Осоргин М. А. Воспоминания. Повесть о сестре
Воронеж: Изд-во Воронежск. ун-та, 1992.
Свой дом, своя страна — это такие простые и несложные понятия, что только в последнее время не приходится объяснять (например, итальянцам и немцам), что бывают люди, не имеющие ни своего дома, ни своей страны. В 1916 году, который я описываю, исполнилось десятилетие моего бездомного состояния (ныне идет, с перерывом, двадцать первый год). Незаконным местом пребывания была Италия, законным предполагался Нарымский или Туруханский край; мне не успели объявить точно, так как я раньше удосужился использовать молодые силы для побега. Теперь «вернуться домой» — означало проехать прекрасный путь из Рима, через Францию, Англию и северные страны, через Петербург, Москву, через Урал — в далекую Восточную Сибирь. Привычного путешественника такой путь не мог не соблазнять!
К тому же — Вл. Бурцев1 уже в Петербурге, живет в гостинице против памятника Александру Третьему и упорно не желает никуда уезжать — и с ним ничего не могут поделать! Примеры заразительны, а брыкаться я умею не хуже другого. Наконец — Нарым так Нарым, только бы не этапным порядком. «Русские ведомости» (покойный Н. В. Сперанский) на мою телеграмму отвечают письмом: «Ничего с вами не поделаешь! Только не торопитесь: пытаемся устроить беспрепятственный проезд до Питера через В. А. Маклакова»2. Вон еще когда хлопотал по эмигрантским делам Василий Алексеевич! «Вестник Европы» (покойный К. К. Арсеньев) успокоительно пишет: «А за рассказ и аванс высылаем». Вокзал, кучка друзей, букет красной гвоздики… В кармане русский бессрочный паспорт, выданный приставом Тверской части, где на мною вклеенном листочке бумаги ныне покойный Гире, римский посол, великодушно подписал мною же написанный текст:
«Такой-то заявил посольству, что он добровольно возвращается в Россию».
Но лучше всякого паспорта, по тем временам, журналистский билет: с ним как-нибудь проберусь через воюющие и нейтральные государства!
За этот путь я видел восемь столиц, включая две русских: нервный, готовившийся Рим, траурный Париж, спортсменски-бодрый Лондон, три северные столицы, объевшиеся жирным нейтралитетом, в малом изменившийся Петербург, разухабистую, глубоко-тыловую Москву.
Париж был действительно неузнаваем: печальный, темный, тихий и тревожный. Ни яркого освещения, ни нарядов, ни беззаботных улыбок, — но не было видно и раненых, которых только в России беспечно выставляли напоказ повсюду, а в других союзных странах скрывали по маленьким городкам и местечкам. Париж без музыки, без шумов; Париж без громких фраз: их время уже миновало, у всякого было дело, и от этого дела зависела судьба и Парижа, и Франции. Париж без иностранцев, Париж почти без мужчин, и почти все женщины в трауре. И всюду вывески — «молчите, не доверяйте!».
Но Лондон, как всегда, удобный, прочный, уверенный, богатый; только к ночи он превращался в море, по которому были разбросаны прикрытые сверху красные фонари, чтобы могли по нему неслышными лодками плыть автомобили. В тот год война еще мало отражалась на жизни английского обывателя: Англия воевала не людьми, а фунтами; и не было никого, кто бы сомневался в победе.
Чудовищной и нелепой казалась в те времена необходимость иметь какие-то документы и испрашивать разрешения на проезд из Парижа в Лондон и дальше. Нынче европейские люди, а уж особенно русские, привыкли ко всему: человек без паспорта не человек. До войны за десять прожитых в Европе лет, в постоянных путешествиях, я ни разу не вынул из стола паспорта; правда — он был русский, «внутренний», но иного у меня никогда не было, и в суррогатах я не встречал надобности, — их заменяла визитная карточка или — на почте — журналистский билет. И вдруг — разрешение на въезд в Англию, в Гавре какой-то специальный трамвай до пристани, причем из трамвая выходить нельзя, пароход с потушенными огнями, спасательные пояса, а в Лондоне — новое ожидание запечатанного конверта, с которым нужно сесть- в запечатанный поезд и ехать неизвестно в какой порт — для отплытия в Норвегию. Это казалось любопытной игрой в прятки, украшающей путешествие, но с непривычки было и обидным.
Все это происходило не то вечность тому назад, не то — на днях. В вечность ушли события. В вечность ушли и многие из тех, с кем я встретился за месяц в пути в Россию. Но совсем недавно с «великим еврейским диктатором» В. Е. Жаботинским 3 мы напевали в Париже любимые неаполитанские песни, как это было до войны в Риме и во время войны в тихом Челси, лондонском квартале, милом сердцу художников. Впрочем, в то время Жаботинский, сейчас гремящий на конгрессах, был более россиянином, чем евреем, и более одесситом, чем гражданином мира и будущим президентом Палестины, куда его пока, кажется, не пускают. Писал он отличные статьи в «Русских ведомостях». Жаботинский показывал мне Лондон: «Вот это — триумфальная арка!» И на обратном пути: «Не забудьте, что вот это — триумфальная арка». Вестминстерское аббатство я догадался отыскать по плану сам. Но замечательнее всего были английские солдаты в превосходно сшитой форме, поглощавшие на улице шоколад, который они вынимали из специального карманчика. Затем мимо той же арки я проехал на вокзал, предъявил свой пакет и был, как и все, погружен в вагон с завешенными окнами.
