно составляю корыстные замыслы.

— Господи! Какъ это, мой другъ?

— Я разскажу вамъ, папа. Я не боюсь разсказать это вамъ, потому что мы съ вами всегда были друзьями и потому, что вы непохожи на отца, а больше похожи на младшаго брата, только надѣленнаго почтенною округленностью тѣла. Да кромѣ того, — прибавила она, смѣясь и насмѣшливо показывая на него пальцемъ, — кромѣ того, вы вѣдь теперь въ моей власти. Вѣдь наша экспедиція секретная. Если вы когда-нибудь выдадите меня, я выдамъ васъ. Я скажу мама, что вы обѣдали въ Гринвичѣ.

— Ну, нѣтъ, моя милая, — проговорилъ Р. Вильферъ очень серьезно и съ нѣкоторымъ дребезжаніемъ въ голосѣ, — объ этомъ лучше ей не говорить.

— Ага! — расхохоталась Белла. — Я знала, что вамъ это не понравится, сэръ. Итакъ, храните мою тайну, а я сохраню вашу. Но попробуйте измѣнить прелестнѣйшей женщинѣ, и вы увидите, что она — змѣя. Теперь вы можете поцѣловать меня, папа, а я немножко уберу вамъ волосы, потому что въ мое отсутствіе вы ихъ страшно запустили.

Р. Вильферъ подставилъ свою голову оператору, а операторъ, продолжая говорить, отдѣлялъ на этой головѣ прядь за прядью и подвергалъ каждую прядь курьезному процессу закручиванія на своихъ двухъ вертѣвшихся указательныхъ пальцахъ, которые затѣмъ быстро выдергивались въ противоположныя стороны по горизонтальному направленію, причемъ всякій разъ паціентъ ежился и морщился отъ боли.

— Я рѣшила, что мнѣ нужны деньги, папа. Я чувствую, что не могу ни выпрашивать денегъ, ни занимать, ни воровать, а потому я рѣшилась выдти за нихъ замужъ.

Р. Вильферъ поднялъ на нее глаза, насколько могъ, при совершавшейся надъ нимъ операціи, и сказалъ укоризненнымъ тономъ:

— Ду-ша моя Белла!

— Да, я рѣшилась, папа, повторяю, выдти за деньги, чтобы имѣть деньги. Поэтому я постоянно ищу эти деньги, чтобы ихъ покорить.

— Дру-же-чекъ мой Белла!

— Да, папа, таково положеніе дѣлъ. Если была когда-нибудь на свѣтѣ корыстная интриганка, полагавшая все свое честолюбіе въ томъ, чтобы строить планы и придумывать козни одни подлѣе другихъ, то вотъ вамъ это милое созданіе. Но мнѣ все равно. Мнѣ ненавистна бѣдность, и я не буду бѣдна, если выйду замужъ за деньги… Ну вотъ, папа, теперь вы превосходно причесаны и можете удивить здѣшняго лакея, а кстати заплатить ему по счету.

— Но, голубушка моя Белла, вѣдь это ужасно имѣть такія мысли въ твоемъ возрастѣ.

— Я вамъ говорила, папа, но вы не хотѣли вѣрить, — отвѣчала Белла съ милой дѣтской серьезностью. — Ну, не ужасно ли въ самомъ дѣлѣ?

— Оно и было бы ужасно, мой ангелъ, если бъ ты вполнѣ понимала, что ты говоришь, или если бъ ты серьезно такъ думала.

— Могу сказать вамъ, папа, только одно: я ничего другого не думаю. Толкуйте мнѣ про любовь! — сказала Белла презрительно (но какъ рѣзко ея лицо и вся ея фигура противорѣчили этимъ словамъ!) — Толкуйте мнѣ объ огненныхъ драконахъ!… Нѣтъ, вы лучше поговорите со мной про бѣдность да про богатство: тутъ-то вы и коснетесь самой сути вещей.

— Ду-шеч-ка, это становится страшно!…-- началъ было строго папа, но она перебила его:

— Папа, скажите правду: вы на деньгахъ женились?

— Ты сама знаешь, что нѣтъ.

Белла запѣла вполголоса похоронный маршъ изъ «Саула» и потомъ сказала:

— Ну, да это ничего не доказываетъ.

Но, видя, что онъ пріунылъ, она обвила его шею руками и поцѣлуемъ снова развеселила его.

— Я не хотѣла огорчить васъ, папа, я просто пошутила… А теперь помните уговоръ: я не стану разсказывать о васъ, а вы обо мнѣ. Скажу больше: я обѣщаю не имѣть отъ васъ никакихъ секретовъ, папа, и вы можете быть увѣрены, что какая бы корыстная интрига ни была пущена въ ходъ, она всегда будетъ разсказана вамъ подъ строжайшею тайной.

Охотно удовольствовавшись этой уступкой со стороны «прелестнѣйшей женщины», Р. Вильферъ позвонилъ и уплатилъ по счету.

— Все, что здѣсь осталось, папа, — сказала Белла, закрывая кошелекъ по уходѣ лакея, пристукнувъ его своимъ маленькимъ кулачкомъ на столѣ и запихивая затѣмъ въ одинъ изъ кармановъ новаго жилета папа, — предназначается для васъ на покупку подарковъ всѣмъ нашимъ и на уплату вашихъ счетовъ. Раздѣлите по своему усмотрѣнію и употребите, какъ сочтете лучшимъ. Въ заключеніе прошу васъ замѣтить, папа, что это не плоды какого-нибудь корыстнаго плана, а то корыстная дѣвченка, ваша дочь, пожалуй, не разсталась бы съ кошелькомъ такъ легко.

Закончивъ эту тираду, она взялась обѣими руками за борты его сюртука и совершенно перекосила на бокъ своего родителя, застегивая на немъ эту часть костюма поверхъ драгоцѣннаго жилетнаго кармана. Затѣмъ она искусно прикрыла ямки на своихъ щекахъ лентами шляпки и повезла его обратно въ Лондонъ. Благополучно прибывъ къ подъѣзду дома мистера Боффина, она прислонила папа спиной къ наружной двери, нѣжно взяла его за уши, какъ за удобныя ручки для осуществленія своего намѣренія, и принялась душить поцѣлуями, такъ что онъ нѣсколько разъ глухо стукнулся затылкомъ объ дверь. Нацѣловавшись до-сыта, она еще разъ напомнила ему ихъ уговоръ и весело разсталась съ нимъ…

Не такъ, однако, весело, чтобъ это помѣшало глазамъ ея наполниться слезами, когда онъ пошелъ по улицѣ прочь отъ нея. Не такъ весело, чтобъ не прошептать: «Ахъ, бѣдный папа! Ахъ, милый, дорогой мой труженикъ-папа!» прежде, чѣмъ она постучалась въ дверь. Не такъ весело, чтобы роскошная мебель дома Боффиновъ не смутила ее невольно напрашивавшимся сравненіемъ съ грязной, обтрепанной мебелью ея родного дома. Не такъ весело, чтобы не просидѣть до поздней ночи въ своей комнатѣ и не поплакать горькими слезами, то отъ досады, зачѣмъ покойный Джонъ Гармонъ-отецъ вписалъ ея имя въ свое завѣщаніе, то отъ обиды, что Джонъ Гармонъ-сынъ не остался въ живыхъ и не женился на ней.

«Вотъ два желанія, которыя, можно сказать, противорѣчатъ одно другому», сказала себѣ Белла. «Но вѣдь и вся моя судьба полна такихъ противорѣчій, что я не знаю даже, чего мнѣ желать для себя».

IX. Сирота дѣлаетъ свое завѣщаніе.

Рано утромъ на другой день секретарю мистера Боффина, сидѣвшему у себя за работой, доложили, что его дожидается въ прихожей какой-то юноша, назвавшій себя Слоппи. Камердинеръ, явившійся съ докладомъ, приличнымъ образомъ запнулся, прежде чѣмъ выговорилъ это вульгарное имя, дабы показать, что онъ не далъ бы себѣ труда его повторить, если бы не настойчивость вышереченнаго юноши, и что если бы этотъ юноша не былъ лишенъ здраваго смысла и имѣлъ достаточно вкуса, чтобы унаслѣдовать какое-нибудь другое, болѣе благозвучное имя, онъ избавилъ бы отъ непріятныхъ ощущеній того, кто докладывалъ о немъ.

— Мистрисъ Боффинъ будетъ рада его видѣть, — сказалъ секретарь совершенно спокойно. — Просите.

Мистеръ Столпи, будучи приглашенъ войти, остановился у косяка дверей передъ секретаремъ, обнаруживъ на различныхъ частяхъ своей фигуры несмѣтное множество пуговицъ непонятнаго назначенія, приводящихъ въ недоумѣніе.

— Очень радъ васъ видѣть, — сказалъ Джонъ Роксмитъ привѣтливымъ тономъ. — Я васъ давно поджидалъ.

Слоппи объяснилъ, что онъ собирался придти раньше, но что сирота («нашъ Джонни», какъ онъ его называлъ) заболѣлъ, и онъ, Слоппи, ожидалъ, когда можно будетъ сообщить объ его выздоровленіи.

— Такъ, значитъ, онъ теперь здоровъ?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Слоппи.

Тутъ онъ сокрушенно покачалъ головой и сталъ объяснять, что, по его мнѣнію, Джонни захватилъ болѣзнь отъ питомцевъ. Когда его спросили, что онъ хочетъ этимъ сказать, онъ объяснилъ, что болѣзнь выступила у Джонни по всему тѣлу, особенно на груди. Когда же его попросили объясниться точнѣе, онъ сказалъ, что въ нѣкоторыхъ мѣстахъ сыпь такъ крупна, что ее сикспенсомъ не накроешь, и такъ красна, какъ самая яркая красная краска.

— Но пока она снаружи, сэръ, такъ еще большой бѣды нѣтъ, — прибавилъ мистеръ Слоппи. — Надо постараться, чтобъ она не ударилась въ нутро.

Джонъ Роксмитъ выразилъ надежду, что ребенку была оказана медицинская помощь.

— О, да! Его носили разъ къ доктору, — сказалъ Слоппи.

— Какую же болѣзнь опредѣлилъ докторъ? — спросилъ Роксмитъ.

По нѣкоторомъ размышленіи Слоппи отвѣчалъ, просвѣтлѣвъ:

— Онъ назвалъ ее какъ-то очень длинно.

Роксмитъ спросилъ, не корь ли.

— Нѣтъ, — сказалъ увѣренно Слоппи. — Нѣтъ, сэръ, гораздо длиннѣе.

(Мистеръ Слоппи положительно гордился этимъ фактомъ и полагалъ, повидимому, что онъ дѣлаетъ честь маленькому паціенту.)

— Мистрисъ Боффинъ будетъ огорчена, когда узнаетъ, — замѣтилъ мистеръ Роксмитъ.

— Мистрисъ Гигденъ такъ и говорила, сэръ, а потому и не извѣщала ее: все надѣялась, что нашъ Джонни скоро поправится.

— Но поправится ли онъ? — спросилъ Роксмитъ, быстро оборачиваясь къ посланному.

— Надо полагать, что поправится, если только сыпь не ударится въ нутро, — отвѣчалъ Слоппи.

Потомъ онъ прибавилъ, что Джонни ли захватилъ болѣзнь отъ питомцевъ, или питомцы отъ Джонни, только оба питомца разосланы по домамъ и тоже захворали. Потомъ сказалъ еще, что такъ какъ мистрисъ Гигденъ проводитъ теперь дни и ночи съ маленькимъ Джонни, не спуская его съ рукъ, то вся работа на каткѣ обрушилась на него, на Слоппи, и потому тяжеленько приходилось ему все это время. Тутъ это невзрачное олицетвореніе доброты все просіяло при одномъ воспоминаніи, что и оно тоже на что-нибудь пригодилось.

— Прошлой ночью, — продолжалъ Слоппи, — когда я вертѣлъ колесо, мнѣ казалось, что катокъ работаетъ точь-въ-точь такъ, какъ дышитъ нашъ Джонни. Началъ онъ славно, а потомъ, какъ покатился впередъ, — задрожалъ и зашатался. Потомъ покатился назадъ, загремѣлъ и словно какъ на сторону завалился, а потомъ опять пошелъ ровно. Такимъ манеромъ все и шло, и я-ужъ потомъ не могъ разобрать, что катокъ и что нашъ Джонни. Да и самъ Джонни наврядъ ли разбиралъ. Всякій разъ, какъ катокъ задрожитъ, онъ говоритъ: «Бабушка, мнѣ душно!» а мистрисъ Гигденъ приподыметъ его у себя на колѣняхъ и скажетъ мнѣ: «Постой чуточку, Слоппи», и всѣ мы вдругъ-стопъ, и такимъ манеромъ мы всѣ маршъ-маршъ…

Разсказывая все это, Слоппи безсознательно все больше таращилъ глаза и осклаблялся. А когда замолчалъ, то весь какъ-то съежился, удерживаясь отъ слезъ, и подъ предлогомъ, что ему стало жарко, обтеръ себѣ глаза обшлагомъ рукава, неловко вывернувъ руку.

— Ахъ, какое несчастіе! — проговорилъ мистеръ Роксмитъ. — Надо пойти разсказать мистрисъ Боффинъ. Побудьте здѣсь, Слоппи.

Слоппи остался и разсматривалъ узоры на бумажныхъ обояхъ, пока секретарь не вернулся вмѣстѣ съ мистрисъ Боффинъ. Съ ними вошла еще одна молодая леди (миссъ Белла Вильферъ по имени), на которую «можно было больше заглядѣться, чѣмъ на самые дорогіе обои», подумалъ про себя мистеръ Слоппи.

— Ахъ мой бѣдненькій малютка Джонъ Гармонъ! — воскликнула мистрисъ Боффинъ.

— Правда ваша, сударыня! — подхватилъ сочувственно Слоппи.

— Неужели вы думаете, что онъ очень опасенъ? — спросила добродушная женщина съ неподдѣльнымъ огорченіемъ.

Отъ Слоппи требовали правды, но правду ему было непріятно сказать; поэтому онъ откинулъ назадъ голову, протяжно завылъ и закончилъ этотъ вой, отрывисто потянувъ воздухъ носомъ.

— До такой степени опасенъ? О Боже! — сказала мистрисъ Боффинъ. — И Бетти Гигденъ ничего не дала мнѣ знать раньше!

— Она боялась, сударыня, — проговорилъ съ запинкой Слоппи.

— Чего же, Бога ради?

— Должно быть, боялась повредить нашему Джонни, — отвѣтилъ Слоппи съ грустной покорностью судьбѣ. — Отъ болѣзни бываетъ много хлопотъ, много денегъ нужно бываетъ…

— Но какъ она могла подумать, что я пожалѣю чего-нибудь для милаго ребенка? — сказала мистрисъ Боффинъ.

— Нѣтъ, сударыня, этого она не думала, а, должно быть, такъ ужъ, по привычкѣ боялась, какъ бы не повредить нашему Джонни: должно быть, хотѣла выправить его такъ, чтобы ни котъ, ни кошка не знали.

Слоппи зналъ, что говорилъ. Укрыться въ болѣзни, какъ это дѣлаетъ животное, уползти подальше отъ всѣхъ глазъ, и, свернувшись гдѣ-нибудь въ укромномъ мѣстечкѣ, умереть, — стало инстинктомъ этой женщины. Схватить на руки больного ребенка такъ горячо любимаго, спрятать его отъ людей, какъ какого-нибудь преступника, отстранить отъ него всякую помощь, всѣ пособія, кромѣ тѣхъ, какія ей могла внушить собственная ея нѣжность къ нему и собственное терпѣніе, — вотъ что составляло материнскую любовь по понятіямъ этой женщины, пуще всего боявшейся благотворительности рабочихъ домовъ.

— Бѣдное дитя! — сказала мистрисъ Боффинъ. — Ему нельзя тамъ оставаться… Что намъ дѣлать, мистеръ Роксмитъ? Посовѣтуйте.

Онъ уже обдумалъ, что дѣлать, и потому совѣщаніе было непродолжительно. Онъ все устроитъ въ полчаса (сказалъ онъ), и тогда всѣ они поѣдутъ въ Бретфордъ.

— Пожалуйста возьмите и меня, — сказала Белла.

Согласно съ этимъ было приказано заложить большую карету, а пока ее закладывали, мистеру Слоппи былъ поданъ обѣдъ въ комнату секретаря, гдѣ и сбылись всѣ его волшебныя грезы въ образѣ говядины, пива, бобовъ съ картофелемъ и пуддинга. Пуговицы его, благодаря этому, выступили передъ глазами публики рельефнѣе прежняго, за исключеніемъ двухъ или трехъ у самаго пояса, скромно спрятавшихся въ складкахъ.

Пунктуально въ назначенный часъ явились и карета, и секретарь. Онъ сѣлъ на козлы, а мистеръ Слоппи украсилъ собою запятки, и всѣ направились къ «Тремъ Сорокамъ», какъ и въ первый разъ. Тамъ мистрисъ Боффинъ и миссъ Белла вышли изъ экипажа и въ сопровожденіи секретаря пошли пѣшкомъ къ жилищу мистрисъ Гигденъ.

Они зашли по пути въ игрушечную лавку и купили тамъ гордаго коня на полозьяхъ, разсказъ о которомъ, съ подробностями обо всѣхъ его статьяхъ и о сбруѣ, такъ утѣшилъ въ прошлый разъ сироту, всецѣло поглощеннаго мірскими помыслами въ тѣ недавнія времена. — Купили еще Ноевъ ковчегъ, желтую птичку съ искусственнымъ голосомъ и офицера, такъ превосходно обмундированнаго, что будь онъ одного роста съ гвардейскими офицерами, никто бы не подумалъ, что это просто кукла. Съ подарками въ рукахъ, они приподняли щеколду двери Бетти Гигденъ и увидѣли ее въ самомъ дальнемъ, темномъ углу съ больнымъ Джонни на колѣняхъ.

— Ну что мой мальчикъ, Бетти? — спросила мистрисъ Боффинъ, садясь подлѣ нея.

— Плохъ, очень плохъ! — Я начинаю не на шутку бояться, что не быть ему ни вашимъ, ни моимъ. Всѣ его близкіе отошли къ Всемогущему Богу, и мнѣ думается, что они зовутъ его къ себѣ.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! — горестно воскликнула мистрисъ Боффинъ.

— Такъ отчего же онъ сжимаетъ свою рученку, такъ крѣпко сжимаетъ, словно держитъ чей-то невидимый палецъ? Взгляните, — сказала Бетти, откидывая одѣяло, подъ которымъ лежалъ разгорѣвшійся ребенокъ, и показывая ей его зажатую маленькую правую ручку, лежавшую на груди. — Вотъ онъ всегда такой: даже и не взглянетъ на меня.

— Онъ спитъ?

— Нѣтъ, кажется. Ты спишь, мой Джонни?

— Нѣтъ, — проговорилъ ребенокъ тономъ какого-то покорнаго сожалѣнія о себѣ и не открывая глазъ.

— Вотъ наша леди, Джонни, а вотъ и лошадка.

Джонни остался совершенно равнодушенъ къ леди, но не къ лошадкѣ. Приподнявъ свои отяжелѣвшія вѣки, онъ тихо улыбнулся, увидѣвъ передъ собой великолѣпное явленіе, и хотѣлъ взять его въ руки. Но лошадка была слишкомъ тяжела для него и потому ее поставили на стулъ такъ, чтобъ онъ могъ держать ее за гриву и любоваться ею. Онъ, впрочемъ, скоро позабылъ о ней и снова закрылъ глаза.

Но онъ что-то бормоталъ съ закрытыми глазами. Мистрисъ Боффинъ не могла разобрать, что онъ говоритъ, и Бетти наклонилась къ нему ухомъ, стараясь вслушаться. Она попросила его повторить, что онъ сказалъ. Онъ повторилъ два или три раза, и тутъ оказалось, что когда онъ открывалъ глаза, чтобы взглянуть на лошадку, онъ увидѣлъ больше, чѣмъ можно было подумать, такъ какъ бормотанье его состояло изъ словъ: «Кто эта красивая леди?», т.-е. красивая леди была Белла. Это замѣчаніе бѣднаго ребенка тронуло бы ее и само по себѣ; теперь же оно показалось ей еще трогательнѣе, напомнивъ ей, какъ она недавно жалѣла своего бѣднаго маленькаго папа и какъ они шутили вдвоемъ насчетъ «прелестнѣйшей женщины». Ничего страннаго поэтому не было въ томъ, что она опустилась на колѣни на кирпичный полъ, чтобы обнять ребенка, который съ дѣтскимъ влеченіемъ ко всему юному и прекрасному сейчасъ же приласкался самъ къ «красивой леди».

— Моя добрая милая Бетти, — заговорила мистрисъ Боффинъ, находя, что теперь наступила удобная минута приступить къ дѣлу, и убѣдительно положивъ руку на руку старухи, — мы пріѣхали съ тѣмъ, чтобы перевезти Джонни въ такое мѣсто, гдѣ за нимъ будетъ самый лучшій уходъ

Внезапно, прежде чѣмъ было сказано еще слово, старуха вскочила, сверкая глазами, и кинулась къ двери съ ребенкомъ на рукахъ.

— Прочь отъ меня! Всѣ прочь! — дико закричала она. — Я вижу теперь, чего вы хотите! Не вмѣшивайтесь въ мои дѣла! Никому не позволю! Скорѣе дамъ убить моего крошку и себя вмѣстѣ съ нимъ.

— Постойте! Постойте! Вы не поняли, — старался успокоить ее Роксмитъ.

— Все поняла! Я знаю о чемъ вы говорите, сэръ. Я бѣгала отъ этого много, много лѣтъ. Нѣтъ, это не про меня и не про моего ребенка, пока въ Англіи достанетъ воды, чтобъ утопиться намъ обоимъ. Меня травили этимъ всю мою жизнь, но никогда не возьмутъ они живыми ни меня и никого изъ моихъ близкихъ! — кричала старуха. — Прощайте. Мнѣ бы слѣдовало наглухо запереть дверь и окно да уморить себя голодомъ, а не впускать васъ къ себѣ. Да, вотъ что мнѣ надо было сдѣлать, кабы я знала, зачѣмъ вы идете ко мнѣ.

Но вдругъ она замѣтила смотрѣвшіе на нее добрые глаза мистрисъ Боффинъ. Она разомъ стихла, прижалась къ двери и, нагнувшись нѣжно надъ своей дорогою ношей, прибавила смиренно:

— Можетъ статься, страхъ мой по-пустому. Если такъ, скажите, и Господь меня прости! Я, кажется, напрасно такъ испугалась, но у меня голова ослабѣла отъ безсонницы и отъ горя.

— Давно бы такъ! — отозвалась на это мистрисъ Боффинъ. — Успокойтесь, мой другъ. Не будемъ больше говорить объ этомъ. На вашемъ мѣстѣ всякій, можетъ быть, сказалъ бы то же, и то же чувствовалъ бы, что чувствуете вы.

— Благослови васъ Богъ! — проговорила бѣдная старуха, протягивая ей руку.

— А теперь выслушайте меня, Бетти, — сказала добрая женщина, ласково принимая ея руку, — выслушайте, что я надумала и что мнѣ слѣдовало сказать вамъ въ самомъ началѣ, будь я поумнѣе да половчѣе. Мы хотимъ помѣстить Джонни въ такое мѣсто, куда никого не берутъ, кромѣ дѣтей. Это больница для дѣтей. Тамъ лучшіе доктора и опытныя няни всю жизнь свою только и дѣлаютъ, что ходятъ за больными дѣтьми, забавляютъ дѣтей, утѣшаютъ и лѣчатъ.

— Неужто есть такое мѣсто на свѣтѣ? — спросила съ удивленіемъ Бетти.

— Есть, Бетти, повѣрьте моему слову. Вы сами увидите, что я не лгу. Если бы милому мальчику было лучше лежать въ моемъ домѣ, я бы взяла его къ себѣ. Но, право, у меня ему не будетъ лучше.

— Такъ возьмите его, возьмите, куда хотите, моя дорогая! — воскликнула Бетти, горячо цѣлуя руки мистрисъ Боффинъ. — У меня есть чутье, и я не могу не вѣрить вашему лицу и вашему голосу. Я буду имъ вѣрить, пока я вижу и слышу.

Какъ только была одержана эта побѣда, Роксмитъ поспѣшилъ воспользоваться ею, ибо онъ видѣлъ, какъ много было упущено времени и какъ пагубно это отразилось на ребенкѣ. Онъ послалъ Слоппи сказать кучеру, чтобъ тотъ подавалъ карету; затѣмъ попросилъ Бетти хорошенько закутать ребенка, убѣдилъ ее надѣть шляпку, собралъ игрушки, объяснивъ больному малюткѣ, что эти сокровища поѣдутъ вмѣстѣ съ нимъ, и устроилъ все такъ живо, что къ тому времени, когда явилась карета, всѣ были готовы и черезъ минуту тронулись въ путь. Слоппи оставили дома, и бѣдный малый облегчилъ свою переполненную душу пароксизмомъ катанья бѣлья.

Великолѣпный конь на полозьяхъ, Ноевъ ковчегъ, желтая птичка и гвардейскій офицеръ были такъ же радушно приняты въ дѣтской больницѣ, какъ и ихъ маленькій владѣлецъ. Но докторъ шепнулъ мистеру Роксмиту: «Надо бы нѣсколькими днями пораньше. Теперь слишкомъ поздно».

Всѣхъ ихъ ввели въ свѣтлую, хорошо провентилированную комнату, гдѣ Джонни очнулся отъ сна или отъ забытья и увидѣлъ себя на покойной кроваткѣ съ прилаженной надъ нею въ видѣ столика неширокой доской, на которой уже стояли и Ноевъ ковчегъ, и гордый конь на полозьяхъ, и желтая птичка, и посрединѣ самъ офицеръ англійской гвардіи, отправляющій свои обязанности совершенно такъ же удовлетворительно для отечества, какъ и на настоящемъ парадѣ. Въ головахъ кроватки висѣла раскрашенная хорошенькая картина, изображавшая точно двойника Джонни, сидящаго на колѣняхъ у ангела. О, какъ хорошо было тутъ лежать и смотрѣть! Джонни вдругъ сдѣлался членомъ цѣлой маленькой семьи. Сколько ихъ тутъ лежало на такихъ же маленькихъ покойныхъ кроваткахъ! Только двое не лежали, а сидѣли на креслицахъ за столомъ у камина и играли въ домино. И на всѣхъ кроваткахъ прилажены доски вмѣсто столовъ, а на нихъ стоятъ кукольные домики, шершавыя собачки, умѣющія лаять, хотя — странная вещь — ихъ лай удивительно похожъ на чириканье пріѣхавшей съ Джонни желтой птички; стоятъ и оловянныя войска, и мавританскіе акробаты, и деревянные чайные сервизы, и чего только нѣтъ!

Въ избыткѣ изумленія и восторга Джонни что-то прошепталъ. Сидѣлка, стоявшая у кроватки, спросила его, что онъ сказалъ. Онъ, повидимому, желалъ знать, всѣ ли эти дѣти его братья и сестры. Ему отвѣтили: да. Потомъ онъ спросилъ, кто собралъ ихъ всѣхъ сюда. Ему сказали: Богъ. Затѣмъ кое-какъ разобрали, что онъ желаетъ знать, всѣ ли они будутъ опять здоровы. На это ему тоже отвѣтили: да, прибавивъ, что и онъ скоро поправится, и головка у него не будетъ болѣть.

Разговорный талантъ былъ еще мало развитъ у Джонни и въ обыкновенное время; понятно, что теперь, больной и слабый, онъ ограничивался односложными словами. Его нужно было обмыть, надо было дать ему лѣкарства, и хотя все дѣлалось такъ ловко и легко, какъ ничто никогда еще не дѣлалось для него въ его суровой и короткой жизни, это навѣрно утомило бы его и причинило бы ему страданія, если бы не одно поразительное обстоятельство, приковавшее къ себѣ его глаза. О чудо! О восторгъ!.. Всѣ, всѣ земныя твари шли попарно по доскѣ въ его собственный Ноевъ ковчегъ! Слонъ открывалъ шествіе, а муха, робкая отъ сознанія своей ничтожной величины, учтиво замыкала его. Одинъ очень маленькій братецъ со сломанной ногой, лежавшій на сосѣдней кроваткѣ, былъ положительно подавленъ этимъ зрѣлищемъ, и радость его проявлялась въ живѣйшемъ любопытствѣ.

Наконецъ для Джонни наступило успокоеніе: онъ уснулъ.

— Я вижу, Бетти, вы не боитесь оставить здѣсь ребенка, — шепнула старухѣ мистрисъ Боффинъ.

— Нѣтъ, не боюсь. Здѣсь я оставлю его со всей моей охотой, съ благодарностью отъ всего моего сердца и отъ всей души.

Онѣ поцѣловали его и оставили. Бетти должна была навѣстить его рано утромъ на другой день, и никто, кромѣ Роксмита, не зналъ, что докторъ сказалъ: «Слишкомъ поздно!»

Но Роксмитъ, зная это и зная, кромѣ того, что для доброй женщины, составлявшей единственную отраду несчастнаго дѣтства покинутаго ребенка Джона Гармона, нынѣ умершаго и похороненнаго, утѣшительно будетъ думать впослѣдствіи, что онъ, Роксмитъ, не забылъ еще разъ взглянуть на соименника Джона Гармона, рѣшилъ побывать въ больницѣ ночью и узнать, въ какомъ состояніи маленькій больной.

Собранная Богомъ дѣтская семья спала не вся, но въ палатѣ царила полная тишина. Легкіе женскіе шаги и доброе, свѣжее женское лицо безшумно скользили отъ постельки къ постелькѣ. Отъ времени до времени, при мягкомъ свѣтѣ ночника, то тутъ, то тамъ съ подушки подымалась дѣтская головка, принимала поцѣлуй отъ шедшей мимо доброй женщины — эти маленькіе страдальцы умѣютъ любить, — и потомъ, послушная увѣщаніямъ, снова укладывалась на покой. Мальчикъ со сломанной ногой метался и стоналъ; но вотъ онъ повернулся лицомъ къ постелькѣ Джонни, чтобы подкрѣпить себя видомъ ковчега, и послѣ этого сладко заснулъ. Надъ многими кроватками игрушки стояли все въ тѣхъ же группахъ, какъ ихъ оставили ихъ владѣльцы, ложась спать, и, можетъ быть, служили теперь предметами дѣтскихъ грезъ.

Докторъ тоже зашелъ взглянуть на Джонни. Стоя рядомъ, они съ Роксмитомъ смотрѣли на него съ искренней жалостью.

— Чего тебѣ, Джонни? — спросилъ Роксмитъ, поддерживая рукою бѣднаго ребенка, сдѣлавшаго усиліе приподняться.

— Ему! — прошепталъ малютка. — Этихъ!

Докторъ умѣлъ понимать дѣтей и, взявъ лошадку, ковчегъ, желтую птичку и офицера съ кроватки Джонни, поставилъ ихъ надъ кроваткой его ближайшаго сосѣда, мальчика со сломанной ногой.

Съ усталой, но довольной улыбкой, и съ такимъ движеніемъ, какъ будто онъ расправлялъ свое худенькое тѣльце на покой, ребенокъ вытянулся на поддерживавшей его рукѣ и, касаясь лица Роксмита своими холодѣющими губами, сказалъ:

— Поцѣлуй красивую леди.

Завѣщавъ такимъ образомъ все, чѣмъ онъ могъ располагать, и устроивъ свои дѣла въ здѣшнемъ мірѣ, Джонни на этихъ словахъ покинулъ его.

X. Наслѣдникъ.

Его преподобіе Фрэнкъ Мильвей былъ человѣкъ скромный. Онъ замѣчалъ много сорныхъ травъ и плевелъ въ виноградникѣ, въ которомъ трудился, но не провозглашалъ себя по этому случаю мудрымъ и добродѣтельнымъ мужемъ. Личный опытъ приводилъ его лишь къ тому заключенію, что чѣмъ больше онъ будетъ знать въ предѣлахъ человѣческаго разумѣнія, тѣмъ легче будетъ ему представить себѣ всевѣдѣніе Творца.

Поэтому, когда его преподобію Фрэнку пришлось читать надъ маленькимъ Джонни святыя слова, благотворно умилявшія безчисленныя сердца и въ болѣе трагическихъ случаяхъ, онъ исполнилъ это съ искреннимъ соболѣзнованіемъ и смиреніемъ души. Читая эти слова надъ прахомъ Джонни, онъ думалъ о своихъ шестерыхъ ребятишкахъ, но безъ малѣйшей тѣни ропота на свою бѣдность, и читалъ со слезами на глазахъ. Грустнымъ взглядомъ смотрѣли онъ и его умная маленькая жена въ дѣтскую могилку, и грустные пошли домой рука объ руку.

Въ высоко-аристократическомъ домѣ горевали, а въ павильонѣ радовались. Мистеръ Веггъ разсуждалъ: ужъ если имъ тамъ, въ домѣ, нуженъ сирота, такъ развѣ самъ онъ не сирота? Можно ли и пожелать лучшаго сироту? Скажите на милость, зачѣмъ вамъ таскаться по всѣмъ кустамъ Брентфорда и отыскивать тамъ какихъ-то сиротъ, которые не имѣютъ на васъ никакихъ правъ и ничего не принесли вамъ въ жертву, когда у васъ готовый сирота подъ рукой, да притомъ еще такой сирота, который, ради вашей пользы, отказался и отъ миссъ Элизабетъ, и отъ мистера Джорджа, и отъ тетушки Дженъ, и отъ дядюшки Паркера.

Мистеръ Веггъ весело усмѣхнулся, когда до него дошло извѣстіе о Джонни. Одинъ очевидецъ, котораго пока не будемъ называть, даже божился впослѣдствіи, что Веггъ, при этомъ извѣстіи откинувъ въ бокъ свою деревяшку на балетный манеръ, исполнилъ въ уединеніи павильона замысловатый пируэтъ на здоровой ногѣ.

Обращеніе мистера Роксмита съ мистрисъ Боффинъ походило скорѣе на обращеніе сына съ любимой матерью, чѣмъ на обращеніе секретаря съ женой принципала. Оно неизмѣнно отличалось сдержаннымъ, но искреннимъ уваженіемъ, которое, повидимому, возникло съ перваго же дня знакомства. То, что было смѣшного или страннаго въ костюмахъ мистрисъ Боффинъ и въ ея манерахъ, нисколько не поражало его. Случалось, что на лицѣ его появлялось смѣющееся выраженіе, когда онъ на нее смотрѣлъ, но это было скорѣе выраженіе восхищенія передъ ея добродушіемъ и ея дѣтской простотой: такое чувство могло бы одинаково естественно выразиться улыбкой и слезами. Искренность и глубину своего сочувствія ея желанію взять на воспитаніе маленькаго Джона Гармона онъ доказывалъ каждымъ своимъ поступкомъ, каждымъ словомъ, и теперь, когда это желаніе не сбылось, онъ относился къ нему съ какою-то бережной нѣжностью, такъ что добрая женщина не находила словъ, чтобы поблагодарить его.

— А я то все благодарю васъ, мистеръ Роксмитъ, — сказала какъ-то мистрисъ Боффинъ. — Можетъ быть, я вамъ надоѣла? Но вѣдь это я отъ души. Вы любите дѣтей?

— Кто жъ ихъ не любитъ?

— Должны бы всѣ любить, но не всѣ мы дѣлаемъ то, что бы слѣдовало. Вѣдь правда?

Роксмитъ отвѣтилъ:

— Зато нѣкоторые выкупаютъ грѣхи остальныхъ. Мистеръ Боффинъ говорилъ мнѣ, что вы всегда любили дѣтей.

— Ничуть не больше, чѣмъ онъ самъ. Но ужъ у него такая привычка: онъ все хорошее приписываетъ мнѣ… Что это, вы какой-то грустный мистеръ Роксмитъ?

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Мнѣ кажется… У васъ были братья и сестры?

Онъ покачалъ головой.

— Вы, стало быть, были единственнымъ сыномъ въ семьѣ?

— Нѣтъ, былъ еще одинъ ребенокъ. Онъ давно умеръ.

— А ваши родители живы?

— Тоже умерли.

— А другіе ваши родственники?

— Должно быть, умерли, если какіе и были. Я ни объ одномъ не слыхалъ.

На этомъ мѣстѣ разговора въ комнату неслышно вошла Белла. На секунду она остановилась въ дверяхъ, не зная, входить ли ей, или повернуть назадъ: ее смущало, что ея не замѣтили.

— Вы не разсердитесь на болтовню старухи? — продолжала между тѣмъ мистрисъ Боффинъ. — Мнѣ хочется спросить у васъ одну вещь. Скажите правду: вы никогда не испытывали разочарованія въ любви?

— Никогда. Отчего вы меня объ этомъ спрашиваете?

— Отчего? — У васъ бываетъ иногда какой-то убитый, грустный видъ, совсѣмъ не по годамъ. Вамъ вѣдь нѣтъ еще тридцати?

— Нѣтъ, еще нѣтъ.

Находя, что ей давно пора дать имъ знать о своемъ присутствіи, Белла извинилась, что помѣшала дѣловой бесѣдѣ, и сказала, что она сейчасъ уйдетъ.

— Нѣтъ, не уходите, — проговорила мистрисъ Боффинъ. — Мы, правда, собираемся приняться за дѣла, но еще не принимались. Да вы намъ и не мѣшаете, мой другъ. Но я хотѣла бы, чтобы пришелъ и Нодди. Не будете ли вы такъ добры — кто-нибудь изъ васъ — позвать ко мнѣ Нодди?

Роксмитъ вышелъ и тотчасъ же вернулся въ сопровожденіи мистера Боффина, весело сѣменившаго ножками. Белла ощущала какую-то смутную тревогу, ожидая этого совѣщанія, пока мистрисъ Боффинъ не объявила, въ чемъ дѣло.

— Подите сюда и сядьте возлѣ меня, моя дорогая, — сказала она, уютно усаживаясь на отоманкѣ, посреди комнаты, и притягивая къ себѣ Беллу. — Ты, Нодди, садись вотъ здѣсь, а вы мистеръ Роксмитъ, вонъ тамъ. Теперь слушайте, о чемъ я хочу съ вами поговорить. Мистеръ Мильвей прислалъ мнѣ самую любезную записку (мистеръ Роксмитъ мнѣ только что ее прочиталъ, потому что сама я плохо разбираю почерки): они съ женой берутся найти другого ребенка, чтобъ я дала ему имя и воспитала бы его. Ну, такъ вотъ это и заставило меня призадуматься.

