На пожарѣ.[править]
Въ одномъ изъ отдаленныхъ кварталовъ Петербурга горитъ деревянный домъ. На пуступорожее мѣсто, находящееся близь пожара, выносятъ мебель, разный домашній скарбъ, выводятъ коровъ, лошадей. Тутъ-же столпился народъ и смотритъ. Народъ самый разношерстный: не то мѣщанинъ, не то купецъ въ халатѣ, опоясанномъ желтымъ фуляромъ, и въ опоркахъ на босу ногу, кучеръ въ поддевкѣ, мастеровой въ передникѣ и съ ремешкомъ на головѣ, плотникъ-костромичъ съ топоромъ за поясомъ, молодой человѣкъ въ соломенной шляпѣ и съ дѣвушкой подъ руку, горничная въ платочкѣ, солдатъ, баба въ сарафанѣ. Вдали виднѣются пожарные, бочки съ водой, мелькаетъ кепи полицейскаго офицера. Въ народѣ идутъ толки, разговоры.
— Отчего загорѣлось? не слыхать? спрашиваетъ кучера соломенная шляпа.
— Отъ огня.
— Дуракъ! невѣжа! Ты будь учтивѣе, коли тебя спрашиваютъ. Отъ огня!
— А то отъ чего-же? Отъ воды загорѣться не можетъ.
— Самоваръ, надо полагать, ставили, либо трубку курили на сѣновалѣ, вмѣшивается въ разговоръ купецъ въ халатѣ. — Теперича кучеръ, нѣшто онъ что чувствуетъ? Нашелъ на землѣ карту, сейчасъ это свернулъ изъ нея папироску и на сѣновалъ… Иной хмѣльной. Много эти кучера домовъ жгутъ и несчастіевъ творятъ!
— Кучера хмѣльные жгутъ, а вотъ купцы такъ трезвые, откликается кучеръ. — Застраховалъ ловко лавочку, вывезъ товаръ, подлилъ керосину да и жгетъ.
— Ты, любезный, говорить говори, да не заговаривайся!
— И ты языкъ то прикуси! Думаешь, что брюхо-то отростилъ, такъ и правъ? Видали мы виды-то!
— Бываетъ иногда тоже принципъ самовозгаранія, говоритъ молодой человѣкъ въ соломенной шляпѣ. — Недавно вотъ писали въ газетахъ, что мыши начали коробку спичекъ глодать и какъ до фосфорныхъ головокъ зубами дотронулись, сейчасъ и вспыхнуло. Вы у Тиндаля помните? обращается онъ къ купцу.
— Нѣтъ, не помнимъ такого.
— Физику его помните?
— Нѣтъ-съ и физику его не помнимъ. Конечно, покажись онъ теперича, то можетъ по физикѣ-то евоной и признаемъ. Много вѣдь всякаго народа видѣли. Онъ купецъ, что-ли?
— Нѣтъ, профессоръ и извѣстный изслѣдователь.
— Избави Богъ, сударь, съ слѣдователями-то быть знакому. Мы беззаконіевъ на своемъ вѣку не дѣлали.
— Смотри, смотри, какимъ столбомъ пламя-то выкинуло! восклицаетъ мастеровой. — И на концѣ какъ-бы стрѣла!..
— Икона надо полагать, горитъ, поясняетъ купецъ. — Икона какъ загорится, сейчасъ огненный столбъ къ небу вопіетъ. Великій грѣхъ человѣку, коли ежели онъ свою икону съ пожара не вытащитъ.
— А что? спрашиваетъ баба въ сарафанѣ.
— На годъ въ анафемы проклятыя угодитъ. И ужъ тогда молись не молись, а молитва твоя не дѣйствительна будетъ.
— Ахъ, Господи! Мать Пресвятая Богородица! Ну, а ежели молебны служить?
— Чужая молитва помогаетъ, это точно.
— У насъ племянникъ нашъ въ нашемъ мѣстѣ три года въ анафемахъ-то жилъ, разсказываетъ мастеровой. — Вдругъ исчезъ. Ну, такъ и думали, что утонулъ, либо убили. Пришолъ потомъ худой, блѣдный. Спрашиваемъ: гдѣ былъ? Я, говоритъ, подъ скрытіемъ въ анафемахъ находился. Разсказывалъ про житье свое. Харчи, говоритъ, очень плохіе, бань нѣтъ, а работа такая, чтобъ воду на гору таскать и ни воскресенья, ни праздника не полагается. Водки въ волю, но водка сухая такая и пить ее невозможно.
— Мели Емеля, твоя недѣля! машетъ рукой купецъ.
— Не вѣришь? Поди справься у племянника. Онъ теперь у Берда на заводѣ въ кузнецахъ. Удивительно, какіе вы купцы невѣроятные! Ничему не вѣрите.
