Мой слуга, поваръ и спутникъ по охотѣ—полѣсовщикъ Ярмола вошелъ въ комнату, согнувшись подъ вязанкой дровъ, сбросилъ ее съ грохотомъ на полъ и подышалъ на замерзшіе пальцы.
— У, какой вѣтеръ, панычъ, на дворѣ,—сказалъ онъ, садясь на корточки передъ заслонкой.—Нужно хорошо въ грубкѣ протопить. Позвольте запалочку, панычъ.
— Значитъ, завтра на зайцевъ не пойдемъ, а? Какъ ты думаешь, Ярмола?
— Нѣтъ… не можно… слышите, какая завируха. Заяцъ теперь лежитъ и—а ни муръ-муръ… Завтра и одного слѣда не увидите.
Судьба забросила меня на цѣлыхъ шесть мѣсяцевъ въ глухую деревушку Волынской губерніи, на окраину Полѣсья, и охота была единственнымъ моимъ занятіемъ и удовольствіемъ. Признаюсь, въ то время, когда мнѣ предложили ѣхать въ деревню, я вовсе не думалъ такъ нестерпимо скучать. Я поѣхалъ даже съ радостью. «Полѣсье… глушь… лоно природы… простые нравы… первобытныя натуры,—думалъ я, сидя въ вагонѣ:—совсѣмъ незнакомый мнѣ народъ, со странными обычаями, своеобразнымъ языкомъ… и ужъ, навѣрно, какое множество поэтическихъ легендъ, преданій и пѣсенъ!» А я въ то время (разсказывать, такъ все разсказывать) ужъ успѣлъ тиснуть въ одной маленькой газеткѣ разсказъ съ двумя убійствами и однимъ самоубійствомъ и зналъ теоретически, что для писателей полезно наблюдать нравы.
Но… или перебродскіе крестьяне отличались какою-то особенной, упорной несообщительностью, или я не умѣлъ взяться за дѣло,—отношенія мои съ ними ограничивались только тѣмъ, что, увидѣвъ меня, они еще издали снимали шапки, а поровнявшись со мной, угрюмо произносили: «гай Бугъ», что̀ должно было обозначать: «помогай Богъ». Когда же я пробовалъ съ ними разговориться, то они глядѣли на меня съ удивленіемъ, отказывались понимать самые простые вопросы и все порывались цѣловать у меня руки—старый обычай, оставшійся отъ польскаго крѣпостничества.
Книжки, какія у меня были, я всѣ очень скоро перечиталъ. Отъ скуки—хотя это сначала казалось мнѣ непріятнымъ—я сдѣлалъ попытку познакомиться съ мѣстной интеллигенціей въ лицѣ ксендза, жившаго за 15 верстъ, находившагося при немъ «пана органиста», мѣстнаго урядника и конторщика сосѣдняго имѣнія изъ отставныхъ унтеръ-офицеровъ, но ничего изъ этого не вышло.
Потомъ я пробовалъ заняться лѣченіемъ перебродскихъ жителей. Въ моемъ распоряженіи были: касторовое масло, карболка, борная кислота, іодъ. Но тутъ, помимо моихъ скудныхъ свѣдѣній, я наткнулся на полную невозможность ставить діагнозы, потому что признаки болѣзни у всѣхъ моихъ паціентовъ были всегда одни и тѣ же: «въ серѐдинѣ болитъ» и «ни ѣсть ни пить не можу».
Приходитъ, напримѣръ, ко мнѣ старая баба. Вытеревъ со смущеннымъ видомъ носъ указательнымъ пальцемъ правой руки, она достаетъ изъ-за пазухи пару яицъ, при чемъ на секунду я вижу ея коричневую кожу, и кладетъ ихъ на столъ. Затѣмъ она начинаетъ ловить мои руки, чтобы запечатлѣть на нихъ поцѣлуй. Я прячу руки и убѣждаю старуху: «Да полно, бабка… оставь… я не попъ… мнѣ этого не полагается… Что̀ у тебя болитъ?»
— Въ серѐдинѣ у меня болитъ, панычу, въ самой, что ни на есть, серѐдинѣ, такъ что даже ни пить ни ѣсть не можу.
