Весна наступила въ этомъ году ранняя, дружная и—какъ всегда на Полѣсьѣ—неожиданная. Побѣжали по деревенскимъ улицамъ бурливые, коричневые, сверкающіе ручейки, сердито пѣнясь вокругъ встрѣчныхъ каменьевъ и быстро вертя щепки и гусиный пухъ; въ огромныхъ лужахъ воды отразилось голубое небо съ плывущими по нему круглыми, точно крутящимися, бѣлыми облаками; съ крышъ посыпались частыя звонкія капли. Воробьи, стаями обсыпавшіе придорожныя ветлы, кричали такъ громко и возбужденно, что ничего нельзя было разслышать за ихъ крикомъ. Вездѣ чувствовалась радостная, торопливая тревога жизни.
Снѣгъ сошелъ, оставшись еще кое-гдѣ грязными рыхлыми клочками въ лощинахъ и тѣнистыхъ перелѣскахъ. Изъ-подъ него выглянула обнаженная, мокрая, теплая земля, отдохнувшая за зиму и теперь полная свѣжихъ соковъ, полная жажды новаго материнства. Надъ черными нивами вился легкій парокъ, наполнявшій воздухъ запахомъ оттаявшей земли,—тѣмъ свѣжимъ, вкрадчивымъ и могучимъ, пьянымъ запахомъ весны, который даже и въ городѣ узнаешь среди сотенъ другихъ запаховъ. Мнѣ казалось, что вмѣстѣ съ этимъ ароматомъ вливалась въ мою душу весенняя грусть, сладкая и нѣжная, исполненная безпокойныхъ ожиданій и смутныхъ предчувствій,—поэтическая грусть, дѣлающая въ вашихъ глазахъ всѣхъ женщинъ хорошенькими и всегда приправленная неопредѣленными сожалѣніями о прошлыхъ вёснахъ. Ночи стали теплѣе; въ ихъ густомъ влажномъ мракѣ чувствовалась незримая, спѣшная творческая работа природы…
Въ эти весенніе дни образъ Олеси не выходилъ изъ моей головы. Мнѣ нравилось, оставшись одному, лечь, зажмурить глаза, чтобы лучше сосредоточиться, и безпрестанно вызывать въ своемъ воображеніи ея то суровое, то лукавое, то сіяющее нѣжной улыбкой лицо, ея молодое тѣло, выросшее въ привольѣ стараго бора такъ же стройно и такъ же могуче, какъ растутъ молодыя ёлочки, ея свѣжій голосъ съ неожиданными низкими бархатными нотками… «Во всѣхъ ея движеніяхъ, въ ея словахъ,—думалъ я:—есть что-то благородное (конечно, въ лучшемъ смыслѣ этого довольно пошлаго слова), какая-то врожденная изящная умѣренность…» Также привлекалъ меня къ Олесѣ и нѣкоторый ореолъ окружавшей ее таинственности, суевѣрная репутація вѣдьмы, жизнь въ лѣсной чащѣ среди болота и въ особенности—эта гордая увѣренность въ свои силы, сквозившая въ немногихъ обращенныхъ ко мнѣ словахъ.
Нѣтъ ничего мудренаго, что, какъ только немного просохли лѣсныя тропинки, я отправился въ избушку на курьихъ ножкахъ. На случай, если бы понадобилось успокоить ворчливую старуху, я захватилъ съ собою полфунта чаю и нѣсколько пригоршенъ кусковъ сахару.
Я засталъ обѣихъ женщинъ дома. Старуха возилась около ярко пылавшей печи, а Олеся пряла ленъ, сидя на очень высокой скамейкѣ; когда я, входя, стукнулъ дверью, она обернулась, нитка оборвалась подъ ея руками, и веретено покатилось по полу.
Старуха нѣкоторое время внимательно и сердито вглядывалась въ меня, сморщившись и заслоняя лицо ладонью отъ жара печки.
— Здравствуй, бабуся!—сказалъ я громкимъ, бодрымъ голосомъ.—Не узнаёшь, должно-быть, меня? Помнишь, я въ прошломъ мѣсяцѣ заходилъ про дорогу спрашивать? Ты мнѣ еще гадала?