— Вотъ еще пожарные пріѣхали. Ну, теперь шабашъ! Зальютъ, говоритъ плотникъ. — Вотъ тоже ихняя жизнь-то! Служи, служи, а все кавалеріи никакой…
— Напрасно такъ полагаешь, землякъ, откликается мастеровой. — Теперича они совсѣмъ какъ-бы войско изъ себя составъ имѣютъ. У нихъ и медали за храбрость и даже музыканты есть, все равно какъ гвардія. Какъ большой пожаръ — сейчасъ и музыканты играютъ. Только надо безпремѣнно, чтобъ пятнадцать домовъ сгорѣло, а на простой пожаръ они и не ѣздятъ.
— Музыканты? ой, врешь? сомнѣвается плотникъ.
— Спроси господина купца. Вотъ онъ живой передъ тобой стоитъ. Душой не покривитъ.
— Зачѣмъ кривить. Это дѣйствительно, это точно, подтверждаетъ купецъ. — Только у этихъ самыхъ музыкантовъ замѣсто трубъ пожарныя кишки. Въ нихъ они и дудютъ. И что угодно выходитъ. Всякая Травіата выходитъ.
— А барабаны есть?
— Нѣтъ. Взамѣсто барабановъ бочки пустыя, потомъ колокольчики.
— Чудно! дивится плотникъ. — Зачѣмъ-же имъ эти музыканты?
— А чтобъ во время большаго пожара народъ въ отчаянность приводить. Играетъ музыка, такъ они свирѣпость въ себѣ чувствуютъ: по лѣстницамъ лѣзутъ, стеклы бьютъ, все что ни попадя по дорогѣ разворачиваютъ — одно слово вопль смертельный!
— Не слыхалъ, не слыхалъ. И пѣсенники есть?
— Есть и пѣсенники. А оркестромъ этимъ самымъ командуетъ брантмейстеръ. Палкой взмахнетъ, «полундра» крикнетъ, ну и начнутъ играть.
— Какъ крикнетъ-то?
— Полундра. Это такое пожарное слово, все равно что наши уру кричатъ. Эво, вонъ второй домъ занимается, огненные языки крышу начали лизать, указываетъ рукой купецъ. — Надо-бы воды сходить покачать, да сапоги надѣвать лѣнь, а въ опоркахъ-то оно неудобно. — Бѣги-ко землякъ, помоги пожарнымъ, тамъ народу-то мало, обращается онъ къ плотнику.
— Промнись самъ, не великъ баринъ!
— Говорю тебѣ, я въ опоркахъ, а ты въ сапогахъ. Вспомни Бога-то.
— Мы Бога помнимъ чудесно, а только изъ-за этого самаго пожара въ части разъ ночевали. Будетъ съ насъ.
На двухъ узлахъ сидитъ старуха и планетъ. Въ рукахъ у нея кофейникъ и сѣрый котъ. Къ ней подходитъ молодой человѣкъ въ соломенной шляпѣ.
— Погорѣли, бабушка? спрашиваетъ онъ.
— Охъ, погорѣли! Охъ, согрѣшили противъ Матушки Неопалимой купины! всхлипываетъ старуха. — Прогнѣвали Царицу Небесную. Самъ только енотовую шубу сшилъ, сама салопъ на лисьихъ хребтахъ. Думали лѣтомъ-то мѣха дешевле.
— Вы хозяйка этого дома будете?
— Нѣтъ я теща. Два самовара, шугай на зайцахъ…
— Когда-же и отчего загорѣлось-то?
— Охъ, Божіе попущеніе! Пришелъ самъ изъ бани: «кваску-бы, говоритъ, испить». Пошла это я въ погребъ, глядь, а ужъ у насъ зады горятъ. Мы за скотомъ, а тутъ и домъ занялся. Шугай совсѣмъ былъ новый, на Прасковею пятницу сшила.
— Отъ молоньи ежели-бы загорѣлось, такъ тутъ мудрости никакой нѣтъ, только чтобъ парнымъ молокомъ тушить, замѣчаетъ кто-то. — Двѣ кринки вылилъ парного молока, ну и конецъ пожару.
Кучеръ подходитъ къ горничной и тыкаетъ ее пальцемъ подъ мышку. Та вскрикиваетъ.
— Эти всѣ пожары отъ вашей пылкости происходятъ, говоритъ онъ. — Ужъ очень въ васъ скоропалительность велика. Ей и поджигаете.
— Зачѣмъ-же такой сюжетъ на насъ придумываете? жеманится та. — Скорѣй же пожары отъ мущиновъ, такъ-какъ они завсегда съ трубкой при себѣ.
— Мы съ трубкой, но и вы при себѣ завсегда сибирь имѣете — кофейникъ.
— Кофейникъ точно что при насъ, но онъ съ сыростью и имъ даже тушить пожаръ возможно.
— Это точно, но сырость вы всегда на лучинахъ разогрѣваете. Развела таганъ, съ воздахторомъ разговорилась, про таганъ забыла — вотъ и пожаръ.