— Она на это настоящая паровая машина, — вставилъ вполголоса мистеръ Боффинъ. — Ее не легко, можетъ быть, пустить въ ходъ, но только пусти, — паровая машина да и шабашъ!

— Это заставило меня призадуматься, говорю я, — повторила мистрисъ Боффинъ, вся просіявъ отъ комплимента супруга. — Я думала о двухъ вещахъ. Прежде всего, думала я, страшно оно какъ-то опять воскрешать имя Джона Гармона. Несчастное имя. Мнѣ кажется, меня замучила бы совѣсть, если бъ я назвала этимъ именемъ другого ребеночка, и если бъ оно опять оказалось несчастнымъ.

— Скажите по совѣсти, — обратился съ серьезнымъ лицомъ мистеръ Боффинъ къ своему секретарю, прерывая жену на этомъ мѣстѣ, — скажите, развѣ можно называть это суевѣріемъ?

— Для мистрисъ Боффинъ это дѣло чувства, — отвѣтилъ мягко Роксмитъ. — Дѣйствительно несчастное имя. А теперь съ нимъ соединилось еще одно несчастное воспоминаніе. Да, это имя вымерло. Зачѣмъ его воскрешать? Я хотѣлъ бы знать, что объ этомъ думаетъ миссъ Вильферъ.

— Оно не было счастливымъ именемъ для меня, — сказала Белла, краснѣя. — По крайней мѣрѣ до тѣхъ поръ, пока не привело меня сюда. Но не объ этомъ я думала сейчасъ. Этимъ именемъ назвали бѣднаго Джонни, и этотъ ребенокъ такъ меня полюбилъ, что, мнѣ кажется, я почувствовала бы ревность, если бы такъ назвали другого ребенка. Это имя, послѣ Джонни, стало для меня какъ будто сокровищемъ, располагать которымъ никто не имѣетъ права.

— И вы того же мнѣнія? — спросилъ мистеръ Боффинъ секретаря, внимательно наблюдая за его лицомъ.

— Я опять-таки скажу: это дѣло чувства. И я нахожу, что чувство, о которомъ говорила сейчасъ миссъ Вильферъ, — прекрасное, истинно человѣчное чувство.

— Теперь ты скажи намъ свое мнѣніе, Нодди, — сказала мистрисъ Боффинъ.

— Мое мнѣніе, старушка, такое же, какъ и твое, — отвѣтилъ твердо золотой мусорщикъ.

— Итакъ, мы, значитъ, всѣ согласны не воскрешать больше Джона Гармона и оставить его покоиться въ могилѣ, — заговорила опять мистрисъ Боффинъ. — Мистеръ Роксмитъ говоритъ: это дѣло чувства. Но, Господи, сколько на свѣтѣ такихъ дѣлъ!.. Да, такъ вотъ оно какъ… Ну, а теперь мы перейдемъ къ другому вопросу, о которомъ я тоже много думала. Надо вамъ знать — вамъ, Белла, и вамъ, мистеръ Роксмитъ, — что еще когда я въ первый разъ высказала моему мужу свое желаніе усыновить сиротку-мальчика въ память Джона Гармона, я говорила ему о томъ, какъ мнѣ пріятно думать, что этотъ мальчикъ будетъ на деньги Джона избавленъ отъ нищеты, которую пришлось терпѣть самому Джону.

— Слушайте, слушайте! — закричалъ мистеръ Боффинъ. — Она говорила, говорила! Все вѣрно отъ слова до слова. Фора!

— Нѣтъ, Нодди, не Фора, — перебила его жена. — Я хочу сказать другое. Таково, дѣйствительно, было мое желаніе, таково оно и теперь. Но смерть малютки заставила меня спросить себя серьезно, не слишкомъ ли много я думала о себѣ. А то зачѣмъ было непремѣнно искать красиваго ребенка, да чтобъ онъ былъ по нраву? Когда хочешь сдѣлать добро, отчего не сдѣлать его для самого добра и не отложить въ сторону свои прихоти?

— Можетъ быть, — заговорила Белла съ какимъ то непонятнымъ волненіемъ, объяснявшимся, вѣроятно, ея прежними, несовсѣмъ обыкновенными отношеніями къ убитому человѣку, — можетъ быть, воскрешая это имя, вы не желали дать его ребенку, который былъ бы вамъ менѣе дорогъ, чѣмъ настоящій Джонъ Гармонъ. Вы такъ его любили.

— Милая моя, — проговорила мистрисъ Боффинъ, нѣжно прижимая ее къ себѣ, — благодарю, что вы подыскали такую причину. Я бы желала, чтобъ это было такъ, да оно, пожалуй, и въ самомъ дѣлѣ было такъ немножко, несовсѣмъ. Впрочемъ, теперь это не относится къ дѣлу: вѣдь рѣшено, что объ имени у насъ конченъ разговоръ.

— Мы откладываемъ его въ сторону, какъ воспоминаніе, — сказала задумчиво Белла.

— Или еще лучше: откладываемъ для воспоминанія… Такъ вотъ я и сказала себѣ: уже если я возьму какого-нибудь сиротку, чтобы устроить его жизнь, то пусть онъ будетъ для меня не прихотью, не игрушкой, а чтобы я заботился о немъ единственно для его пользы.

— Такъ, значитъ, онъ долженъ быть некрасивъ? — спросила Белла.

— Да, — твердо отвѣтила мистрисъ Боффинъ.

— И непривлекателенъ?

— Да… А впрочемъ, какъ случится. Подвернись мнѣ только добрый мальчикъ, хотя бы и некрасивый собой, но честный и трудолюбивый, и если онъ нуждается въ помощи и заслуживаетъ помощи, и если и искренно хочу, въ самомъ дѣлѣ хочу не себя только тѣшить, а сдѣлать доброе дѣло, я должна взять его на свое попеченіе.

Тутъ въ комнату вошелъ лакей и, подойдя къ Роксмиту, доложилъ извиняющимся тономъ: «Мистеръ Слоппи».

Всѣ четыре члена совѣта переглянулись и замолкли.

— Прикажете просить, сударыня? — спросилъ Роксмитъ.

— Да, просите, — сказала мистрисъ Боффинъ.

Лакей вышелъ, затѣмъ снова вошелъ въ сопровожденіи Слоппи и съ омерзеніемъ удалился.

Материнская заботливость мистрисъ Боффинъ облекла мистера Слоппи въ черный суконный костюмъ, при изготовленіи коего авторъ костюма, портной, употребилъ, по указаніямъ мистера Роксмита, всѣ ухищренія своего ремесла, чтобы прикрыть всѣ стягивающія и поддерживающія его пуговицы. Но недостатки корпуса мистера Слоппи — оказались сильнѣе самыхъ сильныхъ средствъ портняжной науки, и теперь онъ предсталъ предъ совѣтомъ, какъ истый стоглазый, то бишь стопуговичный Аргусъ, блистая, сіяя, моргая, мерцая сотнею металлическихъ, начисто отшлифованныхъ глазъ и ослѣпляя зрителей. Артистическій вкусъ какого-то невѣдомаго шляпнаго мастера украсилъ его шляпу черной лентой нескончаемой длины, сгофрированною сзади отъ верхушки до полей и завязанною бантомъ, положительно пугавшимъ воображеніе и возмущавшимъ разсудокъ. Какая-то таинственная сила, которою были надѣлены его ноги, уже успѣла вздернуть его лоснящіяся брюки надъ ступнями и вздуть ихъ мѣшкомъ на колѣняхъ, а такая же сила въ рукахъ оттянула рукава его верхней одежды отъ кистей и собрала ихъ на локтяхъ. Въ такомъ нарядѣ, съ добавочнымъ украшеніемъ въ видѣ хвостика, зачѣмъ-то пришитаго сзади, и съ зіяющей выемкой на жилетѣ, стоялъ мистеръ Слоппи передъ совѣтомъ.

— Ну что, мой милый, какъ Бетти? — спросила его мистрисъ Боффинъ.

— Покорнѣйше благодаримъ, — отвѣчалъ мистеръ Слоппи. — Она такъ себѣ, живетъ помаленьку. Приказала кланяться и благодарить за чай и за всѣ милости, и узнать о здоровьѣ.

— Вы только что пришли?

— Только сейчасъ.

— Значить, еще не обѣдали?

— Нѣтъ, сударыня, но я не прочь пообѣдать. Я не забылъ вашего милостиваго приказанія никогда не уходить отъ васъ, не поѣвъ хорошенько говядинки и пуддинга съ пивомъ… Ахъ нѣтъ, постойте: ихъ тамъ четыре было, я считалъ намедни, когда ѣлъ. Говядина — разъ, пиво — два, да еще бобы и картофель. А что же четвертое-то?.. Ахъ да, пуддингъ: онъ-то четвертый и есть.

Тутъ Слоппи закинувъ назадъ голову, разинулъ ротъ и восторженно заржалъ.

— Какъ поживаютъ ваши питомцы? — спросила мистрисъ Боффинъ.

— Ничего, сударыня, поднялись, — поправляются понемножку.

Мистрисъ Боффинъ переглянулась съ тремя другими членами совѣта и потомъ поманила къ себѣ пальцемъ мистера Слоппи.

— Что прикажете, сударыня? — спросилъ онъ.

— Подойдите поближе, Слоппи… Послушайте: хотѣли бы вы получать здѣсь обѣдъ каждый день?

— Всѣ четыре блюда? О, сударыня!

Взволнованныя чувства мистера Слоппи заставили его крѣпко стиснуть шляпу и согнуть одну ногу въ колѣнѣ.

— А хотѣли бы вы, чтобъ о васъ всегда здѣсь заботились, конечно, если вы будете работать и вести себя хорошо.

— О, сударыня!… Но какъ же тогда мистрисъ Гигденъ? — вдругъ перебилъ себя Слоппи, умѣривъ свои восторги. И, отступивъ назадъ, онъ покачалъ головой съ серьезнымъ лицомъ. — Какъ же тогда мистрисъ Гигденъ? Мистрисъ Гигденъ прежде всего. Ужъ такого друга, какъ она, я никогда не найду. Надо вѣдь кому-нибудь вертѣть колесо у катка. Куда она дѣнется, если никто не станетъ вертѣть ей колесо?

Отъ одной мысли, что мистрисъ Гигденъ можетъ попасть въ такую бѣду, мистеръ Слоппи поблѣднѣлъ и выразилъ самыя горестныя ощущенія всѣмъ своимъ лицомъ и фигурой.

— Ваша правда. Слоппи, и я ни слова противъ этого не скажу, — сказала мистрисъ Боффинъ. — Но ужъ это наша забота. Бетти Гигденъ ничего не потеряетъ, и вы можете переѣхать къ намъ съ чистой совѣстью. О васъ будутъ заботиться всю вашу жизнь и дадутъ вамъ возможность помогать вашему другу другимъ способомъ, а не катаньемъ бѣлья.

— Да и отчего бы не катаньемъ, сударыня? — подхватилъ восхищенный Слоппи. — Вѣдь катать можно и по ночамъ. Я могу проводить у васъ цѣлый день, а ночью буду катать. Спать мнѣ не нужно: на что мнѣ сонъ?… А если когда захочется вздремнуть, — прибавилъ мистеръ Слоппи послѣ минутнаго размышленія, — такъ я могу вздремнуть и за каткомъ. Со мной это частенько случалось, и я это умѣю.

Въ пылу признательности мистеръ Слоппи схватилъ руку мистрисъ Боффинъ и горячо ее поцѣловалъ. Потомъ, отступивъ на шагъ, чтобы имѣть больше простора для своихъ ощущеній, онъ закинулъ голову, раскрылъ ротъ во нею его ширину и протяжно завылъ. Это, конечно, дѣлало честь его сердцу, но невольно наводило на мысль, что, пожажалуй, онъ можетъ иногда тревожить сосѣдей. Лакей заглянулъ въ комнату и попросилъ извиненія, увидѣвъ, что его не звали, но прибавилъ въ свое оправданіе, что онъ подумалъ, не кошка ли забралась въ домъ.

XI. Кой-какія сердечныя дѣла.

Маленькая миссъ Пичеръ внимательно наблюдала за предметомъ своей затаенной привязанности изъ своего маленькаго оффиціальнаго жилища съ окошечками, напоминавшими игольныя ушки, и съ дверьми не больше книжныхъ переплетовъ. Хоть любовь, какъ вообще увѣряютъ, и одержима слѣпотой, она тѣмъ не менѣе можетъ служить бдительнымъ сторожемъ. И понятно, что миссъ Пичеръ прибѣгала къ этому сторожу для усиленнаго наблюденія за мистеромъ Брадлеемъ Гедстономъ. И это не потому, чтобъ она была отъ природы, склонна къ шпіонству, не потому, чтобъ у нея была низкая, способная къ интригѣ душа, а просто потому, что она любила не любившаго ее Брадлея всѣмъ богатымъ, непочатымъ запасомъ любви, которая еще ни разу не подвергалась экзамену и никогда еще не получала свидѣтельства объ успѣхахъ. Если бъ ея вѣрная грифельная доска имѣла скрытыя свойства симпатической бумаги, а ея грифель — свойства невидимыхъ чернилъ, то изъ-за сухихъ цифръ писавшихся на этой доскѣ школьныхъ упражненій выглянуло бы, подъ согрѣвающимъ дѣйствіемъ влюбленнаго сердца миссъ Пичеръ, много, много маленькихъ разсужденьицъ, которыя удивили бы ея ученицъ. Ибо миссъ Пичеръ, когда у нея не было уроковъ, когда она могла вполнѣ пользоваться своимъ тихимъ досугомъ, часто, очень часто повѣряла своей вѣрной грифельной доскѣ свои мечты о томъ, какъ на сосѣдней площади, въ садикѣ, въ часы благораствореннаго лѣтняго вечера, прохаживаются двѣ человѣческія фигуры, и какъ одна изъ нихъ — фигура мужчины — наклоняется къ другой маленькой, пышкообразной женской фигуркѣ — и тихимъ голосомъ говоритъ: «Эмма Пичеръ, согласны вы быть моей женой?», и какъ въ отвѣтъ на это головка женской фигуры припадаетъ къ плечу мужской фигуры, и какъ вслѣдъ за тѣмъ кругомъ раздаются соловьиныя пѣсни. Брадлей Гедстонъ, незримый для ученицъ и безъ ихъ вѣдома, присутствовалъ на всѣхъ школьныхъ урокахъ. На урокѣ географіи онъ торжественно вылеталъ изъ Этны и Везувія, предшествуя лавѣ, невредимо варился въ горячихъ ключахъ Исландіи и величаво плылъ по теченію Ганга и Нила. Когда исторія повѣствовала о какомъ-нибудь царѣ древнихъ временъ, рядомъ съ царемъ непремѣнно выросталъ Брадлей въ своихъ сѣренькихъ панталонахъ, съ солиднымъ шнуркомъ отъ часовъ вокругъ шеи. Когда занимались чистописаніемъ, то у большинства дѣвочекъ, учившихся подъ руководствомъ миссъ Пичеръ, прописныя буквы Б и Г на цѣлый годъ опережали всѣ остальныя буквы азбуки. Умственное рѣшеніе ариѳметическихъ задачъ, которыя изобрѣтала миссъ Пичеръ, очень часто посвящались тому, чтобы снабдить мистера Гедстона гардеробомъ баснословныхъ размѣровъ: четырежды двадцать, да еще четыре галстуха по два шилинга девяти съ половиною пенсовъ за галстухъ, двадцать четыре дюжины серебрянныхъ карманныхъ часовъ по четыре фунта пятнадцати шиллинговъ за штуку, семьдесятъ четыре черныя шляпы по восемнадцати шиллинговъ каждая, и множество подобныхъ несообразностей.

Бдительный сторожъ миссъ Пичеръ, пользуясь ежедневными случаями обращать свои взоры въ сторону Брадлея, скоро доложилъ ей, что мистеръ Брадлей занятъ чѣмъ-то особеннымъ и часто бродитъ безъ цѣли съ поникшимъ и озабоченнымъ лицомъ, какъ будто перебирая въ умѣ что-то трудное, не укладывающееся въ рамки школьной программы. Слагая вмѣстѣ это и то и подводя подъ параграфъ «это» теперешній странный видъ Брадлея, а подъ параграфъ «то» его сближеніе съ Чарли Гексамомъ и ихъ недавній визитъ къ сестрѣ послѣдняго, бдительный сторожъ повѣдалъ миссъ Пичеръ сильныя свои подозрѣнія, что въ основаніи всего этого была все та же сестра.

— Интересно знать, — сказала миссъ Пичеръ какъ то разъ въ субботу послѣ обѣда, заканчивая свой еженедѣльный служебный отчетъ, — интересно знать, какъ зовутъ сестру Гексама?

Маріанна, сидѣвшая за шитьемъ, услужливая и внимательная, какъ всегда, приподняла руку.

— Что, Маріанна?

— Ее зовутъ Лиззи, миссъ.

— Едва ли, Маріанна, не думаю, — возразила миссъ Пичеръ звучно-наставительнымъ тономъ. — Развѣ есть такое христіанское имя?

Маріанна положила работу, встала со стула, заложила руки за спину, какъ на экзаменѣ, когда она отвѣчала катехизисъ, и сказала:

— Нѣтъ, это уменьшительное, миссъ Пичеръ.

— Кто далъ ей это имя? — хотѣла, было, спросить миссъ Пичеръ единственно по привычкѣ, но, видя, что Маріанна проявляетъ богословское нетерпѣніе отвѣтить: «Ея крестные отцы и крестные матери», воздержалась и спросила:

— Отъ какого же имени произошло это уменьшительное?

— Отъ Елизаветы, миссъ.

— Такъ, Маріанна. Была ли или были ли какія-нибудь Лиззи въ первобытной христіанской церкви — вопросъ сомнительный, очень сомнительный… Итакъ, выражаясь правильнымъ языкомъ, мы скажемъ, что сестру Гексама называютъ Лиззи, но что это не есть ея христіанское имя. Не правда ли, Маріанна?

— Совершенная правда, миссъ Пичеръ.

— Гдѣ же живетъ, — продолжала миссъ Пичеръ, довольная тѣмъ, что допрашиваетъ Маріанну полуоффиціальнымъ образомъ для ея собственной пользы, а не въ своихъ интересахъ, — гдѣ же живетъ эта молодая особа, которую въ просторѣчіи зовутъ Лиззи?… Подумай, прежде чѣмъ отвѣчать.

— Въ Черчъ-Стритѣ, Смитъ-Скверѣ на Милль Банкѣ, миссъ.

— Черчъ-Стритъ, Смитъ-Скверъ, Милль Банкъ, — повторила миссъ Пичеръ такимъ тономъ, какъ будто заглянула предварительно въ книжку, гдѣ это было написано. — Вѣрно!… А чѣмъ занимается эта молодая особа?… Не торопись, Маріанна.

— Она служитъ приказчицей въ магазинѣ готоваго бѣлья, въ Сити, миссъ.

— А-а, — проговорила миссъ Пичеръ, задумываясь, но сейчасъ же прибавила размѣреннымъ, подтверждающимъ тономъ: — въ магазинѣ готоваго бѣлья, въ Сити. Такъ.

— А Чарли…-- начала, было, опять Маріанна, но миссъ Пичеръ строго взглянула на нее. — Гексамъ — хотѣла я сказать, миссъ Пичеръ.

— Вотъ это такъ, Маріанна. Я рада слышать что ты это хотѣла сказать… Такъ что же Гексамъ.

— Гексамъ говоритъ, что недоволенъ сестрой, что она не слушаетъ его совѣтовъ, а слушается кого-то другого, и что…

— Вонъ идетъ мистеръ Гедстонъ! — перебила ее вдругъ миссъ Пичеръ, торопливо заглянувъ въ зеркало. — Ты хорошо отвѣчала, Маріанна. Ты пріобрѣтаешь прекрасную привычку правильно располагать свои мысли. Довольно на сегодня.

Благоразумная Маріанна сѣла на свое мѣсто и принялась за шитье. Она продолжала прилежно шить и тогда, когда тѣнь учителя, предшествуя ему, возвѣстила, что тотчасъ за нею воспослѣдуетъ его появленіе.

— Добрый вечеръ, миссъ Пичеръ, — сказалъ онъ, слѣдуя по пятамъ за своей тѣнью и становясь на ея мѣсто.

— Добрый вечеръ, мистеръ Гедстонъ… Маріанна, стулъ!

— Благодарю, — сказалъ Брадлей, садясь съ обычной своей принужденностью. — Мой визитъ не затянется, впрочемъ. Я зашелъ къ вамъ по пути попросить васъ объ одномъ одолженіи, какъ добрую сосѣдку.

— По пути — вы сказали, мистеръ Гедстонъ? — перепросила миссъ Пичеръ.

— Да, по пути туда, куда я сегодня иду.

«Въ Черчъ-Стритъ, Смитъ-Скверъ, на Милль Банкѣ», проговорила мысленно миссъ Пичеръ.

— Чарли Гексамъ пошелъ покупать себѣ книжки и, вѣроятно, вернется раньше меня. Дома у насъ никого не осталось, и я взялъ на себя смѣлость сказать ему, что оставлю у васъ ключъ отъ квартиры. Вы разрѣшите, миссъ Пичеръ?

— Конечно, мистеръ Гедстонъ… Вы отправляетесь на прогулку?

— Отчасти на прогулку, отчасти по дѣлу.

«По дѣлу въ Черчъ-Стритѣ, Смитъ-Скверѣ, на Милль Банкѣ», повторила про себя миссъ Пичеръ.

— А теперь прощайте, мнѣ пора идти, — сказалъ Брадлей, положивъ на столъ ключъ отъ своей квартиры. — Не дадите ли какого-нибудь порученія, миссъ Пичеръ?

— Благодарю, мистеръ Гедстонъ. А вы въ какую сторону идете?

— Къ Вестминстеру.

«Милль Банкъ», еще разъ повторила миссъ Пичеръ въ умѣ. — Нѣтъ, мистеръ Гедстонъ, никакихъ порученій не будетъ. Я не хочу васъ безпокоить.

— Вы не могли бы обезпокоить меня, — возразилъ Брадлей учтиво.

— «Ахъ!» отозвалась миссъ Пичеръ, но не вслухъ: «Ахъ, если бъ вы знали, какъ можете вы безпокоить меня!» И, несмотря на свой безмятежный видъ и на свою безмятежную улыбку, она была полна тревоги, когда онъ уходилъ.

Она отгадала, по какому направленію онъ пойдетъ. Онъ шелъ къ дому кукольной швеи настолько прямою дорогой, насколько это дозволяла ему мудрость нашихъ предковъ, выразившаяся въ расположеніи кривыхъ, перепутанныхъ улицъ, которыя вели къ нему, и шелъ съ поникшей головой, изо всѣхъ силъ работая надъ одною, засѣвшей въ ней идеей. Это была его idée fixe съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ онъ впервые увидѣлъ Лиззи Гексамъ. Онъ воображалъ, что подавилъ въ себѣ всѣ человѣческія слабости, все, что хотѣлъ подавить, но наступило время — внезапно, въ одинъ мигъ, — когда сила самообладанія покинула его. Любовь съ перваго взгляда — дѣло обычное, всѣмъ извѣстное и достаточно изслѣдованное, а потому довольно будетъ сказать, что у нѣкоторыхъ натуръ, — натуръ, если можно такъ выразиться, тлѣющихъ безъ признаковъ горѣнія, какъ натура этого человѣка, — такая любовь вырастаетъ вдругъ и разгорается, какъ огонь отъ бурнаго вѣтра, между тѣмъ какъ, не будь этой преобладающей страсти, всѣ другія страсти человѣкъ легко держалъ бы въ цѣпяхъ. Какъ слабыя, подражательныя натуры ждутъ только случая, чтобы помѣшаться на первой ложной идеѣ, какая имъ подвернется, такъ эти рѣдкія натуры, напротивъ, могутъ дремать по цѣлымъ годамъ, готовыя вспыхнуть пламенемъ при одномъ прикосновеніи искры.

Учитель шелъ своею дорогой, думая и передумывая свою думу, и на его истомленномъ лицѣ читалось сознаніе, что онъ побѣжденъ въ борьбѣ съ самимъ собой. Въ груди его гнѣздился затаенный стыдъ отъ этого сознанія, отъ сознанія, что онъ побѣжденъ страстью къ сестрѣ Чарли Гексама, а въ то же время онъ всѣ свои помыслы сосредоточивалъ на томъ, какъ довести эту страсть до вожделѣннаго исхода.

Съ такими мыслями онъ предсталъ передъ кукольной швеей, сидѣвшей за работой.

«Ого! Такъ это ты опять!», подумала эта проницательная молодая особа. «Знаю я твои повадки, пріятель! „

— Сестра Гексама еще не приходила домой? — спросилъ Брадлей.

— Не приходила еще — вы отгадали: вы настоящій колдунъ! — отвѣтила миссъ Ренъ.

— Я подожду, если позволите, потому что желаю переговорить съ ней кой о-чемъ.

— Переговорить желаете? — повторила миссъ Ренъ. — Ну что жъ, садитесь. Надѣюсь, это желаніе взаимное.

Брадлей недовѣрчиво покосился на плутовское личико, сейчасъ же опять опустившееся надъ работой, и сказалъ, борясь со своими сомнѣніями:

— Надѣюсь, вы не хотите этимъ сказать, что мой визитъ будетъ непріятенъ сестрѣ Гексама.

— Постойте. Не называйте ее такъ. Я терпѣть не могу, когда ее зовутъ сестрой Гексама, потому что мнѣ не нравится Гексамъ, — сказала миссъ Ренъ, нетерпѣливо щелкнувъ пальцами.

— Не нравится? Неужели?

— Нѣтъ. — Миссъ Ренъ сморщила носикъ для болѣе нагляднаго выраженія антипатіи. — Мелочно самолюбивъ. Думаетъ только о себѣ… Всѣ вы таковы.

— Всѣ? Значить, и я вамъ не нравлюсь?

— Вы — такъ себѣ, я мало васъ знаю, — отвѣчала миссъ Ренъ, со смѣхомъ пожимая плечами.

— Я однако не думалъ, что мы всѣ таковы, — проговорилъ намного обиженно Брадлей, возвращаясь къ пункту взведеннаго на него обвиненія. — Не сдѣлаете ли вы по крайней мѣрѣ маленькой поправки? Не скажете ли: нѣкоторые изъ насъ?

— То есть всѣ, кромѣ васъ? — Ха, ха, ха! — засмѣялась малютка. — Взгляните-ка на эту госпожу. Смотрите ей прямо въ глаза. Это госпожа Правда. Высокородная леди. Въ полномъ парадномъ туалетѣ.

Брадлей посмотрѣлъ на представленную ему куклу, которая до сихъ поръ лежала на скамьѣ ничкомъ (такъ какъ миссъ Ренъ закрѣпляла лификъ у нея на спинѣ, проворно работая иглой), потомъ отвелъ глаза и снова обратилъ ихъ на дѣвочку.

— Ну вотъ, смотрите: я ставлю высокородную госпожу Правду на скамью, вотъ въ этотъ уголъ, прислонивъ ее спиною къ стѣнѣ, — ставлю такъ, чтобъ она могла блеснуть на васъ своими голубыми глазками, если вы солжете, — продолжала миссъ Ренъ, устанавливая куклу, послѣ чего два раза ткнула въ воздухъ иглой, точно хотѣла выколоть глаза своему собесѣднику. — Теперь я васъ прошу сказать мнѣ, въ присутствіи госпожи Правды, какъ свидѣтельницы, зачѣмъ вы пожаловали сюда?

— Повидаться съ сестрою Гексама.

— Вотъ какъ! — воскликнула миссъ Ренъ, многозначительно кивнувъ подбородкомъ. — По чьему же дѣлу?

— По ея собственному.

— О, госпожа Правда! Вы слышите, что онъ говоритъ?

— Да, и потолковать съ нею въ ея собственныхъ интересахъ, — докончилъ Брадлей, наполовину забавляясь шуткой, наполовину досадуя на то, что скрывалось за ней.

— О, госпожа Правда! — перебила дѣвочка тѣмъ же тономъ.

— Я пришелъ по ея дѣлу и по дѣлу ея брата, и притомъ какъ человѣкъ, принимающій въ нихъ обоихъ самое безкорыстное участіе.

— Знаете, госпожа Правда, ужъ если до этого дошло, мы положительно должны васъ повернуть лицомъ къ стѣнѣ, — проговорила миссъ Ренъ съ полной серьезностью.

Едва она успѣла привести въ исполненіе эти слова, какъ въ комнату вошла Лиззи. Она немного удивилась, увидѣвъ Брадлея Гедстона и Дженни, потрясающую передъ его носомъ своимъ маленькимъ кулачкомъ. Не ускользнула отъ ея вниманія и госпожа Правда, стоящая лицомъ къ стѣнѣ.

— Вотъ человѣкъ, принимающій самое безкорыстное участіе въ твоихъ дѣлахъ, Лиззи, — сказала проницательная миссъ Ренъ. — Онъ пришелъ переговорить съ тобой въ твоихъ собственныхъ интересахъ и въ интересахъ твоего брата. Подумай-ка объ этомъ!.. Я знаю, что третьему лицу не слѣдуетъ присутствовать при такихъ добродѣтельныхъ и важныхъ переговорахъ, а потому, мой другъ, если ты отведешь наверхъ это третье лицо, оно охотно удалится.

Лиззи взяла протянувшуюся къ ней маленькую ручку, но не сдѣлала никакого движенія и только съ вопросительной улыбкой взглянула на миссъ Ренъ.

— Третье лицо, какъ тебѣ извѣстно, хромаетъ, если его оставить безъ поддержки, — продолжала дѣвочка. — У третьяго лица спина болитъ и ноги не въ порядкѣ, а потому оно не можетъ граціозно удалиться безъ твоей помощи, Лиззи.

— Ему всего лучше остаться на мѣстѣ, — отвѣчала Лиззи, выпуская руку миссъ Ренъ и тихонько положивъ свою на ея кудри. Потомъ она повернулась къ Брадлею и спросила: — Вы отъ Чарли, сэръ?

Нерѣшительно и съ неловко брошеннымъ на нее взглядомъ Брадлей поднялся, чтобы подать ей стулъ, и опять опустился на свое мѣсто.

— Говоря съ строгой точностью, — заговорилъ онъ, — я пришелъ отъ Чарли, такъ какъ я только что разстался съ нимъ, но я не имѣю никакого порученія отъ него. Я пришелъ по собственному побужденію.

Поставивъ локти на скамейку и опустивъ въ ладони подбородокъ, миссъ Ренъ смотрѣла на него наблюдательнымъ взглядомъ, не отводя глазъ. Лиззи сидѣла въ другой позѣ, но тоже пристально смотрѣла на него.

— Сказать по правдѣ, — началъ Брадлей, съ трудомъ выговаривая слова — такъ у него пересохло во рту — и отъ сознанія этого становясь еще болѣе нерѣшительнымъ и отталкивающимъ, — сказать вамъ по правдѣ, Чарли мнѣ все разсказалъ. Онъ вѣдь не имѣетъ отъ меня секретовъ… то есть я по крайней мѣрѣ такъ думаю…

Онъ замолчалъ, и Лиззи спросила:

— Въ чемъ же дѣло, сэръ?

— Вамъ, можетъ быть, покажется назойливостью съ моей стороны, что я позволяю себѣ вмѣшиваться, — продолжалъ онъ, поднимая на нее робкій взглядъ и тщетно стараясь не опустить глазъ, ибо они опустились сами собой, какъ только встрѣтились съ ея глазами, — но, повторяю, я это дѣлаю изъ участія къ вамъ… Я знаю, что вы отклонили планы вашего брата, — планы, касающіеся васъ, — и предпочли имъ планъ мистера… если не ошибаюсь, мистера Юджина Рейборна.

Неувѣренность, съ какою было выговорено это имя, онъ подчеркнулъ новымъ безпокойнымъ взгля“ домъ на ея лицо и сейчасъ же опустилъ глаза, какъ и раньше.

Лиззи ничего не сказала. Ему пришлось опять начинать, и онъ началъ съ возрастающимъ замѣшательствомъ:

— Братъ вашъ сообщилъ мнѣ свои планы, какъ только они у него зародились. Онъ говорилъ мнѣ о нихъ и въ тотъ день, когда мы съ нимъ были у васъ, когда мы вмѣстѣ вышли отсюда, и я… и во мнѣ было свѣжо впечатлѣніе первой встрѣчи съ его сестрой…

Тутъ маленькая швея, можетъ быть, безъ всякаго умысла, высвободила одну руку, поддерживавшую ея подбородокъ, и повернула высокородную госпожу Правду лицомъ къ присутствующимъ, послѣ чего приняла прежнее положеніе.

— Я одобрилъ его мысль, — продолжалъ Брадлей, направляя свой безпокойный взглядъ на куклу и безсознательно остановивъ его на ней дольше, чѣмъ передъ тѣмъ на Лиззи, — одобрилъ во-первыхъ потому, что вашему брату естественно было составить такой планъ, а во-вторыхъ потому, что я надѣялся содѣйствовать его осуществленію. Мнѣ доставило бы невыразимое удовольствіе… я принялъ бы самое горячее участіе въ этомъ дѣлѣ. Поэтому, долженъ сознаться, когда вашъ братъ обманулся въ надеждѣ, я тоже былъ огорченъ. Я избѣгаю всякой утайки и сознаюсь вполнѣ.

Онъ, повидимому, ободрился, высказавъ это. По крайней мѣрѣ онъ говорилъ теперь болѣе твердымъ и увѣреннымъ тономъ, хотя съ какимъ-то страннымъ поползновеніемъ стиснуть зубы, усиленно вывертывая въ то же время свою правую руку въ сжатой ладони лѣвой, какъ могъ бы это дѣлать человѣкъ, испытывающій сильную физическую боль и не желающій закричать.

— Я человѣкъ съ глубокими чувствами и глубоко почувствовалъ горечь несбывшагося ожиданія. Я и теперь ее чувствую. Я только не показываю того, что чувствую: многіе изъ насъ принуждены постоянно подавлять свои чувства… Но возвратимся къ вашему брату. Онъ принялъ это дѣло такъ близко къ сердцу, что говорилъ о немъ въ моемъ присутствіи съ самимъ мистеромъ Юджиномъ Рейберномъ… Кажется, я вѣрно произношу это имя?.. Онъ говорилъ съ нимъ, но безъ всякихъ результатовъ, чему, разумѣется, легко повѣритъ всякій безпристрастный человѣкъ, неослѣпленный насчетъ истинныхъ нравственныхъ свойствъ мистера… мистера Юджина Рейборна.

Онъ снова посмотрѣлъ на Лиззи, и удержалъ на ней взглядъ. Лицо его то краснѣло, то блѣднѣло: блѣдность смѣнялась яркой краской. Такъ продолжалось нѣсколько секундъ, пока наконецъ мертвенная блѣдность не установилась на этомъ лицѣ.

— Я долго думалъ и вотъ рѣшился придти къ вамъ одинъ. Я рѣшился обратиться къ вамъ, просить васъ оставить путь, который вы выбрали, и, вмѣсто того, чтобы довѣряться человѣку совершенно чужому, — человѣку, дерзко оскорбившему вашего брата и… и другихъ, — довѣриться вашему брату и другу вашего брата.

Когда въ лицѣ Брадлея произошла вышеописанная перемѣна, лицо Лиззи тоже измѣнилось: на немъ выразились гнѣвъ, отвращеніе и легкій оттѣнокъ страха. Она, однако, отвѣтила совершенно спокойно:

— Я не сомнѣваюсь, мистеръ Гедстонъ, что вы посѣтили меня съ хорошимъ намѣреніемъ. Вы были такимъ добрымъ другомъ Чарли, что я не въ правѣ сомнѣваться въ васъ. Мнѣ нечего отвѣтить Чарли, кромѣ того, что помощь, противъ которой онъ такъ возстаетъ, я приняла прежде, чѣмъ онъ составилъ для меня свой планъ, или во всякомъ случаѣ прежде, чѣмъ я узнала о немъ. Помощь была предложена въ самой деликатной формѣ, да кромѣ того, были еще и другія важныя причины, не менѣе важныя, въ сущности, для самого Чарли, чѣмъ для меня. Вотъ все, что я имѣю сказать Чарли по этому дѣлу.

Губы его задрожали и раскрылись при этихъ холодныхъ словахъ, совершенно устранявшихъ его и относившихся исключительно къ брату.

— Если бы Чарли самъ пришелъ ко мнѣ, я бы сказала ему то же самое, — начала она опять, какъ бы дополняя свою мысль. — Я бы сказала ему, что мы съ Дженни очень довольны нашей учительницей. Она объясняетъ очень толково и замѣчательно терпѣлива. Благодаря ей, мы за короткое время сдѣлали такіе успѣхи, что надѣемся скоро продолжать учиться однѣ. Чарли знаетъ толкъ въ школьномъ дѣлѣ, и я сказала бы ему, чтобъ его успокоить, что наша учительница изъ отличнаго института.

— Я желалъ бы все-таки спросить, — заговорилъ опять Брадлей, медленно перемалывая во рту слова и выпуская ихъ какъ будто изъ заржавленной мельницы, — я желалъ бы спросить — надѣюсь, вы не оскорбитесь? — не согласитесь ли вы… Или нѣтъ: не спросить, а просто сказать вамъ, что мнѣ хотѣлось бы имѣть возможность бывать у васъ съ вашимъ братомъ и предложить свои скромныя способности и свою опытность къ вашимъ услугамъ.

— Благодарю васъ, мистеръ Гедстонъ.

— Но я боюсь, — продолжалъ онъ, помолчавъ, мрачно глядя на Лиззи, не поднимавшую глазъ, и незамѣтно сжимая рукой сидѣнье своего стула, какъ будто хотѣлъ разломать его на куски, — но я боюсь, что мои покорныя услуги не будутъ благосклонно приняты вами.

Она не отвѣтила, и бѣдный, истерзанный Брадлей сидѣлъ передъ ней, борясь съ собою, подавленный муками страсти. Послѣ нѣсколькихъ мгновеній тягостнаго молчанія онъ досталъ изъ кармана платокъ и обтеръ себѣ лобъ и руки.

— Есть еще одна вещь, о которой я хотѣлъ бы съ вами поговорить; это самое важное изъ всего. Есть тутъ еще одна причина, одно личное, касающееся этого дѣла обстоятельство, котораго я вамъ еще не объяснялъ. Эта причина могла бы побудить васъ — я не говорю, что она навѣрно побудила бы, но могла бы, — могла бы побудить васъ измѣнить ваше рѣшеніе. Говорить о ней теперь неудобно. Не согласитесь ли вы, чтобы по этому предмету состоялось другое свиданіе?