— Ничего не помню, батюшка,—зашамкала старуха, недовольно тряся головой:—ничего не помню. И что̀ ты у насъ позабылъ,—никакъ не пойму. Что̀ мы тебѣ за компанія? Мы люди простые, сѣрые… Нечего тебѣ у насъ дѣлать. Лѣсъ великъ, есть мѣсто, гдѣ разойтись… такъ-то…
Ошеломленный нелюбезнымъ пріемомъ, я совсѣмъ потерялся и очутился въ томъ глупомъ положеніи, когда не знаешь, что̀ дѣлать: обратить ли грубость въ шутку, или самому разсердиться, или наконецъ, не сказавъ ни слова, повернуться и уйти назадъ. Невольно я повернулся съ безпомощнымъ выраженіемъ къ Олесѣ. Она чуть-чуть улыбнулась съ оттѣнкомъ не злой насмѣшки, встала изъ-за прялки и подошла къ старухѣ.
— Не бойся, бабка,—сказала она примирительно:—это не лихой человѣкъ, онъ намъ худого не сдѣлаетъ. Милости просимъ садиться,—прибавила она, указывая мнѣ на лавку въ переднемъ углу и не обращая болѣе вниманія на воркотню старухи.
Ободренный ея вниманіемъ, я догадался выдвинуть самое рѣшительное средство.
— Какая же ты сердитая, бабуся… Чуть гости на порогъ, а ты сейчасъ и бранишься. А я-было тебѣ гостинцу принесъ,—сказалъ я, доставая изъ сумки свои свертки.
Старуха бросила быстрый взглядъ на свертки, но тотчасъ же отвернулась къ печкѣ.
— Никакихъ мнѣ твоихъ гостинцевъ не нужно,—проворчала она, ожесточенно разгребая кочергой уголья.—Знаемъ мы тоже гостей этихъ. Сперва безъ мыла въ душу лѣзутъ, а потомъ… Что̀ у тебя въ кулечкѣ-то?—вдругъ обернулась она ко мнѣ.
Я тотчасъ же вручилъ ей чай и сахаръ. Это подѣйствовало на старуху смягчающимъ образомъ, и хотя она и продолжала ворчать, но уже не въ прежнемъ, непримиримомъ тонѣ.
Олеся сѣла опять за пряжу, а я помѣстился около нея, на низкой, короткой и очень шаткой скамеечкѣ. Лѣвой рукой Олеся быстро сучила бѣлую, мягкую, какъ шелкъ, кудель, а въ правой у нея съ легкимъ жужжаніемъ крутилось веретено, которое она то пускала падать почти до земли, то ловко подхватывала его и короткимъ движеніемъ пальцевъ опять заставляла вертѣться. Эта работа, такая простая на первый взглядъ, но, въ сущности, требующая огромнаго, многовѣкового навыка и ловкости, такъ и кипѣла въ ея рукахъ. Невольно я обратилъ вниманіе на эти руки: онѣ загрубѣли и почернѣли отъ работы, но были невелики и такой красивой формы, что имъ позавидовали бы многія благовоспитанныя дѣвицы.
— А вотъ вы мнѣ тогда и не сказали, что вамъ бабка гадала,—произнесла Олеся. И, видя, что я опасливо обернулся назадъ, она прибавила:—Ничего, ничего, она немного на ухо туга, не услышитъ. Она только мой голосъ хорошо разбираетъ.
— Да, гадала. А что̀?
— Да такъ себѣ… Просто спрашиваю… А вы вѣрите?—кинула она на меня украдкой быстрый взглядъ.
— Чему? Тому, что̀ твоя бабка мнѣ гадала, или вообще?
— Нѣтъ, вообще…
— Какъ сказать, вѣрнѣе будетъ, что не вѣрю, а все-таки почемъ знать? Говорятъ, бываютъ случаи… Даже въ умныхъ книгахъ объ нихъ напечатано. А вотъ тому, что̀ твоя бабка говорила, такъ совсѣмъ не вѣрю. Такъ и любая баба деревенская сумѣетъ поворожить.
Олеся улыбнулась.
— Да, это правда, что она теперь плохо гадаетъ. Стара стала, да и боится она очень. А что вамъ карты сказали?
— Ничего интереснаго не было. Я теперь и не помню. Что̀ обыкновенно говорятъ: дальняя дорога, трефовый интересъ… Я и позабылъ даже.
— Да, да, плохая она стала ворожка. Слова многія позабыла отъ старости… Куда жъ ей? Да и опасается она. Развѣ только деньги увидитъ, такъ согласится.
— Чего же она боится?
— Извѣстно чего,—начальства боится… Урядникъ пріѣдетъ, такъ завсегда грозитъ: «Я, говоритъ, тебя во всякое время могу упрятать. Ты знаешь, говоритъ, что вашему брату за чародѣйство полагается? Ссылка въ каторжную работу, безъ сроку, на Соколиный островъ». Какъ вы думаете, вретъ онъ это или нѣтъ?