— А вы зачѣмъ своимъ коварствомъ нашъ покой смущаете?
— А затѣмъ, чтобъ ваша сестра не попортилась, ну, мы ее и перетряхаемъ.
— Ахъ, какія низкія слова про наши чувства!
Купецъ подходитъ къ кучеру и трогаетъ его за плечо.
— Чѣмъ-бы лясы-то съ женскимъ сословіемъ точить, шелъ-бы, любезный, воду качать, говоритъ онъ. — Тамъ несчастіе, а ты бобы разводишь.
Кучеръ скашиваетъ на купца глаза.
— Промнись самъ. Прогуляй жиръ-то! Не великъ баринъ, отчеканиваетъ онъ.
— Я бы и пошелъ, потому пожаръ для меня первое удовольствіе, а видишь я въ опоркахъ и въ халатѣ. Ну, вдругъ въ часть возмутъ? Какъ я въ эдакомъ видѣ? Ты все-таки въ сапогахъ.
— А тебѣ вѣрно въ мундирѣ въ части-то сидѣть хочется?
— Дуракъ!
— Отъ дурака слышу.
Надъ столбами дыма носятся голуби.
— Турмана это, замѣчаетъ кто-то. — Тутъ купеческій сынъ одинъ жилъ и турмановъ держалъ. Спервоначалу все въ пѣсенники поступить хотѣлъ, а потомъ голубями занялся.
— Это монахъ то, что-ли? слышится вопросъ.
— Нѣтъ, онъ не монахъ, а только послушникъ былъ. Ушелъ въ актеры съ пьяныхъ глазъ, ну, а какъ отрезвился и поѣхалъ на Валаамъ себя святить. На него затменіе въ пьяномъ образѣ находитъ. Онъ и въ шарѣ разъ летѣть хотѣлъ.
— Когда я на Петербургской жилъ, такъ у насъ одинъ чиновникъ жену свою за пару голубей пріятелю отдалъ. Вотъ что значитъ охота-то! Пятьдесятъ рублей за птицъ давалъ, не беретъ, ну, онъ жену.
— Охота — бѣда! У нашего хозяина дядя мѣняла, такъ тотъ удивительное пристрастіе къ пѣтухамъ чувствуетъ, чтобы драку промежь нихъ заводить… Лѣтось налетѣлъ на него пѣтухъ да глазъ и выклюнулъ. Чтожь ты думаешь? Еще въ большую ярость къ пѣтухамъ насчетъ этой самой охоты пришелъ.
Къ мастеровому съ ремешкомъ подходитъ купецъ.
— Что галокъ-то, землякъ, на небѣ зря считаешь говоритъ онъ. — Смотри, какъ занялось все. Вѣтеръ, головешки летятъ. Вѣдь эдакъ, пожалуй, и цѣлой улицѣ не устоять. Все пожаръ слизнетъ. Шелъ-бы помогать, воду покачалъ-бы.
— А ты самъ покажи спервоначалу дорогу, тогда и мы пойдемъ, возражаетъ мастеровой. — Или бороду спалить боишься?
— Бороду! Что мнѣ борода? Мнѣ не сподручно, видишь я въ опоркахъ, а ты все таки въ сапогахъ. Вѣдь тутъ и для души спасенье.
— Спасай свою душу, а нашу не замай!
— Мы и спасаемъ. За нашу душу въ трехъ монастыряхъ молятся.
— А за нашу, можетъ, въ десяти. Вишь какой совѣтчикъ выискался! Ты вотъ покупателя надулъ, ну и сытъ, а мы штучники, поштучно работу работаемъ. У насъ кажиный часъ на счету и въ разсчетѣ, а возьмутъ въ часть съ пожара, ну, и пропалъ день до утра.
Отъ горѣвшаго дома бѣжитъ баба. Въ рукахъ у нея чижъ въ клѣткѣ и образъ.
— Охъ, родимые! Не могу, не могу! бормочетъ она, запыхавшись. — Совсѣмъ все прахомъ пойдетъ! Видно прогнѣвили Господа Бога! Охъ!
— Дѣти что-ли тамъ остались? пристаютъ къ ней.
— Охъ, не могу! Не могу! Видно великій грѣшникъ среди насъ поселился! Владычица, чтожь это такое?
— Да въ чемъ дѣло то? Мужа, что-ли убило?
— Охъ, нѣтъ, охъ, нѣтъ! Перекинуло черезъ улицу и кабакъ загорѣлся… Теперь всей улицѣ конецъ!
— Кабакъ?! въ одинъ голосъ вскрикиваютъ и кучеръ, и мастеровой, и плотникъ.
— Онъ самый, онъ самый. Народъ нахлынулъ со всѣхъ сторонъ, тащитъ и косушками, тащитъ и восьмушками и полуштофами. Охъ, не могу!
Баба въ изнеможеніи опускается на землю. Мастеровой, кучеръ и плотникъ бѣгутъ по направленію къ пожару.