Обрыв (Гончаров)/Часть IV/Глава VI
VI
Марфенька первая, Викентьев второй, и с ними дворовые собаки, выскочили встретить его, и все, до Пашутки включительно, обрадовались ему почти до слез, так что и ему, несмотря на хмель страсти, едва не заплакалось от этой теплоты сердечного приема.
"Ах, зачем мне мало этого счастья - зачем я не бабушка, не Викентьев, не Марфенька, зачем я - Вера в своем роде?" - думал он и боязливо искал Веру глазами.
- А Вера уехала вчера! - сказала Марфенька с особенной живостью, заметив, конечно, что он тоскливо оглядывался вокруг себя.
- Да, Вера Васильевна уехала, - повторил и Викентьев.
- Барышни нет! - сказали и люди, хотя он их и не спрашивал.
Ему бы радоваться, а у него сердце упало.
"И весело им, что уехала, улыбаются, им это ничего!" - думал он, проходя к Татьяне Марковне в кабинет.
- Как я ждала тебя, хотела эстафету посылать! - сказала она с тревожным лицом, выслав Пашутку вон и затворяя кабинет.
Он испугался, ожидая какой-нибудь вести о Вере.
- Что такое случилось?
- Твой друг, Леонтий Иванович...
- Ну?
- Болен.
- Бедный! Что с ним? Я сейчас поеду... Опасно?
- Погоди, я велю лошадь заложить, а пока скажу отчего; в городе уж все знают. Я только для Марфеньки секретничаю. А Вера уж узнала от кого-то...
- Что с ним случилось?
- Жена уехала... - шепотом сказала Татьяна Марковна, нахмурившись, - он и слег. Кухарка его третьего дня и вчера два раза прибегала за тобой...
- Куда уехала?
- С французом, с Шарлем укатила. Того вдруг вызвали в Петербург зачем-то. Ну, вот и она... "Меня, говорит, кстати проводит до Москвы m-r Charles". И как схитрила: "Хочу, говорит, повидаться с родными в Москве", и выманила у мужа вид для свободного проживания.
- Ну, так что ж за беда? - сказал Райский, - ее сношения с Шарлем не секрет ни для кого, кроме мужа: посмеются еще, а он ничего не узнает. Она воротится...
- Ты не дослушал. Письмо с дороги прислала мужу, где просит забыть ее, говорит, чтоб не ждал, не воротится, что не может жить с ним, зачахнет здесь...
Райский пожал плечами.
- Ах, боже мой! Ах, дура! - горевал он. - Бедный Леонтий! Мало ей самой было негласного скандала - нет, захотела публичного!.. Сейчас поеду; ах, как мне жаль его!
- И мне жаль, Борюшка. Я хотела сама съездить к нему - у него честная душа, он - как младенец! Бог дал ему ученость, да остроты не дал... закопался в свои книги! У кого он там на руках?.. Да вот что: если за ним нет присмотру, перевези его сюда - в старом доме пусто, кроме Вериной комнаты... Мы его там пока поместим... Я на случай велела приготовить две комнаты.
- Что вы за женщина, бабушка! я только что подумал, а вы уж и велели!..
Он пошел на минуту к себе. Там нашел он письма из Петербурга, между ними одно от Аянова, своего приятеля и партнера Надежды Васильевны и Анны Васильевны Пахотиных, в ответ на несколько своих писем к нему, в которых просил известий о Софье Беловодовой, а потом забыл.
Он вскрыл письмо и увидал, что Аянов пишет, между прочим, о ней, отвечая на его письмо.
"Когда опомнился! - подумал он, - тогда у меня еще было свежо воспоминание о ней, а теперь я и лицо ее забыл! Теперь даже Секлетея Бурдалахова интереснее для меня, потому только, что напоминает Веру!"
Он не читал писем, не вскрыл журналов и поехал к Козлову. Ставни серого домика были закрыты, и Райский едва достучался, чтоб отперли ему двери.
Он прошел прихожую, потом залу и остановился у кабинета, не зная, постучать или войти прямо.
Дверь вдруг тихо отворилась, перед ним явился Марк Волохов, в женском капоте и в туфлях Козлова, нечесаный, с невыспавшимся лицом, бледный, худой, с злыми глазами, как будто его всего передернуло.
- Насилу вас принесла нелегкая! - сказал он с досадой вполголоса, - где вы пропадали? Я другую ночь почти не сплю совсем... Днем тут ученики вертелись, а по ночам он один...
- Что с ним?
