Съ этого дня я сталъ частымъ гостемъ въ избушкѣ на курьихъ ножкахъ. Каждый разъ, когда я приходилъ, Олеся встрѣчала меня съ своимъ привычнымъ сдержаннымъ достоинствомъ. Но всегда, по первому невольному движенію, которое она дѣлала, увидѣвъ меня, я замѣчалъ, что она радуется моему приходу. Старуха по-прежнему не переставала бурчать что-то себѣ подъ носъ, но явнаго недоброжелательства не выражала, благодаря невидимому для меня, но несомнѣнному заступничеству внучки; также немалое вліяніе въ благотворномъ для меня смыслѣ оказывали приносимые мною кое-когда подарки: то теплый платокъ, то банка варенья, то бутылка вишневой наливки. У насъ съ Олесей, точно по безмолвному обоюдному уговору, вошло въ обыкновеніе, что она меня провожала до Ириновскаго шляха, когда я уходилъ домой. И всегда у насъ въ это время завязывался такой живой, интересный разговоръ, что мы оба старались поневолѣ продлить дорогу, идя какъ можно тише безмолвными лѣсными опушками. Дойдя до Ириновскаго шляха, я ее провожалъ обратно съ полверсты, и все-таки, прежде чѣмъ проститься, мы еще долго разговаривали, стоя подъ пахучимъ навѣсомъ сосновыхъ вѣтвей.
Не одна красота Олеси меня въ ней очаровывала, но также и ея цѣльная, самобытная, свободная натура, ея умъ, одновременно ясный и окутанный непоколебимымъ наслѣдственнымъ суевѣріемъ, дѣтски-невинный, но и не лишенный лукаваго кокетства красивой женщины. Она не уставала меня разспрашивать подробно обо всемъ, что занимало и волновало ея первобытное, яркое воображеніе: о странахъ и народахъ, объ явленіяхъ природы, объ устройствѣ земли и вселенной, объ ученыхъ людяхъ, о большихъ городахъ… Многое ей казалось удивительнымъ, сказочнымъ, неправдоподобнымъ. Но я съ самаго начала нашего знакомства взялъ съ нею такой серьезный, искренній и простой тонъ, что она охотно принимала на безконтрольную вѣру всѣ мои разсказы. Иногда, затрудняясь объяснить ей что-нибудь, слишкомъ, по моему мнѣнію, непонятное для ея полудикарской головы (а иной разъ и самому мнѣ не совсѣмъ ясное), я возражалъ на ея жадные вопросы: «Видишь ли… Я не сумѣю тебѣ этого разсказать… Ты не поймешь меня».
Тогда она принималась меня умолять:
— Нѣтъ, пожалуйста, пожалуйста, я постараюсь… Вы хоть какъ-нибудь скажите… хоть и непонятно…
Она принуждала меня пускаться въ чудовищныя сравненія, въ самые дерзкіе примѣры, и если я затруднялся подыскать выраженіе, она сама помогала мнѣ цѣлымъ дождемъ нетерпѣливыхъ вопросовъ, въ родѣ тѣхъ, которые мы предлагаемъ заикѣ, мучительно застрявшему на одномъ словѣ. И дѣйствительно, въ концѣ концовъ ея гибкій, подвижной умъ и свѣжее воображеніе торжествовали надъ моимъ педагогическимъ безсиліемъ. Я поневолѣ убѣждался, что для своей среды, для своего воспитанія (или, вѣрнѣе сказать, отсутствія его) она обладала изумительными способностями.
Однажды я вскользь упомянулъ что-то про Петербургъ. Олеся тотчасъ же заинтересовалась:
— Что̀ такое Петербургъ? Мѣстечко?
— Нѣтъ, это не мѣстечко; это самый большой русскій городъ.
— Самый большой? Самый, самый, что̀ ни на есть? И больше его нѣту?—пристала она ко мнѣ.
— Ну да… Тамъ все главное начальство живетъ… господа большіе… Дома тамъ все каменные, деревянныхъ нѣтъ.
— Ужъ, конечно, гораздо больше нашей Степани?—увѣренно спросила Олеся.
— О, да… немножко побольше… такъ, разъ въ пятьсотъ. Тамъ такіе есть дома, въ которыхъ въ каждомъ народу живетъ вдвое больше, чѣмъ во всей Степани.
— Ахъ, Боже мой! Какіе же это дома?—почти въ испугѣ спросила Олеся.