— Нѣтъ, врать онъ не вретъ; дѣйствительно за это что-то полагается, но уже не такъ страшно… Ну, а ты, Олеся, умѣешь гадать?
Она какъ будто бы немного замялась, но всего лишь на мгновеніе.
— Гадаю… Только не за деньги,—добавила она поспѣшно.
— Можетъ-быть, ты и мнѣ кинешь карты?
— Нѣтъ,—тихо, но рѣшительно отвѣтила она, покачавъ головой.
— Почему же ты не хочешь? Ну, не теперь, такъ когда-нибудь послѣ… Мнѣ почему-то кажется, что ты мнѣ правду скажешь.
— Нѣтъ. Не стану. Ни за что не стану.
— Ну, ужъ это нехорошо, Олеся. Ради перваго знакомства нельзя отказывать… Почему ты несогласна?
— Потому что я на васъ уже бросала карты, въ другой разъ нельзя…
— Нельзя? Отчего же? Я этого не понимаю.
— Нѣтъ, нѣтъ, нельзя… нельзя…—зашептала она съ суевѣрнымъ страхомъ.—Судьбу нельзя два раза пытать… Не годится… Она узнаетъ, подслушаетъ… Судьба не любитъ, когда ее спрашиваютъ. Оттого всѣ ворожки несчастныя.
Я хотѣлъ отвѣтить Олесѣ какой-нибудь шуткой и не могъ: слишкомъ много искренняго убѣжденія было въ ея словахъ, такъ что даже, когда она, упомянувъ про судьбу, со странной боязнью оглянулась на дверь, я невольно повторилъ это движеніе.
— Ну, если не хочешь мнѣ погадать, такъ разскажи, что̀ у тебя тогда вышло?—попросилъ я.
Олеся вдругъ бросила прялку и притронулась рукой къ моей рукѣ.
— Нѣтъ… Лучше не надо,—сказала она, и ея глаза приняли умоляюще-дѣтское выраженіе.—Пожалуйста, не просите… Нехорошо вамъ вышло… Не просите лучше…
Но я продолжалъ настаивать. Я не могъ разобрать: былъ ли ея отказъ и темные намеки на судьбу наиграннымъ пріемомъ гадалки, или она дѣйствительно сама вѣрила въ то, о чемъ говорила, но мнѣ стало какъ-то не по себѣ, почти жутко.
— Ну хорошо, я, пожалуй, скажу,—согласилась наконецъ Олеся.—Только смотрите, уговоръ лучше денегъ: не сердиться, если вамъ что̀ не понравится. Вышло вамъ вотъ что̀: человѣкъ вы хотя и добрый, но только слабый… Доброта ваша не хорошая, не сердечная. Слову вы своему не господинъ. Надъ людьми любите верхъ брать, а сами имъ хотя и не хотите, но подчиняетесь. Вино любите, а также… Ну да все равно, говорить, такъ ужъ все по порядку… До нашей сестры больно охочи, и черезъ это вамъ много въ жизни будетъ зла… Деньгами вы не дорожите и копить ихъ не умѣете—богатымъ никогда не будете… Говорить дальше?
— Говори, говори! Все, что̀ знаешь, говори!
— Дальше вышло, что жизнь ваша будетъ невеселая. Никого вы сердцемъ не полюбите, потому что сердце у васъ холодное, лѣнивое, а тѣмъ, которыя васъ будутъ любить, вы много горя принесете. Никогда вы не женитесь, такъ холостымъ и умрете. Радостей вамъ въ жизни большихъ не будетъ, но будетъ много скуки и тяготы… Настанетъ такое время, что руки сами на себя наложить захотите… Такое у васъ дѣло одно выйдетъ… Но только не посмѣете, такъ снесете… Сильную нужду будете терпѣть, однако подъ конецъ жизни судьба ваша перемѣнится черезъ смерть какого-то близкаго вамъ человѣка и совсѣмъ для васъ неожиданно. Только все это будетъ еще черезъ много лѣтъ, а вотъ въ этомъ году… Я не знаю, ужъ когда именно—карты говорятъ, что очень скоро… Можетъ-быть, даже и въ этомъ мѣсяцѣ…
— Что̀ же случится въ этомъ году?—спросилъ я, когда она опять остановилась.