— Давно это у тебя сдѣлалось?
— А я знаю?—отвѣчаетъ она также вопросомъ.—Такъ и печетъ, и печетъ. Ни пить ни ѣсть не можу.
И, сколько я ни бьюсь, болѣе опредѣленныхъ признаковъ болѣзни не находится.
— Да вы не беспокойтесь,—посовѣтовалъ мнѣ однажды конторщикъ изъ унтеровъ:—сами вылѣчатся. Присохнетъ, какъ на собакѣ. Я, доложу вамъ, только одно лѣкарство употребляю—нашатырь. Приходитъ ко мнѣ мужикъ. «Что̀ тебѣ?»—«Я, говоритъ, больной»… Сейчасъ же ему подъ носъ склянку нашатырнаго спирту. «Нюхай!»… Нюхаетъ… «Нюхай еще… сильнѣе!»… Нюхаетъ… «Что̀, легче?»—«Якъ будто полегшало»…—«Ну, такъ и ступай съ Богомъ».
Къ тому же мнѣ претило это цѣлованіе рукъ (а иные такъ прямо падали въ ноги и изо всѣхъ силъ стремились облобызать мои сапоги). Здѣсь сказывалось вовсе не движеніе признательнаго сердца, а просто омерзительная привычка, привитая вѣками рабства и насилія. И я только удивлялся тому же самому конторщику изъ унтеровъ и уряднику, глядя, съ какой невозмутимой важностью суютъ они въ губы мужикамъ свои огромныя красныя лапы…
Мнѣ оставалась только охота. Но въ концѣ января наступила такая погода, что и охотиться стало невозможно. Каждый день дулъ страшный вѣтеръ, а за ночь на снѣгу образовался твердый, льдистый слой наста, по которому заяцъ пробѣгалъ, не оставляя слѣдовъ. Сидя взаперти и прислушиваясь къ вою вѣтра, я тосковалъ страшно. Понятно, я ухватился съ жадностью за такое невинное развлеченіе, какъ обученіе грамотѣ полѣсовщика Ярмолы.
Началось это, впрочемъ, довольно оригинально. Я однажды писалъ письмо и вдругъ почувствовалъ, что кто-то стоитъ за моей спиной. Обернувшись, я увидѣлъ Ярмолу, подошедшаго, какъ и всегда, беззвучно въ своихъ мягкихъ лаптяхъ.
— Что̀ тебѣ, Ярмола?—спросилъ я.
— Да вотъ дивлюсь, какъ вы пишете. Вотъ бы мнѣ такъ… Нѣтъ, нѣтъ… не такъ, какъ вы,—смущенно заторопился онъ, видя, что я улыбаюсь.—Мнѣ бы только мое фамиліе…
— Зачѣмъ это тебѣ?—удивился я… (Надо замѣтить, что Ярмола считается самымъ бѣднымъ и самымъ лѣнивымъ мужикомъ во всемъ Перебродѣ; жалованье и свой крестьянскій заработокъ онъ пропиваетъ; такихъ плохихъ воловъ, какъ у него, нѣтъ нигдѣ въ окрестности. По моему мнѣнію, ему-то ужъ ни въ какомъ случаѣ не могло понадобиться знаніе грамоты). Я еще разъ спросилъ съ сомнѣніемъ:—Для чего же тебѣ надо умѣть писать фамилію?
— А видите, какое дѣло, панычъ,—отвѣтилъ Ярмола необыкновенно мягко:—ни одного грамотнаго нѣтъ у насъ въ деревнѣ. Когда гумагу какую нужно подписать или въ волости дѣло, или что̀… никто не можетъ… Староста печать только кладетъ, а самъ не знаетъ, что̀ въ ней напечатано… То хорошо было бы для всѣхъ, если бы кто умѣлъ расписаться.
