В. Л. Львов-Рогачевский[править]
Н. Гумилев. Жемчуга[править]
Свои «Жемчуга» поэт Н. Гумилев посвящает своему учителю Валерию Брюсову, но смело он мог бы ее посвятить и многим другим — и Г. Гейне, и К. Бальмонту, и французским лирикам. У безглазой музы поэта хорошая память. Она плохо видит, но она хорошо запоминает. Размеры брюсовские, выражения бальмонтовские, грустная усмешка гейневская, экзотизм французский — у него, как у Лермонтова, «ласкает быстрый Тибр ступени гордо розовеющих дворцов», у него даже «усмехающиеся пни», как у К. Гамсуна. Как и у Бальмонта, у Н. Гумилева рощи «полны мандрагорами».
«Помню волка. С нами в мире
Вместе бродил он, вместе спал,
Вечером я играл на лире,
А он тихонько подвывал».
Эти строки напоминают нам чудесного «Фейного волка» из Фейных сказок, который говорит: «Подвываю и пою». Этому волку подвывает и волк Н. Гумилева. Слова «Волшебной скрипки» взяты у К. Бальмонта из его прекрасного перевода стихотворения Эдгара Поэ «Колокольчики и колокола». «Неоромантическая сказка», «Маэстро», «Театр» напоминают нам манеру и размер Г. Гейне, а рассказ о том, как «Звуки легкие оркестра… к золотым сбегали рыбкам, что плескались там в бассейне», конечно, напоминает нам одно из лучших стихотворений русской поэзии, стихотворение К. Бальмонта «Золотая рыбка».
«Помпеи у пиратов», «Варвары», «Возвращение Одиссея», «Воин Агамемнон», «Основатели» — написаны в стиле Валерия Брюсова с его словечками «становища», «безлюдья», конечно, соперничают по красоте с известными строками Гомера. Только там речь идет о Патрокле и о презрительном Терсите.
Есть у поэта Н. Гумилева стихотворение «Читатель книг», где он рассказывает, как любит «неутомимо плыть ручьями строк, в проливы глав вступать нетерпеливо»… Когда такой читатель книг становится писателем и продолжает «плыть ручьями строк», журчащими в книгах его «учителей», он легко может захлебнуться даже и в ручье.
У Н. Гумилева большое тяготение к Востоку, он любит придумать «что-нибудь этакое экзотическое», он любит «небывалые плоды», «нездешние слова». У Алексея Толстого один из его помещиков уехал из своего медвежьего угла в Африку и оттуда прислал своему дядюшке Мишухе Налимову банку с живым крокодилом. В поэзии Н. Гумилева, как в банке симбирского помещика, плавает «темно-изумрудный крокодил». Впрочем, тут целый зверинец: «Изысканный бродит жираф». Встречаются «свирепые пантеры», слоны, львы, обезьяны, какаду, «перья страуса».
Только все это не живое, все это декорация и обстановочка и от картонных львов пахнет типографской краской, а не Востоком.
В книге Н. Гумилева «Жемчуга» на обложке — восточный человек, пантеры, бесконечные нити жемчуга, в отделах вы найдете черный жемчуг, серый, розовый, но не ищите жемчужных стихов и «жемчужных зерен» в этой… книге. В этой «изысканной» книге на каждом шагу попадаются выражения, изумляющие своей безвкусицей. Примеров сколько угодно. Вот вам несколько наудачу:
«Я попугай с Антильских островов,
Но я живу в квадратной келье мага,
Вокруг реторты, глобусы, бумага,
И кашель старика, и бой часов».
Полагаю, что комментарии излишни!
В другом стихотворении вы встречаете строки: «Будет счастье в самом крикливом какаду»… Неизменны эти попугаи и крикливые какаду! Вызывает веселый смех страшное описание «лесного пожара»:
«Вон несется слон-пустынник,
Лев стремительно бежит,
Обезьяна держит финик
И пронзительно визжит»…
Какой ужас!
Фигура Дон-Жуана, мечта которого «надменна и проста»:
Схватить весло, поставить ногу в стремя
И обмануть медлительное время,
Всегда лобзая новые уста;
А в старости принять завет Христа
— Потупить взор, посыпать пеплом темя…
Дон-Жуан Н. Гумилева «не имел от женщины детей и никогда не звал мужчину братом». И все-таки смешон этот «мужчина», посыпающий пеплом «темя», смешон не менее обезьяны, которая «держит финик».
Смешны и рифмы Н. Гумилева — эти «крикливые какаду», и эти «пронзительно визжащие обезьяны». Недаром же поэт так любит «нездешние» слова: «возоплю» (с. 8), «возопить» (с. 16). Его рифмы изысканные, визгливые, вопиющие, коробят вас. Такая безвкусица — все эти «ловчий» и «ловче», «о небе ли» и «мебели», «бок-о-бок» и «робок», «назад вы» и «клятвы», «тоску нести» и «юности», «в омуте» и «к дому те», «бичем» и «смерчем», «встретим даль мы» и «у пальмы» п. Этими «своими» рифмами вознаграждают бедного читателя за ручьи чужих строк. Эти рифмы дополняют «узорные сады» души поэта и его «необъятные» сны… Эти рифмы оглушают вас «медной музыкой фанфар» и «грохотом рогов», «звоном» «бубнов и литавр» (с. 9).
Лучше других стихотворений в этой книге, крикливой, нарумяненной и надушенной, пьесы: «Покорность», «Свиданье», «Японской артистке», «Волшебная скрипка», «В мой мозг», «Императору», «Каракалла»… Здесь все-таки кой-где чувствуется искренность, без которой поэзии нет. Н. Гумилев хочет писать стихи-сказки, у него встречаются красивые образы, но у него нет своей сказки. Над его поэзией тяготеют, как проклятье, слова Верлена: «Все прочее — литература!». Поэзия Н. Гумилева — это «литература», но при этом литература, в которой хромает грамматика. Конечно, бог поэтов Аполлон простит все прегрешения Н. Гумилеву: ведь он пока — «ученик»!
Опубликовано: Современный мир. 1911. N 5.