— Съ Чарли, мистеръ Гедстонъ?

— Съ… Да, пожалуй, — поспѣшилъ онъ отвѣтить, перебивая себя. — Да! Пусть и онъ будетъ при этомъ… Итакъ, согласны вы на другое свиданіе при болѣе благопріятныхъ условіяхъ, прежде чѣмъ окончательно рѣшить вопросъ?

— Мнѣ не ясно значеніе вашихъ словъ, мистеръ Гедстонъ, — сказала Лиззи, покачавъ головой.

— Ограничьте пока ихъ значеніе тѣмъ, что вы получите объясненіе при вторичномъ свиданіи, — отвѣчалъ онъ.

— Объясненіе чего, мистеръ Гедстонъ? Я, право, не понимаю.

— Вы… вы все узнаете въ слѣдующій разъ. — И вдругъ, въ порывѣ отчаянія, онъ сказалъ: — Пусть все пока остается какъ есть. Сегодня я не могу говоритъ: я точно скованъ злыми чарами. — И потомъ прибавилъ: „Доброй ночи!“ такимъ голосомъ, какъ будто просилъ о пощадѣ.

Онъ протянулъ ей руку. Когда она, съ замѣтной нерѣшимостью, чтобъ не сказать съ неохотой, дотронулась до нея, по тѣлу его пробѣжала непонятная дрожь, и лицо его, мертвенно блѣдное, покривилось, точно отъ боли. Послѣ этого онъ ушелъ.

Кукольная швея сидѣла, не мѣняя позы и глядя на дверь, за которой онъ скрылся, пока Лиззи не отодвинула въ сторону ея рабочую скамью и не сѣла возлѣ нея. Тогда, взглянувъ на подругу, какъ передъ тѣмъ она глядѣла на Гедстона и на дверь, миссъ Ренъ быстро и рѣзко вскинула голову, передернувъ подбородокъ, какъ она иногда это дѣлала, откинулась на спинку стула, скрестила руки и заговорила:

— Гм… если онъ… я разумѣю, конечно, того, кто станетъ ухаживать за мной, когда придетъ время… если онъ будетъ такого же сорта господиномъ, то можетъ не утруждать себя понапрасну. Онъ не пригодится мнѣ для побѣгушекъ и, вообще, ни для чего. Онъ этакъ, чего добраго, вспыхнетъ и на воздухъ взлетитъ.

— Ты, значитъ, постараешься отдѣлаться отъ него? — спросила Лиззи шутливо.

— Это не такъ-то легко, — отвѣтила миссъ Ренъ. — Онъ вѣдь одинъ не взлетитъ, а и меня утащитъ съ собой. Я знаю его штуки и повадки!

— Развѣ ты думаешь, что онъ захочетъ сдѣлать тебѣ зло? — опять спросила Лиззи.

— Не то, чтобы непремѣнно захочетъ, мой другъ, а только когда запасъ пороху и фосфорныя спички лежатъ рядомъ въ сосѣдней комнатѣ, такъ вѣдь это почти одно и то же, какъ если бы лежали около тебя.

— Загадочный человѣкъ, — проговорила задумчиво Лиззи.

— Я бы очень хотѣла, чтобы намъ съ тобой не довелось разгадывать эту загадку, — бойко отвѣчала миссъ Ренъ.

Обыкновеннымъ занятіемъ Лиззи, когда по вечерамъ онѣ съ Дженни оставались однѣ, было расчесывать длинныя свѣтлорусыя кудри послѣдней. И теперь, пока дѣвочка кончала работу, Лиззи развязала ленту, стягивавшую сзади ея чудные волосы, и они обильнымъ дождемъ упали на худенькія плечики, которыя сильно нуждались въ такомъ украшеніи.

— Оставь ихъ пока, душенька Лиззи, — сказала дѣвочка. — Лучше поговоримъ: здѣсь, у камина, такъ уютно.

Съ этими словами она, въ свою очередь, распустила черные волосы своей старшей подруги, и они, собственной тяжестью, упали ей на грудь роскошною волной. Какъ будто сравнивая цвѣтъ волосъ и дивясь ихъ контрасту, Дженни двумя-тремя поворотами своихъ проворныхъ рукъ расположила ихъ такъ ловко, что, приложившись щекой къ одной изъ темныхъ прядей волосъ Лиззи, казалось, укрывалась отъ всего міра въ своихъ собственныхъ густыхъ кудряхъ, между тѣмъ какъ лицо и лобъ Лиззи оставались совершенно открытыми передъ яркимъ свѣтомъ камина.

— Поговоримъ, — сказала Дженни, — поговоримъ о мистерѣ Юджинѣ Рейборнѣ.

Что-то блеснуло сквозь русые волосы, лежавшіе на черныхъ волосахъ, и если то была не звѣздочка, — а звѣздочки вѣдь не могутъ тамъ быть, — то ужъ, конечно, человѣческій глазъ, а если глазъ, то чей же, какъ не глазокъ миссъ Ренъ, ясный и сторожкій, какъ глазокъ той птички, имя которой она присвоила себѣ.

— Почему же непремѣнно о мистерѣ Рейборнѣ? — спросила въ отвѣтъ Лиззи.

— Ни по какой иной причинѣ, какъ только потому, что я такъ хочу… Не знаешь ты, онъ богатъ?

— Нѣтъ, не богатъ.

— Такъ значитъ бѣденъ?

— Да, я думаю, бѣденъ для джентльмена.

— Ахъ да, вѣдь и правда: онъ джентльменъ. Не нашего поля ягода, — вѣдь не нашего?

Лиззи покачала головой, задумчиво и грустно, и тихимъ голосомъ отвѣтила:

— Нѣтъ, о нѣтъ!

Дженни сидѣла, крѣпко прижавшись къ подругѣ, обнимая ее за талію одной рукой. Потихоньку работая одной рукой, она улучила удобный моментъ, чтобъ незамѣтно сдуть свои волосы въ томъ мѣстѣ, гдѣ они легли ей на лицо, и изъ-подъ порѣдѣвшей ихъ тѣни ея зоркій глазокъ блеснулъ еще ярче и, казалось, сдѣлался еще наблюдательнѣе.

— Когда мой явится на сцену, то онъ не будетъ джентльменомъ, а не то я скоро попрошу его убраться, откуда онъ пришелъ. Впрочемъ мой вѣдь не мистеръ Рейборнъ: этого я не плѣнила. Желала бы я знать, плѣнилъ ли его кто-нибудь, Лиззи?

— Очень вѣроятно.

— Ты думаешь?.. Кто бы такая могла это быть?

— Неужели такъ трудно повѣрить, что какая-нибудь знатная дама влюбилась въ него и что онъ тоже ее любитъ?

— Можетъ быть. Не знаю… А что бы ты, Лиззи, сказала о немъ, если бы ты была знатная дама?

— Я — знатная дама? — повторила она смѣясь. — Что за фантазія!

— Ничего, пусть будетъ фантазія, а все-таки скажи для примѣра.

— Я — знатная дама! Я бѣдная дѣвушка, работавшая веслами на рѣкѣ съ такимъ же бѣднякомъ — отцомъ! Я отвезла моего бѣднаго отца на рѣку и возвратилась съ нимъ домой въ ту ночь, когда увидала его въ первый разъ. Я до того оробѣла отъ его взгляда, что встала и вышла изъ комнаты…

„Онъ однако взглянулъ на тебя еще въ ту ночь, хоть ты была и не знатная дама“, подумала миссъ Ренъ.

— Я — знатная дама! — продолжала Лиззи тихимъ, подавленнымъ голосомъ, не отводя глазъ отъ огня. — Я — знатная дама, когда съ могилы моего отца даже еще не смыто незаслуженное пятно подозрѣнія и когда онъ самъ старается очистить его память изъ участія ко мнѣ. Я — знатная дама! Вотъ придумала!

— Пусть это будетъ только фантазія, — не все ли равно? — подстрекала миссъ Ренъ.

— Слишкомъ смѣло, Дженни, моя дорогая, слишкомъ ужъ смѣло! Мои мечты не залетаютъ такъ высоко.

Тускло горѣвшее пламя вдругъ вспыхнуло и освѣтило ея улыбку, покорную и печальную.

— Ну, пусъ я просто капризничаю, Лиззи. Все равно, меня надо утѣшить: развѣ ты не знаешь, что я — такая, какъ я есть, слабая, больная малютка, — весь день сегодня билась съ моимъ негоднымъ ребенкомъ? Погляди же въ огонь: мнѣ хочется послушать твою сказку, ту, какую ты разсказывала, когда жила въ томъ скучномъ старомъ домѣ, что былъ когда-то мельницей. Загляни вонъ туда… Какъ это ты называла, когда предсказывала судьбу своему брату, котораго, въ скобкахъ сказать, я не очень-то жалую.

— Въ ямку подъ огнемъ?

— Да, да! Ты отыщешь тамъ леди, о которой мы говорили, — я знаю.

— Гораздо легче, конечно, чѣмъ я, могла бы сдѣлать леди изъ такого матеріала, какъ я.

Быстрый глазокъ внимательно блеснулъ снизу вверхъ на задумчивое лицо, грустно склонившееся надъ огнемъ.

— Ну что жъ, нашли мы нашу знатную даму?

Лиззи кивнула головой и спросила:

— Она должна быть богата?

— Ей не мѣшаетъ быть богатой, я думаю, потому что онъ бѣденъ.

— Ну, такъ она богата… Она должна быть красавицей?

— Такъ какъ ты красавица, Лиззи, то пусть ужъ и она будетъ красавица.

— Она очень красива.

— Что же она думаетъ о немъ? — спросила Дженни тихимъ голосомъ, зорко слѣдя, въ и ступившую паузу, за лицомъ, глядѣвшимъ въ огонь.

— Она рада, рада быть богатой, чтобы онъ ни въ чемъ не нуждался. Она рада, рада быть красавицей, чтобъ онъ могъ гордиться ею. Ея бѣдное сердце…

— Что? Бѣдное сердце? — переспросила миссъ Ренъ.

— Ея сердце боготворитъ его всею своею любовью, всею своей правдой. Съ нимъ она готова умереть… или лучше — за него. Она знаетъ, что у него есть недостатки, но думаетъ, что они развились отъ одиночества, оттого, что у него не было близкаго человѣка, не было никого для души. И она — эта богатая и знатная красавица, до которой мнѣ такъ далеко, — говоритъ: „Только возьми меня, пополни мною эту пустоту, посмотри, какъ я мало думаю о себѣ, испытай, что я могу для тебя сдѣлать и вынести за тебя, и ты увидишь, что ты станешь лучше благодаря мнѣ, хотя я неизмѣримо хуже тебя, хотя въ сравненіи съ тобой я — ничтожество“.

Лицо, глядѣвшее въ огонь, въ экстазѣ этихъ словъ казалось отрѣшеннымъ отъ міра. Дженни откинула незанятой рукой свѣтлые волосы и посмотрѣла на это лицо долгимъ, внимательнымъ взглядомъ съ чѣмъ-то похожимъ на испугъ. Когда Лиззи замолчала, дѣвочка опять опустила головку къ ней на грудь и простонала: „О, Боже мой, Боже мой, Боже!“

— Что съ тобой, моя Дженни? — спросила Лиззи, точно пробуждаясь отъ сна. — У тебя болитъ что-нибудь?

— Да, но это не старая боль. Уложи меня, уложи меня! Не отходи отъ меня въ эту ночь! Запри дверь и побудь со мной!

Потомъ, отвернувшись, она прошептала:

— Ахъ, моя Лиззи, бѣдная ты моя! О вы, блаженные! Придите съ неба, придите, какъ приходите ко мнѣ, свѣтлыми рядами! Придите для нея — не для меня! Ей поддержка нужнѣе, чѣмъ мнѣ.

Она подняла руки и, снова обернувшись къ Лиззи, обвилась вокругъ ея шеи и припала къ ней на грудь.

XII. Еще хищныя птицы.

Рогъ Райдергудъ жилъ въ самыхъ нѣдрахъ Лощины Известковаго Амбара, между корабельными плотниками, оснастчиками, изготовлявшими мачты, весла, блоки и паруса, жилъ точно въ корабельномъ трюмѣ, набитомъ людьми водяного промысла, изъ коихъ нѣкоторые были не лучше его самого, многіе гораздо лучше, но хуже — никто. Лощина была не очень разборчива въ выборѣ товарищества, но даже Лощина не слишкомъ добивалась чести знакомства съ Рогомъ. Случалось даже, что она безцеремонно поворачивала ему спину, и во всякомъ случаѣ это она дѣлала чаще, чѣмъ подавала ему руку для привѣтствія, и рѣдко, вѣрнѣе — никогда не пила съ нимъ иначе, какъ на его собственный счетъ. Бывало даже, что и этотъ сильный рычагъ не могъ подвинуть Лощину — по крайней мѣрѣ нѣкоторыхъ ея обитателей — на близость съ завѣдомымъ доносчикомъ, — настолько-то у нихъ хватало личной доблести и духа общественности. Впрочемъ, эта похвальная добродѣтель имѣла маленькій изъянъ, заключавшійся въ томъ, что въ глазахъ носителей ея всякій дававшій показанія на судѣ — будь онъ лжесвидѣтель или говори святую правду, — былъ одинаково плохимъ сосѣдомъ и подлецомъ.

Не будь у мистера Райдергуда дочери, которую онъ такъ часто поминалъ въ разговорахъ, Лощина была бы для него настоящей могилой по части добыванія средствъ. Но миссъ Плезантъ Райдергудъ имѣла въ Лощинѣ нѣкоторое положеніе и связи. Хоть и въ скромнѣйшей изъ скромнѣйшихъ степепеней, но все-таки она была ростовщица — конечно, безъ дозволенія закона она держала, что называется въ народѣ, закладную лавку и давала взаймы небольшія суммы подъ небольшіе заклады въ видѣ обезпеченія. Имѣя всего двадцать четыре года отъ роду, миссъ Плезантъ была пятидесятилѣтней старухой по своей опытности въ этомъ дѣлѣ. Дѣло было начато еще ея покойной матерью, по смерти которой она получила въ полную собственность маленькій капиталецъ въ пятнадцать съ чѣмъ-то шиллинговъ, чтобы имѣть возможность самостоятельно продолжать торговлю. Сообщеніе о существованіи зашитаго въ подушку вышереченнаго капитальца было послѣднимъ, внятно произнесеннымъ, конфиденціальнымъ сообщеніемъ покойницы, прежде чѣмъ она изнемогла подъ бременемъ водянки, развившейся отъ нюхательнаго табаку и отъ джина, въ равной мѣрѣ несовмѣстимыхъ съ здоровьемъ.

Почему миссъ Райдергудъ получила при крещеніи имя Плезантъ {Pleasant — милая, пріятная.} — этого, вѣроятно, не была въ состояніи объяснить покойная мистрисъ Райдергудъ. Достовѣрно только, что дочь ея не имѣла объ этомъ никакихъ свѣдѣній: она нашла себя подъ именемъ Плезантъ да такъ при немъ и осталась. Ея не спросили, желаетъ ли она имѣть какое-нибудь имя, не спросили даже, желаетъ ли являться на свѣтъ. Точно такъ же, какъ она нашла себя съ готовымъ именемъ, нашла она себя и съ косымъ глазомъ, унаслѣдованнымъ отъ отца, и очень возможно, что она отказалась бы отъ него, если бы спросили ея мнѣнія по этому предмету. Во всѣхъ другихъ отношеніяхъ ее нельзя было назвать некрасивой, хоть она и отличалась худобой, нечистымъ цвѣтомъ лица, и казалась вдвое старше, чѣмъ была въ дѣйствительности.

Какъ иныя собаки, по природному ли инстинкту или благодаря дрессировкѣ, придушиваютъ извѣстныхъ животныхъ, но только до извѣстной степени, такъ и миссъ Плезантъ (просимъ прошенья) по врожденному чувству или благодаря дрессировкѣ, смотрѣла на моряковъ, какъ на свою добычу въ извѣстныхъ предѣлахъ. Стоило только увидѣть ей человѣка въ синей курткѣ, какъ она, выражаясь иносказательно, влѣплялась въ него. И однако, принимая во вниманіе всѣ обстоятельства, миссъ Плезантъ не была ни зла, ни жестокосерда. А принять во вниманіе нужно многое, если подумать, насколько некрасива была ея собственная жизнь. Укажите Плезантъ Райдергудъ свадьбу на улицѣ, и она увидитъ въ ней только мужчину и женщину, получившихъ законное право ссориться и драться между собой. Передъ нею крестины: она видитъ въ этомъ маленькаго язычника, которому неизвѣстно зачѣмъ дали ненужное ему имя, потому что къ нему вѣдь все равно будутъ потомъ обращаться не иначе, какъ съ кайой-нибудь обидной кличкой. Передъ нею похороны: для нея это нѣчто въ родѣ траурнаго маскарада, церемонія, предписывающая временное благочиніе для участниковъ и стоющая огромныхъ издержекъ. Передъ ней отецъ семейства: она видитъ въ немъ лишь дубликатъ своего собственнаго отца, который, съ самаго ея младенчества, періодически ни съ того ни съ сего принимался за отправленіе своихъ родительскихъ обязанностей, всегда воплощавшихся въ кулакѣ или плеткѣ и всегда, при отправленіи ихъ, причинявшихъ ей боль. Итакъ, принимая все вообще во вниманіе, мы не можемъ сказать, чтобы Плезантъ Райдергудъ была слишкомъ плоха. Въ ней даже былъ оттѣнокъ романтизма, насколько романтизмъ могъ уживаться въ Лощинѣ. Иной разъ, когда она теплымъ лѣтнимъ вечеркомъ стояла, скрестивъ руки, у дверей своей лавки, переводя глаза отъ людной улицы на небо, гдѣ заходило солнце, она предавалась туманнымъ видѣніямъ далекихъ острововъ въ южныхъ моряхъ или гдѣ-то тамъ (о географическомъ положеніи она мало заботилась), гдѣ было бы такъ пріятно погулять съ другомъ сердца въ рощахъ баобаба, поджидая кораблей, плывущихъ изъ шумныхъ гаваней цивилизаціи. Матросы, отъ которыхъ можно было поживиться, были необходимой принадлежностью эдема миссъ Плезантъ.

Но далеко не теплымъ лѣтнимъ вечеромъ выглянула она изъ дверей своей лавочки тогда, когда на нее обратилъ вниманіе человѣкъ, стоявшій около одного дома на противоположной сторонѣ улицы. Въ тотъ вечеръ дулъ холодный, пронзительный вѣтеръ. Плезантъ Райдергудъ раздѣляла съ большинствомъ женскаго населенія Лощины ту интересную особенность, что прическа ея представляла всклоченный пучекъ волосъ, поминутно распадавшійся сзади, такъ что она не могла приняться ни за какое дѣло, не закрутивъ ихъ предварительно на надлежащее мѣсто. Такимъ же образомъ закручивала она свой пучекъ и въ описываемый моментъ, когда она только что вышла на порогъ своей лавки взглянуть, что дѣлается на улицѣ. Обычай закручивать волосы былъ до того общераспространеннымъ между женскимъ населеніемъ Лощины, что, въ случаяхъ неожиданной драки или другихъ нарушеній благочинія въ этой мѣстности, тамъ отовсюду появлялись женщины, занятыя на бѣгу такимъ процессомъ закручиванія волосъ на затылкѣ, причемъ многія, удобства ради, держали гребенки во рту.

Заведеніе, въ которомъ торговала миссъ Плезантъ, была маленькая, грязная лавченка; въ ней даже невысокій человѣкъ легко могъ достать рукой до потолка. Она была развѣ немногимъ получше погреба или подвала и, чтобы попасть въ нее, надо было спуститься на три ступеньки внизъ. Тѣмъ не менѣе въ полутемномъ окнѣ этой лавчонки, между двумя-тремя аляповато-пестрыми головными платками, двумя-тремя подержанными юбками, между никуда не годными карманными часами и компасами, между банками съ табакомъ, двумя, поставленными крестъ-накрестъ старыми трубками и вазами съ какими-то тошнотворными сластями, — между всѣмъ этимъ хламомъ, служившимъ ширмой, прикрывавшей основное ремесло миссъ Плезантъ, красовалась надпись: „Комнаты со столомъ для моряковъ“.

Замѣтивъ въ дверяхъ лавчонки Плезантъ Райдергудъ, человѣкъ, стоявшій у дома напротивъ, перешелъ улицу такъ быстро, что она не успѣла закрутить волосъ, какъ онъ уже стоялъ передъ ней.

— Вашъ отецъ дома? — спросилъ онъ.

— Кажется, дома, — отвѣтила Плезантъ, отнимая руки отъ головы.

Отвѣтъ былъ данъ любезнымъ и зазывающимъ тономъ, потому что незнакомецъ имѣлъ видъ моряка. Отца миссъ Плезантъ не было дома, и она это знала.

— Садитесь поближе къ огню, — сказала она ему, когда онъ вошелъ. — Мы всегда рады людямъ вашей профессіи.

— Благодарю, — сказалъ незнакомецъ.

Манерой держать себя онъ положительно походилъ на моряка. У него и руки были матросскія, только, пожалуй, для матроса черезчуръ нѣжныя. Плезантъ хорошо распознавала матросовъ по виду, и потому сейчасъ же замѣтила, какъ тонка и гладка была кожа на этихъ рукахъ несмотря на сильный загаръ, какъ замѣтила и то, что онѣ очень ловки и гибки: для этого ей довольно было взглянуть, какъ онъ, небрежно опустившись на стулъ и положивъ лѣвую руку поперекъ лѣвой ноги немного повыше колѣна, свободнымъ жестомъ перекинулъ правую руку за спинку стула, свѣсивъ ея согнутую, полуоткрытую кисть, какъ будто онъ только что выпустилъ изъ нея веревку.

— Вы не ищете ли квартиры со столомъ? — спросила миссъ Плезантъ, становясь въ наблюдательную позицію по другую сторону камина.

— Я еще не знаю хорошенько, чего я ищу, — отвѣтилъ незнакомецъ.

— Можетъ быть, вамъ нужна закладная лавка?

— Нѣтъ.

— Нѣтъ, — согласилась Плезантъ, — вы слишкомъ прилично одѣты… Но если вамъ надо, то, здѣсь вы найдете и то, и другое.

— Да, да, я знаю, — сказалъ незнакомецъ, окинувъ взглядомъ комнату. — Я здѣсь уже бывалъ раньше.

— Вы, можетъ быть, заложили здѣсь что-нибудь изъ вещей? — спросила Плезантъ, имѣя въ виду капиталъ и проценты.

— Нѣтъ.

Онъ покачалъ головой.

— А квартиры вы здѣсь не снимали?

— Нѣтъ.

— Зачѣмъ же вы сюда приходили въ тѣ разы? Я что-то васъ не припомню.

— Вѣроятно, не припомните. Я стоялъ только у двери разъ вечеромъ, вонъ на той, нижней ступенькѣ, пока мой товарищъ матросъ заходилъ переговорить съ вашимъ отцомъ. Я очень хорошо запомнилъ это мѣсто.

Онъ съ любопытствомъ осмотрѣлся кругомъ.

— Давно это было?

— Да, давненько-таки, когда я воротился изъ своего послѣдняго плаванія.

— Значитъ, теперь вы не были въ морѣ.

— Нѣтъ, не былъ. Съ того времени я работалъ на берегу.

— То-то у васъ руки такія.

Брошеннымъ на нее пристальнымъ взглядомъ, быстро скользнувшей улыбкой и перемѣной позы незнакомецъ далъ ей понять, что видитъ ее насквозь.

— Вы очень наблюдательны, — сказалъ онъ. — Да, я давно не былъ въ морѣ, и этимъ объясняется, конечно, что у меня такія гладкія руки.

Плезантъ встревожилъ его взглядъ, и она посмотрѣла на него подозрительно. И эта перемѣна позы, хоть и быстрая, но спокойная и свободная манера, съ какою онъ, минуту спустя, снова принялъ прежнее положеніе, изобличали сознаніе своей силы — сознаніе, которое, повидимому, желали скрыть, но которое тѣмъ не менѣе было очень внушительно.

— Вашъ отецъ скоро вернется? — спросилъ онъ, помолчавъ.

— Не знаю. Не могу сказать.

— Когда я спросилъ васъ о немъ, вы мнѣ отвѣтили, что онъ дома. Значитъ, онъ только что вышелъ?

— Я думала, что онъ уже пришелъ, — объяснила миссъ Плезантъ.

— Ага! вы думали, что онъ уже пришелъ. Слѣдовательно, его уже давно нѣтъ дома. Гдѣ же онъ?

— Я васъ не стану обманывать. Онъ на рѣкѣ.

— За старой работой? — спросилъ незнакомецъ.

— Я не понимаю, что вы хотите сказать, — проговорила Плезантъ, насторожившись. — Да чего вамъ наконецъ надо отъ насъ?

— Мнѣ незачѣмъ вредить вашему отцу. Мнѣ незачѣмъ увѣрять васъ, что я и не могъ бы повредить ему, если бы даже хотѣлъ. Мнѣ нужно только поговорить съ нимъ. Вѣдь въ этомъ нѣтъ большой бѣды, не такъ ли? Отъ васъ секретовъ не будетъ: вы будете присутствовать при нашемъ разговорѣ. И… однимъ словомъ, миссъ Плезантъ, вамъ нечѣмъ отъ меня поживиться. Я вамъ не пригожусь ни какъ закладчикъ, ни какъ квартирантъ со столомъ. Яснѣе говоря, я не по вашей части, если считать на сикспенсы и полупенсы. Отбросьте эту мысль, и тогда мы, я надѣюсь, поладимъ.

— Но вѣдь вы морякъ? — настаивала Плезантъ, какъ будто это было достаточной причиной для его пригодности къ чему-нибудь по „ея части“.

— И да, и нѣтъ. Былъ морякомъ, и опять могу быть. Но все-таки я не по вашей части. Повѣрите вы мнѣ наконецъ?

Разговоръ достигъ того критическаго момента, который могъ вполнѣ оправдать разстройство прически у дамы разряда миссъ Плезантъ. Прическа ея дѣйствительно пришла въ разстройство, и она принялась закручивать волосы, глядя исподлобья на своего собесѣдника. Разглядывая по статьямъ его поношенный костюмъ моряка, видавшій непогоду, она отмѣтила мысленно: за поясомъ большой ножъ въ ножнахъ, готовый для самозащиты въ случаѣ надобности, висящій на шеѣ свистокъ, и короткая, суковатая дубинка съ тяжелымъ набалдашникомъ, торчащимъ изъ кармана верхней куртки. Онъ сидѣлъ спокойно и спокойно смотрѣлъ на нее, но, при наличности такихъ добавленій и при обиліи щетинистыхъ, мочальнаго цвѣта волосъ на головѣ и такихъ же бакенбардъ, онъ имѣлъ довольно устрашающій видъ.

— Повѣрите вы мнѣ наконецъ? — спросилъ онъ опять.

Плезантъ отвѣтила нѣмымъ, отрывистымъ кивкомъ. Онъ закрѣпилъ ея отвѣтъ такимъ же кивкомъ, потомъ поднялся на ноги, скрестилъ руки и сталъ передъ каминомъ, глядя въ огонь. Она же осталась стоять, какъ стояла: съ боку камина, прислонившись къ наличнику плечомъ и тоже скрестивъ руки.

— Итакъ, будемъ дожидаться вашего отца… Разскажите-ка мнѣ, чтобы сократить время ожиданія, много ли народу грабятъ и убиваютъ на рѣкѣ?

— Нѣтъ, не много, — сказала Плезантъ.

— Никогда не случается?

— Говорятъ, будто пошаливаютъ около Ратклиффа и Ваппинга. Но сколько въ этомъ правды — трудно сказать.

— Конечно. Да и не все ли равно?

— Вотъ и я то же самое говорю, — замѣтила Плезантъ. — Дай Богъ здоровья нашимъ морякамъ: у нихъ и такъ денежки не улежать въ карманѣ.

— Что правда, то правда. Деньги легко выжать изъ нихъ и безъ боя, — сказалъ незнакомецъ.

— Понятно, — подхватила Плезантъ. — Они вѣдь потомъ опять пойдутъ себѣ въ море и опять разживутся. Имъ не годится засиживаться на берегу. На морѣ имъ самое житье.

— Я вамъ скажу, почему я заговорилъ объ этомъ, — продолжалъ незнакомецъ, отводя глазъ отъ огня. — Я самъ однажды поплатился въ этомъ родѣ: меня бросили замертво.

— Ну?! — удивилась Плезантъ. — Гдѣ же это случилось?

— Случилось это, — проговорилъ незнакомецъ, припоминая (онъ приложилъ правую руку къ подбородку, а лѣвую опустилъ въ карманъ своей толстой верхней куртки), — случилось это гдѣ-то въ здѣшнихъ краяхъ, помнится мнѣ. Не думаю, чтобъ это было дальше мили отсюда.

— Вы, видно, пьяны были? — спросила Плезантъ

— Да, меня подпоили, да только не добрымъ виномъ. Я не то чтобы пилъ, понимаете: одного глотка было достаточно.

Плезантъ покачала головой съ строгимъ видомъ, показывая, что она понимаетъ, въ чемъ дѣло, но положительно не одобряетъ подобныхъ вещей.

— Честная торговля — одно, а это ужъ совсѣмъ другое, — сказала она. Эдакъ-то никто не имѣетъ права облапошивать Джека {Такъ англичане называютъ матросовъ.}.

— Такія чувства дѣлаютъ вамъ честь, — замѣтилъ незнакомецъ съ суровой усмѣшкой, а про себя прибавилъ: „Тѣмъ болѣе, что вашъ отецъ ими отнюдь не грѣшитъ“. — Да, — продолжалъ онъ вслухъ, — плохо мнѣ приходилось тогда. Я страшно боролся за жизнь, боролся изъ послѣднихъ силъ.

— А вы добились наказанія вашихъ убійцъ? — спросила Плезантъ.

— Наказаніе было ужасно, — сказалъ незнакомецъ гораздо серьезнѣе, — но не я обрушилъ его.

— Кто же? — спросила Плезантъ.

Онъ поднялъ кверху указательный палецъ, потомъ, тихонько опустивъ руку, снова приложилъ ее къ подбородку и сталъ попрежнему глядѣть въ огонь. Направивъ на него свой, унаслѣдованный отъ родителя, глазъ, Плезантъ Райдергудъ чувствовала, какъ тревога ея все растетъ: тонъ этого человѣка былъ такъ суровъ, манеры такъ увѣренны, и все въ немъ было такъ таинственно, такъ странно.

— Такъ или сякъ, а я и рада, что злодѣй наказанъ, и прямо это говорю, — сказала Плезантъ. — Вотъ откуда идетъ худая молва про насъ, честно торгующихъ съ моряками. Я никогда не обижаю моряковъ. Я въ этомъ по матери пошла: покойница была на этотъ счетъ такихъ правилъ. „Честная торговля“, бывало говорила она, „хорошее дѣло, а разбой и душегубство — дурное“.

Что касается торговли, то миссъ Плезантъ взяла бы, не сморгнувъ глазомъ (да и брала, когда ей удавалось), по тридцати шиллинговъ въ недѣлю за квартиру со столомъ, которая не стоила и пяти. На такихъ же основаніяхъ ссужала она и деньгами подъ заклады. Но несмотря на это совѣсть ея была еще настолько щекотлива, и настолько было въ ней человѣчности, что когда она выходила изъ сферы своихъ коммерческихъ разсчетовъ, она становилась защитницей моряковъ даже противъ родного отца, которому рѣдко перечила во всемъ остальномъ.

Не успѣла миссъ Плезантъ договорить, какъ раздался сердитый голосъ ея родителя: — „Ну, ты сорока“! Разболталась!» — и отцовская шляпа полетѣла ей въ лицо. Давно привыкшая къ такимъ изъявленіямъ родительской нѣжности, Плезантъ только обтерла лицо волосами (которые, при этомъ, само собой, не преминули разсыпаться), и потомъ закрутила ихъ на затылкѣ. Это былъ тоже обыкновенный пріемъ, общій всѣмъ дамамъ Лощины, — пріемъ, къ которому онѣ прибѣгали въ тѣхъ случаяхъ, когда воспламенялись словесными или кулачными объясненіями.

— Хоть убей, не повѣрю, чтобы гдѣ-нибудь нашелся подъ пару тебѣ другой такой болтливый попугай! — проворчалъ мистеръ Райдергудъ, нагибаясь, чтобы поднять свою шляпу, и кстати примѣриваясь, какъ бы почувствительнѣе толкнуть дочь головой и правымъ локтемъ. Щекотливый вопросъ о грабежахъ, которымъ подвергались матросы въ Лощинѣ, всегда сердилъ его, а теперь къ тому же онъ былъ не въ духѣ. — Ну, о чемъ ты тутъ болтаешь? Или тебѣ нечего больше дѣлать, какъ стоять, сложа руки, и тараторить всю ночь?

— Оставьте ее, — сказалъ незнакомецъ. — Она не болтала, а только отвѣчала на мои вопросы.

— Оставьте ка ее въ покоѣ вы сами! — грубо отвѣтилъ мистеръ Райдергудъ, оглянувъ его съ головы до ногъ. — Извѣстно вамъ, что она моя дочь?

— Да.

— А извѣстно ли вамъ, что я не люблю, чтобы дочь моя болтала, какъ сорока? Извѣстно ли вамъ, что я не терплю болтовни съ посторонними? Да и кто вы такой? Чего вамъ здѣсь надо?

— На это я вамъ отвѣчу тогда, когда вы зажмете ротъ, — сказалъ незнакомецъ сердито.

— Ладно, — проворчалъ мистеръ Райдергудъ, немного стихая. — Пожалуй, я замолчу и послушаю васъ. Только чуръ, не празднословить со мной!

— Хотите прежде пропустить рюмочку? — спросилъ незнакомецъ такимъ же отрывистымъ, рѣзкимъ тономъ, отвѣтивъ ему взглядомъ на взглядъ.

— Какъ не хотѣть! Всякому лестно пропустить рюмочку, когда угощаютъ, — отвѣчалъ мистеръ Райдергудъ, видимо негодуя на несообразность вопроса.

— Чего же вы хотѣли бы выпить?

— Хересу, если вы можете за него заплатить.

Незнакомецъ опустилъ руку въ карманъ, досталъ полсоверена и попросилъ миссъ Плезантъ сдѣлать ему одолженіе сходить за виномъ.

— Да чтобы пробка была цѣла, — прибавилъ онъ съ удареніемъ, не спуская глазъ съ ея отца.

— Ого! Вы знаете, какъ дѣла дѣлаются, готовъ присягнуть! — замѣтилъ мистеръ Райдергудъ, постепенно распускаясь въ мрачную улыбку. — Да ужъ не были ли мы съ вами знакомы?… Н-и-нѣтъ, кажется, я васъ не знаю.

Незнакомецъ подтвердилъ:

— Нѣтъ, не знаете.

Такъ простояли они, угрюмо глядя другъ на друга, пока не воротилась Плезантъ.

— Рюмки на полкѣ, вонъ тамъ, — сказалъ ей отецъ. — Подай мнѣ ту, что безъ ножки. По мнѣ и такая хороша: я вѣдь снискиваю себѣ пропитаніе въ потѣ лица.

Это звучало очень скромно, но, какъ оно вскорѣ оказалось, умыселъ другой тутъ былъ: такъ какъ рюмку безъ ножки нельзя было поставить на столъ, пока въ ней оставалось вино, то приходилось осушать ее, какъ только она наполнялась, и такимъ образомъ мистеръ Райдергудъ изловчался пить въ пропорціи трехъ къ одному.

Съ такимъ Фортунатовымъ кубкомъ въ рукѣ онъ сидѣлъ передъ каминомъ за столомъ по одну его сторону, а неизвѣстный посѣтитель — по другую. Плезантъ заняла мѣсто рядомъ съ послѣднимъ, поближе къ камину. Задній планъ, состоявшій изъ подержанныхъ юбокъ, платковъ, рубахъ, куртокъ шляпъ и другихъ домашнихъ вещей, находившихся въ закладѣ, являлъ собою нѣкое смутное подобіе прислушивающихся къ разговору людей. Особенно въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ лоснилась какая-нибудь поношенная пара платья съ висѣвшею надъ нею шляпой, вы такъ и видѣли матроса, въ курткѣ, надѣтой на одно плечо и вздернутой сзади подъ самыя уши, повернувшагося спиною къ компаніи и пріостановившагося, чтобы подслушать, о чемъ идетъ рѣчь.

Подержавъ напередъ бутылку передъ свѣчей, странный гость тщательно осмотрѣлъ верхушку пробки. Удостовѣрившись, что она цѣла, онъ, не спѣша, досталъ изъ бокового кармана ржавый складной ножъ, отогнулъ бывшій при ножѣ штопоръ и откупорилъ вино. Затѣмъ онъ поглядѣлъ на пробку, вывинтилъ изъ нея штопоръ, положилъ то и другое на столъ и кончикомъ своего матросскаго галстуха вытеръ внутри горлышко бутылки. Все это дѣлалось неторопливо, съ разстановками.

Сначала Райдергудъ сидѣлъ, выставивъ рюмку впередъ на всю длину руки и держа ее такимъ образомъ наготовѣ, между тѣмъ какъ медлительный гость былъ, повидимому, поглощенъ своими приготовленіями. Но мало-по-малу рука Райдергуда отодвигалась назадъ, а рюмка все опускалась и опускалась, пока онъ наконецъ не поставилъ ее на столъ кверху дномъ. Точно такъ же мало-по-малу вниманіе его сосредоточивалось на ножѣ, и когда незнакомецъ наклонилъ бутылку, чтобы наполнить рюмки, мистеръ Райдергудъ всталъ со стула, нагнулся черезъ столъ, чтобы лучше вглядѣться въ этотъ ножъ, и, выпучивъ глаза, перевелъ ихъ съ ножа на незнакомца.

— Что такое? — спросилъ тотъ.

— А то, что этотъ ножикъ мнѣ знакомъ, — сказалъ Райдергудъ.

— Пожалуй, что и знакомъ.

Онъ подалъ ему знакъ подставить рюмку и налилъ. Райдергудъ осушилъ ее до капли и снова заговорилъ:

— Этотъ самый ножикъ…

— Постойте, — спокойно перебилъ его незнакомецъ. — Я хочу выпить за здоровье вашей дочери… Ваше здоровье, миссъ Райдергудъ!

— Этотъ самый ножикъ былъ у одного моряка — Джорджа Ратфута по имени…

— Вѣрно.

— Этотъ человѣкъ былъ мнѣ близко знакомъ.

— Вѣрно.

