На похоронах Шеллера (Дорошевич)/ДО
| На похоронахъ Шеллера |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ IV. Литераторы и общественные дѣятели. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 61. |
Большая, высокая красивая церковь Митрофаніевскаго кладбища.
Солнечный свѣтъ изъ купола.
Среди пальмъ красивый металлическій гробъ.
Мудрое лицо мертвеца.
Смерть всѣхъ дѣлаетъ аристократами, она заостряетъ черты лица и придаетъ имъ аристократическую тонкость.
Тѣло Шеллера было подвергнуто замораживанію.
Это не трупъ. Это даже не спящій человѣкъ. Даже не задумавшійся съ закрытыми глазами.
Это спокойствіе знанія.
Мнѣ вспоминается одно выраженіе, которое я слышалъ отъ брамина:
— Не думаетъ камень и не думаетъ Богъ. Но недуманье камня не есть недуманье Бога. Камень не думаетъ, потому что онъ не можетъ думать. Богъ не думаетъ, потому что Онъ все знаетъ.
Это спокойствіе знанія, которое даетъ лицу мертвеца выраженіе такое мудрое, простое, спокойное и величественное.
Въ храмѣ было много народу, пришедшаго по случаю престольнаго праздника, и очень-очень немного людей, явившихся ради Шеллера.
И безпрестанно слышался вопросъ:
— Кого это хоронятъ?
Гробъ подняли и понесли къ мѣсту послѣдняго упокоенія.
Къ мѣсту, которое Шеллеръ для себя выбралъ, приготовилъ и любилъ.
Говорятъ, что, заѣхавши къ Шеллеру на новый годъ утромъ, его нельзя было застать дома.
Каждый новый годъ рано поутру онъ ѣздилъ на свою могилу.
Онъ ждалъ смерти спокойно, съ яснымъ взоромъ, съ привѣтливой улыбкой.
Какъ человѣкъ, который здѣсь сдѣлалъ все, что онъ могъ, что долженъ былъ сдѣлать.
Гробъ опустили въ землю, отслужили литію, и надъ открытой могилой раздался тихій, взволнованный голосъ:
«Вейнбергъ-младшій», г. Быковъ прочелъ прочувствованные стихи.
Затѣмъ раздался голосъ немного истерическій.
Это читалъ г. Фофановъ свои красивые и звучные стихи.
Затѣмъ съ безконечными паузами прочла дама стихи, въ которыхъ риѳмовала:
«Люди пошлые» и «критики дошлые».
Тихо, никому неслышно сказана была мужская рѣчь, за нею дамская.
И раздался громкій голосъ:
— Со смертью Шеллера я потерялъ все, что было у меня въ жизни… Я, господа, не писатель… Я просто человѣкъ семидесятаго вѣка… То-есть, я хотѣлъ сказать — семидесятыхъ годовъ… Этотъ гробъ служилъ мнѣ всю жизнь…
Всѣ съ удивленіемъ переглянулись.
— То-есть человѣкъ, который лежитъ въ этомъ гробу, служилъ мнѣ всю жизнь… Я все теряю въ жизни…
Въ голосѣ не-писателя послышалась слеза.
Увы! Пьяная слеза.
Не-писатель былъ пьянъ безнадежно.
— Уберите его! — послышались голоса.
Всѣмъ было гадко и скверно.
А онъ продолжалъ со слезами:
— Извините меня, господа, что я не умѣю говорить… но почтите писателя…
И въ концѣ концовъ, говорятъ, началъ кланяться въ ноги.
— Да уберите же его! — говорили ближайшимъ сосѣдямъ.
А мнѣ вспоминался юбилей покойнаго Григоровича.
Юбилейный обѣдъ былъ конченъ. Григоровичъ обходилъ залы и благодарилъ присутствующихъ.
Какъ вдругъ кто-то схватилъ его за ноги.
Изъ-подъ стола вылѣзъ мертвецки-пьяный интеллигентъ, обнималъ колѣни Григоровича, плакалъ и вопилъ:
— Я не писатель… Но я сынъ Антона-Горемыки и его кобылы… Благодарю васъ, Дмитрій Васильевичъ…
Григоровича насилу отняли.
А «сына Антона-Горемыки» принялись выводить.
— Уйдите, вы пьяны!
— Я пьянъ?! Пьянъ! Но почему я пьянъ? — величественно спрашивалъ онъ.
И, ударйвъ себя кулакомъ въ грудь, со слезами восклинулъ:
— Отъ психологіи я пьянъ! Завѣтовъ я не сдержалъ! И пью! Отъ психологіи пью!
Психологически пьянаго человѣка вывели, и онъ долго еще разъяснялъ швейцарамъ:
— Это понять надо, почему русскій интеллигентный человѣкъ пьетъ! Отъ психологіи онъ пьетъ. Потомупсихологіи у него вб, а рюмки у васъ маленькія… психологіи во, а рюмки маленькія…
Такова ужъ, видно, участь русскаго писателя.
Видѣть около себя представителя пьющей отъ психологическихъ причинъ русской интеллигенціи!
Будить, будить ее всю жизнь, а проснется и напьется…
Этимъ глупымъ анекдотомъ закончилось все на могилѣ Шеллера.
Было тяжело, было печально.