Мнѣ пришлось, по обыкновенію, прибѣгнуть къ сравненію.
— Ужасные дома. Въ пять, въ шесть, а то и въ семь этажей. Видишь вотъ ту сосну?
— Самую большую? Вижу.
— Такъ вотъ такіе высокіе дома. И съ верху до низу набиты людьми. Живутъ эти люди въ маленькихъ конуркахъ, точно птицы въ клѣткахъ, человѣкъ по десяти въ каждой, такъ что всѣмъ и воздуху-то не хватаетъ. А другіе внизу живутъ, подъ самой землей, въ сырости и холодѣ; случается, что солнца у себя въ комнатѣ круглый годъ не видятъ.
— Ну, ужъ я бъ ни за что не промѣняла своего лѣса на вашъ городъ,—сказала Олеся, покачавъ головой.—Я и въ Степань-то приду на базаръ, такъ мнѣ противно сдѣлается. Толкаются, шумятъ, бранятся… И такая меня тоска возьметъ за лѣсомъ,—такъ бы бросила все и безъ оглядки побѣжала… Богъ съ нимъ, съ городомъ вашимъ, не стала бы я тамъ жить никогда.
— Ну, а если твой мужъ будетъ изъ города?—спросилъ я съ легкой улыбкой.
Ея брови нахмурились, и тонкія ноздри дрогнули.
— Вотъ еще!—сказала она съ пренебреженіемъ.—Никакого мнѣ мужа не надо.
— Это ты теперь только такъ говоришь, Олеся. Почти всѣ дѣвушки то же самое говорятъ и все же замужъ выходятъ. Подожди немного: встрѣтишься съ кѣмъ-нибудь,—полюбишь—тогда не только въ городъ, а на край свѣта съ нимъ пойдешь.
— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ… пожалуйста, не будемъ объ этомъ,—досадливо отмахивалась она.—Ну къ чему этотъ разговоръ?.. Прошу васъ, не надо.
— Какая ты смѣшная, Олеся. Неужели ты думаешь, что никогда въ жизни не полюбишь мужчину? Ты—такая молодая, красивая, сильная. Если въ тебѣ кровь загорится, то ужъ тутъ не до зароковъ будетъ.
— Ну что̀ жъ—и полюблю!—сверкнувъ глазами, съ вызовомъ отвѣтила Олеся.—Спрашиваться ни у кого не буду…
— Стало-быть, и замужъ пойдешь,—поддразнилъ я.
— Это вы, можетъ-быть, про церковь говорите?—догадалась она.
— Конечно, про церковь… Священникъ вокругъ аналоя будетъ водить, дьяконъ запоетъ «Исаія ликуй», на голову тебѣ надѣнутъ вѣнецъ…
Олеся опустила вѣки и со слабой улыбкой отрицательно покачала головой.
— Нѣтъ, голубчикъ… Можетъ-быть, вамъ и не понравится, что̀ я скажу, а только у насъ въ роду никто не вѣнчался: и мать и бабка безъ этого прожили… Намъ въ церковь и заходить-то нельзя…
— Все изъ-за колдовства вашего?
— Да, изъ-за нашего колдовства,—со спокойной серьезностью отвѣтила Олеся.—Какъ же я посмѣю въ церковь показаться, если уже отъ самаго рожденія моя душа продана ему.
— Олеся… Милая… Повѣрь мнѣ, что ты сама себя обманываешь… Вѣдь это дико, это смѣшно, что̀ ты говоришь.
На лицѣ Олеси опять показалось уже замѣченное мною однажды странное выраженіе убѣжденной и мрачной покорности своему таинственному предназначенію.
— Нѣтъ, нѣтъ… Вы этого не можете понять, а я это чувствую… Вотъ здѣсь,—она крѣпко притиснула руку къ груди:—въ душѣ чувствую. Весь нашъ родъ проклятъ во вѣки вѣковъ. Да вы посудите сами: кто же намъ помогаетъ, какъ не онъ? Развѣ можетъ простой человѣкъ сдѣлать то, что̀ я могу? Вся наша сила отъ него идетъ.