— Съ нимъ что-нибудь приключилось?

— Смерть приключилась. Смерть пришла къ нему въ самомъ непривлекательномъ видѣ. На него страшно было смотрѣть послѣ того.

— Послѣ чего? — спросилъ, нахмурившись, Райдергудъ.

— Послѣ того, какъ его убили.

— Убили?! Кто убилъ?

Отвѣтивъ только пожатіемъ плечъ, незнакомецъ наполнилъ рюмку съ отбитой ножкой. Райдергудъ выпилъ опять все до капли, переводя съ озадаченнымъ видомъ глаза съ дочери на гостя.

— Вы не хотите ли сказать…-- началъ было онъ, держа въ рукѣ пустую рюмку, какъ вдругъ его взглядъ остановился на верхней одеждѣ незнакомца. Онъ снова перегнулся черезъ столъ, дотронулся до рукава его куртки, отвернулъ обшлагъ, чтобы взглянуть на подкладку (причемъ незнакомецъ, въ своемъ невозмутимомъ спокойствіи, не сдѣлалъ ни одного движенія, чтобы ему помѣшать) и наконецъ воскликнулъ: — Мнѣ сдается, что и куртка эта какъ будто съ Джорджа Ратфута!

— Вѣрно. Она была на немъ въ то время, когда вы видѣли его въ послѣдній разъ, послѣ котораго уже не увидите въ этомъ мірѣ.

— Вы, кажется, хотите сказать мнѣ прямо въ лицо, что это вы его убили? — сказалъ Райдергудъ и, однако, несмотря на это, опять подставилъ рюмку.

Но опять незнакомецъ отвѣтилъ только пожатіемъ плечъ и не обнаружилъ никакихъ признаковъ смущенія.

— Издохнуть мнѣ на мѣстѣ, если я понимаю этого молодца! — проворчалъ Райдергудъ, поглядѣвъ на него во всѣ глаза, и выплеснувъ себѣ въ ротъ полную рюмку. — Ну-те-ка, растолкуйте, какъ намъ васъ понимать? Скажите что-нибудь пояснѣе.

— Извольте, скажу, — отвѣтилъ незнакомецъ, и, перегнувшись черезъ столъ, выговорилъ тихо, но внятно, — какой же вы лжецъ!

Честный человѣкъ вскочилъ на ноги и сдѣлалъ такое движеніе, какъ будто собирался бросить рюмку въ лицо своему собесѣднику. Но тотъ и глазомъ не моргнулъ, а только пригрозилъ ему пальцемъ, и честная душа успокоилась: сѣла на мѣсто и поставила рюмку на столъ.

— Когда вы ходили въ Темпль къ адвокату съ вымышленнымъ показаніемъ, — заговорилъ опять незнакомецъ, — вы, кажется, взводили обвиненіе на одного изъ вашихъ товарищей? Припомните-ка, кажется такъ?

— Я взводилъ обвиненіе?! На какою товарища?

— Скажите-ка мнѣ еще разъ чей это ножъ? — спросилъ незнакомецъ.

— Я уже назвалъ вамъ того, кому онъ принадлежалъ, — проговорилъ Райдергудъ, упрямо избѣгая произнести имя.

— Ну, а чья это куртка?

— Куртка принадлежала тому же, кому принадлежалъ и ножъ, — снова послѣдовалъ глупый отвѣтъ — типичный свидѣтельскій отвѣть Ольдъ-Бэли {Old Bailey — судъ по уголовнымъ дѣламъ.}.

— Я подозрѣваю, что вы въ глубинѣ вашей души приписали ему всю честь этого дѣла и объяснили его ловкостью то, что онъ скрылся. Хотѣлъ бы я знать, какъ бы онъ ухитрился не скрыться при данныхъ условіяхъ. Вотъ если бъ онъ хоть на минуту воротился на свѣтъ Божій, это было бы дѣйствительно ловко съ его стороны.

— Нѣтъ, это ужъ черезчуръ! — проворчалъ Райдергудъ. — Всякое терпѣніе лопнетъ, когда нахалы, одѣтые въ платье мертвыхъ людей и вооруженные ножами мертвыхъ людей, приходятъ къ честнымъ людямъ, снискивающимъ пропитаніе въ потѣ лица, и и ни съ того ни съ сего взводятъ на нихъ подобныя обвиненія… Ну, объясните, съ чего мнѣ было подозрѣвать его.

— Очень просто, — отвѣчалъ незнакомецъ, — вы его знали, вы были съ нимъ заодно и знали его истинныя свойства, прикрывавшіяся приличной наружностью. Въ ту ночь, которую вы потомъ, по извѣстнымъ вамъ причинамъ, считали ночью убійства, онъ приходилъ сюда въ тотъ самый часъ, когда оставилъ въ докахъ свой корабль, и спрашивалъ у васъ, гдѣ бы ему найти комнату… Припомните-ка, не было ли съ нимъ еще кого-нибудь?

— Я готовъ дать нерушимую присягу, что васъ съ нимъ во всякомъ случаѣ не было, — отвѣчалъ Райдергудъ. — Вы что-то громко поговариваете, скажу я вамъ, а дѣльце-то черненько выходитъ. Вы обвиняете меня въ томъ, что Джорджъ Ратфутъ пропалъ безъ вѣсти и что про него забыли. Но не забывайте, что онъ былъ матросъ, а съ матросами такіе казусы не въ диковину. Мало ли ихъ пропадаетъ безъ вѣсти! Вѣдь они нанимаются на корабли часто подъ чужими именами, уходятъ себѣ въ море, и слѣдъ ихъ простылъ. А бываетъ, что они и снова появятся въ здѣшнихъ мѣстахъ. Пропалъ безъ вѣсти — эка невидаль! Да это здѣсь такъ часто съ ними случается, что никого не удивляетъ. Спросите мою дочь. Вы вѣдь слушали трескотню, пока меня не было, — такъ послушайте и теперь. Вы подозрѣваете, что я подозрѣваю его. А вы спросите-ка лучше, не васъ ли я подозрѣваю? Вы говорите мнѣ, что Джорджъ Ратфутъ убить. А я васъ спрашиваю: кто же это сдѣлалъ и какъ вы объ этомъ узнали? У васъ его ножикъ, на васъ его куртка. Я спрашиваю; какъ они вамъ достались?.. Передайте-ка мнѣ бутылку. — Мистеръ Райдергудъ къ этому времени, очевидно, впалъ въ пріятное заблужденіе, что вино куплено на его счетъ. — А ты, — прибавилъ онъ, обращаясь къ дочери, — кабы не жалко было такого хорошаго хереса, такъ я бы запустилъ въ тебя этой бутылкой за трескотню съ чужими людьми. Изъ-за вашей бабьей трескотни этотъ народъ набирается своихъ подозрѣній. А вотъ я свои подозрѣнія, уликами докажу. Я человѣкъ честный, я ѣмъ свой хлѣбъ въ потѣ лица.

Тутъ онъ снова налилъ рюмку съ отбитой ножкой, отхлебнулъ половину вина и, смакуя его, разсматривалъ другую половину вина, побалтывая ее въ рюмкѣ. Тѣмъ временемъ миссъ Плезантъ, симпатичные волосы которой сейчасъ же распустились, какъ только отецъ обратился къ ней съ бранью, закручивала ихъ, какъ закручиваютъ хвостъ у лошади, отправляемой на базаръ для продажи.

— Вы кончили? — спросилъ незнакомецъ Райдергуда, когда тотъ замолчалъ.

— Нѣтъ, — сказалъ тотъ. — До конца еще далеко. Слушайте: я хочу знать, какъ приключилась смерть Джорджу Ратфуту и какъ достались вамъ его пожитки?

— Если вы когда-нибудь и узнаете это, то во всякомъ случаѣ не теперь.

— И еще хочу знать, — продолжалъ Райдергудъ, — не намѣрены ли вы кого-нибудь обвинять и въ томъ смертоубійствѣ… какъ бишь его называютъ?

— Гармоново убійство, отецъ, — подсказала Плезантъ.

— Молчать! — заревѣлъ онъ въ отвѣть. — Держи языкъ за зубами!.. Я хочу знать, сударь, не намѣрены ли вы въ этомъ смертоубійствѣ обвинять Джорджа Ратфута?

— Если вы когда-нибудь это узнаете, то тоже не теперь.

— Можетъ быть, вы сами и сдѣлали это дѣло? — спросилъ Райдергудъ угрожающимъ тономъ.

— Только я одинъ знаю тайну этого преступленія, — отвѣчалъ незнакомецъ, сурово покачавъ головой. — Только я одинъ знаю, что въ сплетенной вами исторіи нѣтъ ни капли правды. Только я одинъ знаю, что она не можетъ не быть во всѣхъ подробностяхъ ложною, да вы и сами знаете, что она ложная съ начала до конца. Я пришелъ сюда сегодня, чтобы сказать вамъ только это изъ всего, что мнѣ извѣстно, — не больше.

Поглядывая на гостя своимъ косымъ глазомъ, мистеръ Райдергудъ задумался на нѣсколько секундъ, потомъ опять наполнилъ рюмку и въ три пріема вылилъ себѣ въ горло ея содержимое.

Вдругъ онъ рѣзкимъ движеніемъ поставилъ рюмку на столъ и сказалъ дочери.

— Затвори дверь. Запри на замокъ и стань сама у двери… Если вы все знаете, сэръ (говоря это, онъ сталъ между гостемъ и дверью)… если вы все знаете, такъ отчего вы не пошли къ законнику Ляйтвуду?

— Это тоже знаю только я одинъ, — былъ хладнокровный отвѣтъ.

— Развѣ вамъ не извѣстно, что если сами вы непричастны къ этому дѣлу, то можете зашибить на немъ десять тысячъ фунтовъ, указавъ, кто его сдѣлалъ? — спросилъ Райдергудъ.

— Очень хорошо извѣстно, и когда я зашибу эти деньги, я подѣлюсь съ вами.

Честный человѣкъ призадумался. Онъ придвинулся поближе къ гостю, отодвинувшись подальше отъ двери.

— Мнѣ извѣстно это, — спокойно продолжалъ незнакомецъ, — такъ же хорошо, какъ и то, что вы съ Джорджемъ Ратфутомъ дѣйствовали сообща не въ одномъ темномъ дѣлѣ, какъ извѣстно и то, что вы, Роджеръ Райдергудъ, злоумышляли противъ невиннаго человѣка, чтобы получить цѣну крови, какъ извѣстно и то, что я могу васъ уличить въ обоихъ этихъ преступленіяхъ. И клянусь, я это сдѣлаю: я буду самолично свидѣтельствовать противъ васъ, если вы меня принудите къ тому.

— Отецъ! — закричала Плезантъ, стоявшая у двери. — Отецъ! Не серди его! Уступи! Не навязывай себѣ на шею хлопотъ!

— Перестанешь ты трещать? — крикнулъ на нее мистеръ Райдергудъ. Потомъ, повернувшись къ незнакомцу, онъ продолжалъ униженнымъ, ублажающимъ тономъ: — Послушайте, сэръ: вѣдь вы не сказали, чего вы отъ меня хотите. Вы прежде скажите, чего вы желаете, тогда и потолкуемъ.

— Я желаю немногаго, — сказалъ незнакомецъ. — Вы оклеветали невиннаго человѣка, чтобы получить цѣну крови. Вы должны взять назадъ свое показаніе.

— Хорошо. Но, господинъ подшкиперъ…

— Не называйте меня такъ.

— Ну, такъ господинъ капитанъ, — поправился Райдергудъ. Вѣдь вы не противъ того, чтобы васъ звали капитаномъ? Это почетный титулъ, да вы и похожи на капитана… Скажите же, капитанъ: развѣ тотъ человѣкъ не умеръ? Я спрашиваю по чести: развѣ Гафферъ не умеръ?

— Ну да, онъ умеръ. Что же изъ этого? — нетерпѣливо спросилъ незнакомецъ.

— Могутъ ли слова повредить умершему? Я спрашиваю по чести, капитанъ.

— Да, слова могутъ повредить памяти умершаго человѣка и могутъ повредить его живымъ дѣтямъ. Сколько дѣтей было у этого человѣка?

— То есть у Гаффера, капитанъ?

— О комъ же мы говоримъ? — сказалъ съ отвращеніемъ незнакомецъ, рѣзко двинувъ ногой, точно ему показалось, что Рогъ Райдергудъ начиналъ пресмыкаться передъ нимъ и тѣломъ, какъ пресмыкался душой, и ему захотѣлось оттолкнуть его. — Я слышалъ только о двоихъ, о дочери и о сынѣ. Я спрашиваю потому, что мнѣ нужно это знать. Я спрашиваю не васъ, а вашу дочь: я предпочитаю разговаривать съ ней. Сколько дѣтей оставилъ Гафферъ?

Плезантъ взглянула на отца, не зная, можно ли отвѣчать, но честный человѣкъ заоралъ внѣ себя:

— Что же ты, чортъ тебя побери, не отвѣчаешь капитану! Когда твоя болтовня никому не нужна, тогда ты, небось, умѣешь трещать! Мерзавка!

Поощренная такимъ образомъ, Плезантъ объяснила, что послѣ Гексама остались дочь и сынъ.

— Хорошіе оба, — прибавила она.

— Ужасно, если на нихъ падетъ пятно безчестья! — сказалъ незнакомецъ. Эта мысль такъ взволновала его, что онъ всталъ и принялся ходить по комнатѣ, повторяя вполголоса: — Это ужасно! Какъ можно было это предвидѣть? — Вдругъ онъ остановился и спросилъ у Плезантъ:

— Гдѣ они живутъ?

Плезантъ отвѣчала, что только дочь жила при отцѣ въ то время, когда его случайно постигла смерть, и что тотчасъ послѣ этого она уѣхала изъ тѣхъ мѣстъ.

— Это я знаю, — сказалъ незнакомецъ, — я самъ былъ у нихъ на ихъ старой квартирѣ, когда производилось слѣдствіе. Не можете ли вы какъ-нибудь разузнать, гдѣ она живетъ теперь?

Плезантъ очень охотно взялась исполнить его просьбу. Ей ничего не стоитъ это сдѣлать, сказала она: черезъ день она все разузнаетъ и сообщитъ ему. Назнакомецъ поблагодарилъ ее и сказалъ, что придетъ за справкой. Райдергудъ молча слушалъ ихъ переговоры и теперь смиренно обратился къ гостю:

— Капитанъ! Что бы вы тамъ ни говорили о Гафферѣ, но я долженъ замѣтить, что онъ былъ порядочный мошенникъ, и ремесло его было воровское ремесло. Оно конечно, справедливо — я не отрекаюсь, — что когда я ходилъ къ двумъ почтеннѣйшимъ — къ законнику Ляйтвуду и къ тому, другому почтеннѣйшему, — то, можетъ быть, немножко того, хватилъ черезъ край, потому какъ душевное мое желаніе было помочь правосудію. Я признаюсь, тогда очень чувствомъ увлекся: кладъ самъ въ руки подвертывался, а дома семья сидитъ, хлѣба просить. И то еще сказать надо, что вино то у тѣхъ двухъ почтеннѣйшихъ было — не скажу подмѣшано, а все же такое, что не очень здорово для головы. Да еще вотъ что, капитанъ, — вотъ что надо помнить: развѣ я горой стоялъ за свои слова? Развѣ я прямо такъ-таки и говорилъ двумъ почтеннѣйшимъ: «Почтеннѣйшіе, молъ, я стою на своемъ и крѣпко держусь за свое показаніе: что, значитъ, показалъ, то ужъ твердо?» — Нѣтъ. Я говорилъ по душѣ, откровенно, безъ всякихъ изворотовъ — замѣтьте, капитанъ. Я могъ ошибаться, но я думалъ, что оно было такъ. Можетъ быть, я и теперь ошибаюсь, можетъ, и не такъ оно было: я не присягну за всякое свое слово. Лучше ужъ подлецомъ меня назовите, а я не присягну. Все это такъ точно я и тогда говорилъ, сколько помнится, — заключилъ — мистеръ Райдергудъ съ такимъ видомъ, какъ будто предъявлялъ свой аттестатъ. — Обо мнѣ, это правда, ходитъ недобрая слава. Даже и вы, капитанъ, должно быть, тоже нехорошо думаете обо мнѣ. Но пусть такъ, пусть лучше такъ будетъ, а ложной присяги я не приму. Я все сказалъ, и если это заговоръ, такъ назовите меня заговорщикомъ.

— Я напишу бумагу, въ которой будетъ сказано, что ваше показаніе о Гексамѣ было ложное, — сказалъ незнакомецъ, не обратившій никакого вниманія на эту рѣчь. — Вы должны ее подписать, и я передамъ его дочери этотъ документъ. Я принесу вамъ бумагу для подписи, когда приду въ слѣдующій разъ.

— Когда же можно ожидать васъ, капитанъ? — спросилъ Райдергудъ съ новой тревогой, становясь на всякій случай между гостемъ и дверью.

— Очень скоро. Не обману, не бойтесь.

— Не скажете ли мнѣ ваше имя, капитанъ?

— Нѣтъ. Не имѣю ни малѣйшаго желанія.

— «Вы должны подписать», говорите вы. «Должны» — немножко жестокое слово, капитанъ, — продолжалъ Райдергудъ, все еще слабо отстаивая свою позицію между гостемъ и дверью, когда тотъ направился къ ней. — Когда вы говорите человѣку, что онъ долженъ подписать и то, и другое, и третье, вы ему приказываете, такъ сказать, свысока. Скажите сами, капитанъ, развѣ не правда?

Незнакомецъ, не доходя до двери, остановился и посмотрѣлъ на него въ упоръ.

— Отецъ, отецъ! Перестань! — взмолилась Плезантъ, прижавъ къ губамъ незанятую, нервно дрожавшую руку. — Не накликай на насъ бѣды!

— Дослушайте меня, капитанъ, дослушайте, — только одно, прежде чѣмъ вы уйдете, — говорилъ униженно Райдергудъ, давая ему дорогу. — Я хотѣлъ только напомнить вамъ ваши благородныя слова насчетъ награды.

— Когда я получу награду, — проговорилъ незнакомецъ такимъ тономъ, въ которомъ очень ясно слышалось нѣчто въ родѣ: «Собака!» — то — я вамъ уже сказалъ — и вы получите свою долю.

Поглядѣвъ еще разъ долгимъ взглядомъ на мистера Райдергуда, онъ повторилъ, хоть и суровымъ, но пониженнымъ тономъ, какъ будто дивясь такому совершенному олицетворенію зла: «Какой вы лжецъ!» и, кивнувъ раза два головой послѣ этого комплимента, вышелъ изъ лавки. Но прежде, чѣмъ уйти, онъ ласково пожелалъ доброй ночи миссъ Плезантъ.

Снискивающій себѣ пропитаніе въ потѣ лица своего честный человѣкъ стоялъ въ состояніи, близкомъ къ столбняку, пока рюмка съ отбитой ножкой и недопитая бутылка не пробрались въ его сознаніе. Почуявъ ихъ въ своемъ сознаніи, онъ оттуда препроводилъ въ желудокъ. Покончивъ съ этимъ дѣломъ, онъ очнулся съ безошибочнымъ убѣжденіемъ, что единственной причиной случившагося была «бабья трескотня». Поэтому, чтобы не оплошать въ отправленіи своихъ родительскихъ обязанностей, онъ запустилъ въ Плезантъ парой матросскихъ сапоговъ. Бѣдняжка, думая увернуться, нырнула головой въ воздухъ и заплакала, утираясь волосами, точно носовымъ платкомъ.

XIII. Соло и дуэтъ.

Когда незнакомецъ вышелъ изъ лавки въ темноту и грязь Лощины Известковаго Амбара, вѣтеръ дулъ такъ сильно, что чуть не втолкнулъ его обратно въ лавку. Двери хлопали; пламя въ фонаряхъ колыхалось и чуть что не гасло; вывѣски гремѣли; вода, вырываемая бурей изъ канавъ, дождемъ разлеталась во всѣ стороны. Незнакомецъ, равнодушный къ ненастью, даже предпочитавшій его хорошей погодѣ за то, что оно очищаетъ улицы отъ народа, поглядѣлъ кругомъ пытливымъ взглядомъ. «Да, мнѣ знакомы эти мѣста», сказалъ онъ про себя. «Я ни разу не бывалъ здѣсь съ самой той ночи и никогда не бывалъ прежде, но все-таки узнаю мѣсто… Ну-ка, дай Богъ памяти: въ какую же это сторону мы свернули, когда вышли изъ лавки? — Мы свернули направо… да, такъ… какъ я и сейчасъ повернулъ. А дальше не могу припомнить… Не по этому ли переулку мы шли? Или, можетъ быть, вонъ потому»?

Онъ попробовалъ пройти по тому и но другому, но и тотъ, и другой въ одинаковой степени сбивали его со слѣда, и, блуждая по нимъ, онъ пришелъ на прежнее мѣсто. «Я помню высунутые изъ верхнихъ оконъ шесты и бѣлье, развѣшанное на нихъ для просушки; помню какой-то низенькій трактиръ, за нимъ — глухой переулокъ и долетавшіе оттуда звуки визгливой скрипки и топотъ ногъ. Но все это есть и въ этомъ, и въ томъ переулкѣ. Больше у меня ничего не осталось въ памяти, кромѣ стѣны, темнаго входа, поворотовъ узенькой лѣстницы и комнаты, въ которую мы наконецъ вошли».

Онъ пробовалъ пройти по другому направленію, но и тутъ ничего не могъ разобрать: слишкомъ много было похожихъ стѣнъ, темныхъ входовъ, узенькихъ лѣстницъ и домовъ. И, какъ большинство сбившихся съ дороги людей, онъ описывалъ все новые круги и опять приходилъ на прежнее мѣсто.

«Мнѣ это очень напоминаетъ разсказы о побѣгахъ изъ темницъ (я, помнится, читалъ когда-то такой разсказъ), когда небольшое пространство въ какихъ-нибудь нѣсколько сажень впереди представляется бѣглецамъ въ ночной темнотѣ огромнымъ пустыремъ, по которому они блуждаютъ, какъ бы повинуясь какому-то непонятному закону природы».

Онъ уже не былъ теперь тѣмъ человѣкомъ съ мочальнаго цвѣта волосами и бакенбардами, какимъ его видѣла миссъ Плезантъ, и, все еще оставаясь въ той же матросской верхней курткѣ, сдѣлался такъ похожъ на безслѣдно пропавшаго мистера Юлія Гандфорда, какъ никогда еще ни одинъ человѣкъ въ мірѣ не былъ похожъ на другого. Онъ положилъ свои щетинистые волосы и бакенбарды въ боковой карманъ своей куртки, пользуясь благопріятной минутой, когда вѣтеръ разогналъ всѣхъ прохожихъ. И въ эту же самую минуту онъ превратился въ секретаря мистера Боффина, потому что и Джонъ Роксмитъ, въ свою очередь, походилъ на безслѣдно пропавшаго мистера Юлія Гандфорда, какъ никогда ни одинъ человѣкъ не походилъ на другого.

«Мнѣ, видно, не найти путеводной нити, которая привела бы меня къ мѣсту моей смерти», продолжалъ онъ свой монологъ. «Впрочемъ въ этомъ нѣтъ теперь большой нужды. Но разъ ужъ я отважился пробраться въ эти края, мнѣ бы хотѣлось прослѣдить хоть часть пути».

Съ этими странными словами, отказавшись отъ поисковъ дома, онъ вышелъ изъ Лощины Известковаго Амбара и направился въ другую сторону, выбравъ путь мимо церкви. Онъ остановился у желѣзныхъ воротъ церковной ограды и заглянулъ въ нее. Потомъ поглядѣлъ вверхъ на высокую колокольню, какъ она, точно гигантское привидѣніе, сопротивлялась вѣтру, поглядѣлъ вокругъ, на бѣлые надгробные памятники, напоминавшіе мертвецовъ въ бѣлыхъ саванахъ, и, прислушавшись къ бою часовъ, насчиталъ девять ударовъ.

"Темною, бурною ночью смотрѣть на кладбище и чувствовать себя такимъ же лишнимъ между живыми людьми, какъ эти мертвецы, — мало того: знать, что ты умеръ и погребенъ, какъ они, — это немногимъ смертнымъ дано испытать. Никакъ не могу привыкнуть къ этому чувству. Душа, когда-то бывшая человѣкомъ, едва ли почувствовала бы себя болѣе одинокой, незримо блуждая среди живыхъ людей.

"Но это еще только невещественная, такъ сказать, сторона положенія. Оно имѣетъ и свою реальную сторону, до того запутанную, до того трудную, что я хоть и ломаю надъ ней голову изо дня въ день, а все никакъ не могу додуматься до конца. Ну-ка, попробую додумать все до конца теперь, по дорогѣ. Я сознаю, что избѣгаю этого, какъ и многіе люди. Пожалуй, даже большинство изъ насъ избѣгаетъ думать о своемъ положеніи, и именно о тѣхъ его сторонахъ, гдѣ оно обставлено наибольшими затрудненіями. Ну что жъ, попытаюсь принудить себя… Не уклоняйся, Джонъ Гармонъ, не уклоняйся! Додумай все до конца…

"Когда я вернулся въ Англію — на родину, съ которой у меня не было иной связи, кромѣ самыхъ печальныхъ воспоминаній, — вернулся, привлеченный отыскавшимъ меня заграницей извѣстіемъ о моемъ богатомъ наслѣдствѣ, я вышелъ на берегъ со страннымъ чувствомъ страха и отчужденія: я боялся ожидавшихъ меня здѣсь отцовскихъ денегъ, боялся памяти отца, боялся, что мнѣ навяжутъ купленную на его деньги жену, боялся непонятнаго желанія отца устроить этотъ бракъ, боялся, что мною овладѣетъ, что мной уже овладѣваетъ духъ скряжничества, что во мнѣ можетъ ослабѣть признательность къ двумъ благороднымъ, честнымъ друзьямъ, которые были единственнымъ солнечнымъ лучемъ въ моей безотрадной дѣтской жизни и въ жизни моей несчастной сестры. Я воротился съ робостью въ душѣ, съ недоумѣніемъ, страшась себя самаго, страшась людей, помня, что богатства отца не принесли ничего, кромѣ несчастій… Теперь постой, Джонъ Гармонъ, отвѣть себѣ прежде, правиленъ ли ходъ твоихъ мыслей? Не пропустилъ ли ты чего-нибудь? — Нѣтъ, кажется, ничего.

"На кораблѣ третьимъ подшкиперомъ служилъ Джорджъ Ратфутъ. Я ничего не зналъ о немъ. Я узналъ его имя всего за недѣлю до отплытія, и узналъ только потому, что одинъ изъ приказчиковъ корабельнаго агента назвалъ меня: «Мистеръ Ратфутъ». Случилось это такъ: я пришелъ на корабль взглянуть, какъ подвигаются приготовленія къ отъѣзду, и этотъ приказчикъ, подойдя ко мнѣ сзади въ то время, когда я стоялъ на палубѣ, тронулъ меня за плечо, сказавъ: «Мистеръ Ратфутъ, взгляните» и указалъ на какія^:то бумаги, которыя держалъ въ рукѣ. Мое же имя стало извѣстно Ратфуту черезъ день или два, когда другой приказчикъ (корабль стоялъ еще въ гавани), точно такъ же, подойдя къ нему сзади, обратился къ нему, назвавъ его «мистеромъ Гармономъ». Должно быть, мы походили другъ на друга, но только ростомъ и сложеніемъ, а не лицомъ; я думаю, что даже и въ этомъ отношеніи сходство не оказалось бы поразительнымъ, если бы насъ поставить рядомъ и сравнить.

"Какъ бы то ни было, два-три слова, которыми мы обмѣнялись по поводу ошибки приказчиковъ и нашего сходства, скрѣпили наше знакомство. Погода стояла жаркая, и онъ помогъ мнѣ устроиться въ прохладной каютѣ на палубѣ, возлѣ своей. Кромѣ того, онъ началъ свое школьное образованіе въ Брюсселѣ, такъ же, какъ и я; тамъ онъ научился говорить по французски, тоже какъ я, и онъ разсказалъ мнѣ исторію своей жизни, — насколько правдивую — рѣшить не берусь, но походившую отчасти на мою собственную. Къ тому же я былъ когда-то морякомъ. Такимъ образомъ между нами установились короткія отношенія, и тѣмъ легче, что ему, какъ и всѣмъ прочимъ служащимъ на кораблѣ, было извѣстно по слухамъ, зачѣмъ я ѣду въ Англію. Мало по малу я разсказалъ ему о моихъ тревогахъ и сомнѣніяхъ: онъ зналъ отъ меня, что я хочу увидѣть предназначавшуюся мнѣ въ жены дѣвушку и составить о ней опредѣленное мнѣніе прежде, чѣмъ она узнаетъ, кто я; зналъ и о томъ, что я рѣшилъ испытать привязанность ко мнѣ мистриссъ Боффинъ и сдѣлать ей радостный сюрпризъ. Онъ хорошо зналъ Лондонъ и взялся быть моимъ проводникомъ. Мы сговорились запастись матросскимъ платьемъ, затѣмъ поселиться гдѣ-нибудь по сосѣдству съ Беллой Вильферъ, постараться обратить на себя ея вниманіе и посмотрѣть, что изъ этого выйдетъ. Если бы ничего не вышло, мнѣ не было бы отъ того хуже, и все ограничилось бы только отсрочкой моего визита къ Ляйтвуду… Погоди немного, Джонъ Гармонъ: такъ ли все было? Вѣрны ли факты? — Да, вѣрны.

"Его разсчегь былъ въ томъ, что мнѣ необходимо было нѣкоторое время скрываться. И надо было скрыться тотчасъ же по выходѣ на берегъ, иначе меня могли бы узнать, а это испортило бы все дѣло. Поэтому я сошелъ съ корабля съ однимъ только чемоданомъ въ рукѣ (какъ припомнили впослѣдствіи Поттерсонъ, корабельный буфетчикъ, и мистеръ Джекобъ Кибль, одинъ изъ пассажировъ, — моихъ товарищей по путешествію, — и дожидался Ратфута въ темнотѣ у этой самой церкви за Известковымъ Амбаромъ, что осталась теперь у меня позади.

"Такъ какъ я рѣдко когда бывалъ въ лондонской гавани, я зналъ въ ней почти что только эту церковь, и то лишь потому, что Ратфутъ еще съ корабля указалъ мнѣ шпицъ ея колокольни. Можетъ быть, я могъ бы припомнить, если бъ понадобилось, тотъ путь, какимъ я шелъ тогда къ этой церкви одинъ отъ рѣки. Но какою дорогой мы пошли потомъ къ лавочкѣ Райдергуда, какъ попали въ нее — я совершенно не знаю, какъ не знаю и названій улицъ, которыми мы шли. Путь быль выбранъ очень запутанный — вѣроятно, съ умысломъ…

"Но дѣло не въ томъ. Будемъ лучше выяснять факты, а не затемнять ихъ своими догадками. Не все ли равно, прямымъ или окольнымъ путемъ велъ онъ меня? Не уклоняйся въ сторону, Джонъ Гармонъ…

"Когда онъ вошелъ въ лавку Райдергула и обратился къ этому негодяю съ двумя-тремя вопросами, относившимися, повидимому, только къ меблированнымъ комнатамъ, было ли у меня тогда какое-нибудь подозрѣніе на его счетъ? — Никакого. Подозрѣнія не было и потомъ, до тѣхъ поръ, пока не явилось повода къ нему… Должно быть, отъ Райдергуда онъ получилъ пакетикъ съ отравой или вообще съ какимъ-нибудь одурманивающимъ зельемъ на тотъ случай, если бы понадобилось лишить меня сознанія. Впрочемъ, въ этомъ я далеко не увѣренъ. Все, въ чемъ я съ увѣренностью могу обвинить Райдергуда, это — старое, преступное сообщничество, несомнѣнно существовавшее между этими двумя людьми. Очевидная короткость ихъ отношеній и дурная репутація, которою, какъ мнѣ теперь извѣстно, пользуется Райдергудъ, дѣлаютъ предположеніе объ отравѣ весьма вѣроятнымъ. Но это только предположеніе. Выясняя себѣ факты, на которыхъ я основываю свое подозрѣніе, я нахожу, что ихъ только два. Фактъ первый: я помню, что когда мы выходили изъ лавки, онъ переложилъ изъ одного кармана въ другой какую-то свернутую бумажку. Второй: какъ мнѣ теперь стало извѣстно, — онъ однажды былъ арестованъ по подозрѣнію въ ограбленіи одного горемыки-матроса, которому была подсыпана какая-то отрава.

"Я убѣжденъ, что мы не отошли и одной мили отъ лавки, какъ очутились у какой-то стѣны. Тутъ мы прошли темнымъ ходомъ на лѣстницу и поднялись въ комнату. Ночь была особенно темна, и дождь лилъ ливмя. Припоминая подробности, я, какъ теперь, слышу этотъ шумъ дождя, лившаго на мостовую переулка, — не тупика, а сквозного, я это хорошо помню. Комната выходила окнами на рѣку, на какой-то докъ. Въ рѣкѣ былъ въ это время отливъ. Зная часы прилива и отлива, я зналъ и то, что вода въ рѣкѣ должна была стоять тогда на низшемъ своемъ уровнѣ. Да и кромѣ того, я хорошо помню, что когда въ ожиданіи кофе, я откинулъ занавѣску (темно-коричневую — какъ сейчасъ ее вижу) и выглянулъ на улицу, то увидѣлъ, по отблеску отраженія внизу сосѣднихъ фонарей, что они отражались не въ водѣ, а въ жидкой грязи, оставшейся послѣ отлива.

"Ратфутъ принесъ подъ мышкой холщевый мѣшокъ съ запаснымъ платьемъ для себя. У меня же не было съ собой другой перемѣны верхняго платья: я еще только собирался купить готовый костюмъ.

" — Вы совсѣмъ промокли, мистеръ Гармонъ, — сказалъ онъ, — а на мнѣ, благодаря моему макинтошу, все осталось сухимъ. Надѣньте мою запасную пару. Примѣрьте-ка ее, и вы увидите, что она вамъ придется не хуже того готоваго костюма, который вы собираетесь купить. А я, пока вы будете переодѣваться, схожу, потороплю ихъ тамъ съ нашимъ кофе.

"Когда онъ вернулся, я былъ уже переодѣтъ. Съ нимъ пришелъ слуга-негръ въ бѣлой полотняной курткѣ. Онъ поставилъ на столъ подносъ съ дымящимся кофе, но ни разу не взглянулъ на меня… Кажется, я ничего не пропускаю? Кажется, все было именно такъ? — Да, такъ.

"Теперь я перехожу къ послѣдовавшимъ затѣмъ смутнымъ, болѣзненнымъ впечатлѣніямъ. Они такъ сильны, что я не могу имъ не вѣрить, но между ними есть пробѣлы, которыхъ память моя не можетъ заполнить и которые не подлежать никакому измѣренію времени.

"Я выпилъ свой кофе; тутъ, мнѣ показалось, Ратфутъ сталъ вдругъ расти, раздуваться, и что-то точно толкнуло меня кинуться на него. Мы схватились у двери. Онъ вырвался отъ меня. Я все выбиралъ, куда бы лучше ударить. Комната вертѣлась вокругъ меня, и между нимъ и мною мелькали огоньки. Я упалъ. Помню, что когда я, обезсилѣвъ, лежалъ на полу, меня перевернули ногою съ одного бока на другой, потомъ перетащили въ уголъ за шею. Я слышалъ голоса людей, о чемъ-то переговаривающихся между собой. Потомъ меня опять перевернули, ногою. Я увидѣлъ на постели человѣческую фигуру, очень похожую на мою и въ моемъ платьѣ.

"Затѣмъ настало забытье. Сколько времени оно продолжалось: нѣсколько часовъ, недѣль или лѣтъ — я не знаю. Тишина была нарушена шумной вознею людей по всей комнатѣ. Эти люди нападали на человѣческую фигуру, похожую на мою; въ рукѣ у нея былъ мой чемоданъ, который они отнимали. Я слышалъ звуки ударовъ, и мнѣ казалось, что это дровосѣкъ рубитъ дерево. Если бы меня въ ту минуту спросили, какъ мое имя, я бы не могъ отвѣтить, что зовусь Джономъ Гармономъ: я не помнилъ своего имени, но зналъ его. Когда я услыхалъ удары, я только подумалъ о дровосѣкѣ и о топорѣ, и у меня явилось смутное представленіе, что я лежу въ лѣсу…

"Такъ ли все это было? — Все такъ, за исключеніемъ того, что теперь я не могу уяснить себѣ, какъ оно было, не употребивъ слова «я». Но то былъ не я. Ничего близкаго моему сознательному «я» не было тогда въ той комнатѣ, насколько я могу припомнить.

"Только послѣ того, какъ я скатился внизъ сквозь что-то похожее на трубу, и послѣ оглушившаго меня шума и треска, какъ отъ огня, самосознаніе вернулось ко мнѣ.

" — Это Джонъ Гармонъ тонетъ! Джонъ Гармонъ, спасай свою жизнь! Призови Бога на помощь и спасайся, Джонъ Гармонъ! — громко закричалъ я въ смертной мукѣ; по крайней мѣрѣ теперь мнѣ кажется, что я закричалъ. И то тяжелое, ужасное, непонятное, что давило меня, куда-то исчезло, и я одинъ боролся за жизнь въ волнахъ рѣки.

"Я былъ очень слабъ, страшно измученъ. Одолѣваемый дремотой, я, какъ бездушное тѣло, несся внизъ по теченію. Глядя передъ собой вдоль темной воды, я видѣлъ огни, мчавшіеся мимо меня по обоимъ берегамъ, какъ будто они спѣшили скрыться отъ меня и оставить меня умирать въ темнотѣ. Былъ отливъ, но я въ то время этого не соображалъ. Когда, уносимый все дальше и дальше яростнымъ потокомъ, я наконецъ, съ Божьей помощью, ухватился за привязанную у пристани лодку, одну изъ длиннаго ряда стоявшихъ тамъ лодокъ, меня засосало подъ нее теченіемъ, и я вынырнулъ по другую ея сторону еле живой.