- Что? разве вам не сказали? Ушла коза-то! Я обрадовался, когда услыхал, шел поздравить его, гляжу - а на нем лица нет! Глаза помутились, никого не узнает. Чуть горячка не сделалась, теперь, кажется, проходит. Чем бы плакать от радости, урод убивается горем! Я лекаря было привел, он прогнал, а сам ходит, как шальной... Теперь он спит, не мешайте. Я уйду домой, а вы останьтесь, чтоб он чего не натворил над собой в припадке тупоумной меланхолии. Никого не слушает - я уж хотел побить его...
Он плюнул с досады.
- На кухарку положиться нельзя - она идиотка. Вчера дала ему принять зубного порошка, вместо настоящего. Завтра вечером я сменю вас... - прибавил он.
Райский с изумлением поглядел на Марка и подал ему руку.
- За что такая милость? - спросил Марк желчно, не давая руки.
- Благодарю, что не кинули моего бедного товарища...
- Ах, очень приятно! - сказал Марк, шаркая обеими туфлями и крепко тряся за руку Райского, - я давно искал случая услужить вам...
- Что это, Волохов, вы, как клоун в цирке, все выворачиваете себя наизнанку!..
- А вы все рисуетесь в жизни и рисуете жизнь! - ядовито отвечал Волохов. - Ну, на кой черт мне ваша благодарность? Разве я для нее или для кого-нибудь пришел к Козлову, а не для него самого?
- Ну, хорошо, Марк Иванович, бог с вами и с вашими манерами! Сила не в них и не в моей "рисовке"! Вы сделали доброе дело...
- Опять похвала!
- Опять. Это моя манера говорить - что мне нравится, что нет. Вы думаете, что быть грубым - значит быть простым и натуральным, а я думаю, чем мягче человек, тем он больше человек. Очень жалею, если вам не нравится этот мой "рисунок", но дайте мне свободу рисовать жизнь по-своему!
- Хорошо, сахарничайте, как хотите! - сквозь зубы проворчал Марк.
- Леонтья я перевезу к себе: там он будет как в своей семье, - продолжал Райский, - и если горе не пройдет, то он и останется навсегда в тихом углу...
- Вот теперь дайте руку, - сказал Марк серьезно, схватив его за руку, - это дело, а не слова! Козлов рассохнется и служить уже не может. Он останется без угла и без куска... Славная мысль вам в голову пришла.
- Не мне, а женщине пришла эта мысль, и не в голову, а в сердце, - заключил Райский, - и потому теперь я не приму вашей руки... Бабушка выдумала это...
- Экая здоровая старуха, эта ваша бабушка! - заметил Марк, - я когда-нибудь к ней на пирог приду! Жаль, что старой дури набито в ней много!.. Ну я пойду, а вы присматривайте за Козловым, - если не сами, так посадите кого-нибудь. Вон третьего дня ему мочили голову и велели на ночь сырой капустой обложить. Я заснул нечаянно, а он, в забытьи, всю капусту с головы потаскал да съел... Прощайте! я не спал и не ел сам. Авдотья меня тут какой-то бурдой из кофе потчевала...
- А вот что, не хотите ли подождать? Я сейчас кучера пошлю домой за ужином, - сказал Райский.
- Нет, я поужинаю ужо дома.
- Может быть... у вас денег нет?.. - робко предложил Райский и хотел достать бумажник.
Марк вдруг засмеялся своим холодным смехом.
- Нет, нет, - у меня теперь есть деньги... - сказал он, глядя загадочно на Райского. - Да я еще в баню до ужина пойду. Я весь выпачкался, не одевался и не раздевался почти. Я, видите ли, живу теперь не у огородника на квартире, а у одной духовной особы. Сегодня там баню топят, я схожу в баню, потом поужинаю и лягу уж на всю ночь.
- Вы похудели - и как будто нездоровы! - заметил Райский, - глаза у вас...
Марк вдруг нахмурился, и лицо у него сделалось еще злее прежнего.
- А вы, на мой взгляд, еще нездоровее! - сказал он. - Посмотритесь в зеркало: желтые пятна, глаза ввалились совсем...
- У меня разные беспокойства...
- И у меня тоже, - сухо заметил Волохов. - Прощайте.
Он ушел, а Райский тихо отворил дверь к Леонтью и подошел на цыпочках к постели.
- Кто тут? - спросил слабо Козлов.
- Здравствуй, Леонтий, - это я! - сказал Райский, взяв за руку Козлова и садясь в кресло подле постели.
Козлов долго всматривался, потом узнал Райского, проворно спустил ноги с постели и сел, глядя на него.