— Да ужъ боюсь даже говорить дальше. Падаетъ вамъ большая любовь со стороны какой-то трефовой дамы. Вотъ только не могу догадаться, замужняя она или дѣвушка, а знаю, что съ темными волосами…
Я невольно бросилъ быстрый взглядъ на голову Олеси.
— Что̀ вы смотрите?—покраснѣла вдругъ она, почувствовавъ мой взглядъ съ пониманіемъ, свойственнымъ нѣкоторымъ женщинамъ.—Ну да, въ родѣ моихъ,—продолжала она, машинально поправляя волосы и еще больше краснѣя.
— Такъ ты говоришь—большая трефовая любовь?—пошутилъ я.
— Не смѣйтесь, не надо смѣяться,—серьезно, почти строго замѣтила Олеся.—Я вамъ все только правду говорю.
— Ну хорошо, не буду, не буду. Что̀ же дальше?
— Дальше… Охъ! Нехорошо выходитъ этой трефовой дамѣ, хуже смерти. Позоръ она черезъ васъ большой приметъ, такой, что во всю жизнь забыть нельзя, печаль долгая ей выходитъ… А вамъ въ ея планетѣ ничего дурного не выходитъ.
— Послушай, Олеся, а не могли ли тебя карты обмануть? Зачѣмъ же я буду трефовой дамѣ столько непріятностей дѣлать? Человѣкъ я тихій, скромный, а ты столько страховъ про меня наговорила.
— Ну, ужъ этого я не знаю. Да и вышло-то такъ, что не вы это сдѣлаете,—не нарочно, значитъ, а только черезъ васъ вся эта бѣда стрясется… Вотъ когда мои слова сбудутся, вы меня тогда вспомните.
— И все это тебѣ карты сказали, Олеся?
Она отвѣтила не сразу, уклончиво и какъ будто бы неохотно:
— И карты… Да я и безъ нихъ узнаю много, вотъ хоть бы по лицу. Если, напримѣръ, который человѣкъ долженъ скоро нехорошей смертью умереть, я это сейчасъ у него на лицѣ прочитаю, даже говорить мнѣ съ нимъ не нужно.
— Что̀ же ты видишь у него въ лицѣ?
— Да я и сама не знаю. Страшно мнѣ вдругъ сдѣлается, точно онъ не живой передо мной стоитъ. Вотъ хоть у бабушки спросите, она вамъ скажетъ, что я правду говорю. Трофимъ, мельникъ, въ позапрошломъ году у себя на млинѣ удавился, а я его только за два дня передъ тѣмъ видѣла и тогда же сказала бабушкѣ: «Вотъ посмотри, бабуся, что Трофимъ на-дняхъ дурной смертью умретъ». Такъ оно и вышло. А на прошлыя святки зашелъ къ намъ конокрадъ-Яшка, просилъ бабушку погадать. Бабушка разложила на него карты, стала ворожить. А онъ, шутя, спрашиваетъ: «Ты мнѣ скажи, бабка, какой я смертью умру?» А самъ смѣется. Я какъ поглядѣла на него, такъ и пошевельнуться не могу: вижу, сидитъ Яковъ, а лицо у него мертвое, зеленое… Глаза закрыты, а губы черныя… Потомъ, черезъ недѣлю, слышимъ, что поймали мужики Якова, когда онъ лошадей хотѣлъ свести… Всю ночь его били… Злой у насъ народъ здѣсь, безжалостный… Въ пятки гвозди ему заколотили, перебили кольями всѣ ребра, а къ утру изъ него и духъ вонъ.
— Отчего же ты ему не сказала, что его бѣда ждетъ?
— А зачѣмъ говорить?—возразила Олеся.—Что̀ у судьбы положено, развѣ отъ этого убѣжишь? Только бы понапрасну человѣкъ свои послѣдніе дни тревожился… Да мнѣ и самой гадко, что я такъ вижу, сама себѣ я противна дѣлаюсь… Только что̀ жъ? Это вѣдь у меня отъ судьбы. Бабка моя, когда помоложе была, тоже смерть узнавала, и моя мать тоже, и бабкина мать—это не отъ насъ… это въ нашей крови такъ.
Она перестала прясть и сидѣла, низко опустивъ голову, тихо положивъ руки вдоль колѣнъ. Въ ея неподвижно остановившихся глазахъ съ расширившимися зрачками отразился какой-то темный ужасъ, какая-то невольная покорность таинственнымъ силамъ и сверхъестественнымъ знаніямъ, осѣнявшимъ ея душу.