"Долго ли былъ я въ водѣ? — Довольно долго для того, чтобы промерзнуть до костей, но сколько именно времени — я не знаю. Впрочемъ холодъ былъ спасителенъ для меня: рѣзкій ночной воздухъ и дождь окончательно привели меня въ чувство. Я очнулся на каменныхъ плитахъ набережной. Въ тавернѣ, куда я кое-какъ приползъ, меня естественно приняли за пьянаго, свалившагося въ рѣку: я не имѣлъ понятія, въ какой мѣстности я нахожусь, и еще плохо ворочалъ языкомъ (должно быть, это было еще дѣйствіе отравы). Такъ какъ на дворѣ была ночь, то я думалъ, что это все одна и та же ночь: какъ и тогда, теперь было темно, и какъ тогда, шелъ дождь. А между тѣмъ съ той ночи прошли цѣлыя сутки. И должно быть, я пролежалъ двѣ ночи въ тавернѣ. Провѣримъ еще разъ… Да, такъ, я помню, что пока я тамъ лежалъ въ постели, мнѣ пришло въ голову воспользоваться опасностью, которой я подвергался, дать поводъ публикѣ считать меня пропавшимъ безъ вѣсти и тѣмъ временемъ испытать Беллу. Боязнь, что насъ съ Беллой навяжутъ другъ другу, боязнь своимъ примѣромъ только лишній разъ подтвердить злосчастное предназначеніе богатства моего отца повсюду сѣять зло, была не по силамъ моей душевной робости, зародившейся во мнѣ съ самаго дѣтства, съ тѣхъ раннихъ горькихъ дней, которые я дѣлилъ съ моею бѣдною сестрой.

"Я и теперь не понимаю и никогда не пойму, какимъ образомъ тотъ берегъ рѣки, на который я, вылѣзъ, оказался противоположнымъ тому, гдѣ я попалъ въ ловушку. Вотъ даже сейчасъ, возвращаясь домой и зная, что рѣка осталась у меня позади, я не могу себѣ представить, чтобъ она текла между мной и тѣмъ мѣстомъ… Однако это вѣдь не значитъ выяснять факты, это значитъ дѣлать скачекъ къ настоящему.

"Впрочемъ мое настоящее навѣрное сложилось бы иначе, не будь на мнѣ тогда непромокаемаго пояса съ деньгами. Сорокъ съ чѣмъ-то фунтовъ — небольшое состояніе для наслѣдника ста слишкомъ тысячъ. Но съ меня было достаточно. Безъ этихъ денегъ я былъ бы принужденъ открыть свое инкогнито. Безъ нихъ я никогда не могъ бы ни попасть въ ту таверну, ни нанять квартиры у Вильферовъ.

"Дней двѣнадцать прожилъ я въ тавернѣ до того вечера, когда увидалъ на полицейской станціи трупъ Ратфута. Я находился въ то время въ состояніи непобѣдимаго, непонятнаго страха (вѣроятно тоже одно изъ послѣдствій отравы). Можетъ быть, поэтому время мнѣ тогда показалось гораздо длиннѣе, но теперь-то я знаю, что прошло не больше двухъ недѣль. Съ тѣхъ поръ это мучительное состояніе необъяснимаго страха постепенно проходило, лишь изрѣдка возобновляясь, и я надѣюсь, что теперь я совершенно отдѣлался отъ него. Но даже и теперь я иногда долженъ сдѣлать надъ собой усиліе, подумать и помолчать, прежде чѣмъ заговорю, иначе я былъ бы не въ силахъ выговорить того, что я хочу сказать…

"Опять я уклоняюсь, точно боюсь додумать все до конца. Теперь вѣдь до конца ужъ не такъ далеко, чтобы позволить себѣ поддаться искушенію уклониться. Итакъ, впередъ, Джонъ Гармонъ, все прямо впередъ!

"Я каждый день просматривалъ газеты, отыскивая какое-нибудь извѣстіе о себѣ, о томъ, что я пропалъ безъ вѣсти, но долго не находилъ ничего. Въ одинъ прекрасный вечеръ я вышелъ пройтись (я не показывался на улицу при дневномъ свѣтѣ) и увидалъ, что у Вайтголла, вокругъ выставленнаго тамъ объявленія, собралась большая толпа. Я подошелъ и заглянулъ въ объявленіе. Тамъ говорилось обо мнѣ, Джонѣ Гармонѣ, найденномъ мертвымъ и обезображеннымъ въ рѣкѣ при крайне подозрительныхъ обстоятельствахъ; описывалась моя одежда, перечислялись найденныя въ моихъ карманахъ бумаги и указывалось мѣсто, гдѣ я выставленъ напоказъ, на случай, не признаетъ ли меня кто-нибудь. Забывъ всякую осторожность, я кинулся туда, и тамъ, съ ужасомъ смерти, которой я какимъ-то чудомъ избѣжалъ и которая предстала здѣсь предо мною въ самомъ отвратительномъ ея видѣ, я понялъ, что Ратфутъ убитъ чьими-то руками изъ-за денегъ, изъ-за которыхъ онъ хотѣлъ убить меня, и что, должно быть, насъ обоихъ выбросили въ Темзу, — обоихъ изъ одного и того же темнаго мѣста въ одну и ту же зеленую рѣку во время отлива.

"Въ ту ночь я чуть не выдалъ своей тайны, хотя я въ убійствѣ Ратфута не подозрѣвалъ никого, не могъ дать никакихъ показаній, не зналъ положительно ничего, кромѣ того, что убитый былъ не я, а Ратфутъ. А между тѣмъ, пока я колебался, вся Англія, казалось, сговорилась считать меня умершимъ. Я убѣдился въ этомъ на другой же день. Меня признали умершимъ по судебному слѣдствію, меня объявили умершимъ, и я не могъ просидѣть пяти минутъ у камина, прислушиваясь къ уличному шуму и говору, чтобы до ушей моихъ не долетѣло, что я умершій человѣкъ.

"Такъ умеръ Джонъ Гармонъ, безслѣдно исчезъ Юлій Гандфордъ и родился на свѣтъ Джонъ Роксмитъ. Намѣреніе Джона Роксмита сегодня состояло въ томъ, чтобы исправить зло, возможности котораго онъ никакъ не могъ предвидѣть, — то зло, о которомъ онъ узналъ отъ Ляйтвуда. Принимая все во вниманіе, онъ обязанъ исправить это зло и будетъ твердо стоять на этомъ рѣшеніи.

"Ну вотъ, кажется, теперь все выяснено… Все ли? — Да, пока все. Ничего не пропущено? — Ничего… Какъ же быть дальше? Уяснить себѣ свое будущее труднѣе, чѣмъ прошлое, хотя и скорѣе. Джонъ Гармонъ умеръ. Слѣдуетъ ли возвратиться къ жизни Джону Гармону?

"Если да, то для чего? Если нѣтъ, то почему?

"Возьмемъ сперва да. Возвратиться къ жизни, чтобы отдать на судъ человѣческій преступленіе человѣка, находящагося внѣ его власти, — человѣка, у котораго, можетъ быть, еще жива мать. Чтобы дать правосудію неизвѣстно зачѣмъ путеводную нить темнаго входа, узенькой лѣстницы, коричневой занавѣски на окнѣ и появленія слуги-негра. Чтобы вступить во владѣніе богатствами отца и на его деньги купить прелестную женщину, которую я люблю вопреки своей волѣ… разсудокъ тутъ безсиленъ: я люблю вопреки разсудку… и которая такъ же легко полюбитъ меня ради меня самого, какъ какого-нибудь нищаго изъ тѣхъ, что стоятъ на перекресткахъ. Какое благородное употребленіе отцовскихъ денегъ и какъ оно достойно прежняго злоупотребленія ими!

"Теперь возьмемъ нѣтъ. Почему Джону Гармону не слѣдуетъ воскресать? Потому, что онъ допустилъ своихъ дорогихъ старыхъ друзей вступить во владѣніе его имуществомъ. Потому, что онъ видитъ, какъ они счастливы и какъ хорошо употребляютъ его деньги, стирая съ нихъ застарѣлую ржавчину. Потому, что они усыновили Беллу и обезпечатъ ее. Потому, что въ натурѣ этой дѣвушки достаточно хорошихъ задатковъ и въ сердцѣ достаточно теплоты, чтобы развиться во что-нибудь поистинѣ доброе при благопріятныхъ условіяхъ: ея недостатки усилились оттого, что она, занимала мѣсто въ завѣщаніи, и она уже теперь становится лучше. Потому, что ея бракъ съ Джономъ Гармономъ послѣ того, что я слышалъ отъ нея самой, былъ бы притворствомъ, которое и она, и я всегда будемъ сознавать и которое уронило бы ее въ ея собственныхъ глазахъ, меня въ моихъ и обоихъ насъ въ глазахъ другъ друга. Потому, что если Джонъ Гармонъ возвратится къ жизни и не женится на ней, то все равно имущество останется въ тѣхъ же самыхъ рукахъ, въ которыхъ оно и теперь.

"Чего желать мнѣ еще? Мертвый, я убѣдился, что искренніе друзья, бывшіе у меня во время моей жизни, все такъ же искренни и вѣрны, какъ и прежде, когда я былъ въ живыхъ, и что память обо мнѣ служитъ для нихъ побужденіемъ къ добрымъ дѣламъ, которыя они дѣлаютъ во имя мое. Мертвый, я убѣдился, что несмотря на то, что эти люди могли бы легко пренебречь моимъ именемъ и, перешагнувъ черезъ мою могилу, спокойно наслаждаться жизнью на мои деньги, они все еще медлили, какъ простодушныя дѣти, вспоминая, какъ они любили меня, когда я былъ бѣднымъ, запуганнымъ ребенкомъ. Мертвый, я услышалъ отъ женщины, которая была бы моею женою, если бъ я жилъ, — услышалъ возмущающую душу, жестокую истину, что если бъ я остался въ живыхъ, я купилъ бы ее, нисколько не заботясь о ней, объ ея чувствахъ, какъ султанъ покупаетъ рабыню.

"Чего же мнѣ еще желать? Если бы мертвые знали, или если они знаютъ, какъ живые относятся къ нимъ, то едва ли кто-нибудь изъ безчисленнаго множества умершихъ можетъ сказать, что онъ имѣлъ болѣе безкорыстныхъ друзей на землѣ, чѣмъ имѣлъ ихъ я. Неужели мнѣ этого мало? Если бы я возвратился, эти благородные люди приняли бы меня съ распростертыми объятіями, со слезами радости, и съ восторгомъ отдали бы мнѣ все. Я не возвратился, и они съ чистой совѣстью заняли мое мѣсто. Пускай же они остаются на немъ. Пускай и Белла остается на своемъ мѣстѣ.

"Какой же путь лежитъ предо мною? А вотъ какой: продолжать жить тою же тихой жизнью труженика, всячески стараясь, чтобы меня не узнали, пока мои друзья не попривыкнуть къ своему измѣнившемуся положенію и пока многочисленный рой обиралъ подъ всѣми наименованіями не найдетъ себѣ другой добычи. Къ тому времени строгая система и порядокъ, введенные моими усиліями въ ихъ денежныя дѣла, съ которыми я постараюсь какъ можно основательнѣе ихъ познакомить, превратятся, я надѣюсь, въ настолько хорошо налаженную машину, что они сумѣютъ и сами поддерживать ея ходъ. Я знаю, что стоитъ мнѣ только прибѣгнуть къ великодушію этихъ людей, чтобы стать вполнѣ обезпеченнымъ человѣкомъ. Когда наступитъ время, я попрошу у нихъ денегъ — не больше, чѣмъ нужно, чтобы помочь мнѣ вступить на прежнюю стезю моей жизни, и Джонъ Роксмитъ пойдетъ по ней, довольствуясь немногимъ. А Джонъ Гармонъ уже не возвратится на свѣтъ.

«Но чтобы никогда и въ будущемъ у меня не могло явиться малодушнаго сомнѣнія, что Белла, можетъ быть, могла бы выйти за меня ради меня самого, если бы я спросилъ ее объ этомъ прямо, я и спрошу ее прямо теперь, — спрошу, конечно, чтобы удостовѣриться въ томъ, что я и такъ слишкомъ хорошо знаю… Ну вотъ, теперь все передумано отъ начала до конца, и на душѣ стало легче»…

Живой мертвецъ былъ до того поглощенъ этой бесѣдой съ самимъ собою, что не замѣчалъ ни вѣтра, ни дороги, и боролся съ первымъ такъ же инстинктивно, какъ шелъ по второй. Не доходя до Сити онъ остановился около биржи извозчичьихъ каретъ въ нерѣшимости, идти ли ему прямо къ себѣ на квартиру или сперва заглянуть къ мистеру Боффину. Наконецъ онъ рѣшилъ зайти къ Боффинамъ, чтобы оставить тамъ свой матросскій плащъ, который онъ несъ на рукѣ, ибо, по его соображеніямъ у Боффиновъ этотъ плащъ долженъ былъ обратить на себя все-таки меньше вниманія, чѣмъ въ Галловеѣ, гдѣ мистрисъ Вильферъ и миссъ Лавинія проявляла ненасытное любопытство относительно каждой вещи, принадлежавшей ихъ жильцу.

Придя къ Боффинамъ, онъ узналъ, что мистеръ и мистрисъ Боффинъ куда-то уѣхали, а миссъ Вильферъ въ гостиной. Миссъ Вильферъ, сказали ему, осталась дома потому, что чувствовала себя несовсѣмъ здоровой. Она недавно справлялась, у себя ли въ комнатѣ мистеръ Роксмитъ.

— Передайте мое почтеніе миссъ Вильферъ и скажите, что я пришелъ.

Въ отвѣть на это мистеръ Роксмитъ получилъ «почтеніе» отъ миссъ Вильферъ съ просьбой, если это не слишкомъ обезпокоитъ его, зайти наверхъ передъ уходомъ домой.

Большого безпокойства это не могло составить, и мистеръ Роксмитъ отправился наверхъ.

Какъ она хороша! Какъ она необыкновенно хороша! Ахъ, если бъ отецъ покойнаго Джона Гармона оставилъ свои деньги сыну безъ всякихъ условій и если бы сынъ его встрѣтилъ случайно эту прелестную женщину и имѣлъ счастье сдѣлать ее въ такой же мѣрѣ любящею, въ какой она была достойна любви!

— Боже мой, что съ вами, мистеръ Роксмитъ? Вы нездоровы?

— Совершенно здоровъ. Я очень сожалѣлъ, когда узналъ, что вы нездоровы.

— Пустяки. У меня болѣла голова. Теперь прошло. Я чувствовала, что буду не въ силахъ высидѣть въ душномъ театрѣ, и осталась дома. Я спросила, здоровы ли вы, потому, что вы очень блѣдны.

— Въ самомъ дѣлѣ? Я немного усталъ: выдался довольно хлопотливый день.

Она сидѣла у камина на низенькой отоманкѣ передъ изящнымъ маленькимъ столикомъ. Передъ ней лежала раскрытая книга, подлѣ нея была брошена какая-то женская работа. Ахъ, какъ счастлива была бы жизнь Джона Гармона, если бъ онъ имѣлъ завидное право занять мѣсто рядомъ съ ней на этой отоманкѣ, обвить рукою этотъ станъ и сказать: «Что, долго тянулось безъ меня время? Надѣюсь, что долго для тебя? О, какою богиней домашняго очага кажешься ты мнѣ, моя дорогая!»

Но живой Джонъ Роксмитъ, такъ рѣзко отдѣленный отъ умершаго Джона Гармона, стоялъ въ почтительномъ отдаленіи. Небольшое разстояніе въ смыслѣ пространства, но очень большое въ смыслѣ близости духовной.

— Мистеръ Роксмитъ, — проговорила Белла, взявъ свое шитье и внимательно разглядывая его по всѣмъ угламъ, — я все ждала случая объяснить вамъ, отчего я была такъ невѣжлива съ вами намедни. Вы не имѣете права дурно думать обо мнѣ.

Быстрый взглядъ исподлобья — не то укоризненный, не то капризный взглядъ — привелъ бы въ восторгъ покойнаго Джона Гармона.

— Вы не знаете, какъ хорошо я о васъ думаю, миссъ Вильферъ.

— Да, въ самомъ дѣлѣ вы, должно быть, имѣете очень высокое мнѣніе обо мнѣ, мистеръ Роксмитъ, если полагаете, что я зазналась, что я пренебрегаю своимъ прежнимъ домомъ и забываю его.

— Да развѣ я это думаю?

— Если не думаете, то думали по крайней мѣрѣ, — отвѣтила Белла.

— Я только взялъ на себя смѣлость напомнить вамъ объ одномъ небольшомъ внушеніи, которое произошло безъ всякаго умысла съ вашей стороны, произошло вполнѣ естественно. Другого ничего не было.

— А позвольте васъ спросить, мистеръ Роксмитъ, — заговорила Белла задорно, по какому праву вы «взяли на себя эту смѣлость»?.. Надѣюсь, въ этомъ выраженіи нѣтъ ничего обиднаго для васъ; оно ваше собственно — помните.

— По праву друга, миссъ Вильферъ; потому, что я принимаю въ васъ глубокое, искреннее и живое участіе. Потому, что я всегда желалъ бы видѣть васъ въ самомъ лучшемъ свѣтѣ. Потому что… Могу я продолжать?

— Нѣтъ, сэръ, — быстро отвѣтила Белла съ разгорѣвшимся лицомъ. — Нѣтъ, вы и такъ сказали больше, чѣмъ нужно. Прошу васъ, не продолжайте. Если у васъ есть хоть капля великодушія, хоть капля благородства, вы не скажете ничего больше.

Глядя на это гордое личико съ опущенными рѣсницами и видя, какъ прерывистое дыханіе колышетъ темнорусыя кудри на прелестной шейкѣ, покойный Джонъ Гармонъ, мы полагаемъ, остался бы безмолвнымъ.

— Я хочу все вамъ высказать, сэръ, разъ навсегда, но не знаю, какъ это сдѣлать, — продолжала Белла. — Я просидѣла здѣсь весь вечеръ, думая объ этомъ, рѣшаясь высказаться и чувствуя, что надо это сдѣлать… Прошу васъ, дайте мнѣ минутку подумать.

Онъ молчалъ, а она сидѣла, отвернувъ головку и дѣлая по временамъ легкое движеніе, точно хотѣла повернуться и заговорить Наконецъ она начала:

— Вамъ извѣстно мое положеніе здѣсь, извѣстно и мое положеніе дома. Мнѣ приходится говорить съ вами самой за себя, такъ какъ у меня нѣтъ человѣка, котораго я могла бы попросить сдѣлать это за меня. Невеликодушно, неблагородно съ вашей стороны вести себя по отношенію ко мнѣ такъ, какъ вы себя ведете.

— Неужели невеликодушно и неблагородно быть вамъ преданнымъ всей душой?

— Что за нелѣпость! — проговорила Белла.

Покойный Джонъ Гармонъ могъ бы принять это, пожалуй, за презрительный отпоръ. Что подумалъ секретарь — мы не знаемъ, но онъ сказалъ:

— Теперь я чувствую себя вынужденнымъ продолжать, хотя бы только для того, чтобъ оправдаться. Надѣюсь, миссъ Вильферъ, не будетъ слишкомъ дерзко — даже для меня — сдѣлать честное признаніе въ честной привязанности къ вамъ?

— Честное признаніе! — повторила Белла съ особеннымъ выраженіемъ въ голосѣ.

— Что жъ, развѣ не такъ?

— Я попрошу васъ, сэръ, не допрашивать меня, — сказала Белла, ища убѣжища въ гнѣвѣ. — Надѣюсь, вы меня извините, если я отклоню вашъ допросъ.

— Ахъ, миссъ Вильферъ, едва ли это будетъ человѣколюбиво. Я ни о чемъ васъ не спрашиваю. Объясните мнѣ только то ироническое выраженіе, съ какимъ вы повторили мою фразу… Впрочемъ, отказываюсь даже отъ этого вопроса. Но что я вамъ сейчасъ сказалъ, то сущая правда, и я не беру назадъ своихъ словъ. Я не могу взять назадъ признанія въ моей горячей и глубокой преданности вамъ.

— А я отвергаю ее, — сказала Белла.

— Я былъ бы слѣпъ и глухъ, если бы не приготовился къ такому отвѣту. Простите мнѣ мою вину: она сама въ себѣ несетъ наказаніе.

— Какое? — спросила Белла.

— Развѣ не наказаніе то, что я теперь выношу… Но извините, я не хотѣлъ допрашивать васъ снова.

— Вы пользуетесь моимъ торопливо сказаннымъ словомъ, чтобы придать мнѣ видъ… не знаю какой, — проговорила Белла сконфуженно, испытывая маленькій укоръ совѣсти за свой неделикатный вопросъ. — Я спросила, не подумавъ. Если это было дурно съ моей стороны, я очень сожалѣю. Но вы свои слова повторяете обдуманно, а это, мнѣ кажется, не лучше. Я серьезно прошу васъ понять, мистеръ Роксмитъ, что всему этому долженъ быть конецъ теперь и навсегда.

— Теперь и навсегда, — повторилъ онъ покорно.

— Да. И я прошу васъ, сэръ, — продолжала Белла съ возрастающимъ оживленіемъ, — прошу васъ не преслѣдовать меня. Я прошу васъ не пользоваться вашимъ положеніемъ въ этомъ домѣ, чтобы дѣлать тяжелымъ и неловкимъ мое положеніе въ немъ. Я прошу васъ отдѣлаться отъ вашей привычки оказывать мнѣ неумѣстное вниманіе такъ явно, что мистрисъ Боффинъ видитъ все не хуже меня.

— Развѣ я объ этомъ старался?

— Я думаю! — нетерпѣливо воскликнула Белла. — Во всякомъ случаѣ не ваша была заслуга тогда, когда это проходило незамѣченнымъ.

— Мнѣ кажется, вы ошибаетесь, миссъ Вильферъ. Мнѣ было бы очень прискорбно, если бы ваше обвиненіе было справедливо. Но я полагаю, что это не такъ. За будущее не опасайтесь: все кончено.

— Я очень рада это слышать, — сказала Белла. — У меня совершенно другіе планы на будущее. Да и вы… зачѣмъ вамъ портить свою жизнь?

— Мою? — повторилъ секретарь. — Мою жизнь?!

Его странный тонъ заставилъ Беллу взглянуть на странную улыбку, съ которой онъ это сказалъ.

— Простите меня, миссъ Вильферъ, — продолжалъ онъ, когда глаза ихъ встрѣтились. — Вы употребили нѣсколько жесткихъ словъ, для которыхъ имѣете — я въ томъ не сомнѣваюсь — какое-нибудь непонятное для меня оправданіе. «Невеликодушно», «неблагородно». Въ чемъ?

— Я не желаю, чтобы меня допрашивали, — сказала Белла надменно, глядя въ полъ.

— Я бы и не спрашивалъ, но вы сами сдѣлали необходимымъ этотъ вопросъ. Объяснитесь же благосклонно, или, если и не благосклонно, то хоть во имя справедливости.

— Ахъ, сэръ, — заговорила Белла, поднимая на него глаза послѣ тщетныхъ усилій воздержаться отъ этого, — скажите сами, великодушно ли, благородно ли съ вашей стороны употреблять противъ меня вашу силу, которую даютъ вамъ привязанность къ вамъ мистера и мистрисъ Боффинъ и ваше умѣнье быть полезнымъ имъ?

— Противъ васъ?!

— Великодушно ли, благородно ли пользоваться ихъ вліяніемъ для осуществленія вашихъ замысловъ, которые, какъ я вамъ ясно показала, вовсе не нравятся мнѣ и которые, говорю вамъ опять, я рѣшительно отвергаю?

Покойный Джонъ Гармонъ могъ вынести очень многое, но и онъ былъ бы задѣтъ за живое такимъ подозрѣніемъ.

— Великодушно ли, благородно ли было съ вашей стороны — если вы дѣйствительно это сдѣлали, хотя я и не увѣрена въ этомъ и даже надѣюсь, что это не такъ, — благородно ли было занять мѣсто у Боффиновъ въ предположеніи, вѣрнѣе даже, въ увѣренности, что я переѣду сюда и что такимъ образомъ мною будетъ легко овладѣть благодаря этой невыгодѣ моего положенія?

— Ужасной невыгодѣ, — вставилъ секретарь.

— Да, — подтвердила Белла.

Онъ помолчалъ немного, потомъ сказалъ просто:

— Вы ошибаетесь, миссъ Вильферъ, жестоко ошибаетесь. Я не могу однако сказать, чтобъ это была ваша вина. Я заслуживаю отъ васъ лучшаго, но вы этого не знаете.

— Во всякомъ случаѣ вы знаете, сэръ, почему я очутилась здѣсь, — возразила Белла, чувствуя, какъ прежнее негодованіе подступаетъ ей къ груди. — Мистеръ Боффинъ мнѣ говорилъ, что вамъ извѣстна каждая строка, каждое слово духовнаго завѣщанія, какъ извѣстны и всѣ его дѣла. Неужели же недостаточно, что въ этомъ завѣщаніи мною распоряжаются, какъ какою-нибудь лошадью или собакой? И неужели вы тоже считаете позволительнымъ распоряжаться мною въ вашихъ планахъ и спекулировать мною тотчасъ послѣ того, какъ я перестала быть предметомъ общихъ насмѣшекъ и пересудъ? Неужели я весь свой вѣкъ обречена быть чьей-нибудь собственностью?

— Повѣрьте мнѣ, вы жестоко ошибаетесь, — повторилъ секретарь.

— Я была бы рада въ этомъ убѣдиться, — отвѣчала Бэлла.

— Сомнѣваюсь, чтобы вы могли когда-нибудь убѣдиться… Доброй ночи. Само собою разумѣется, что я приложу всѣ старанія, чтобы скрыть это наше свиданіе отъ мистера и мистрисъ Боффинъ, пока я работаю здѣсь. Даю вамъ слово, что то, на что вы жаловались, кончилось навсегда.

— Тогда я рада, что высказалась, мистеръ Роксмитъ. Это было для меня мучительнымъ и труднымъ дѣломъ, но оно сдѣлано. Если я васъ оскорбила, — простите меня. Я вспыльчива, пожалуй, даже взбалмошна и немного избалована, но, право, я не такъ дурна, какъ кажусь и какъ вы меня считаете.

Онъ выходилъ уже изъ комнаты, когда она, неожиданно смягчившись по свойственной ей своенравности, прибавила эти слова.

Оставшись одна, она откинулась на спинку отоманки и пробормотала: «Я и не знала, что прелестнѣйшая женщина можетъ быть такимъ дракономъ!»; потомъ встала, подошла къ зеркалу, посмотрѣлась въ него и сказала своему отраженію: «Ты положительно хорохорилась, дурочка». Потомъ нетерпѣливо прошлась по комнатѣ въ самый дальній конецъ и прибавила про себя: «Жаль, что со мной сейчасъ нѣтъ папа: я бы поговорила съ нимъ о бракахъ по разсчету. Впрочемъ, оно, пожалуй, лучше, что его нѣтъ: бѣдняжка! я непремѣнно взъерошила бы ему волосы, будь онъ тутъ». Потомъ она сѣла, отбросила свою работу, отбросила книгу, и запѣла вполголоса какую-то пѣсенку, — запѣла фальшиво и разсердилась на себя.

А что же дѣлалъ въ это время Джонъ Роксмитъ?

Онъ сошелъ внизъ, въ свою комнату, и тамъ зарылъ Джона Гармона еще на нѣсколько саженъ глубже въ землю. Потомъ онъ взялъ шляпу и вышелъ и, шагая въ Галловей или въ другое мѣсто (не все ли равно ему было — куда), набрасывалъ насыпь за насыпью на могилу Джона Гармона. Эта прогулка привела его домой на разсвѣтѣ. Онъ такъ трудился всю ночь, громоздя глыбу на глыбу земли надъ могилой Джона Гармона, что къ этому времени мертвецъ Джонъ Гармонъ лежалъ подъ цѣлымъ альпійскимъ хребтомъ, а могильщикъ его Джонъ Роксмитъ все еще наваливалъ на него горы, облегчая свою работу заунывною пѣсней: «Завалите его, придавите его, не давайте ему выходить!»

XIV. Твердое рѣшеніе.

Работа могильщика, заваливавшаго землей Джона Гармона, отнюдь не способствовала крѣпкому сну. Однако къ утру Джонъ Роксмитъ немного забылся и всталъ, укрѣпленный въ своемъ рѣшеніи. Теперь все прошло. Никакой призракъ уже не нарушитъ покоя мистера и мистрисъ Боффинъ. Невидимый и безгласный духъ посмотритъ еще нѣсколько времени на существованіе, съ которымъ онъ разстался, и затѣмъ навѣки оторвется отъ людей и событій, среди которыхъ ему не было мѣста.

Онъ снова пробѣжалъ въ умѣ прошлое. Онъ попалъ въ положеніе, въ которомъ теперь очутился, какъ многіе попадаютъ въ то или другое положеніе, не взвѣсивъ совокупной силы всѣхъ обусловливавшихъ его фактовъ. Повинуясь чувству недовѣрія, порожденному въ его душѣ несчастнымъ дѣтствомъ и сознаніемъ зловреднаго вліянія, никогда, насколько ему было извѣстно, не обращавшагося въ благое, — вліянія его отца и богатства его отца на все, что находилось въ сферѣ его дѣйствія, — онъ задумалъ свой первый обманъ. Обманъ этотъ долженъ былъ продолжаться лишь нѣсколько часовъ или дней; по его замыслу, онъ долженъ былъ касаться только одной дѣвушки, которая была навязана ему по чужому капризу и которой самъ онъ былъ точно такъ же навязанъ. Это былъ честный обманъ для ея же пользы. Дѣло обстояло такъ: если бы онъ убѣдился, что ихъ бракъ можетъ сдѣлать ее несчастной. (потому ли, что сердце влечетъ ее къ другому, или по другой причинѣ), онъ рѣшительно и твердо сказалъ бы себѣ: «Вотъ еще новое зло, которое можетъ быть порождено проклятымъ богатствомъ отца. Такъ пусть же это богатство достанется тѣмъ, которые были такъ привязаны и такъ добры ко мнѣ и къ моей бѣдной сестрѣ». Когда событія опередили его планы, когда его имя, какъ имя человѣка, погибшаго отъ несчастной случайности, появилось въ расклеенныхъ по стѣнамъ столицы объявленіяхъ, онъ естественно воспользовался такою неожиданной поддержкой своего замысла, не соображая, что это обстоятельство могло утвердить Боффиновъ въ обладаніи богатствомъ, которое имъ доставалось. Когда онъ ихъ увидѣлъ и узналъ ихъ ближе и когда со своей, столь выгодной для наблюденій, позиціи онъ не могъ открыть ни въ немъ, ни въ ней никакихъ темныхъ пятенъ, онъ спросилъ себя: «Зачѣмъ мнѣ воскресать? Чтобы отнять у этихъ хорошихъ людей то, что имъ досталось по праву? Какимъ добромъ уравновѣсилось бы то зло, которое я причинилъ бы имъ своимъ возвращеніемъ?» Изъ собственныхъ устъ Беллы онъ услышалъ въ тотъ вечеръ, когда приходилъ къ нимъ нанимать квартиру, — услышалъ, что ихъ бракъ былъ бы съ ея стороны торговою сдѣлкой. Послѣ того онъ пробовалъ, въ своемъ инкогнито, домогаться ея любви, и она не только отвергла его, но отвергла съ презрѣніемъ и гнѣвомъ. Неужели же онъ не постыдится послѣ этого купить ее за деньги? Неужели онъ будетъ такъ низокъ, что захочетъ наказать ее за ея отпоръ? А между тѣмъ, если онъ воскреснетъ изъ мертвыхъ и, принявъ условіе покойнаго отца, получитъ наслѣдство, онъ сдѣлаетъ второе.

Другимъ послѣдствіемъ его обмана, — послѣдствіемъ, котораго онъ никакъ не предвидѣлъ, — было то, что къ убійству Джона Гармона припутали невиннаго человѣка. Конечно, отъ обвинителя можно добиться новаго показанія и такимъ образомъ исправить это зло. Но ясно, что зло не было бы сдѣлано, если бъ онъ не задумалъ обмана… Итакъ, какихъ бы передрягъ и душевной тревоги ни стоилъ ему этотъ обманъ, ему остается только мужественно и сознательно покориться всѣмъ его послѣдствіямъ и роптать на судьбу.

Таково было настроеніе Джона Роксмита поутру послѣ описаннаго вечера, и благодаря этому Джонъ Гармонъ очутился нѣсколькими саженями глубже подъ землей, чѣмъ былъ до того. Входя со двора, Роксмитъ столкнулся у дверей съ Херувимчикомъ. Имъ было по дорогѣ, и они пошли вмѣстѣ.

Невозможно было не замѣтить перемѣны въ наружности Херувимчика. Онъ и самъ это почувствовалъ, а потому скромно замѣтилъ:

— Подарочекъ дочери моей Беллы, мистеръ Роксмитъ.

Это заявленіе порадовало секретаря; онъ помнилъ про пятьдесятъ фунтовъ стерлинговъ, и онъ еще любилъ эту дѣвушку.

— А что, мистеръ Роксмитъ, отучалось вамъ читать что-нибудь изъ путешествій по Африкѣ? — спросилъ немного погодя мистеръ Вильферъ.

— Случалось.

— Ну, такъ вотъ у нихъ тамъ обыкновенно бываетъ какой-нибудь король Джорджъ или Билль, или Быкъ, или Слонъ, или Ромъ, или Солонина, или еще какъ-нибудь въ томъ же родѣ, Смотря какъ вздумается окрестить его нашимъ матросамъ…

— Да гдѣ же это? — спросилъ Роксмитъ.

— Ну, да тамъ, гдѣ-нибудь въ Африкѣ, — все равно гдѣ. Вѣдь черные короли — дешевый товаръ, — прибавилъ мистеръ Вильферъ, какъ будто извиняясь, — и, думается мнѣ, товаръ не завидный…

— Согласенъ съ вами, мистеръ Вильферъ. Такъ вы хотѣли сказать…

— Я хотѣлъ сказать, что на такомъ вотъ черномъ королѣ бываетъ обыкновенно надѣта или какая-нибудь шляпа изъ Лондона, и больше ничего, или пара манчестерскихъ подтяжекъ, или одна эполетка, или мундиръ ногами въ рукава, или что-нибудь въ этомъ родѣ.

— Совершенно вѣрно, — подтвердилъ секретарь.

— Такъ вотъ скажу вамъ по секрету, — мистеръ Роксмитъ, — весело продолжалъ Херувимчикъ, — когда у меня было на рукахъ большое семейство и надо было заботиться обо всѣхъ, я, признаюсь вамъ, очень напоминалъ собою такого короля. Вы холостякъ, и потому не можете понять, какъ трудно мнѣ бывало устроить, чтобы на мнѣ было надѣто болѣе одной приличной вещи заразъ.

— Легко могу повѣрить вамъ, мистеръ Вильферъ.

— Я говорю вамъ это только затѣмъ, чобы вы знали, какъ любитъ меня моя дочь, какъ она внимательна и предупредительна ко мнѣ, старику, — прибавилъ мистеръ Вильферъ съ родительской гордостью. — Если бъ мы ее сызмала баловали, я бы не цѣнилъ этого такъ высоко. Но въ томъ-то и дѣло, что нѣтъ, ни капельки не баловали. Она добрая дочь. И такая красавица!.. Надѣюсь, вы согласны со мной, что она красавица, мистеръ Роксмитъ?

— Еще бы! Съ этимъ согласится всякій.

— Вотъ именно, я тоже говорю. Для нея это большое преимущество въ жизни. Это открываетъ широкій горизонтъ ея надеждамъ.

— Миссъ Вильферъ не найдетъ друзей лучше мистера и мистрисъ Боффинъ.

— Правда! — подхватилъ съ восторгомъ Херувимчикъ. — Я и самъ начинаю думать, что ея судьба устроилась очень хорошо. Если бы Джонъ Гармонъ былъ живъ…

— Гораздо лучше, что онъ умеръ, — перебилъ его секретарь.

— Нѣтъ, я такъ далеко не иду: я не скажу этого, — произнесъ Херувимчикъ, робко протестуя противъ слишкомъ уже рѣшительнаго и суроваго тона своего собесѣдника. — Но вѣдь онъ могъ и не понравиться Беллѣ. Могла и она ему не понравиться, и мало ли что? Теперь же она можетъ сама выбрать мужа.

— Можетъ быть… простите: вы удостаиваете меня своего довѣрія, говоря со мной объ этомъ предметѣ, — такъ вы должны извинить мой вопросъ… Можетъ быть, она уже… выбрала? — проговорилъ съ запинкой секретарь.

— О, нѣтъ! — отвѣтилъ мистеръ Вильферъ,

— Молодыя дѣвушки иногда дѣлаютъ свой выборъ и безъ вѣдома отцовъ, — замѣтилъ Роксмитъ.

— На этотъ разъ это не такъ, мистеръ Роксмитъ. Между мной и моей дочерью Беллой есть договоръ ничего не скрывать другъ отъ друга. Этотъ договоръ былъ ратификованъ на дняхъ. Ратификація началась съ… вотъ съ этого, съ этого, — сказалъ Херувимчикъ, похлопавъ по фалдамъ своего новаго сюртука и по карманамъ брюкъ. — Нѣтъ, нѣтъ, она еще не выбрала. Это правда, одинъ молодой человѣкъ, нѣкто Джорджъ Сампсонъ… еще въ тѣ дни, когда покойный Джонъ Гармонъ…

— Лучше бы ему вовсе не родиться на свѣтъ! — снова перебилъ, нахмурившись, секретарь.

Р. Вильферъ поглядѣлъ на него съ удивленіемъ, не понимая, за что онъ возымѣлъ такую безотчетную ненависть къ бѣдному покойнику, и продолжалъ:

— Когда разыскивали Джона Гармона, этотъ Джорджъ Сампсонъ безспорно увивался за Беллой, и Белла, пожалуй, поощряла его. Но серьезно она никогда о немъ не думала, я увѣренъ; а теперь и подавно; потому что Белла честолюбива, мистеръ Роксмитъ, и, смѣю предсказать, выйдетъ за богача. Теперь же она, вотъ видите ли, будетъ имѣть передъ собой и самаго человѣка, и его богатство, и можетъ сдѣлать выборъ съ незажмуренными глазами… Ну, до свиданія: мнѣ сюда. Очень сожалѣю, что мы такъ скоро разстаемся. До свиданья, сэръ.

Секретарь продолжалъ свой путь одинъ, не слишкомъ ободренный этимъ разговоромъ. Подходя къ дому Боффиновъ, онъ увидалъ у дверей ожидавшую его Бетти Гигденъ.

— Я была бы очень вамъ благодарна, сэръ, если бъ вы позволили мнѣ сказать вамъ два словечка, — проговорила Бетти, поздоровавшись съ нимъ.

Онъ отвѣтилъ, что она можетъ сказать сколько ей угодно словечекъ, привелъ ее въ свою комнату и попросилъ присѣсть.