- А тот ушел? Я притворился спящим. Тебя давно не видать, - заговорил Леонтий слабым голосом, с промежутками. - А я все ждал - не заглянет ли, думаю. Лицо старого товарища, - продолжал он, глядя близко в глаза Райскому и положив свою руку ему на плечо, - теперь только одно не противно мне...
- Меня не было в городе, - отвечал Райский, - я сейчас только воротился и узнал, что ты болен...
- Врут, я не болен. Я притворился... - сказал он, опуская голову на грудь, и замолчал. Через несколько минут он поднял голову и рассеянно глядел на Райского.
- Что бишь такое я хотел сказать тебе?..
Он встал и пошел неровными шагами по кабинету.
- Ты бы лег, Леонтий, - заметил Райский, - ты болен.
- Я не болен, - почти с досадой отвечал Козлов. - Что это вы все, точно сговорились, наладили: болен да болен. А Марк и лекаря привел, и сидит тут, точно боится, что я кинусь в окно или зарежусь...
- Ты, однако, слаб, насилу ходишь - право, ляг...
- Да, слаб, это правда, - наклонясь через спинку стула к Райскому и обняв его за шею, шептал Леонтий. Он положил ему щеку на голову, и Райский вдруг почувствовал у себя на лбу и на щеках горячие слезы. Леонтий плакал.
- Это слабость, да... - всхлипывая, говорил Леонтий, - но я не болен... я не в горячке... врут они... не понимают... Я и сам не понимал ничего... Вот, как увидел тебя... так слезы льются, сами прорвались... Не ругай меня, как Марк, и не смейся надо мной, как все они смеются... эти учителя, товарищи... Я вижу у них злой смех на лицах, у этих сердобольных посетителей!..
Райского самого душили слезы, но он не дал им воли, чтоб не растравлять еще больше тоски Леонтья.
- Я понимаю и уважаю твои слезы, Леонтий! - сказал он, насилу одолевая себя.
- Ты добрый, старый товарищ... ты и в школе не смеялся надо мной... Ты знаешь, отчего я плачу? Ты ничего не знаешь, что со мной случилось?
Райский молчал.
- Вот я тебе покажу... - Он пошел к бюро, вынул из ящика письмо и подал ему.
Райский пробежал глазами письмо от Ульяны Андреевны, о котором уж слышал от бабушки.
- Уничтожь его, - советовал он, - пока оно цело, ты не успокоишься...
- Как можно! - с испугом сказал Леонтий, выхватывая письмо и пряча его опять в ящик. - Ведь это единственные ее строки ко мне, других у меня нет... Это одно только и осталось у меня на память от нее... - добавил он, глотая слезы.
- Да, такое чувство заслуживало лучшей доли... - тихо сказал Райский. - Но, друг Леонтий, прими это, как болезнь, как величайшее горе... Но все же не поддавайся ему - жизнь еще длинна, ты не стар...
- Жизнь кончилась, - перебил Леонтий, - если...
- Если что?
- Если она... не воротится... - шепнул он.
- Как, ты хотел бы... ты принял бы ее теперь!..
- Ах, Борис, и ты не понимаешь! - почти с отчаянием произнес Козлов, хватаясь за голову и ходя по комнате. - Боже мой! Твердят, что я болен, сострадают мне, водят лекарей, сидят по ночам у постели - и все-таки не угадывают моей болезни и лекарства, какое нужно, а лекарство одно...
Райский молчал.
Козлов подошел к нему большими шагами, взял его за плеча и, сильно тряся, шептал в отчаянии:
- Ее нет - вот моя болезнь! Я не болен, я умер: и настоящее мое, и будущее - все умерло, потому что ее нет! Поди, вороти ее, приведи сюда - и я воскресну!.. А он спрашивает, принял ли бы я ее! Как же ты роман пишешь, а не умеешь понять такого простого дела!..
Райский видел, что Козлов взглянул, наконец, и на близкую ему жизнь тем же сознательным и верным взглядом, каким глядел на жизнь древних, и что утешить его нечем.
- Теперь я понимаю, - заметил он, - но я не знал, что ты так любил ее. Ты сам шутил, бывало: говорил, что привык к ней, что изменяешь ей для своих греков и римлян...
Козлов горько улыбнулся.