В «неизвестном порту» проверка паспортов, в том числе и моей филькиной грамоты, вполне удовлетворившей чиновников. Будто бы за какой-то занавесочкой подозрительным лицам «проявляли» спины, — не написано ли что-нибудь химическими чернилами. Затем — спасательные пояса на случай вражеских подводных лодок. Я не надел, сообразив, что в случае катастрофы раньше схвачу насморк, чем доплыву до норвежских берегов. На темной палубе подсаживаются удивительно не остроумные сыщики и на всех языках заговаривают о том, что «у немцев дела идут не так плохо, сэр, месье, синьор, мейн гер, господин»? Держу себя образцовым «кан-ниферштаном», памятуя о мудрости парижских плакатов: «Молчите, не доверяйте!».
Рано утром — майское сияние норвежских фиордов. В следующем, третьем, периоде бездомности я непременно изберу пристанищем одну из северных стран, предпочтительно Норвегию; там прекрасно дышится, там пахнет хвоей, а люди сияют здоровьем. Я ехал с развалкой, отдыхая в городах, не торопясь использовать куковский билет. На вокзале в Христиании, ныне для нашего уха неблагозвучно переименованной в Осло, увидал русского посланника К. Гулькевича, которого знал по Риму. Но, как эмигрант, не подошел, чтобы не смущать его знакомством. Спустя семь лет, когда он сам стал эмигрантом, а я высланным советским гражданином, ничто нам не воспрепятствовало, в компании с общим другом, опять же ныне покойным, проф. А. А. Чупровым, запить янтарным фраскати добрую тарелку макарон в римском кабачке. Земля очень маленькая — встретиться легко. С другим посланником, шведским, Неклюдовым — без труда вспомнили, что уже беседовали в Софии в дни болгаро-турецкой войны, — теперь продолжили беседу в Стокгольме. Его сестра ведала там большим и нужным делом — организованным сношением наших пленных в Германии с их родными в России и помощью этим пленным. За несколько недель, проведенных в Стокгольме, я прочитал сотни писем, самых трогательных и самых лаконических, — я понял горе России раньше, чем вступил в ее пределы.
Здесь моим чичероне был, конечно, также корреспондент «Русских ведомостей», маленький человек с разбитой грудью (разбитой прикладами), с худенькими вывороченными руками и тонким детским голоском, отличный наш информатор по положению дел в Германии. Его статьи, написанные скучновато и очень деловито, составленные по великолепным источникам, читались с великим вниманием. Двумя годами позже он стал одним из соправителей большевистской России, — это был Лурье, он же Ларин4, фигура довольно комическая и ужасно ученая, целиком марксистская. Злодея из него не получилось, и, кажется, незадолго до смерти он впал в немилость. Он мне показывал не триумфальную арку, как иронический Жаботинский, а «народные массы», Стокгольмские народные массы очаровательно веселились на гуляньях — катались на каруселях, взлетали к небу на качелях, стреляли в кружочки и трубочки, визжали на колеблющихся мостах, бледными выходили из балаганов, где за мелкую монету показывали всякие страсти. Все это проделывали и мы с будущим народным комиссаром, по слабости здоровья воздержавшимся только от качелей и изумительного вращающегося диска, с которого люди вышвыривались комочками на периферию. Когда меня вышвыривало — он стоял в сторонке и любовался. Позже повторилось то же самое в Москве: меня вышвырнуло, а он стоял в сторонке. Затем иным, огромным и неумолимым диском его вышвырнуло из жизни, и вот я пишу о нем в ожидании своей очереди.
Ларин любезно проводил меня на вокзал. Поезд шел в Торнео. Был июнь, и в день моего приезда на русскую границу солнце только на час опустилось за горизонт. В поезд меня посадил будущий народный комиссар, из поезда вывел жандармский унтер. Очень вежливый полковник, очень долго писавший протокол, несколько раз обеспокоился: «Не дует ли на вас из окна?» — «Нет, ничего». — «Не простудитесь! Ваш паспорт я оставлю при протоколе, а вы получите пропуск до Петрограда согласно полученной мною телеграмме». — «Отлично. А у вас чудесная собака!» — «Это английский сеттер. Эй там, проводишь господина обратно в вагон!» — «Слушаю». — «А уж как будет с вами дальше, я не знаю».
И опять стучат колеса под вагоном. А вагон широкий, удобный, таких в Европе нет. До Белоострова земля своя лишь наполовину, дальше пойдет совсем своя. Уже чую дым отечества! И уже другой жандарм, моложе и параднее, входит в вагон на Белоостровской станции:
— Пожалуйте в комендантскую!
ПРИМЕЧАНИЯ[править]
1 Бурцев, Владимир Львович (1862—1942) — русский публицист, историк освободительного движения, выпускал историко-революционные сборники «Былое» (Париж, 1908—1913).
2 Маклаков, Василий Алексеевич (1869—1957) — один из лидеров кадетской партии, адвокат, историк русской общественной мысли. Позднее жил за границей.
3 Жаботинский, Владимир Евгеньевич (1880—1940) — поэт, публицист, общественный деятель. См.: Осоргин М. В. Жаботинский // Новое русское слово. Нью-Йорк. 1940. 27 окт,, № 10124.
4 Ларин Ю. (Лурье, Михаил Зальманович) (1882—1932) — советский государственный деятель, экономист.