— Это я насчетъ Слоппи, сэръ; потому-то я и пришла одна, — начала Бетти. — Не хотѣлось мнѣ, чтобы онъ зналъ, о чемъ я буду съ вами говорить, вотъ я встала пораньше, да и пустилась въ путь.

— Вы поразительно проворны, мистрисъ Гигденъ, — сказалъ секретарь: — вы моложе меня.

Старуха серьезно кивнула головой.

— Да, по годамъ-то я еще сильна, но не молода уже, слава Богу.

— Неужели вы радуетесь, что вы уже не молоды?

— Радуюсь, сэръ. Будь я молода, пришлось бы все сызнова проходить, а моя дорожка тяжелая, сами видите… Но что толковать обо мнѣ! Я пришла насчетъ Слоппи.

— Въ чемъ дѣло, мистрисъ Гигденъ?

— А вотъ въ чемъ. Не могу я никакими силами вбить ему въ голову, что ему нельзя служить нашимъ добрымъ хозяевамъ и въ то же время работать на меня. Нельзя дѣлать два дѣла разомъ. Коли ему себя такъ поставить, чтобы зарабатывать хлѣбъ, то ужъ надо бросить меня. Ну, такъ вотъ этого-то онъ и не хочетъ.

— За что я его уважаю, — сказалъ секретарь.

— Правда, сэръ?.. Да оно, пожалуй, что и я такого же мнѣнія о немъ. А все жъ таки не слѣдъ давать ему волю. Такъ вотъ я и сказала себѣ: коли онъ не хочетъ бросить меня, такъ я сама его брошу.

— То есть какъ это, Бетти? Я не пойму.

— Убѣгу отъ него.

Съ изумленіемъ вглядываясь въ суровое старческое лицо и въ свѣтлые, открытые глаза, въ которыхъ читалось твердо принятое рѣшеніе, секретарь повторилъ:

— Убѣжите?

— Да убѣгу, — сказала Бетти, кивнувъ головой.

Въ этомъ кивкѣ и въ крѣпко стиснутыхъ губахъ ея была такая сила, что не могло оставаться никакого сомнѣнія въ ея твердой рѣшимости сдѣлать такъ, какъ она говорила.

— Полноте, — сказалъ секретарь. — Объ этомъ еще надо подумать. Спѣшить незачѣмъ: попробуемъ сперва обсудить это дѣло.

— Такъ разсудите же насъ, мой голубчикъ… Вы меня извините, что я съ вами такъ запросто говорю: вѣдь по годамъ-то я могла бы два раза быть вамъ бабушкой… Ну вотъ, разсудите. Отъ моего ремесла, сами знаете, продовольствіе плохое, да и работа-то очень тяжелая. Безъ Слоппи я ужъ и не знаю, какъ бы я продержалась такъ долго. Мы кормились этой работой, пока Слоппи жилъ у меня. Теперь я одна… нѣтъ у мени даже Джонни, — такъ мнѣ лучше быть на ногахъ, чѣмъ у огня бѣлье складывать. На меня минутами смертельная тоска находитъ, и я вамъ скажу — отчего. Мнѣ все мерещится, что на рукахъ у меня то маленькій Джонни, то его мать, когда она была ребенкомъ, то его бабка, когда она была ребенкомъ, а то мнѣ вдругъ покажется, что и сама я ребенокъ и лежу на рукахъ у матери. Въ такія минуты у меня замираютъ мысли и чувства. И вдругъ такъ и вскочишь съ мѣста въ страхѣ, что вотъ, молъ, и я становлюсь какъ тѣ бѣдные старики, которыхъ замуравливаютъ въ рабочіе дома. Можетъ вы когда и сами видали, какъ ихъ тамъ выпускаютъ погрѣться на солнышкѣ и какъ они слоняются по улицамъ безъ смысла и цѣли… Я въ молодые годы была дѣвка рѣзвая, работящая, какъ я уже докладывала вашей доброй хозяйкѣ еще въ первую нашу съ ней встрѣчу. Я и теперь еще могу пройти миль двадцать, коли доведется. Такъ лучше мнѣ быть на ногахъ, чѣмъ эдакъ тосковать да замирать отъ страху… Я хорошо вяжу и могу вязать на продажу. Если бы ваши хозяева дали мнѣ взаймы шиллинговъ двадцать на обзаведеніе товаромъ, это было бы почти богатствомъ для меня. Бродя съ мѣста на мѣсто, я прокормлюсь своимъ трудомъ. Чего же мнѣ еще?

— Такъ вотъ у васъ какой планъ! — сказалъ секретарь.

— Какъ же лучше-то сдѣлать — научите. Голубчикъ мой, научите, какъ лучше?.. Я очень хорошо знаю, — продолжала, помолчавъ, Бетти, — и вы хорошо знаете, что ваши хозяева устроили бы меня, какъ королеву, до конца моей жизни, если бы только мы могли насчетъ этого сговориться. Но вѣдь намъ все равно не сговориться насчетъ этого. Я никогда не брала милостыни, да и никто изъ близкихъ моихъ. Вѣдь это ужъ значило бы и дѣтей своихъ умершихъ забыть, и себя.

— Но вѣдь можетъ случиться, что такой выходъ станетъ неизбѣжнымъ въ концѣ-концовъ, — осторожно намекнулъ секретарь, слегка упирая на послѣднія слова.

— Никогда этому не бывать! Надѣюсь, что нѣтъ! Я не изъ гордости такъ говорю, — я не хочу обидѣть этихъ добрыхъ людей, — прибавила старуха просто; — я только хочу жить въ мирѣ съ собой, хочу до самой смерти прокормить себя своимъ трудомъ.

— И ужъ конечно Слоппи будетъ усердно выискивать случая стать для васъ тѣмъ, чѣмъ вы были для него, — замѣтилъ секретарь въ видѣ ободренія.

— Въ этомъ-то я твердо увѣрена, сэръ, — сказала весело Бетти, — только ему надо немножко поторопиться, а то я скоро буду ни на что не годна. Пока-то я еще сильна; я и больна никогда не бывала ни отъ работы, ни отъ ненастья… Такъ сдѣлайте же, сударь, такое одолженіе, поговорите обо мнѣ вашимъ хозяевамъ, скажите имъ, о чемъ я ихъ прошу по дружбѣ, и почему прошу.

Роксмитъ почувствовалъ, что было невозможно противорѣчить долѣе этой мужественной старой женщинѣ. Онъ сейчасъ же пошелъ къ мистрисъ Боффинъ и посовѣтовалъ ей не мѣшать старушкѣ распорядиться собой, какъ она знаетъ, по крайней мѣрѣ пока.

— Я знаю, что вашему доброму сердцу было бы гораздо спокойнѣе взять ее на свое попеченіе, — прибавилъ онъ. — Но мы обязаны уважать этотъ независимый духъ.

Мистрисъ Боффинъ не могла не согласиться съ гакимъ доводомъ. Они съ мужемъ тоже когда-то трудились въ потѣ лица и вынесли изъ мусорныхъ кучъ, въ чистотѣ и нерушимости, свою совѣсть и честь. Если они обязаны что-нибудь сдѣлать для Бетти, то, разумѣется, они это сдѣлаютъ.

— А все-таки, Бетти, я бы на вашемъ мѣстѣ не уходила, — сказала мистрисъ Боффинъ, явившись въ сопровожденіи Роксмита въ его комнату и освѣтивъ ее своимъ лучезарнымъ лицомъ.

— Такъ будетъ лучше для Слоппи, — возразила мистриссъ Гигденъ, покачавъ головой. — Да и для меня лучше. А впрочемъ, это вѣдь отъ васъ зависитъ.

— Когда вы хотите отправиться въ путь?

— Да хоть сейчасъ, — послѣдовалъ прямой и краткій отвѣтъ, — сегодня, завтра, — чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Мнѣ вѣдь не привыкать-стать къ бродячей жизни, слава Богу. Я хорошо знаю мѣста въ здѣшнемъ округѣ. Я работала по огородамъ, когда у меня не было другого ремесла.

— Хорошо, Бетти. Но я хоть и даю согласіе на новый промыселъ, за который вы хотите приняться… Вотъ и мистеръ Роксмитъ мнѣ говоритъ, что я должна дать согласіе…

Бетти поблагодарила мистера Роксмита низкимъ реверансомъ.

--… Но мы не хотимъ терять васъ изъ виду. Мы не забудемъ васъ. Мы хотимъ знать все, что съ вами будетъ.

— Такъ, дорогая моя, но только не по письмамъ, потому что письма-то писать я не горазда: въ ту пору, когда я была молода, простые люди, какъ я, мало учились. Но вѣдь я буду бродить вокругъ Лондона, и ужъ не бойтесь, не пропущу случая взглянуть лишній разокъ на ваше милое лицо. Да и кромѣ того мнѣ вѣдь надо будетъ понемножку выплачивать вамъ мой долгъ, — прибавила Бетти съ безыскусственной логикой, — и если не другое что, такъ ужъ одно это заставитъ меня заглядывать къ вамъ.

— Такъ, значитъ, такъ тому и быть? — все еще неохотно спросила мистрисъ Боффинъ, обращаясь къ секретарю.

— Полагаю, что такъ.

Послѣ недолгихъ преній было окончательно рѣшено, что такъ тому и быть, и мистрисъ Боффинъ попросила Беллу составить списокъ закупокъ, необходимыхъ Бетти, чтобы начать свой новый промыселъ.

— Не бойтесь вы за меня, мой дружочекъ, — сказала Беллѣ мистрисъ Гигденъ, наблюдая за ея лицомъ: — какъ только я засяду со своей корзиной на деревенскомъ рынкѣ, — опрятная, проворная, рѣчистая, — я зашибу деньгу не хуже любой фермерши.

Секретарь воспользовался этой минутой, чтобы поднять практическій вопросъ о будущности мистера Слоппи.

— Изъ него вышелъ бы отличный столяръ, кабы у меня были деньги на выучку — сказала мистрисъ Гигденъ.

Она видала, какъ онъ управлялся съ инструментами, которые они добывали у добрыхъ людей, когда было нужно поправить катокъ, и какъ онъ ловко сколачивалъ сломанную мебель. Игрушки же дѣтямъ онъ мастерилъ чуть что не каждый день совсѣмъ изъ ничего. А разъ такъ цѣлыхъ двѣнадцать человѣкъ собралось въ ихъ переулкѣ полюбоваться, какъ живо онъ собралъ заморскую шарманку съ мартышкой.

— Вотъ и чудесно, — сказалъ секретарь: — значитъ не трудно будетъ пріискать ему ремесло.

Джонъ Гармонъ былъ теперь зарытъ достаточно глубоко, чтобы можно было не опасаться его возвращенія. Поэтому Джонъ Роксмитъ рѣшилъ въ тотъ же день покончить и остальныя свои дѣла, чтобы разъ навсегда развязаться съ покойникомъ.

Онъ составилъ пространное заявленіе, подъ которымъ долженъ былъ подписаться Райдергудъ, и тутъ же, поразмысливъ, кому лучше будетъ передать этотъ документъ — сыну ли Гексама или дочери, — рѣшилъ, что лучше дочери. Но было безопаснѣе избѣжать личнаго свиданія съ дочерью, такъ какъ сынъ Гексама видѣлъ Юлія Гандфорда, и между братомъ и сестрой могъ произойти разговоръ, который могъ привести къ сравненію примѣтъ, что возбудило бы заснувшее подозрѣніе и повело бы къ непріятнымъ послѣдствіямъ. «На меня, чего добраго, можетъ пасть подозрѣніе въ умерщвленіи моей собственной особы!» подумалъ Роксмитъ. Да, лучше всего отослать документъ дочери въ пакетѣ по почтѣ. Плезантъ Райдергудъ взялась разузнать ея адресъ, и нѣтъ никакой надобности присовокуплять къ документу пояснительную записку. До сихъ порѣ все было просто. Но вѣдь всѣ имѣвшіяся у него свѣдѣнія о дочери Гексама дошли до него черезъ мистрисъ Боффинъ, которая въ свою очередь слышала о ней отъ Ляйтвуда. Эти свѣдѣнія заинтересовали его, и ему очень хотѣлось бы узнать о ней больше. Ему, напримѣръ, хотѣлось бы знать, дойдетъ ли до нея этотъ оправдательный документъ и удовлетворитъ ли онъ ея оскорбленную дочернюю гордость. Но опять-таки, чтобы получить эти дальнѣйшія свѣдѣнія, надо было найти какой-нибудь новый источникъ помимо Ляйтвуда, который тоже видѣлъ Юлія Гандфорда, публиковалъ въ газетахъ о Юліи Гандфордѣ, и котораго онъ, Роксмитъ, избѣгалъ пуще всѣхъ, хотя повседневный ходъ событій легко могъ свести ихъ лицомъ къ лицу въ любой день недѣли и въ любой часъ дня.

Какъ отыскать такой источникъ? — Вотъ какъ. Сынъ Гексама находится на попеченіи какого-то школьнаго учителя, который готовитъ его къ той же карьерѣ. Роксмитъ хорошо это помнилъ, потому что мальчика пристроила въ школу сестра, и еще тогда, въ разсказѣ Ляйтвуда, его особенно пріятно поразилъ этотъ фактъ. Бѣднягу Слоппи надо учить. Ну вотъ, если пригласить для этой цѣли того школьнаго учителя, источникъ и открытъ. Знаетъ ли мистрисъ Боффинъ фамилію учителя? — Нѣтъ; но все равно, она знаетъ, гдѣ помѣщается школа; этого совершенно достаточно.

Не откладывая въ долгій ящикъ, Роксмитъ и написалъ содержателю школы; въ тотъ же вечеръ Брадлей Гедстонъ явился къ нему самъ вмѣсто отца. Роксмитъ изложилъ ему дѣло. Дѣло было несложное: давать по вечерамъ уроки молодому человѣку, протеже супруговъ Боффинъ, которые желали доставить ему приличное положеніе въ свѣтѣ. Школьный учитель охотно согласился. Секретарь спросилъ на какихъ условіяхъ. Учитель сказалъ на какихъ, и дѣло было слажено.

— Позвольте узнать, сэръ, чьей рекомендаціи я обязанъ тѣмъ, что вы обратились ко мнѣ? — спросилъ Брадлей Гедстонъ.

— Надо вамъ сказать, что я тутъ не при чемъ. Я секретарь мистера Боффина. Мистеръ Боффинъ — это тотъ джентльменъ, который получилъ по завѣщанію имущество… вы, можетъ быть, слыхали?… имущество Гармона.

— Гармонъ — это тотъ, котораго недавно убили и потомъ нашли въ рѣкѣ? — спросилъ Брадлей. (Онъ, вѣроятно, пришелъ бы въ изумленіе, если бы зналъ, съ кѣмъ говоритъ.)

— Убили и потомъ нашли въ рѣкѣ.

— Такъ вѣдь не…

— Нѣтъ, перебилъ секретарь, улыбаясь, — не онъ, конечно, васъ рекомендовалъ. Мистеръ Боффинъ слышалъ о васъ отъ нѣкоего Ляйтвуда. Вы, вѣрно, знаете Ляйтвуда или слыхали о немъ?

— Слыхалъ вполнѣ достаточно. Я не знакомъ съ мистеромъ Ляйтвудомъ и знакомиться не желаю. Я ничего не имѣю противъ самого мистера Ляйтвуда, но многое имѣю противъ его друзей, — противъ нѣкоторыхъ изъ его друзей… противъ самаго близкаго его друга.

Онъ съ трудомъ выговаривалъ слова. Даже теперь, здѣсь, онъ вышелъ изъ себя, несмотря на всѣ свои усилія сдержаться, когда въ его памяти поднялась спокойная и насмѣшливая фигура Юджина Рейборна. Роксмитъ понялъ, что задѣлъ больное мѣсто, и сдѣлалъ бы диверсію, если бы Брадлей, по свойственной ему неловкости, прицѣпился къ его словамъ.

— Я готовъ, пожалуй, даже назвать этого друга, — сказалъ онъ сердито, — его зовутъ Юджинъ Рейборнъ.

Роксмитъ вспомнилъ его. Въ его смутныхъ воспоминаніяхъ о той ночи, когда онъ еще боролся противъ соннаго зелья, которымъ его опоили, остался неясный образъ Юджина; онъ и теперь еще помнилъ и имя его, и манеру говорить, и какъ они вмѣстѣ ходили смотрѣть утопленника, и то, гдѣ стоялъ тогда Юджинъ и что онъ говорилъ.

— Скажите пожалуйста, мистеръ Гедстонъ, — обратился онъ къ учителю, пытаясь на этотъ разъ сдѣлать диверсію; — какъ зовутъ сестру молодого Гексама?

— Ее зовутъ Лиззи, — отвѣтилъ Брадлей съ судорожнымъ сокращеніемъ мускуловъ въ лицѣ.

— Кажется, эта молодая особа отличается замѣчательнымъ умомъ и характеромъ?

— Она достаточно хороша и умна, чтобы быть головой выше мистера Юджина Рейборна, хоть это, впрочемъ, доступно и самому обыкновенному смертному, — отвѣтилъ холодно учитель. — Надѣюсь, вы не сочтете дерзкимъ, сэръ, если я спрошу, почему вы сопоставили эти два имени?

— Просто случайно, — сказалъ секретарь. — Замѣтивъ, что вамъ непріятенъ разговоръ о мистерѣ Рейборнѣ, я попробовалъ перемѣнить тему, но, кажется, не слишкомъ удачно.

— Вы знакомы съ мистеромъ Юджиномъ Рейборномъ?

— Нѣтъ

— Такъ, стало быть, эти имена были сопоставлены вами не вслѣдствіе какихъ-нибудь намековъ съ его стороны?

— Конечно, нѣтъ.

— Я позволилъ себѣ объ этомъ спросить потому, что онъ способенъ все сказать по своей легкомысленной и наглой хвастливости, — проговорилъ Брадлей, глядя въ полъ. — Я… Надѣюсь, вы меня поймете, сэръ. Я… я очень… я принимаю большое участіе и въ братѣ, и въ сестрѣ, и эта тема волнуетъ меня. Очень волнуетъ.

Дрожащей рукой онъ досталъ платокъ изъ кармана и вытеръ себѣ лобъ.

Глядя на мрачное лицо этого человѣка, Роксмитъ подумалъ, что въ немъ онъ, дѣйствительно, открылъ источникъ для развѣдокъ, но только источникъ, оказавшійся, сверхъ ожиданія, темнымъ, глубокимъ и бурнымъ. Вдругъ Брадлей поднялъ глаза и, въ своемъ непреодолимомъ волненіи, казалось, вызывалъ его взглядомъ на отвѣть, какъ будто спрашивая: «Ну, говорите же, что вы во мнѣ видите?»

— Протекцію вамъ въ этомъ домѣ составилъ молодой Гексамъ, — заговорилъ секретарь, спокойно возвращаясь къ дѣлу. — Мистеръ Боффинъ случайно узналъ, что онъ вашъ ученикъ. Все, что я спрашивалъ у васъ о братѣ и сестрѣ, я спрашивалъ отъ себя, а не по порученію мистера Боффина. Почему я ими заинтересовался, — нѣтъ надобности объяснять. Вамъ вѣдь извѣстно, что ихъ отца припутали было къ этой исторіи… Я говорю объ убійствѣ Гармона.

— Сэръ, я знаю всѣ обстоятельства этого дѣла, — проговорилъ Брадлей въ неподдѣльной тревогѣ.

— Такъ, пожалуйста, мистеръ Гедстонъ, скажите мнѣ, не легло ли на молодую дѣвушку какой-нибудь тѣни по случаю этого невозможнаго… лучше сказать, ни на чемъ не основаннаго обвиненія, которое было взведено на ея отца и въ сущности уже взято назадъ.

— Нѣтъ, сэръ, — отвѣтилъ Брадлей почти съ гнѣвомъ.

— Очень радъ это слышать.

— Репутація этой дѣвушки безупречна, — продолжалъ Брадлей, такъ заботливо разставляя и выговаривая слова, какъ будто онъ ихъ вычитывалъ изъ книги, — и честный человѣкъ, собственными силами создавшій себѣ положеніе въ свѣтѣ, можетъ, не колеблясь, раздѣлить съ ней это положеніе. Я не говорю — поднять ее до него, я говорю просто: раздѣлить его съ ней. На ней нѣтъ никакого пятна, если только, по несчастью, она сама не накличетъ бѣды на свою голову. Если честный и трудящійся человѣкъ не боится смотрѣть на нее, какъ на равную, если онъ убѣжденъ, что на ней нѣтъ пятна, то уже одинъ этотъ фактъ, полагаю, говоритъ самъ за себя.

— А есть такой человѣкъ? — спросилъ секретарь.

Брадлей Гедстонъ сдвинулъ брови, сжалъ зубы, отчего еще рѣзче обозначилась его широкая нижняя челюсть, и, уставившись въ полъ съ видомъ рѣшимости, казавшейся совершенно излишнею въ данномъ случаѣ, отвѣчалъ:

— Да, такой человѣкъ есть.

У Роксмита не было больше ни причинъ, ни предлога продолжать разговоръ, который на этомъ и кончился. Часа черезъ три послѣ того привидѣніе въ парикѣ и съ бородой изъ пакли явилось опять въ лавку миссъ Плезантъ, и въ тотъ же вечеръ заявленіе Райдергуда лежало въ почтовомъ ящикѣ, адресованное на имя Лиззи Гексамъ.

Всѣ эти дѣла заняли у него столько времени, что онъ увидѣлся съ Беллой только на слѣдующій день. Они, казалось, безъ словъ сговорились вести себя такъ, чтобы Боффины не могли замѣтить перемѣны въ ихъ отношеніяхъ. Этому много способствовали хлопоты по снаряженію въ путь Бетти Гигденъ, — хлопоты, очень занимавшія Беллу и поглощавшія вниманіе всей семьи.

Когда старуха принялась укладывать свою корзинку, и всѣ они окружили ее, — всѣ, кромѣ Беллы, примостившейся на колѣняхъ у кресла, на которомъ стояла корзинка, и дѣятельно помогавшей въ укладкѣ, Роксмитъ сказалъ:

— Мнѣ кажется, мистрисъ Гигденъ, что вамъ слѣдовало бы по крайней мѣрѣ взять съ собой письмо. Я могу вамъ сейчасъ его написать. Тамъ будетъ обозначено, когда и гдѣ оно было написано, и засвидѣтельствовано отъ имени мистера и мистрисъ Боффинъ, что они ваши друзья, — не говорю: покровители, потому что это не понравилось бы ни имъ, ни вамъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, — подхватилъ мистеръ Боффинъ, — не надо покровительства! Что бы тамъ ни случилось, — покровительство въ сторону! Ну его!

— Этого добра и безъ насъ вволю. Правда, Нодди? — сказала мистрисъ Боффинъ…

— Еще бы, старушка! По горло! — поддержалъ ее супругъ.

— Однако многіе любятъ покровительствовать. Развѣ не правда? — обратилась къ нему Белла, поднимая глаза.

— Да я-то не люблю. А если кто любитъ, тотъ, значитъ, не понимаетъ, въ чемъ тутъ суть. Всѣ эти патроны да патронессы, вице-патроны и вице-патронессы, покойные патроны съ покойными патронессами, что всѣ они означаютъ въ тѣхъ отчетахъ благотворительныхъ учрежденій, которые такимъ дождемъ сыплются на Роксмита, что онъ иной разъ сидитъ въ нихъ по самыя уши? Если какой-нибудь мистеръ Томъ Ноксъ расщедрится на пять шиллинговъ, развѣ онъ не патронъ? И развѣ не патронесса какая-нибудь тамъ мистрисъ Джекъ Стайльсъ, если она дастъ бѣднымъ пять шиллинговъ? И изъ за какого чорта весь этотъ шумъ? Если это не самое наглое безстыдство, то какъ вы это назовете — любопытно знать?

— Не горячись, Нодди, — сказала мистрисъ Боффинъ.

— Не горячиться! воскликнулъ золотой мусорщикъ. — Да это хоть кого разогрѣетъ! Никуда нельзя сунуться безъ патронства! Не хочу я патронства! Когда я покупаю билетъ на цвѣточную выставку или на музыкальный вечеръ, или на. какое-нибудь тамъ представленіе, и плачу за него втридорога, — на что мнѣ всѣ эти патроны и патронессы? Вѣдь не они же меня угощаютъ. Если нужно сдѣлать доброе дѣло, такъ развѣ нельзя его сдѣлать попросту, затѣмъ только, что оно доброе дѣло? А дурное дѣло развѣ поправятъ ваши патроны съ патронессами?… А вотъ когда бываетъ нужно построить зданіе для благотворительнаго заведенія, такъ подумаешь, что патроны съ патронессами гораздо нужнѣе для такой цѣли, чѣмъ кирпичи съ известью. Я, право, дивлюсь, какъ эти патроны самихъ себя не стыдятся. Вѣдь не пилюли же они, не краска для волосъ, чтобы трубить о нихъ такимъ манеромъ!

Выпустивъ эту тираду, мистеръ Боффинъ, по своему обычаю, засѣменилъ рысцой, и тою же рысцой вернулся къ тому мѣсту, съ котораго отправился.

— Что же касается письма, — сказалъ онъ, — то вы правы, Роксмитъ, совершенно правы. Дайте ей письмо, заставьте ее взять, насильно положите ей въ карманъ. Она можетъ захворать… Вѣдь вы можете захворать, — продолжалъ мистеръ Боффинъ, обращаясь къ Бетти. — Не возражайте, мистрисъ Гигденъ, — это упрямство. Вѣдь вы и сами знаете, что можете захворать.

Старуха засмѣялась и сказала, что возьметъ письмо съ благодарностью.

— Вотъ это такъ! — воскликнулъ мистеръ Боффинъ. — Это умно. И благодарите не насъ — намъ не пришло это въ голову, — а мистера Роксмита.

Письмо было написано, прочтено вслухъ и отдано по принадлежности.

— Ну что же теперь? Вы довольны? — спросилъ старуху мистеръ Боффинъ.

— Письмомъ-то, сэръ? — спросила она. — Чудесное письмо.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, не письмомъ, а вашей затѣей. Хватитъ ли у васъ силъ жить такъ, какъ вы задумали?

— Я такъ-то лучше отъ тоски избавлюсь и здоровѣе буду, чѣмъ при всякомъ другомъ способѣ заработка изъ всѣхъ, какіе мнѣ оставлены на выборъ.

— Пожалуйста не говорите: оставлены на выборъ, потому что способамъ заработка счету нѣтъ, — сказалъ мистеръ Боффинъ. — У насъ вотъ, напримѣръ, есть домъ — павильономъ называется; такъ намъ бы очень не мѣшало помѣстить туда ключницу. Не хотите ли заглянуть въ павильонъ? Тамъ живетъ одинъ ученый человѣкъ съ деревянной ногой, по фамиліи Веггъ: вы тамъ можете познакомиться съ нимъ.

Но Бетти устояла даже противъ этого соблазна; ничего не отвѣтивъ, она принялась надѣвать свою черную шляпку и шаль.

— А я бы васъ все-таки не пустилъ, кабы не надѣялся, что безъ васъ Слоппи скорѣе ума наберется и станетъ на свои ноги, — проговорилъ мистеръ Боффинъ, и вдругъ спросилъ: — что это у васъ такое, Бетти? Никакъ кукла?

То былъ гвардеецъ, стоявшій на часахъ надъ кроваткой Джонни. Осиротѣлая старушка показала солдатика и снова запрятала его въ свой узелокъ. Затѣмъ она нѣжно распрощалась съ мистрисъ Боффинъ и съ мистеромъ Боффинъ, и съ Роксмитомъ, обвила своими старыми изсохшими руками молодую, прекрасную шейку миссъ Беллы и шепнула, повторяя послѣднія слова Джонни: «Поцѣлуй красивую леди». Секретарь глядѣлъ съ порога на «красивую леди» въ объятіяхъ старой Бетти, и потомъ еще и еще глядѣлъ на красивую леди, когда она осталась одна, между тѣмъ, какъ мощная фигура старухи, съ твердымъ яснымъ взоромъ, ковыляла по улицамъ, уходя отъ паралича и отъ рабочаго дома.

XV. Вотъ до чего дошло.

Брадлей Гедстонъ, какъ утопающій за соломинку, уцѣпился за послѣдній свой шансъ — за то единственное свиданіе съ Лиззи Гексамъ, которое ему еще предстояло. Когда онъ просилъ ее объ этомъ свиданіи, онъ былъ подъ властью чувства, близкаго къ отчаянію, и это чувство не покидало его съ того дня. Вскорѣ послѣ его разговора съ Роксмитомъ, они, вдвоемъ съ Чарли Гексамомъ (и, разумѣется, не безъ вѣдома миссъ Пичеръ), въ одинъ прохладный сѣренькій вечерокъ отправились на это безнадежное свиданіе.

— А вы замѣтили, Гексамъ, что эта кукольная швея не благоволитъ къ намъ съ вами, — сказалъ Брадлей.

— Этакій противный уродецъ! И предерзкая дѣвченка при этомъ. Я боялся, какъ бы она не выкинула какую-нибудь изъ своихъ всегдашнихъ штукъ и не помѣшала нашему дѣлу, потому и сказалъ, что лучше идти прямо въ Сити и тамъ дождаться сестры.

— Да, да, я и самъ это думалъ, — проговорилъ Брадлей, натягивая на ходу перчатки на свои жилистыя руки.

— Ужъ кромѣ сестры моей никто бы не откопалъ себѣ такой несуразной подруги, — продолжалъ Чарли. — И все это изъ за какихъ-то смѣшныхъ фантазій. Ей, видите ли, непремѣнно надо кому-нибудь принести себя въ жертву. Что то въ этомъ родѣ она и говорила въ тотъ вечеръ, когда мы были у нея.

— Но почему же она должна приносить себя въ жертву этой швеѣ? — спросилъ Брадлей.

— Вотъ то-то и есть! Это одна изъ ея романтическихъ идей, — воскликнулъ мальчикъ, краснѣя отъ досады, — я пробовалъ ее урезонить, но напрасно. Ну, все равно: лишь бы намъ удалось добиться чего-нибудь путнаго сегодня, остальное придетъ само собой.

— Вы все еще увлекаетесь надеждами, Гексамъ?

— Да помилуйте, мистеръ Гедстонъ, вѣдь все на нашей сторонѣ.

«Кромѣ вашей сестры, можетъ быть», подумалъ Брадлей. Онъ это только съ горечью подумалъ, но ничего не сказалъ.

— Все рѣшительно на нашей сторонѣ, — повторилъ мальчикъ съ ребяческой самоувѣренностью: — солидное положеніе, завидное родство для меня, здравый смыслъ, — все!

— Я знаю, ваша сестра всегда была любящей сестрой, — сказалъ Брадлей, пытаясь удержаться хоть на этомъ низкомъ уровнѣ надежды.

— Конечно, мистеръ Гедстонъ; я имѣю большое вліяніе на нее. И теперь, когда вы почтили меня нашимъ довѣріемъ, когда вы первый заговорили со мною объ этомъ, я не могу не твердить: на нашей сторонѣ все.

А бѣдный Брадлей опять подумалъ горько: «Кромѣ вашей сестры, можетъ быть».

Сѣрый пыльный вечеръ въ лондонскомъ Сити мало способствуетъ расцвѣту надеждъ. Запертые магазины и конторы носятъ на себѣ какой-то отпечатокъ смерти, а наша національная цвѣтобоязнь придаетъ всему траурный видъ. Колокольни и шпицы стиснутыхъ домами церквей, темные, мутные, какъ само небо, какъ будто придавившее ихъ, не представляютъ ничего отраднаго среди общаго унынія. Солнечные часы на церковной стѣнѣ съ ихъ безполезной черной тѣнью, точно обанкрутились въ своемъ предпріятіи и навѣки прекратили платежи. Меланхолическіе челядинцы ближайшихъ домовъ толкутся на улицахъ, словно разбредшееся стадо, сметаютъ меланхолическія кучки сора въ канавы; а другіе меланхолическіе люди, тоже какъ стадо, копаются въ этихъ кучкахъ, выискивая что-нибудь годное на продажу.

Такимъ-то хмурымъ, непривѣтливымъ вечеромъ, когда густая пыль лондонскаго Сити въѣдается вамъ въ глаза, въ кожу и въ волосы, а палые листья съ немногихъ злосчастныхъ деревьевъ этой счастливой Аркадіи перемалываются по угламъ подъ жерновами вѣтра, учитель и ученикъ показались близъ Лиденгольской улицы, высматривая Лиззи съ восточной стороны. Они пришли немного раньше времени и теперь стояли, прижавшись къ стѣнѣ, въ ожиданіи ея появленія.

— Вотъ она, мистеръ Гедстонъ! Идетъ. Пойдемте къ ней навстрѣчу.

Она замѣтила ихъ и, казалось, немного смутилась, но все-таки поздоровалась съ братомъ съ обычной сердечностью и слегка прикоснулась къ протянутой рукѣ Брадлея.

— Куда это ты собрался, Чарли? — спросила она.

— Никуда. Мы шли именно съ тѣмъ, чтобы повидаться съ тобой.

— Со мной?

— Да. Мы всѣ вмѣстѣ пойдемъ прогуляться. Только не большими людными улицами, гдѣ трудно слышать другъ друга, а гдѣ поменьше ѣзды. Вотъ кстати церковь съ оградой. Тутъ очень тихо. Зайдемъ.

— Мнѣ это совсѣмъ не по дорогѣ, Чарли.

— Ничего, по дорогѣ! — сказалъ мальчикъ капризно. — Мнѣ по дорогѣ, стало быть, и тебѣ.

Она держала его за руку и, не выпуская ея, взглянула на него съ выраженіемъ протеста и жалобы. Онъ уклонился отъ ея взгляда, повернувшись къ своему спутнику со словами: «Идемте, мистеръ Гедстонъ». Брадлей пошелъ рядомъ съ нимъ, — не съ нею. Братъ и сестра шли рука объ руку. Они вошли въ ограду. На мощеномъ четырехугольномъ дворѣ, посрединѣ возвышалась земляная насыпь въ половину человѣческаго роста, окруженная желѣзной рѣшеткой. Здѣсь, благополучно подымаясь надъ уровнемъ живыхъ, покоились мертвые подъ надгробными памятниками, изъ коихъ многіе стояли криво, точно собираясь упасть оттого, что имъ стало стыдно той лжи, которую они гласили.

Они обошли разъ-другой вокругъ насыпи, съ неловкимъ и стѣсненнымъ видомъ. Вдругъ Чарли круто остановился и сказалъ:

— Лиззи, мистеръ Гедстонъ имѣетъ сказать тебѣ кое-что. Я не хочу вамъ мѣшать, такъ я пойду пройдусь немного и скоро ворочусь назадъ. Я знаю въ общихъ чертахъ, что желаетъ сказать тебѣ мистеръ Гедстонъ, и очень одобряю это. Надѣюсь, даже увѣренъ, что ты согласишься со мной, когда узнаешь, въ чемъ дѣло. Мнѣ незачѣмъ говорить тебѣ, Лиззи, какъ много я обязанъ мистеру Гедстону и какъ я принимаю къ сердцу всякій успѣхъ мистера Гедстона во всѣхъ его дѣлахъ. Надѣюсь и вѣрю, что ты будешь это помнить.

Онъ отнялъ руку, но Лиззи снова тихонько завладѣла ею, пытаясь его удержать.

— Чарли, — сказала она, — я думаю, тебѣ лучше остаться; я думаю, мистеру Гедстону лучше не говорить того, что онъ хочетъ сказать.

— Да развѣ ты знаешь, что онъ хочетъ сказать? — спросилъ мальчикъ.

— Можетъ быть, и нѣтъ, но…

— Можетъ быть, и нѣтъ?… А я думаю, ты не знаешь. Если бы ты знала, въ чемъ дѣло, ты бы не то сказала… Ну, пусти меня, будь умницей! Не понимаю, какъ это ты забываешь, что мистеръ Гедстонъ смотритъ на тебя.

Она опустила руку, и онъ пошелъ прочь, сказавъ ей еще разъ на прощанье:

— Будь же разсудительна, Лиззи, и будь мнѣ доброй сестрой.

Она осталась наединѣ съ Брадлеемъ Гедстономъ. Онъ заговорилъ только тогда, когда она подняла глаза.

— Когда мы съ вами видѣлись въ послѣдній разъ, — началъ онъ, — я вамъ сказалъ, что долженъ объяснить вамъ кое-что, на что вы, можетъ быть, обратите вниманіе. Сегодня я пришелъ для этого объясненія. Прежде всего прошу васъ не судить обо мнѣ по тому нерѣшительному, робкому виду, съ какимъ я теперь говорю. Вы видите меня съ самой невыгодной стороны. Въ томъ-то и горе мое, что мнѣ хотѣлось бы всегда являться передъ вами въ самомъ лучшемъ моемъ видѣ, а между тѣмъ я знаю, что вы видите меня въ дурномъ свѣтѣ…

Она тихонько двинулась впередъ, когда онъ замолчалъ, и онъ пошелъ рядомъ съ ней.

— Какой эгоизмъ, скажете вы, начинать объясненіе изліяніями о собственной своей особѣ, — заговорилъ онъ опять. — Но все, что я вамъ здѣсь говорю, отдается въ моихъ ушахъ совсѣмъ не тѣмъ, что я хотѣлъ бы вамъ сказать и что необходимо сказать. Я не могу съ этимъ сладить. Это сильнѣе меня. Вы меня губите, вы меня уничтожаете!

Она вздрогнула отъ страстнаго звука этихъ послѣднихъ словъ и отъ страстнаго движенія рукъ, которымъ они сопровождались.

— Да, уничтожаете… губите… уничтожаете меня! Я совершенно теряюсь, у меня пропадаетъ всякое довѣріе къ себѣ… я не имѣю надъ собой никакой власти, когда я съ вами или даже когда только вспомню о васъ… А я всегда помню о васъ, вы не выходите у меня изъ головы. Я ни на мигъ не могъ отдѣлаться отъ васъ съ той минуты, когда увидалъ васъ впервые. О, то былъ несчастный день для меня! Несчастный, бѣдственный день!

Невольная жалость къ нему на минуту пересилила отвращеніе, которое онъ въ ней возбуждалъ, и она сказала:

— Мистеръ Гедстонъ, мнѣ больно слышать все это. У меня никогда и въ помышленіи не было сдѣлать вамъ зло…

— Вотъ, вотъ! — вскрикнулъ онъ съ отчаяніемъ. — Выходить, что я еще дѣлаю вамъ упреки, когда я хотѣлъ только раскрыть передъ вами мою душу… Сжальтесь надо мной! Я всегда неправъ, когда дѣло касается васъ. Такова моя доля.