И каждый разъ нашъ разговоръ, едва коснувшись этой необычайной темы, кончался подобнымъ образомъ. Напрасно я истощалъ всѣ доступные пониманію Олеси доводы, напрасно говорилъ въ простой формѣ о гипнотизмѣ, о внушеніи, о докторахъ-психіатрахъ и объ индійскихъ факирахъ, напрасно старался объяснить ей физіологическимъ путемъ нѣкоторые изъ ея опытовъ, хотя бы, напримѣръ, заговариваніе крови, которое такъ просто достигается искуснымъ нажатіемъ на вену,—Олеся, такая довѣрчивая ко мнѣ во всемъ остальномъ, съ упрямой настойчивостью опровергала мнѣ мои доказательства и объясненія… «Ну хорошо, хорошо, про заговоръ крови я вамъ, такъ и быть, подарю,—говорила она, возвышая голосъ въ увлеченіи спора:—а откуда же другое берется? Развѣ я одно только и знаю, что кровь заговаривать? Хотите, я вамъ въ одинъ день всѣхъ мышей и таракановъ выведу изъ хаты? Хотите, я въ два дня вылѣчу простой водой самую сильную огневицу, хоть бы всѣ ваши доктора отъ больного отказались? Хотите, я сдѣлаю такъ, что вы какое-нибудь одно слово совсѣмъ позабудете? А сны почему я разгадываю? А будущее почему узнаю?»
Кончался этотъ споръ всегда тѣмъ, что и я и Олеся умолкали не безъ внутренняго раздраженія другъ противъ друга. Дѣйствительно, для многаго изъ ея чернаго искусства я не умѣлъ найти объясненія въ своей небольшой наукѣ. Я не знаю и не могу сказать, обладала ли Олеся и половиной тѣхъ секретовъ, о которыхъ говорила съ такой наивной вѣрой, но то, чему я самъ бывалъ нерѣдко свидѣтелемъ, вселило въ меня непоколебимое убѣжденіе, что Олесѣ были доступны тѣ безсознательныя, инстинктивныя, туманныя, добытыя случайнымъ опытомъ, странныя знанія, которыя, опередивъ точную науку на цѣлыя столѣтія, живутъ, перемѣшавшись со смѣшными и дикими повѣрьями, въ темной, замкнутой народной массѣ, передаваясь, какъ величайшая тайна, изъ поколѣнія въ поколѣніе.
Несмотря на рѣзкое разногласіе, въ этомъ единственномъ пунктѣ, мы все сильнѣе и крѣпче привязывались другъ къ другу. О любви между нами не было сказано еще ни слова, но быть вмѣстѣ для насъ уже сдѣлалось потребностью, и часто въ молчаливыя минуты, когда наши взгляды нечаянно и одновременно встрѣчались, я видѣлъ, какъ увлажнялись глаза Олеси, и какъ билась тоненькая голубая жилка у нея на вискѣ…
Зато мои отношенія съ Ярмолой совсѣмъ испортились. Для него, очевидно, не были тайной мои посѣщенія избушки на курьихъ ножкахъ и вечернія прогулки съ Олесей: онъ всегда съ удивительной точностью зналъ все, что̀ происходитъ въ его лѣсу. Съ нѣкотораго времени я замѣтилъ, что онъ начинаетъ избѣгать меня. Его черные глаза слѣдили за мною издали съ упрекомъ и неудовольствіемъ каждый разъ, когда я собирался итти въ лѣсъ, хотя порицанія своего онъ не высказывалъ ни однимъ словомъ. Наши комически-серьезныя занятія грамотой прекратились. Если же я иногда вечеромъ звалъ Ярмолу учиться, онъ только махалъ рукой.
— Куда тамъ! Пустое это дѣло, панычъ,—говорилъ онъ съ лѣнивымъ презрѣніемъ.
На охоту мы тоже перестали ходить. Всякій разъ, когда я подымалъ объ этомъ разговоръ, у Ярмолы находился какой-нибудь предлогъ для отказа: то ружье у него неисправно, то собака больна, то ему самому некогда: «Нема часу, панычъ… нужно пашню сегодня орать»,—чаще всего отвѣчалъ Ярмола на мое приглашеніе, и я отлично зналъ, что онъ вовсе не будетъ «орать пашню», а проведетъ цѣлый день около монополіи въ сомнительной надеждѣ на чье-нибудь угощеніе. Эта безмолвная, затаенная вражда начинала меня утомлять, и я уже подумывалъ о томъ, чтобы отказаться отъ услугъ Ярмолы, воспользовавшись для этого первымъ подходящимъ предлогомъ… Меня останавливало только чувство жалости къ его огромной нищей семьѣ, которой четыре рубля Ярмолова жалованья помогали не умереть съ голода.