- Врал, хвастал, не понимал ничего, Борис, - сказал он, - и не случись этого... я никогда бы и не понял. Я думал, что я люблю древних людей, древнюю жизнь, а я просто любил... живую женщину; и любил и книги, и гимназию, и древних, и новых людей, и своих учеников... и тебя самого... и этот - город, вот с этим переулком, забором и с этими рябинами - потому только - что ее любил! А теперь это все опротивело, я бы готов хоть к полюсу уехать... Да, я это недавно узнал: вот как тут корчился на полу и читал ее письмо.
Райский вздохнул.
- А ты спрашиваешь, принял ли бы я ее! Боже мой! Как принял бы - и как любил бы - она бы узнала это теперь... - добавил он.
У него опять закапали слезы.
- Знаешь что, Леонтий, я к тебе с просьбой от Татьяны Марковны! - сказал Райский.
Леонтий ходил взад и вперед, пошатываясь, шлепая туфлями, с всклокоченной головой, и не слушал его.
- Бабушка просит тебя переехать к нам, - продолжал Райский, - ты здесь один пропадешь с тоски.
Козлов услыхал и понял, но в ответ только махнул рукой.
- Спасибо ей, она святая женщина! Что я буду таким уродом носить свое горе по чужим углам!..
- Это не чужой угол, Леонтий, мы с тобой братья. Наше родство сильнее родства криви...
- Да, да, виноват, горе одолело меня! - ложась в постель, говорил Козлов, и взяв за руку Райского: - прости за эгоизм. После... после... я сам притащусь, попрошусь посмотреть за твоей библиотекой... когда уж надежды не будет...
- А у тебя есть надежда?
А что? - вдруг шепотом спросил Козлов, быстро садясь на постели и подвигая лицо к Райскому, - ты думаешь, что нет надежды?..
Райский молчал, не желая ни лишать его этой соломинки, ни манить его ею напрасно.
- Я, право, не знаю, Леонтий, что сказать. Я так мало следил за твоей женою, давно не видал... не знаю хорошо ее характера.
- Да, ты не хотел немного заняться ею... Я знаю, ты дал бы ей хороший урок... Может быть, этого бы и не было...
Он вздохнул глубоко.
- Нет, ты знаешь ее, - прибавил он, - ты мне намекал на француза, да я не понял тогда... мне в голову не приходило... - Он замолчал. - А если он бросит ее? - почти с радостью вдруг сказал он немного погодя, и в глазах у него на минуту мелькнул какой-то луч. - Может быть, она вспомнит... может быть...
- Может быть... - нерешительно сказал Райский.
- Постой... что это?.. Кто-то будто едет сюда... - заговорил Леонтий, привставая и глядя в окно. Потом опустился и повесил голову.
Мимо окон проехала телега, где мужик, в чувашской рубашке, с красными обшивками, стоя махал вожжой.
- Я все жду... все думаю, не опомнится ли! - мечтал он, - и ночью пробовал вставать, да этот разбойник Марк, точно железной ручищей, повалит меня и велит лежать. "Не воротится, говорит, лежи смирно!" Боюсь я этого Марка.
Он вопросительно поглядывал на Райского.
- А ты как думаешь! - шептал он, - ты лучше знаешь женщин - что он смыслит! Есть надежда... или...
- Если и есть, то во всяком случае не теперь, - сказал Райский, - разве после когда-нибудь...
Козлов глубоко вздохнул, медленно улегся на постели и положил руки с локтями себе на голову.
- Завтра я перевезу тебя к нам, - сказал ему Райский, - а теперь прощай! Ужо к ночи я или приду сам, или пришлю кого-нибудь побыть с тобой.
Леонтий не смотрел и не слыхал, что Райский говорил и как он вышел.
Райский воротился домой, отдал отчет бабушке о Леонтье, сказавши, что опасности нет, но что никакое утешение теперь не поможет. Оба они решили послать на ночь Якова смотреть за Козловым, причем бабушка отправила целый ужин, чаю, рому, вина - и бог знает чего еще.
- Зачем это? он ничего не ест, бабушка, - сказал Райский.
- А как тот... опять придет?
- Кто тот?
- Ну, кто - Маркушка: я чаю, есть хочет. Ведь ты говоришь, что застал его там...
- Ах, бабушка! я сейчас поеду и скажу Марку...
- Сохрани тебя господи! - удержала она его, - на смех поднимет...
- Нет - поклонится. Это не Нил Андреич, он понимает вас...
- Не надо мне его поклонов, а чтоб был сыт - и бог с ним! Он пропащий! А что... о восьмидесяти рублях не поминает?
Райский махнул рукой, ушел к себе в комнату и стал дочитывать письмо Аянова и другие, полученные им письма из Петербурга, вместе с журналами и газетами.