Борясь съ самимъ собой и бросая безнадежные взгляды на безлюдныя окна домовъ, какъ будто на ихъ тусклыхъ, равнодушныхъ стеклахъ было что-нибудь написано для его вразумленія, онъ прошелъ рядомъ съ ней отъ одного до другого угла церковной ограды, прежде чѣмъ снова заговорилъ:

— Я долженъ постараться выразить словами то, что у меня на душѣ. Да, долженъ. Хоть вы и видите, до чего я смущенъ, хоть я и становлюсь совершенно безпомощнымъ передъ вами, я все-таки прошу васъ вѣрить, что есть люди — и ихъ не мало, — которые хорошо думаютъ обо мнѣ, которые высоко меня цѣнятъ, и что на своемъ поприщѣ я достигъ такого положенія, какого многіе добиваются и немногіе достигаютъ.

— Я знаю, мистеръ Гедстонъ. Я вѣрю вамъ. Я всегда это знала отъ Чарли.

— Повѣрьте же, что если бъ я вздумалъ предложить мое теперешнее жилище, мое теперешнее положеніе въ свѣтѣ, мои теперешнія чувства любой изъ молодыхъ дѣвушекъ одной со мною профессіи, — дѣвушекъ, одаренныхъ самыми высокими качествами сердца и ума и занимающихъ одинаковое со мной положеніе въ обществѣ, — мое предложеніе, вѣроятно, было бы принято… принято охотно.

— Я въ этомъ не сомнѣваюсь, — проговорила Лиззи, глядя въ землю.

— Было время, когда я подумывалъ сдѣлать такое предложеніе и устроиться по семейному, какъ многіе мои сверстники и товарищи по ремеслу: я въ одномъ отдѣленіи школы, жена моя въ другомъ, — оба за однимъ и тѣмъ же дѣломъ.

— Отчего же вы этого не сдѣлали? — спросила Лиззи. — Отчего вамъ не сдѣлать этого и теперь?

— Слава Богу, что не сдѣлалъ! Единственною крупинкой отрады за все это послѣднее время, — выговорилъ онъ все тѣмъ же страстнымъ голосомъ и все такъ же взмахивая руками, точно онъ стряхивалъ передъ ней кровь своего сердца, каплю за каплей на камни мостовой, — единственною крупинкой отрады было для меня то, что я этого не сдѣлалъ. Если бъ я это сдѣлалъ и если бы, на мою пагубу, тѣ же чары овладѣли мною, что и теперь, — я разорвалъ бы… разорвалъ бы, какъ нитку, семейныя узы…

Она взглянула на него пугливымъ взглядомъ и подалась назадъ. Онъ сталъ отвѣчать, какъ будто она что-нибудь сказала:

— Это произошло бы помимо моей воли, точно такъ же, какъ и теперь помимо моей воли я пришелъ сюда. Вы тянете меня къ себѣ. Сиди я подъ замкомъ въ тюрьмѣ, вы вытащили бы меня и оттуда. Я бы пробился къ вамъ сквозь стѣну. Лежи я на смертномъ одрѣ, вы подняли бы меня: я дотащился бы къ вамъ и упалъ бы у вашихъ ногъ.

Дикая сила, звучавшая въ этихъ словахъ, — сила мужчины, теперь уже совершенно разнузданная, — была страшна. Онъ остановился и тяжело положилъ руку на одинъ изъ камней кладбищенской ограды, какъ будто хотѣлъ сорвать его съ мѣста.

— Ни одинъ человѣкъ, пока не пробьетъ его часъ, не знаетъ, какія глубины кроются въ его душѣ. Для иныхъ такой часъ никогда не приходитъ, и пусть они почіютъ съ благодарностью къ судьбѣ. Вы мнѣ принесли этотъ часъ, вы обрушили его на меня, — и вотъ это море (говоря это, онъ билъ себя въ грудь)… это море взволновалось до самаго дна.

— Мистеръ Гедстонъ, довольно я слышала! Позвольте остановить васъ на этомъ. Такъ будетъ лучше и для меня, и для васъ… Пойдемте, поищемте брата.

— Нѣтъ, я долженъ высказать все, и я выскажу. Я терзался все это время съ того дня, когда былъ принужденъ замолчать, не договоривъ всего до конца… Вы встревожились, испугались… Вотъ и еще мое несчастье, что я не могу говорить съ вами или о васъ, не спотыкаясь на каждомъ слогѣ, а не то перепутаю всѣ мысли и заврусь до безумія… Ничего, это сторожъ фонари зажигаетъ. Онъ сейчасъ уйдетъ… Умоляю васъ, пройдемтесь еще разъ вокругъ этой ограды. Вамъ нѣтъ причины тревожиться: я могу сдержать себя и сдержу.

Она покорилась. Да и что другое ей оставалось? Въ молчаніи они двинулись дальше. Одинъ за другимъ засвѣтились огоньки фонарей, казалось, отдаляя отъ нихъ холодную сѣрую колокольню, и вотъ они снова остались одни. Онъ не сказалъ ни слова, пока они не воротились къ тому мѣсту, гдѣ онъ прервалъ свою рѣчь. Тутъ онъ опять остановился и опять ухватился за камень. Говоря то, что было сказано далѣе, онъ ни разу не взглянулъ на нее: онъ упорно, не отводя глазъ, глядѣлъ на этотъ камень и пошатывалъ его.

— Вы знаете, что я хочу сказать. Я люблю васъ. Я не знаю, что чувствуютъ другіе, когда говорятъ эти слова. Но я знаю, что чувствую я. Я чувствую влеченіе, неодолимое, страшное, которому противиться не могу: оно охватываетъ все мое существо. Вы можете завлечь меня въ огонь и въ воду; вы можете завлечь меня на висѣлицу; вы можете завлечь меня на смерть. Вы можете меня завлечь на то, что для меня страшнѣе смерти, — на публичный позоръ. Вотъ отъ этого то и отъ того, что у меня при васъ путаются мысли, я никуда не гожусь: потому я и сказалъ, что вы меня уничтожаете. Но если бы… если бы вы приняли мое предложеніе, вы могли бы съ одинаковой силой повлечь меня къ добру. Положеніе мое вполнѣ обезпечено, и вы бы ни въ чемъ не нуждались. Репутація моя стоитъ высоко и была бы щитомъ для вашей. Видя меня за моей работой, убѣдившись, что я дѣлаю свое дѣло добросовѣстно и хорошо, что всѣ меня уважаютъ, вы, можетъ быть, стали бы гордиться мной. О, какъ бы я объ этомъ старался! Я отбросилъ въ сторону все, что могло идти въ разрѣзъ съ моимъ рѣшеніемъ просить васъ быть моей женой, и прошу васъ объ этомъ отъ всего моего сердца. Вашъ братъ одобряетъ мое рѣшеніе, и мы бы стали жить всѣ вмѣстѣ и вмѣстѣ работать. Я бы оказывалъ ему во всемъ мое содѣйствіе и поддержку… Не знаю, что еще прибавить къ тому, что я уже сказалъ. Пожалуй, я только ослабилъ бы то, что и безъ того дурно выражено. Прибавлю только, что я требую отъ васъ серьезнаго отвѣта, такъ какъ самъ я не шучу.

Стертая въ порошокъ известка изъ подъ камня, который онъ шаталъ, сыпалась на мостовую какъ бы въ подтвержденіе его словъ.

— Мистеръ Гедстонъ…

— Постойте! — Прежде чѣмъ вы будете отвѣчать, молю васъ — пройдемтесь еще вокругъ ограды. Это дастъ вамъ лишнюю минуту подумать, а мнѣ собраться съ силами.

Опять она уступила мольбѣ, и снова вернулись они на то же мѣсто, и снова онъ заработалъ надъ камнемъ.

— Ну что же, — заговорилъ онъ, повидимому поглощенный этимъ занятіемъ: — да или нѣтъ?

— Мистеръ Гедстонъ, я искренно вамъ благодарна, благодарна отъ всей души за вашу любовь. Надѣюсь, что вы скоро найдете достойную васъ жену и подругу и будете счастливы. Но я должна отвѣтить вамъ — нѣтъ.

— Не нужно ли вамъ немного поразмыслить… нѣсколько недѣль… можетъ быть, дней? — спросилъ онъ тѣмъ же сдавленнымъ голосомъ.

— Нѣтъ

— Окончательно ли въ: рѣшили и нѣтъ ли надежды на перемѣну въ мою пользу?

— Я окончательно рѣшила, мистеръ Гедстонъ, и обязана вамъ отвѣтить: нѣтъ, никакой.

Онъ повернулся къ ней и стукнулъ стиснутой рукой по камню съ такой силой, что до крови ссадилъ себѣ кожу на суставахъ.

— Если такъ, — сказалъ онъ рѣзко измѣнившимся тономъ, — если такъ, — дай Богъ, чтобъ мнѣ не довелось его убить!

Мрачный взглядъ ненависти и мести, которымъ сопровождались эти слова, сорвавшіяся съ его блѣдныхъ губъ помимо его воли, — неумолимый, страшный взглядъ, съ которымъ онъ стоялъ теперь, протянувъ впередъ окровавленную руку, какъ будто она была оружіемъ, только что нанесшимъ смертельный ударъ, — такъ напугалъ Лиззи, что она повернулась бѣжать. Но онъ схватилъ ее за руку.

— Пустите меня, мистеръ Гедстонъ! Я буду звать на помощь!

— Это мнѣ слѣдовало бы звать на помощь, — сказалъ онъ, — вы не знаете, какъ я нуждаюсь въ ней.

Его исказившееся лицо въ ту минуту, когда она пятилась передъ нимъ, выглядывая кругомъ, не видно ли Чарли, и не зная, что ей дѣлать, могло бы во всякое другое время вырвать у нея крикъ ужаса. Но вдругъ это лицо окаменѣло, какъ будто подъ рукою смерти.

— Вотъ!.. Вы видите, я овладѣлъ собой. Выслушайте же меня до конца.

Съ полнымъ самообладаніемъ женщины, сознающей свое человѣческое достоинство, какъ будто припомнивъ всю свою жизнь, въ которой она привыкла опираться только на себя, вспомнивъ и о своемъ правѣ считать себя свободной отъ всякой отвѣтственности передъ этимъ человѣкомъ, она высвободила изъ его руки свою руку, прямо глядя ему въ глаза. Никогда еще не казалась она ему такой прекрасной. Когда онъ взглянулъ на нее, на его глаза точно упала темная тѣнь, какъ будто она вытягивала изъ него даже свѣтъ его глазъ.

— Теперь по крайней мѣрѣ я не оставлю ничего недосказаннымъ, — продолжалъ онъ, крѣпко скрестивъ руки, очевидно затѣмъ, чтобы удержаться отъ какого-нибудь бѣшенаго порыва: — теперь я по крайней мѣрѣ не буду, какъ прежде, мучиться мыслью, что упустилъ случай. Мистеръ Юджинъ Рейборнъ…

— Такъ это о немъ вы говорили съ такимъ неудержимымъ бѣшенствомъ? — смѣло спросила она.

Онъ закусилъ губы, поглядѣлъ на нее и не отвѣтилъ ни слова.

— Такъ это мистеру Рейборну вы грозили? — повторила она свой вопросъ.

Опять онъ поглядѣлъ на нее, закусивъ губы, и опять ничего не сказалъ.

— Вы просили выслушать васъ, а сами не хотите говорить. Позвольте мнѣ пойти отыскать брата.

— Постойте! Я никому не грозилъ.

Ея взглядъ на мгновеніе упалъ на его окровавленную руку. Онъ поднесъ ее ко рту, вытеръ о рукавъ и опять скрестилъ руки.

— Мистеръ Юджинъ Рейборнъ…-- началъ онъ снова.

— Зачѣмъ вы все твердите это имя, мистеръ Гедстонъ?

— Затѣмъ, что это имя — текстъ для тѣхъ немногихъ словъ, которыя мнѣ остается сказать. Замѣтьте, въ этомъ нѣтъ угрозы. Если я буду грозить, остановите меня… Мистеръ Юджинъ Рейборн …

Едва ли у него могла бы вырваться угроза страшнѣй той, которая таилась въ его способѣ произношенія этого имени.

— Мистеръ Юджинъ Рейборнъ повадился къ вамъ. Вы принимаете его услуги. Вы довольно охотно слушаете его. Я это знаю не хуже его самого.

— Мистеръ Рейборнъ былъ внимателенъ и добръ ко мнѣ въ тяжелые для меня дни, послѣ смерти моего отца, когда мое горе омрачалось еще подозрѣніемъ, падавшимъ на его память, — сказала Лиззи гордо.

— Конечно, это было очень любезно со стороны мистера Юджина Рейборна. Онъ добрый человѣкъ — что и говорить!

— Для васъ-то онъ, я думаю, ничто, — сказала она съ негодованіемъ, котораго уже не могла подавить.

— О, нѣтъ! Вы ошибаетесь. Онъ для меня очень многое.

— Чѣмъ же онъ можетъ быть для васъ?

— Онъ можетъ быть мнѣ между прочимъ соперникомъ, — сказалъ Брадлей.

— Мистеръ Гедстонъ! — воскликнула Лиззи съ запылавшимъ лицомъ. — Низко съ вашей стороны говорить со мной въ этомъ тонѣ!.. Впрочемъ я даже рада этому: это даетъ мнѣ смѣлость сказать вамъ прямо, что вы не нравитесь мнѣ, что вы никогда мнѣ не нравились съ самаго начала, и что ни одно живое существо не виновато въ томъ впечатлѣніи, которое вы произвели на меня.

Голова его склонилась на мигъ, какъ будто подъ непосильнымъ гнетомъ, затѣмъ онъ снова поднялъ ее и смочилъ языкомъ себѣ губы.

— Мнѣ остается прибавить еще немногое. Все то, что вы сейчасъ сказали о мистерѣ Юджинѣ Рейборнѣ, я зналъ съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ меня начало тянуть къ вамъ. Я всячески отбивался отъ мысли о немъ, но напрасно. Съ мистеромъ Юджиномъ Рейборномъ въ головѣ я шелъ сюда. Съ мистеромъ Юджиномъ Рейборномъ въ головѣ я говорилъ теперь съ вами. Съ мистеромъ Юджиномъ Рейборномъ въ головѣ я забракованъ сейчасъ и отвергнутъ.

— Если вы такъ называете то, что я поблагодарила васъ за ваше предложеніе и отклонила его, то моя ли въ томъ вина, мистеръ Гедстонъ? — проговорила Лиззи, почти въ такой же мѣрѣ жалѣя его въ его жестокой борьбѣ, въ какой онъ пугалъ и отталкивалъ ее.

— Я вѣдь не жалуюсь, — отвѣтилъ онъ горько, — я только устанавливаю фактъ. Мнѣ приходилось подавлять въ себѣ чувство собственнаго достоинства, когда, несмотря на мистера Юджина Рейборна, я поддавался влеченію къ вамъ. Можете теперь представить себѣ, какъ низко я упалъ въ своихъ глазахъ.

Она была оскорблена и раздражена, но удержалась изъ уваженія къ его страданію и ради дружбы брата къ нему.

— Мое достоинство лежитъ у него подъ ногами, — продолжалъ Брадлей, какъ то странно разводя руками и бѣшено грозя ими камнямъ мостовой. — Помните это: мое достоинство лежитъ подъ ногами у этого молодца, и онъ топчетъ его и торжествуетъ надъ нимъ.

— Ничего подобнаго онъ не дѣлаетъ! — сказала Лиззи.

— Дѣлаетъ! — повторилъ Брадлей гнѣвно. — Я стоялъ передъ нимъ лицомъ къ лицу: онъ бросилъ меня въ грязь своего презрѣнія и наступилъ на меня. Почему? — Потому, что онъ заранѣе торжествовалъ, зная, что мнѣ заготовлено къ нынѣшнему дню.

— Ахъ, мистеръ Гедстонъ, вы говорите въ состояніи невмѣняемости!

— Въ полномъ умѣ. Я хорошо знаю, что говорю… Теперь я все сказалъ. И помните: я никому не грозилъ, я только показалъ вамъ, какъ обстоитъ дѣло, какъ оно обстоитъ до сихъ поръ.

Въ эту минуту показался Чарли. Она кинулась къ нему и взяла его подъ руку. Брадлей пошелъ за ней и положилъ свою тяжелую руку на другое плечо мальчика.

— Гексамъ, я иду домой. Мнѣ надо пройтись одному. Я ни съ кѣмъ не могу теперь говорить; я пойду и запрусь въ своей комнатѣ. Дайте мнѣ уйти на полчаса раньше и не тревожьте меня, когда вернетесь. Утромъ вы застанете меня за работой, какъ всегда.

Онъ стиснулъ руки и, испустивъ отрывистый, нечеловѣческій вопль, пошелъ своею дорогой. Брать и сестра остались одни на безлюдномъ кладбищѣ. Они смотрѣли другъ на друга при свѣтѣ фонаря. Лицо мальчика потемнѣло, и онъ грубо сказалъ:

— Что это значитъ? Что ты сдѣлала моему лучшему другу? Скорѣе — всю правду!

— Чарли! — взмолилась сестра, — не говори со мной такимъ тономъ!

— Я не въ такомъ настроеніи, чтобы разбирать и взвѣшивать слова, — отвѣтилъ онъ рѣзко. — Говори: что ты тутъ натворила? Отчего мистеръ Гедстонъ ушелъ отъ насъ такимъ образомъ?

— Онъ просилъ меня… ты самъ знаешь, Чарли… онъ просилъ меня быть его женой.

— Ну? — перебилъ мальчикъ нетерпѣливо.

— И я должна была отвѣтить ему, что я не могу.

— Должна была отвѣтить! — повторилъ онъ сквозь зубы и грубо оттолкнулъ ее. — Должна была — скажите пожалуйста! Да знаешь ли ты, что онъ стоить пятидесяти такихъ, какъ ты?

— Очень можетъ быть, Чарли. Но все-таки я не могу выйти за него.

— Ты вѣрно хочешь сказать, что ты не стоишь его, не можешь его оцѣнить и сама это сознаешь?

— Я хочу сказать, что онъ мнѣ не нравится и что я никогда не выйду за него.

— Однако ты примѣрная сестра, ей-Богу! — проговорилъ язвительно брать. — Олицетворенное безкорыстіе, можно сказать! Такъ значить всѣмъ моимъ стараніямъ забыть прошлое, выйти въ люди и тебя вытащить за собой такъ и пропадать по милости твоихъ глупыхъ причудъ? Такъ, что ли?

— Я не хочу упрекать тебя, Чарли.

— Слышите, что она говорить! — вскрикнулъ мальчикъ, озираясь кругомъ, точно онъ искалъ свидѣтелей въ обступавшей ихъ темнотѣ: она не хочетъ меня упрекать! Бьется изо всѣхъ силъ, чтобы разрушить и мое, и свое счастье, и не хочетъ меня упрекать!.. Ты эдакъ, чего добраго, скажешь, что не хочешь упрекать мистера Гедстона за то, что онъ спустился изъ сферы, которую онъ украшаетъ собой, спустился къ твоимъ ногамъ для того, чтобы ты, ты оттолкнула его!

— Нѣтъ, Чарли. Я только скажу тебѣ, какъ сказала и ему самому, что благодарна ему за его любовь, но жалѣю, зачѣмъ такъ случилось, и надѣюсь, что онъ сдѣлаетъ лучшій выборъ и будетъ счастливъ съ другой.

Очерствѣвшее сердце мальчика немного смягчилось, когда онъ взглянулъ на нее, терпѣливую маленькую няню его младенческихъ лѣть, терпѣливую подругу, наставницу и заступницу его отрочества, сестру, забывшую о себѣ и столько для него сдѣлавшую. Онъ взялъ ее подъ руку, и голосъ его былъ почти нѣженъ, когда онъ сказалъ:

— Ну полно, Лиззи, что намъ ссориться? Будемъ разсудительны: давай потолкуемъ, какъ брать съ сестрой. Согласна ты меня выслушать?

— О, Чарли, — проговорила она сквозь дрожавшія въ голосѣ слезы, — развѣ я когда-нибудь не слушаю тебя? И сколько горькаго приходится мнѣ слышать!..

— Я очень объ этомъ жалѣю. Право, Лиззи, — искренно жалѣю. Но ты сама выводишь меня изъ себя… Ну, слушай же: мистеръ Гедстонъ глубоко тебѣ преданъ. Онъ говорилъ мнѣ совершенно серьезно, что онъ не узнаетъ себя съ той минуты, какъ я познакомилъ его съ тобой. Вотъ тебѣ доказательство: миссъ Пичеръ, наша школьная учительница, молоденькая, хорошенькая и все такое, страшно влюблена въ него — всѣ это знаютъ, — а онъ даже и не смотритъ на нее, не хочетъ и слышать о ней: значитъ привязанность его къ тебѣ совершенно безкорыстна, не такъ ли? Ему было бы во всѣхъ отношеніяхъ выгоднѣе жениться на миссъ Пичеръ. Женясь же на тебѣ, онъ никакой выгоды не получаетъ, — вѣдь никакой?

— Никакой, Богу извѣстно.

— Прекрасно, — продолжалъ Чарли, — вотъ ужъ и есть кое-что въ его пользу, а это очень важно… Теперь обо мнѣ. Мистеръ Гедстонъ всегда старался меня выдвинуть, и отъ него зависитъ многое. Сдѣлавшись моимъ зятемъ, онъ не меньше, но еще больше заботился бы о моихъ успѣхахъ. Подумай только: мистеръ Гедстонъ приходитъ ко мнѣ съ самымъ лестнымъ для меня довѣріемъ. Онъ говоритъ мнѣ: «Я надѣюсь, что мой бракъ съ вашей сестрой будетъ вамъ по сердцу, Гексамъ, и, я думаю, окажется небезвыгоднымъ для васъ». Я отвѣчаю: «Ничему на свѣтѣ я не обрадовался бы такъ искренно, какъ этому, мистеръ Гедстонъ». Онъ говоритъ на это: «Такъ значитъ я могу положиться на вашу дружбу, Гексамъ, я могу разсчитывать, что вы замолвите за меня словечко вашей сестрѣ?» А я говорю: «Конечно, мистеръ Гедстонъ, тѣмъ болѣе, что я имѣю большое на нее вліяніе». Вѣдь это правда, Лиззи?

— Да, Чарли.

— Отлично! Вотъ видишь, дѣло пошло у насъ на ладъ съ тѣхъ поръ, какъ мы начали мирно бесѣдовать, какъ дружные братъ и сестра. Хорошо. Теперь о тебѣ. Какъ жена мистера Гедстона, ты заняла бы солидное, уважаемое положеніе въ обществѣ, навсегда раздѣлалась бы съ прошлымъ, съ тяжелыми воспоминаніями о рѣкѣ и обо всемъ, что съ нею связано, и тоже навсегда освободилась бы отъ разныхъ кукольныхъ швей, ихъ пьянчужекъ-отцовъ и тому подобной дряни. Я не хочу унижать миссъ Джонни Ренъ: дай Богъ ей здоровья и всего лучшаго въ ея скромномъ положеніи. Но такая подруга была бы тебѣ уже не подъ стать, если бы ты вышла за мистера Гедстона… Ну такъ какъ же, Лиззи? Ты сама теперь видишь, что и для мистера Гедстона, и для меня, и для тебя самой это было бы во всѣхъ отношеніяхъ лучшее, чего мы могли бы только пожелать.

Они тихо шли рука объ руку, пока онъ говорилъ; теперь же онъ остановился взглянуть, какое впечатлѣніе произвела на нее его рѣчь. Ея глаза глядѣли на него, но такъ какъ въ нихъ нельзя было прочесть ничего похожаго на уступку, а она молчала, то онъ опять двинулся впередъ. Когда онъ снова заговорилъ, въ его голосѣ слышалось неудовольствіе, хоть онъ и старался его скрыть:

— При томъ вліяніи, какое я имѣю на тебя, Лиззи, было бы, можетъ быть, лучше, если бы я потолковалъ съ тобой до объясненія мистера Гедстона. Но все, что я говорилъ о немъ раньше, — мои лестные отзывы о немъ казались мнѣ настолько ясными и неотразимыми, и кромѣ того я всегда зналъ тебя за такую разсудительную и умную дѣвушку, что это было ошибкой съ моей стороны, но вѣдь ее легко поправить. Для этого тебѣ стоитъ только сказать, чтобы я шелъ домой и передалъ мистеру Гедстону, что все случившееся еще не конецъ и что, можетъ быть, понемножку все устроится.

Онъ опять остановился. Блѣдное личико глядѣло на него тревожно и любовно, но дѣвушка молча покачала головой.

— Что жъ ты молчишь? Говорить, что ли, разучилась? — рѣзко спросилъ братъ.

— Очень не хочется мнѣ говорить, Чарли. Но если надо, — изволь. Я не могу уполномочить тебя сказать что-нибудь утѣшительное мистеру Гедстону, — никакъ не могу. Мнѣ нечего передавать ему больше послѣ того, что я сказала ему сегодня разъ навсегда.

— И эта дѣвченка еще смѣетъ называть себя моей сестрой! — крикнулъ мальчикъ, презрительно отталкивая ее.

— Чарли, мой другъ, опять ты за прежнее! Ты почти ударилъ меня, и это уже не въ первый разъ. Не обижайся на меня: я не думаю — Боже меня отъ этого сохрани! — я не думаю, чтобы ты это съ умысломъ. Но ты и самъ не подозрѣваешь, какъ ты теперь далекъ отъ меня.

— Ладно! — проворчалъ онъ, не обращая вниманія на выговоръ и чувствуя только горечь собственной неудачи. — Я знаю, что все это значитъ, но предупреждаю: тебѣ не удастся опозорить меня.

— Это и значить только то, что я тебѣ сказала, Чарли, а больше ничего.

— Неправда! — воскликнулъ онъ съ гнѣвомъ. — И ты сама это знаешь. Это значить: твой драгоцѣнный мистеръ Рейборнъ, — вотъ что это значить.

— Чарли! Въ память нашей прежней дружбы, не говори такихъ вещей!

— Повторяю: не удастся тебѣ меня опозорить, — продолжалъ онъ, не слушая. — Разъ я вылѣзъ изъ грязи, тебѣ ужъ не стащить меня назадъ — никогда! Если я прекращу всякія сношенія съ тобой, твой позоръ меня не коснется. А я теперь знать тебя не хочу!

— Чарли! Много разъ въ такую точно ночь, какъ эта, я сидѣла на улицѣ, укачивая тебя на рукахъ. Откажись отъ этихъ словъ, не говори даже, что жалѣешь о нихъ, только откажись, — и мое сердце будетъ попрежнему открыто для тебя.

— Не откажусь. Я готовъ даже повторитъ. Ты черствая эгоистка и вѣроломная сестра. У меня съ тобой все покончено. Покончено навсегда!

Онъ вскинулъ вверхъ свою неблагодарную руку, какъ бы ставя преграду между собой и сестрой, повернулся на каблукахъ и пошелъ прочь. Молча, не шевелясь, стояла она на томъ же мѣстѣ, покуда бой часовъ на колокольнѣ не вывелъ ея изъ столбняка. Она тронулась съ мѣста. Но тутъ, когда она вышла наконецъ изъ своего оцѣпенѣнія, вырвались наружу слезы, замороженныя холоднымъ сердцемъ себялюбиваго брата. «О, если бы мнѣ лечь тутъ, подлѣ мертвыхъ!» и еще: «Чарли, Чарли! это ли конецъ нашихъ картинокъ въ огнѣ?!» — вотъ и все, что она сказала, склонившись лицомъ на сложенныя руки надъ каменной верхушкой ограды.

Въ это время мимо проходилъ какой-то человѣкъ и уже прошелъ было, но вдругъ остановился и оглянулся на нее. Это былъ сгорбленный старикъ въ широкополой шляпѣ съ низкой тульей и въ долгополомъ сюртукѣ. Послѣ недолгаго колебанія онъ повернулъ назадъ и, подойдя ближе, съ участіемъ сказалъ:

— Простите, молодая женщина, что я первый заговариваю съ вами, но я вижу — вы чѣмъ-то разстроены. Я не могъ пройти мимо и оставить васъ тутъ одну въ слезахъ. Скажите, чѣмъ я могу вамъ помочь? Что я могу сдѣлать, чтобы успокоить васъ?

При первомъ звукѣ этихъ ласковыхъ словъ она подняла голову и радостно воскликнула:

— О, мистеръ Райя, это вы!

— Дочь моя, я изумленъ: я говорилъ, какъ съ чужою, — отвѣтилъ старикъ. — Возьми мою руку, — возьми скорѣе и пойдемъ. Что тебя печалитъ? Кто тебя огорчилъ? Бѣдная дѣвушка! Бѣдная дѣвушка!

— Мой братъ на меня разсердился и отказался отъ меня! — рыдала Лиззи.

— Неблагодарный онъ песъ! — сказалъ еврей гнѣвно. — Оставь его. Отряхни прахъ отъ ногъ твоихъ и оставь его… Пойдемъ со мной, дочь моя, пойдемъ въ мой домъ: это близко, только улицу перейти. Подожди у меня, пока миръ осѣнитъ твою душу, и глаза просохнутъ отъ слезъ, а гамъ я провожу тебя домой. Теперь ужъ поздно, дорога не близкая, а сегодня на улицахъ много празднаго люда.

Она взяла его подъ руку, и они тихонько вышли изъ ограды. Не успѣли они повернуть въ первую улицу, какъ какая-то мужская фигура, слонявшаяся тутъ уже довольно давно, съ замѣтнымъ нетерпѣніемъ озираясь вокругъ, кинулась къ нимъ со словами:

— Лиззи! Гдѣ же это вы были? Что это такое?..

Когда Юджинъ Рейборнъ обратился къ ней такимъ образомъ, она наклонила голову и плотнѣе прижалась къ старику. Пронзивъ молодого человѣка насквозь долгимъ, наблюдательнымъ взглядомъ, старикъ тоже опустилъ голову и молчалъ.

— Лиззи, въ чемъ дѣло?

— Мистеръ Рейборнъ, сейчасъ я не могу вамъ сказать. Я не могу сказать сегодня, и не знаю, скажу ли когда-нибудь… Прошу васъ, уйдите.

— Но, Лиззи, вѣдь я нарочно за вами. Я пообѣдалъ въ гостиницѣ здѣсь, по сосѣдству, и потомъ вышелъ, чтобы проводить васъ домой. Я вѣдь знаю, въ какіе часы вы возвращаетесь. Ужъ я ждалъ васъ, ждалъ… точно сторожъ или вѣрнѣе (тутъ онъ взглянулъ на Райю)… точно старый старьевщикъ-еврей.

Старикъ поднялъ глаза и снова пронзилъ его взглядомъ.

— Прошу васъ, мистеръ Рейборнъ, — очень прошу: оставьте меня съ этимъ моимъ другомъ; съ нимъ я въ безопасности… И еще вотъ что: пожалуйста берегите себя.

— Что за Удольфскія тайны? — проговорилъ Юджинъ удивленно. — Простите, если я осмѣлюсь спросить въ присутствіи этого пожилого джентльмена, кто онъ такой — сей другъ и защитникъ?

— Истинный другъ, которому можно довѣриться, — отвѣтила Лиззи.

— Я могу избавить его отъ обязанности охранять то, что ему ввѣрено, — сказалъ Юджинъ, и прибавилъ: — А все-таки, Лиззи, объясните мнѣ, въ чемъ дѣло.

— Она огорчена ссорой съ братомъ, — сказалъ старикъ, поднимая глаза.

— Ага, опять нашъ братецъ! — протянулъ Юджинъ съ легкимъ презрѣніемъ. — Братецъ нашъ не стоитъ того, чтобъ и думать о немъ, не только что плакать… Что же такое нашъ братецъ натворилъ?

Старикъ снова поднялъ глаза, серьезно взглянулъ на Юджина и потомъ на Лиззи, которая стояла, потупившись. Оба взгляда были такъ полны значенія, что даже Юджинъ немного опѣшилъ и только задумчиво промычалъ: «Гм!»

Оставаясь безмолвнымъ и опустивъ глаза, старикъ стоялъ съ невозмутимо-терпѣливымъ видомъ, держа Лиззи подъ руку. Съ своей укоренившейся привычкой къ терпѣнію онъ былъ готовъ, казалось, простоять тутъ неподвижно всю ночь.

— Если мистеръ Ааронъ, — заговорилъ наконецъ Юджинъ, вскорѣ найдя утомительнымъ ожиданіе, — если мистеръ Ааронъ будетъ такъ добръ, что уступитъ мнѣ свою обязанность, онъ освободится для занятій, которыя, вѣроятно, ожидаютъ его въ синагогѣ… Мистеръ Ааронъ, не будете ли вы настолько любезны?..

Но старикъ попрежнему стоялъ столбомъ.

— Прощайте, мистеръ Ааронъ, не смѣю васъ задерживать, — продолжалъ учтиво Юджинъ, но видя, что тотъ все молчитъ, обратился къ Лиззи: — Нашъ другъ, мистеръ Ааронъ, какъ будто глуховатъ немножко?

— Слухъ у меня очень хорошій, христіанскій господинъ, — спокойно отозвался старикъ, — но я не оставлю эту дѣвушку, пока не доведу ее до дому, какъ бы вы меня ни просили объ этомъ. Я могу послушаться только одного голоса: если она сама потребуетъ этого, я исполню. Я это сдѣлаю по ея просьбѣ и ни по чьей другой.

— Смѣю спросить — почему, мистеръ Ааронъ? — сказалъ Юджинъ, нисколько не смущаясь.

— Простите: если она спросить меня, я ей скажу, — отвѣтилъ старикъ. — Больше никому не скажу.

— Я васъ не спрашиваю, мистеръ Райя, и прошу васъ, отведите меня домой, — сказала Лиззи. — Мистеръ Рейборнъ, сегодня меня постигло горькое испытаніе, и я надѣюсь, вы не сочтете меня неблагодарной, скрытной или капризной за то, что я прошу васъ оставить меня. Ничего подобнаго нѣтъ. Я только чувствую себя несчастной. Бога ради, помните, что я вамъ сказала: пожалуйста, берегите себя.

— Милая Лиззи, — проговорилъ онъ тихимъ голосомъ, наклоняясь къ ней: — чего беречься? Кого?

— Того, кого недавно видѣли и разсердили.

Онъ презрительно щелкнулъ пальцами и засмѣялся.

— Пойдемте, — сказалъ онъ. — Ужъ если иначе нельзя, такъ мы съ мистеромъ Аарономъ раздѣлимъ ваше довѣріе и оба доставимъ васъ домой: мистеръ Ааронъ съ того бока, я съ этого. Шествіе сейчасъ же двинется въ путь съ позволенія мистера Аарона.

Онъ зналъ свою власть надъ нею. Онъ зналъ, что она не будетъ настаивать на его удаленіи. Онъ зналъ, что ей будетъ тяжело разстаться съ нимъ теперь, въ виду грозившей ему воображаемой опасности. Несмотря на все свое кажущееся легкомысліе и на свою безпечность, онъ зналъ все, что хотѣлъ знать, изъ завѣтныхъ помысловъ этой дѣвушки. И теперь, въ этотъ вечеръ, когда шелъ рядомъ съ ней, спокойный, веселый, пренебрегая всѣми препятствіями, такъ высоко стоящій въ своемъ самообладаніи, въ своемъ непринужденномъ остроуміи надъ угрюмой, неуклюжей принужденностью искателя ея руки и надъ себялюбивымъ задоромъ ея брата, такъ искренно преданный ей, тогда какъ другая, болѣе близкая, казалось бы, опора ей измѣнила, — какимъ огромнымъ преимуществомъ, какимъ всеподавляющимъ вліяніемъ владѣлъ онъ въ этотъ вечеръ! А если ко всему еще прибавить, что бѣдная дѣвушка только что слышала, какъ его поносили изъ-за нея, то чему же удивляться, что случайный, можетъ быть, тонъ серьезнаго участія, какимъ звучала его рѣчь и который еще рѣзче оттѣнялъ его безпечное отношеніе къ опасности, какъ будто съ умысломъ напущенное имъ на себя, чтобы успокоить ее, — что малѣйшее прикосновеніе его руки, каждый его взглядъ, — даже самый фактъ присутствія его подлѣ нея здѣсь, въ этой темной улицѣ, — были для нея проблесками какого-то высшаго, заколдованнаго міра, недоступнаго для низости и пошлости, глубоко ненавидимаго темными силами, врагами всего добраго и прекраснаго.

Райя не заговаривалъ больше о томъ, чтобы зайти къ нему, и они направились прямо къ тому дому, гдѣ жила Лиззи. Не доходя до дома, она простилась съ ними и вошла одна.

— Мистеръ Ааронъ, — обратился Юджинъ къ старику-еврею, оставшись съ нимъ вдвоемъ, — изъявляя вамъ мою благодарность за пріятную компанію, я долженъ теперь, къ моему прискорбію, разстаться съ вами и пожелать вамъ счастливаго пути.

— Сэръ, желаю вамъ покойной ночи и желаю еще, чтобы вы были не такъ беззаботны, — отвѣтилъ серьезно старикъ.

— Мистеръ Ааронъ, я тоже желаю вамъ покойной ночи, а такъ какъ, признаться сказать, вы чуть-чуть скучноваты, то желаю еще, чтобы вы были не такъ озабочены, — сказалъ на это Юджинъ, не смущаясь.

Но тутъ, когда роль его была сыграна и когда, повернувъ спину еврею, онъ сошелъ на этотъ день со сцены, гдѣ игралъ, его подвижное лицо омрачилось тѣнью заботы.

«Что гласитъ катехизисъ Ляйтвуда?» пробормоталъ онъ, останавливаясь закурить сигару. «Что изъ этого выйдетъ? Что ты дѣлаешь? Куда ты идешь?» — На всѣ эти вопросы теперь ужъ скоро послѣдуютъ отвѣты. «Ахъ!» вздохнулъ онъ тяжело.

Тяжелый вздохъ повторился, какъ эхо, часъ спустя, когда Райя, сидѣвшій на чьемъ-то темномъ крыльцѣ, противъ дома, гдѣ жила Лиззи, поднялся на ноги и пошелъ домой, крадучись въ своемъ старинномъ одѣяніи по обезлюдѣвшимъ улицамъ, точно духъ прошлаго.