Такая заботливость Ярмолы—завѣдомаго браконьера, безпечнаго бродяги, съ мнѣніемъ котораго никогда даже не подумалъ бы считаться сельскій сходъ,—такая заботливость его объ общественномъ интересѣ родного села почему-то растрогала меня. Я самъ предложилъ давать ему уроки. И что̀ же это была за тяжкая работа—всѣ мои попытки выучить его сознательному чтенію и письму! Ярмола, знавшій въ совершенствѣ каждую тропинку своего лѣса, чуть ли не каждое дерево, умѣвшій оріентироваться днемъ и ночью въ какомъ угодно мѣстѣ, различавшій по слѣдамъ всѣхъ окрестныхъ волковъ, зайцевъ и лисицъ,—этотъ самый Ярмола никакъ не могъ представить себѣ, почему, напримѣръ, буквы «м» и «а» вмѣстѣ составляютъ «ма». Обыкновенно надъ такой задачей онъ мучительно раздумывалъ минутъ десять, а то и больше, при чемъ его смуглое, худое лицо съ впалыми черными глазами, все ушедшее въ жесткую черную бороду и большіе усы, выражало крайнюю степень умственнаго напряженія.
— Ну скажи, Ярмола—«ма». Просто только скажи—«ма»,—приставалъ я къ нему.—Не гляди на бумагу, гляди на меня, вотъ такъ. Ну, говори—«ма»…
Тогда Ярмола глубоко вздыхалъ, клалъ на столъ указку и произносилъ грустно и рѣшительно:
— Нѣтъ… не могу…
— Какъ же не можешь? Это же вѣдь такъ легко. Скажи просто-напросто—«ма», вотъ какъ я говорю.
— Нѣтъ… не могу, панычъ… забылъ…
Всѣ методы, пріемы и сравненія разбивались объ эту чудовищную непонятливость. Но стремленіе Ярмолы къ просвѣщенію вовсе не ослабѣвало.
— Мнѣ бы только мою фамилію!—застѣнчиво упрашивалъ онъ меня.—Больше ничего не нужно. Только фамилію: Ярмола Попружукъ—и больше ничего.
Отказавшись окончательно отъ мысли выучить его разумному чтенію и письму, я сталъ учить его подписываться механически. Къ моему великому удивленію, этотъ способъ оказался наиболѣе доступнымъ Ярмолѣ, такъ что къ концу второго мѣсяца мы уже почти осилили фамилію. Что̀ же касается до имени, то его, въ виду облегченія задачи, мы рѣшили совсѣмъ отбросить.
По вечерамъ, окончивъ топку печей, Ярмола съ нетерпѣніемъ дожидался, когда я позову его.
— Ну, Ярмола, давай учиться,—говорилъ я.
Онъ бокомъ подходилъ къ столу, облокачивался на него локтями, просовывалъ между своими черными, закорузлыми, несгибающимися пальцами перо и спрашивалъ меня, поднявъ кверху брови:
— Писать?
— Пиши.
Ярмола довольно увѣренно чертилъ первую букву—«П» (эта буква у насъ носила названіе: «два стояка и сверху перекладина»); потомъ онъ смотрѣлъ на меня вопросительно:
— Что̀ жъ ты не пишешь? Забылъ?
— Забылъ…—досадливо качалъ головой Ярмола.
— Эхъ, какой ты! Ну, ставь колесо.
— А-а! Колесо, колесо!.. Знаю…—оживлялся Ярмола и старательно рисовалъ на бумагѣ вытянутую вверхъ фигуру, весьма похожую очертаніями на Каспійское море. Окончивши этотъ трудъ, онъ нѣкоторое время молча любовался имъ, наклоняя голову то на лѣвый, то на правый бокъ и щуря глаза.
— Что̀ же ты сталъ? Пиши дальше.
— Подождите немного, панычу… сейчасъ.
Минуты двѣ онъ размышлялъ и потомъ робко спрашивалъ:
— Такъ же, какъ первая?
— Вѣрно. Пиши.
Такъ мало-по-малу мы добрались до послѣдней буквы—«к» (твердый знакъ мы отвергли), которая была у насъ извѣстна, какъ «палка, а по срединѣ палки кривуля хвостомъ набокъ».
— А что̀ вы думаете, панычу,—говорилъ иногда Ярмола, окончивъ свой трудъ и глядя на него съ любовной гордостью:—если бы мнѣ еще мѣсяцевъ съ пять или шесть поучиться, я бы совсѣмъ хорошо зналъ. Какъ вы скажете?