XVI. Годовщина.

Собственноручно одѣваясь у себя на квартирѣ, надъ конюшнями, въ Дьюкъ-Стритѣ на Сентъ-Джемскомъ скверѣ, и слыша подъ собой лошадей за ихъ туалетомъ, почтенный мистеръ Твемло находитъ свое положеніе невыгоднымъ по сравненію съ положеніемъ этихъ благородныхъ животныхъ. Если, съ одной стороны, при немъ нѣтъ прислужника, который хлесталъ бы его, заставляя грубымъ окрикомъ переступать съ мѣста на мѣсто, то, съ другой стороны, у него и совсѣмъ нѣтъ прислужника. А такъ какъ всѣ суставы на пальцахъ, да и всѣ прочіе суставы кроткаго маленькаго джентльмена немножко ржавѣютъ по утрамъ, то ему, пожалуй, было бы даже пріятно, если бъ его привязали за голову къ двери его комнаты, ловко вытерли бы суконкой, окачивая при этомъ водой, и потомъ покрыли бы попоной, а самъ онъ принималъ бы лишь чисто-пассивное участіе въ этихъ многочисленныхъ операціяхъ.

Какъ управляется очаровательная Типпинсъ, украшая свою особу, чтобы дурачить мужчинъ, сіе извѣстно лишь граціямъ да ея камеристкѣ; но очень возможно, что и это привлекательное созданіе хоть и не предоставленное собственнымъ рессурсамъ, какъ Твемло, могло бы избавить себя отъ хлопотъ, сопряженныхъ съ ежедневнымъ реставрированіемъ своихъ чаръ, ибо относительно лица и шеи богиня эта представляетъ изъ себя нѣчто въ родѣ морского рака, каждое утро сбрасывающаго свою скорлупу и удаляющагося затѣмъ куда-нибудь въ укромное мѣсто, пока не окрѣпнетъ новая скорлупа.

Но возвратимся къ Твемло. Скромный маленькій джентльменъ кое-какъ обходится безъ прислужника: украсивъ свою тонкую шею воротничками и галстухомъ и натянувъ чистые нарукавники на свои костяшки, онъ отправляется завтракать. А съ кѣмъ же ему завтракать, какъ не со своими ближайшими сосѣдями Ламлями, обитающими въ Саквиль Стритѣ и извѣстившими его, что онъ сегодня встрѣтитъ у нихъ своего дальняго родственника мистера Фледжби? Грозный Снигсвортъ можетъ, сколько ему угодно, налагать свое табу на Фледжби, но смирный Твемло разсуждаетъ такъ: «Я не виноватъ, что онъ мнѣ родня, и встрѣтиться съ человѣкомъ у общихъ знакомыхъ еще не значитъ знаться съ нимъ».

Сегодня — день первой годовщины счастливаго бракосочетанія супруговъ Ламль, и день этотъ имѣетъ быть отпразднованъ званымъ завтракомъ, ибо обѣдъ, въ тѣхъ размѣрахъ роскоши, какіе желали бы ему сообщить радушные хозяева, затянулся бы, пожалуй, на такой же неопредѣленный срокъ, какъ и несуществующія великолѣпныя палаты, которыя они все собираются выстроить себѣ для житья и которыя уже свели съ ума отъ зависти столькихъ людей.

Итакъ, мистеръ Твемло съ немалыми затрудненіями ковыляетъ въ гости черезъ Пикадилли, съ грустью вспоминая счастливыя времена, когда онъ былъ прямѣе станомъ и не подвергался опасности попасть подъ колеса экипажей. Должно быть, это было въ тѣ далекіе дни, когда онъ еще надѣялся получить отъ страшнаго Снигсворта разрѣшеніе быть чѣмъ-нибудь въ жизни, то-есть еще до изданія этимъ великимъ богдыханомъ указа: «Поелику сей ничтожный смертный ничѣмъ отличиться не можетъ, то быть ему впредь и вовѣки бѣднымъ родственникомъ на моей пенсіи, а посему отнынѣ считать ему себя пенсіонеромъ».

Ахъ, Твемло, Твемло! Скажи мнѣ, маленькій, слабенькій, сѣденькій, человѣчекъ, — скажи, каковы-то сегодня твои завѣтные помыслы о той особѣ, что разбила твое сердце, когда оно еще было молодо-зелено, а волосы на твоей головѣ темнорусы? Скажи мнѣ правду: лучше или хуже, тяжелѣе или легче до сихъ поръ вѣрить мечтѣ, чѣмъ видѣть въ ней крокодила, заѣхавшаго твою жизнь? Скажи еще, Твемло, какой жребій счастливѣе: быть ли бѣднымъ родственникомъ знатнаго вельможи или стоять зимой по щиколку въ грязи, поя наемныхъ лошадей изъ ведра на извозчичьей биржѣ?..

Твемло ничего не говоритъ и идетъ дальше. Въ то время, когда онъ приближается къ подъѣзду дома Ламлей, къ тому же дому подъѣзжаетъ маленькая одноконная каретка съ сидящей въ ней божественной Типпинсъ. Божественная опускаетъ въ кареткѣ стекло и игриво хвалитъ бдительность своего кавалера, дожидающагося ее, чтобы высадить изъ экипажа. Твемло высаживаетъ ее съ такою бережной учтивостью, какъ будто она неподдѣльная драгоцѣнность, и затѣмъ они вмѣстѣ поднимаются наверхъ. Очаровательная Типпинсъ выдѣлываетъ при этомъ ногами какіе-то невиданные антраша, стараясь показать, что эти, несовсѣмъ твердые, ея члены прыгаютъ сами собой по врожденной прыткости.

— Здравствуйте, дорогая моя мистрисъ Ламль! Здравствуйте, милѣйшій мой Ламль. Какъ поживаете? — говорить леди Типпинсъ. — Когда же вы отправляетесь въ… какъ бишь зовутъ это мѣсто?.. не то Гай, не то Варвикъ… ну, да вы знаете… ѣсть фазановъ… А-а, Мортимеръ! Ваше имя, сэръ, вычеркнуто изъ списка моихъ обожателей, во-первыхъ, за непостоянство, во-вторыхъ, за трусливое бѣгство; но все-таки — какъ вы поживаете, злодѣй?.. Ага, да и вы здѣсь, мистеръ Рейборнъ! Васъ-то что могло сюда занести? Вѣдь мы можемъ быть заранѣе увѣрены, что вы будете хранить безмолвіе во все продолженіе банкета… Ну, а вы, Венирингъ, членъ парламента, какъ идутъ дѣла тамъ у васъ палатѣ и когда же вы наконецъ осадите съ мѣста этихъ ужасныхъ министровъ?.. Мистрисъ Beнирингъ, дорогая моя, неужто въ самомъ дѣлѣ правда, что вы каждый вечеръ ѣздите въ это душное мѣсто слушать скучную прозу всѣхъ этихъ господъ? Кстати, Венирингъ: что же вы-то не говорите рѣчей? Вѣдь вы еще и рта не раскрыли до сихъ поръ, а мы умираемъ отъ желаніи васъ послушать… Миссъ Подснапъ! Я въ восторгѣ, что вижу васъ. Папаша здѣсь? Нѣтъ? Мамаши тоже нѣтъ?.. О! мистеръ Бутсъ! Очарована!.. И мистеръ Бруэръ! Вся семья въ сборѣ.

Затѣмъ прелестная Типпинсъ осматриваетъ въ свой лорнетъ мистера Фледжби и прочихъ незнакомыхъ ей гостей, вертясь во всѣ стороны и лепеча со свойственною ей наивной стремительностью: «Нѣтъ ли еще кого изъ знакомыхъ?.. Кажется, нѣтъ… Тутъ никого. А тутъ? — Тоже». Мистеръ Ламль, весь блескъ и сіяніе, выдвигаетъ впередъ своего друга Фледжби, умирающаго отъ нетерпѣнія имѣть честь быть представленнымъ леди Типпинсъ. Мистеръ Фледжби, будучи представленъ, какъ будто что-то хочетъ сказать и какъ будто ничего не хочетъ сказать. Онъ послѣдовательно кажется о чемъ-то размышляющимъ, покорнымъ и огорченнымъ; затѣмъ онъ пятится на Бруэра, обходитъ вокругъ Бутса и увядаетъ вдали, на самомъ заднемъ планѣ, ощупывая свои бакенбарды, очевидно, въ надеждѣ, не выросли ли онѣ за пять минутъ, съ тѣхъ поръ, какъ онъ ихъ щупалъ въ послѣдній разъ. Но Ламль снова вытаскиваетъ его на авансцену, прежде чѣмъ онъ успѣлъ вполнѣ удосто вѣриться въ безплодіи почвы. Здоровье «Обаятельнаго», надо полагать, очень плохо, ибо Ламль, выдвигая его впередъ для новаго знакомства, снова представляетъ его, какъ «умирающаго». Только на этотъ разъ онъ «умираетъ» уже отъ нетерпѣнія быть представленнымъ мистеру Твемло.

Твемло подаетъ руку.

— Радъ познакомиться. Ваша матушка, сэръ, была мнѣ родней.

— Да, я слыхалъ; но моя мать была не въ ладахъ съ своей семьей, — находчиво откликается Фледжби.

— Вы живете въ городѣ? — спрашиваетъ Твемло.

— Безвыѣздно, — отвѣчаетъ Фледжби.

— Вы любите городъ? — снова спрашиваетъ Твемло, но оказывается тутъ же сбитымъ съ ногъ, ибо Фледжби принимаетъ этотъ вопросъ за обиду и говоритъ:

— Нѣтъ, не люблю.

Ламль пытается смягчить силу паденія замѣчаніемъ, что многіе не любятъ жить въ городѣ. Но когда на это Фледжби преспокойно возражаетъ, что онъ ни разу не слыхалъ о другомъ подобномъ случаѣ, нападеніе Твемло становится несомнѣннымъ проваломъ.

— Не слышно ли сегодня чего-нибудь новенькаго въ газетахъ? — говорить маленькій джентльменъ, возобновляя разговоръ съ большимъ присутствіемъ духа.

Фледжби ничего не слыхалъ.

— Ничего новаго, ни словечка, — говорить Ламль.

— Ни полслова, — вторитъ Бутсъ.

— Ни одной буквы, — закрѣпляетъ Бруэръ.

Исполненіе этой маленькой концертной пьесы замѣтно оживляетъ умы сознаніемъ исполненнаго долга, и машина заведена. Каждый изъ присутствующихъ чувствуетъ, что теперь ему легче переносить тягость своего пребыванія въ этой компаніи. Даже Юджинъ, который стоитъ у окна, мрачно раскачивая кисть отъ шторы, сообщаетъ ей теперь особенно сильный толчекъ, какъ будто безмолвно признавъ, что положеніе его несомнѣнно улучшилось.

Завтракъ поданъ. Сервировка пышная и бросается въ глаза, но съ какимъ-то самохвальнымъ и кочевымъ оттѣнкомъ театральныхъ декорацій. У мистера Ламля за стуломъ свой отдѣльный слуга, у Вемиринга за стуломъ алхимикъ. Оба являютъ собою интересную иллюстрацію той аксіомы, что слуги этого рода распадаются на два разряда: одинъ не довѣряетъ знакомымъ своего господина, другой — самому господину. Слуга мистера Ламля принадлежитъ ко второму разряду. Онъ, видимо, теряется въ изумленіи и совершенно падаетъ духомъ отъ того, что полиція такъ долго не арестуетъ его господина за уголовное преступленіе.

Венирингъ, членъ парламента, сидитъ но правую руку мистрисъ Ламль, Твемло по лѣвую. Мистрисъ Венирингъ, супруга члена парламента, имѣетъ справа леди Типпинсъ, а слѣва мистера Ламля. Но будьте увѣрены, что самый сильный огонь взглядовъ и улыбокъ мистера Ламля направленъ на маленькую Джорджіану. И будьте увѣрены, что возлѣ маленькой Джорджіаны, а слѣдовательно, подъ зоркимъ наблюденіемъ того же ловкаго джентльмена находится Фледжби.

Раза два или три въ продолженіе завтрака Твемло рѣзкимъ движеніемъ поворачиваетъ голову въ сторону мистрисъ Ламль, съ секунду смотритъ на нее вопросительно и затѣмъ говоритъ: «Извините». Обыкновенно за Твемло не водится такихъ странностей. Что же съ нимъ такое сегодня? — Дѣло въ томъ, что сегодня маленькій джентльменъ все время испытываетъ такое ощущеніе, какъ будто его сосѣдка съ правой стороны хочетъ съ нимъ заговорить, но, повернувшись къ ней, всякій разъ убѣждается, что онъ ошибся, и что глаза ея устремлены на Вениринга. Странно, что ощущеніе это не покидаетъ Твемло даже послѣ многократныхъ провѣрокъ, но это такъ.

Леди Типпинсъ, которая, не теряя времени, вкушаетъ отъ плодовъ земныхъ (со включеніемъ въ эту категорію и винограднаго сока), вскорѣ оживляется и прилагаетъ всѣ свои старанія извлечь искру изъ Мортимера Ляйтвуда. Между посвященными условлено разъ навсегда, что сей невѣрный обожатель миледи долженъ сидѣть за столомъ противъ нея, дабы ей было удобнѣе высѣкать изъ него огонь остроумія. Въ промежуткахъ между созерцаніемъ Мортимера, ѣдой и питьемъ эта красавица вдругъ вспоминаетъ, что какъ-то разъ у Вениринговъ, въ присутствіи общества, которое и теперь налицо, этотъ джентльменъ разсказывалъ исторію о «человѣкѣ невѣдомо откуда», — исторію, которая впослѣдствіи «пріобрѣла такой трагическій интересъ».

— Да, леди Типпинсъ, воистину такъ, — соглашается Мортимеръ.

— Ну, такъ мы ожидаемъ отъ васъ, что вы поддержите свою репутацію и разскажете намъ еще что-нибудь, — говоритъ эта фея.

— Нѣтъ, леди Типпинсъ, я тогда истощился на всю жизнь и теперь изъ меня ничего больше не выжмешь.

Мортимеръ такимъ образомъ парируетъ ударъ, думая про себя, что при другихъ условіяхъ не ему, а Юджину надлежало бы быть присяжнымъ острякомъ и что въ этой компаніи, гдѣ Юджинъ упорно безмолвствуетъ, онъ, Мортимеръ, является, такъ сказать, тѣнью своего друга.

— Нѣтъ, какъ хотите, — продолжаетъ приставать очаровательная Типпинсъ: — я твердо рѣшилась вытянуть изъ васъ еще что-нибудь. Измѣнникъ! постойте: что я еще такое слышала о комъ-то, тоже пропавшемъ безъ вѣсти?

— Такъ какъ вы слышали, то, можетъ быть, вы намъ и разскажете, — отвѣчаетъ Мортимеръ.

— Чудовище, прочь! — игриво вскрикиваетъ миледи и прибавляетъ: — Вашъ же золотой мусорщикъ направилъ меня къ вамъ за этимъ разсказомъ.

Тутъ мистеръ Ламль вступаетъ въ разговоръ, громко провозглашая:

— Продолженіе исторіи человѣка "невѣдомо откуда! "

За этимъ провозглашеніемъ слѣдуетъ общее молчаніе.

— Увѣряю васъ, господа, — говоритъ Ляйтвудъ, обводя взглядомъ присутствующихъ, — увѣряю васъ, что мнѣ совершенно нечего разсказывать. — Но послѣ того, какъ Юджинъ шепнулъ ему: «Да ну, ужъ разскажи!» онъ спѣшитъ поправиться, прибавивъ: — По крайней мѣрѣ ничего такого, что стоило бы разсказать.

Бутсъ и Бруэръ тотчасъ же соображаютъ, что, напротивъ, это навѣрно стоитъ разсказать, и становятся учтиво назойливыми. Beнирингъ, конечно, тоже заранѣе увѣренъ, что разсказъ долженъ быть въ высшей степени интересенъ. Впрочемъ всѣ остальные понимаютъ безъ словъ, что вниманіе Вениринга, какъ досточтимаго члена палаты, поглощено государственными дѣлами и лишь съ трудомъ удерживается на постороннихъ вещахъ.

— Я вижу, господа, вы готовитесь слушать, — снова говоритъ Мортимеръ: — пожалуйста не трудитесь, потому что я кончу гораздо раньше, чѣмъ вы успѣете принять удобное положеніе для этой цѣли. Моя сказка похожа…

— На сказку про бѣлаго бычка, — нетерпѣливо перебиваетъ Юджинъ. — «Ты говоришь, я говорю… Не начать ли намъ сказку съ конца?» Ну, начинай да и кончай скорѣе!

Юджинъ произноситъ это съ оттѣнкомъ досады, откинувшись на спинку стула и мрачно глядя на леди Типпинсъ, которая игриво киваетъ ему головой, какъ своему «милому медвѣжонку», тонко намекая этимъ, что она «красавица», а онъ «звѣрь» {Изъ извѣстной сказки о красавицѣ, вышедшей замужъ за принца, превращеннаго злою волшебницей въ медвѣдя.}.

Мортимеръ продолжаетъ:

— Сказаніе, на которое, какъ я полагаю, намекала моя плѣнительная визави, состоитъ въ слѣдующемъ. Недавно нѣкая молодая дѣвица, по имени Лиззи Гексамъ, дочь умершаго Джемса Гексама (Гаффера тожъ), который, если припомните, нашелъ тѣло «человѣка невѣдомо откуда», какимъ-то таинственнымъ путемъ получила отъ Райдергуда, другого промышленника того же типа, полное отреченіе отъ всѣхъ обвиненій, взведенныхъ имъ на ея отца. Обвиненіямъ этимъ никто и раньше не вѣрилъ, ибо Рогъ Райдергудъ еще въ юности своей игралъ въ большую игру такими обвиненіями. Какъ бы то ни было упомянутое отреченіе дошло до Лиззи Гексамъ, какъ будто въ это дѣло вмѣшался какой-то таинственный персонажъ въ темномъ плащѣ и мрачно надвинутой шляпѣ, а ею было переправлено, для реабилитаціи памяти ея отца, къ моему кліенту мистеру Боффину. А такъ какъ у меня никогда не было другого кліента да, вѣроятно, никогда и не будетъ (надѣюсь, вы мнѣ простите эту вульгарную оговорку), то я немного имъ горжусь, какъ рѣдкимъ произведеніемъ природы, пожалуй, что единственнымъ въ своемъ родѣ.

Хотя по виду и спокойный, какъ всегда, Ляйтвудъ въ душѣ далеко не спокоенъ. Не глядя на Юджина, онъ чувствуетъ, что въ присутствіи Юджина этотъ предметъ разговора есть вещество весьма воспламенительнаго свойства.

— Ну-съ, такъ вотъ, этотъ рѣдкій экземпляръ, — продолжаетъ онъ, — составляющій единственное украшеніе моего профессіональнаго музея, приказалъ своему секретарю, экземпляру изъ породы крабовъ-отшельниковъ, которую зовутъ, кажется, Шоксмитъ… но дѣло не въ этомъ, назовемъ его хоть Артишокомъ — это все равно… приказалъ ему войти въ сношенія съ Лиззи Гексамъ. Артишокъ изъявляетъ готовность и пытается исполнить порученіе, но это ему не удается.

— Какъ не удается? — спрашиваетъ Бутсъ.

— Отчего? — спрашиваетъ Бруэръ.

— Извините, — отвѣчаетъ Ляйтвудъ, — я долженъ минутку помедлить отвѣтомъ, иначе мы погрѣшимъ противъ постепеннаго развитія интереса. Такъ какъ Артишоку не удалось исполнить порученія, то мой кліентъ передаетъ его мнѣ. Я принимаю охотно, ибо намѣренія моего кліента клонятся ко благу предмета его. розысковъ. Я готовлюсь вступитъ въ переговоры съ молодой особой; случайно у меня даже имѣются для этого особые пути (тутъ онъ украдкой бросаетъ взглядъ на Юджина), но и мнѣ это не удается, потому что молодая особа исчезла.

Общее эхо: «Исчезла?!»

— Улетучилась — никто не знаетъ какъ, никто не знаетъ — куда. Тугъ и конецъ сказанію, на которое намекала моя досточтимая и плѣнительная визави.

Съ очаровательнымъ тоненькимъ визгомъ леди

Типпинсъ высказываетъ увѣренность, что скоро «всѣхъ насъ до одного найдутъ убитыми въ нашихъ постеляхъ». Мрачный Юджинъ бросаетъ на нее при этомъ такой взглядъ, какъ будто съ него довольно было бы лишь нѣкоторыхъ жертвъ. Мистрисъ Венирингъ, супруга члена парламента, говоритъ, что стоить услышать о такомъ таинственномъ происшествіи, и будеть страшно отойти отъ ребенка. Венирингъ, членъ парламента, словно дѣлая запросъ въ палатѣ общинъ, освѣдомляется, слѣдуетъ ли разумѣть выраженіе «улетучилась» въ томъ смыслѣ, что молодую особу просто унесли крылатые духи, или же что ей нанесенъ какой-либо вредъ.

За Ляйтвуда отвѣчаетъ Юджинъ, и отвѣчаетъ торопливо и раздраженно:

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, этого онъ не думаетъ; онъ думаетъ, что она скрылась добровольно, но скрылась, во всякомъ случаѣ, безъ слѣда.

Однако супружеское счастіе супруговъ Ламль настолько важный сюжетъ, что нельзя же дать ему улетучиться, какъ улетучились убійца Гармона, мистеръ Юлій Гандфордъ и Лиззи Гексамъ. А потому Венирингъ считаетъ своимъ долгомъ вернуть все обрѣтающееся передъ нимъ стадо въ загонъ, изъ котораго оно разбрелось. И кому же всѣхъ приличнѣе ораторствовать о счастіи супруговъ Ламль, какъ не ему, считающему ихъ самыми дорогими и старинными своими друзьями? И къ какой аудиторіи всего приличнѣе ему конфиденціально обратиться съ этимъ сюжетомъ, какъ не къ предстоящей передъ нимъ и состоящей изъ самыхъ старинныхъ и самыхъ дорогихъ его друзей?

Итакъ, опустивъ формальную процедуру вставанья, Венирингъ начинаетъ маленькую, семейнаго характера рѣчь, постепенно переходящую въ парламентскій спичъ и удостовѣряющую слушателей въ томъ, что онъ, Beнирингъ, видитъ за этимъ столомъ своего дорогого друга Твемло, ровно годъ тому назадъ въ этотъ самый день вручившаго его дорогому другу Ламлю прекрасную руку его дорогого друга Софроніи, а также въ томъ, что онъ видитъ за этимъ столомъ своихъ дорогихъ друзей Бутса и Бруэра, присоединенія которыхъ къ нему въ тотъ періодъ, когда къ нему же примкнула и дорогой его другъ леди Типпинсъ, онъ никогда не забудетъ, пока память не измѣнитъ ему. Но онъ считаетъ себя въ правѣ замѣтить, что ему недостаетъ за этимъ столомъ его дорогого стараго друга Подснапа, хотя сей послѣдній достойно представленъ здѣсь его дорогимъ юнымъ другомъ Джорджіаной. Далѣе онъ видитъ за этимъ столомъ (послѣднюю фразу онъ возглашаетъ съ торжествомъ, какъ бы восхищаясь необычайной силой своего телеоскопа), видитъ друга своего мистера Фледжби, если мистеръ Фледжби позволитъ такъ себя назвать. По всѣмъ этимъ причинамъ и по многимъ другимъ, которыя навѣрное не ускользнули отъ «людей съ такою исключительною проницательностью, какъ ваша», онъ долженъ поставить вамъ на видъ, что наступило время со слезами на глазахъ, съ сердцемъ въ бокалѣ и съ благословеньемъ на устахъ («и вообще основательно набивъ наши чемоданы ветчиной и шпинатомъ», слѣдовало бы ему прибавить) дружно выпить за здоровье нашихъ дорогихъ друзей Ламлей, пожелавъ имъ много лѣтъ жизни, столь же счастливыхъ, какъ истекшій годъ, и многихъ друзей въ этой жизни, столь же удачно соединенныхъ, какъ они сами. Засимъ онъ прибавилъ, что Анастасія Венирингъ (всхлипыванья которой тутъ же подкрѣпляютъ эти слова) создана по одному образцу съ ея лучшимъ другомъ Софроніей, ибо и она тоже всею душой предана человѣку, искавшему ее и обрѣвшему, и тоже благородно исполняетъ долгъ супруги.

На этомъ мѣстѣ своей рѣчи, не видя лучшаго выхода, Beнирингъ немного слишкомъ коротко натягиваетъ поводья своему Пегасу и летитъ съ него кувыркомъ со словами: «Ламль, да хранитъ васъ Богъ!»

Послѣ Вениринга поднимается Ламль. У этого человѣка все въ преизбыткѣ. Особенно бросается въ глаза преизбытокъ носа, грубаго, некрасиваго покроя. Подъ стать носу и умъ, и манеры. Такой же преизбытокъ чувствуется и въ улыбкѣ, отчего она и не кажется настоящей. Такой же преизбытокъ человѣконенавистничества въ выраженіи лица, отчего нельзя считать его притворнымъ. Такой же преизбытокъ зубовъ, и потому, когда они осклаблены поневолѣ вспоминаешь, что зубы созданы на то, чтобъ кусать. Онъ благодаритъ васъ, дорогіе друзья, за ваши добрыя пожеланія и надѣется принять васъ — быть можетъ, даже въ ближайшую изъ этихъ, столь радостныхъ для него годовщинъ — въ такомъ помѣщеніи, которое будетъ болѣе соотвѣтствовать вашимъ правамъ на гостепріимство. Ему никогда не забыть, что у дорогихъ Вениринговъ онъ увидѣлъ впервые свою Софронію. Софроніи никогда не забыть, что у Вениринговъ она впервые увидѣла его. Они говорили объ этомъ между собой вскорѣ послѣ свадьбы, и оба пришли къ заключенію, что имъ никогда этого не забыть. И въ самомъ дѣлѣ, кому же, какъ не Венирингамъ, они обязаны своимъ супружескимъ счастьемъ? Они надѣются когда-нибудь доказать, какъ глубоко они это чувствуютъ. (Нѣтъ, нѣтъ! — со стороны Вениринга.) Да, да! Пусть онъ не сомнѣвается: они докажутъ ему это, какъ только представится случай. Ихъ бракъ съ Софроніей не былъ бракомъ по разсчету ни съ той, ни съ другой стороны: у нея было свое состояньице, у него свое. Они соединили свои скромные капиталы; это былъ бракъ по любви… Они съ Софроніей любятъ общество молодежи, но онъ не увѣренъ, что ихъ домъ достаточно безопасное мѣсто для молодыхъ людей, желающихъ остаться холостыми: онъ опасается, что картина его семейнаго счастья можетъ произвести перемѣну въ настроеніи ихъ умовъ. Онъ, разумѣется, не примѣняетъ этого ни къ кому изъ присутствующихъ, и ужъ конечно всего менѣе къ милой маленькой Джорджіанѣ. Не примѣняетъ и къ другу своему Фледжби. Онъ благодаритъ Вениринга за тѣ трогательныя выраженія, въ какихъ тотъ отзывался о другѣ его Фледжби, ибо онъ питаетъ къ этому послѣднему джентльмену глубочайшее уваженіе…

— Благодарю васъ, друзья мои, благодарю за все! — неожиданно возглашаетъ Ламль и, столь же неожиданно возвращаясь къ Фледжби, такъ заканчиваетъ свою рѣчь: — Въ самомъ дѣлѣ, чѣмъ короче вы его узнаете, тѣмъ больше находите въ немъ того, кого желали бы найти. Еще разъ благодарю васъ всѣхъ. Отъ имени моей дорогой Софроніи и отъ моего имени — благодарю!

Все это время мистрисъ Ламль сидѣла совершенно спокойно, опустивъ глаза на скатерть. По окончаніи рѣчи Ламля, Твемло опять невольно повернулся къ ней, все еще не излѣчившись отъ своего страннаго ощущенія, что она хочетъ съ нимъ заговорить. И на этотъ разъ онъ не ошибся: она несомнѣнно хочетъ съ нимъ заговорить. Beнирингъ разговариваетъ съ другимъ своимъ сосѣдомъ, а она произноситъ вполголоса:

— Мистеръ Твемло!

Твемло откликается: «Что прикажете? Извините»… все еще съ нѣкоторымъ сомнѣніемъ, потому что она не глядитъ на него.

— У васъ душа джентльмена, и я знаю, что могу положиться на васъ. Доставьте мнѣ случай сказать вамъ нѣсколько словъ, когда мы перейдемъ наверхъ.

— Извольте. Почту за честь.

— Не подавайте вида, что вы меня слушаете, и не считайте страннымъ, что выраженіе моего лица не соотвѣтствуетъ моимъ теперешнимъ словамъ: за мною могутъ наблюдать.

Глубоко пораженный Твемло растерянно подноситъ руку ко лбу и въ изнеможеніи опрокидывается на спинку своего стула. Мистрисъ Ламль встаетъ. За ней встаютъ всѣ остальные. Дамы отправляются наверхъ. Вскорѣ и джентльмены лѣниво пробираются туда же одинъ за другимъ. Фледжби посвящаетъ этотъ промежутокъ времени изученію бакенбардъ Бутса, Бруэра и Ламля, соображая, какого покроя бакенбарды предпочелъ бы онъ вырастить на своихъ щекахъ, если онѣ не окажутся почвой, безнадежно безплодной.

Въ гостиной, какъ водится, составляются группы. Ляйтвудъ, Бутсъ и Бруэръ вьются вокругъ леди Типпинсъ, какъ моль вокругъ оплывшей, желтой восковой свѣчи. Прочіе гости ухаживаютъ за Венирингомъ, членомъ парламента, и за мистрисъ Венирингъ. Мистеръ Ламль, скрестивъ по-мефистофелевски руки, стоитъ въ уголкѣ съ Джорджіаной и съ Фледжби. Мистрисъ Ламль сидитъ на софѣ передъ столикомъ. Она подзываетъ Твемло и обращаетъ его вниманіе на лежащій передъ нею раскрытый альбомъ.

Твемло садится на табуретку подлѣ нея, и она показываетъ ему чей-то портретъ.

— Вы въ правѣ удивляться, — говоритъ она тихо, — но, прошу васъ, не давайте замѣтить, что вы удивлены.

Въ конецъ разстроенный Твемло, въ своихъ стараніяхъ скрыть удивленіе, выдаетъ себя еще больше.

— Вы никогда не видали этого вашего родственника — я говорю о Фледжби — до нынѣшняго дня?

— Никогда.

— Теперь вы видѣли, что это такое. Вы не гордитесь имъ?

— Сказать по правдѣ — нѣтъ.

— Если бъ вы побольше знали о немъ, вы были бы еще менѣе расположены гордиться этимъ родствомъ… А вотъ еще портретъ. Какъ онъ вамъ нравится?

Твемло еле-еле находитъ въ себѣ достаточно присутствія духа, чтобы отвѣтить вслухъ:

— Очень похожъ. Похожъ замѣчательно!

— Вы, можетъ быть, замѣтили, кого онъ удостаиваетъ особеннымъ вниманіемъ? Вы видите, гдѣ онъ сейчасъ и чѣмъ онъ занятъ?

— Да. Но мистеръ Ламль…

Она бросаетъ на него взглядъ, значенія котораго онъ не понимаетъ, и затѣмъ показываетъ ему еще какой-то портретъ.

— Очень хорошъ — не правда ли?

— Превосходенъ! — вторитъ Твемло.

— Похожъ до смѣшного… Мистеръ Твемло, не могу выразить, какая борьба была въ моей душѣ, прежде чѣмъ я рѣшилась завести съ вами этотъ разговоръ. Только при увѣренности, что вы меня не выдадите, я могу продолжать. Обѣщайте мнѣ, что вы никогда не измѣните моему довѣрію, что вы всегда будете его цѣнить, даже если потеряете уваженіе ко мнѣ. Я вполнѣ удовольствуюсь вашимъ словомъ, все равно, какъ если бы вы поклялись…

— Сударыня, даю вамъ слово джентльмена…

— Благодарю. Я ничего другого и не ждала отъ васъ… Мистеръ Твемло, умоляю васъ, спасите эту дѣвочку!

— Эту дѣвочку?

— Джорджіану. Ее хотятъ погубить. Ее хотятъ обмануть и выдать за этого вашего родственника. Это шулерская продѣлка, денежная спекуляція. У нея нѣтъ ни ума, ни характера для борьбы. Ей грозитъ опасность быть проданной въ страшную кабалу на всю жизнь.

— Ужасно! Но какъ я могу это предупредить? — вопрошаетъ бѣдный, одурѣвшій до послѣдней степени маленькій джентльменъ.

— Ахъ, вотъ еще портретъ! Взгляните: по моему нехорошъ.

Ошеломленный тою легкостью перехода, съ какой она откинула назадъ голову, критически оглядывая свой собственный портретъ, Твемло однако смутно постигаетъ значеніе этого маневра и тоже спѣшитъ откинуть голову, какъ сдѣлала она, хотя при этомъ онъ видитъ портретъ нисколько не лучше, чѣмъ если бы тотъ обрѣтался въ Китаѣ.

— Рѣшительно нехорошъ! — говоритъ мистрисъ Ламль, — натянуто и прикрашено.

— При…

Но несчастный Твемло, въ своемъ подавленномъ состояніи духа, никакъ не можетъ справиться съ этимъ словомъ, и вмѣсто «прикрашенно» у него выходитъ «приглажено».

— Мистеръ Твемло, ваше предостереженіе подѣйствуетъ на ея кичливаго, надутаго отца. Вамъ вѣдь извѣстно, какъ высоко онъ ставитъ ваше родство. Не теряйте времени: предостерегите его.

— Но отъ кого же?

— Отъ меня.

Къ величайшему своему счастію Твемло въ эту минуту получаетъ пріемъ возбудительнаго: такимъ возбудительнымъ средствомъ оказывается неожиданно раздающійся голосъ мистера Ламля:

— Софронія, мой дружокъ, чьи это портреты разсматриваете вы съ мистеромъ Твемло?

— Портреты знаменитостей, Альфредъ.

— Покажи мой послѣдній портретъ.

— Сейчасъ.

Она откладываетъ въ сторону альбомъ, беретъ другой, переворачиваетъ нѣсколько листовъ и подставляетъ портретъ своему собесѣднику.

— Вотъ это послѣдній. Какъ вы его находите?… Предостерегите ея отца отъ меня. Я этого заслуживаю, потому что сначала я сама была въ заговорѣ. Всѣхъ участниковъ было трое: мой мужъ, вашъ родственникъ и я… Все это я вамъ разсказываю только затѣмъ, чтобы расположить васъ въ пользу этого бѣднаго глупенькаго, привязчиваго юнаго существа, чѣобы спасти бѣдняжку. Нѣтъ надобности говорить это ея отцу. Настолько-то, я увѣрена, вы пощадите меня и моего мужа. Правда, вся эта сегодняшняя церемонія — не болѣе, какъ злая насмѣшка, но онъ мнѣ все-таки мужъ, и намъ надо жить вмѣстѣ… Ну что, похожъ?

Въ состояніи, близкомъ къ столбняку, Твемло пытается притвориться, что сравниваетъ портретъ съ оригиналомъ, поглядывающимъ въ его сторону изъ своего мефистофелевскаго уголка.

— Очень похожъ. (Твемло, хоть и съ великимъ трудомъ, выжимаетъ-таки изъ себя эти два слова.)

— Я рада, что вы согласны со мной: я тоже считаю этотъ портретъ самымъ лучшимъ… Вотъ, напримѣръ, хоть этотъ…

— Но я не совсѣмъ понимаю… я не вижу пути, — запинается маленькій джентльменъ, нагибаясь надъ альбомомъ съ стеклышкомъ въ глазу. — Какъ же, предостерегая отца, не сказать ему всего? И что ему сказать? Чего не говорить? Я… я… теряюсь…

— Скажите ему, что я записная сваха. Скажите, что я лицемѣрка и проныра. Скажите, что, по вашему глубокому убѣжденію, его дочери неприлично бывать въ моемъ домѣ. Что бы вы ни сказали обо мнѣ въ этомъ родѣ, все будетъ справедливо. Вы знаете, какой это надутый, чванный человѣкъ, и какъ легко задѣть его тщеславіе. Скажите ему ровно столько, сколько понадобится, чтобы встревожить его, и пощадите меня въ остальномъ. Мистеръ Твемло, я чувствую, какъ я сразу упала въ вашихъ глазахъ. Я уже привыкла къ тому, что я упала въ собственныхъ глазахъ, но я глубоко сознаю, какая перемѣна должна произойти въ вашемъ мнѣніи обо мнѣ въ эти послѣднія немногія минуты. Что жъ, пусть! Я вѣрю въ вашу прямоту такъ же непоколебимо, какъ и прежде. Если бы вы знали, какъ мнѣ трудно было заговорить съ вами сегодня, вы пожалѣли бы меня. Мнѣ не нужно отъ васъ никакихъ новыхъ увѣреній: я довольна и тѣмъ, которое уже получила… Больше я ничего не скажу: я вижу, за мной наблюдаютъ. Если вы даете мнѣ обѣщаніе поговорить объ этой бѣдной дѣвочкѣ съ ея отцомъ и постараться спасти ее, — закройте альбомъ, передавая мнѣ: я васъ пойму и поблагодарю въ душѣ отъ всего моего сердца… Альфредъ, мистеръ Твемло совершенно согласенъ со мной: онъ находитъ, что твой послѣдній портретъ очень удаченъ.

Альфредъ подходить къ нимъ. Группы гостей разбредаются. Леди Типпинсъ встаетъ, чтобы проститься. Мистрись Beнирингъ слѣдуетъ за своимъ вожакомъ. Вмѣсто того, чтобы любезно повернуться къ нимъ, хозяйка дома еще съ минуту остается въ прежней позѣ, не сводя глазъ съ Твемло, который смотритъ на портретъ Альфреда сквозь лорнетъ. Минута прошла. Твемло роняетъ лорнетъ на всю длину ленты и захлопываетъ альбомъ съ такимъ трескомъ, что заставляетъ вздрогнуть очаровательную Типпинсъ, эту питомицу фей.

Затѣмъ идутъ прощанья за прощаньями. Кругомъ раздается: «Спасибо вамъ, дорогая: мы такъ мило провели у васъ время», и «Не забывайте же насъ», и «Нѣтъ, положительно, сегодняшній пиръ достоинъ золотого вѣка», и такъ далѣе, и такъ далѣе. Твемло идетъ по Пикадилли, пошатываясь и прижавъ руку ко лбу. На перекресткѣ онъ чуть-чуть не попадаетъ подъ почтовый фургонъ, но въ концѣ концовъ, цѣлый и невредимый, добирается до дому и падаетъ въ свое кресло. Рука добраго, невиннаго джентльмена опять прижимается ко лбу, а голова идетъ кругомъ отъ осаждающихъ ее думъ.

Конецъ 2-й части.