Отрывки из «Любовных писем» (Доувес Деккер; Чеботаревская)
 | Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| Отрывки из «Любовных писем» |
| Оригинал: нидерл. Minnebrieven. — Перевод опубл.: 1861. Источник: Мультатули. Повести. Сказки. Легенды. — СПб.: «Дело», 1907. — С. 154. |
От Макса к Фэнси
[править]Маловерные! Таковы вы все!
Перед вами стоит древо познания, вы хотите вкусить, вы не дожидаетесь змея — этого вечного прообраза знания и бессмертия; вы сами протягиваете руку, а когда бедный змей в своей доброте и змеиной верности подаёт вам яблоко, которое вы просите… то вы боязливо откидываетесь назад и закрываетесь простынёю!
Нет, Фэнси, мои рассказы не безутешны! Незнание не есть добродетель, и неосмысленную любовь я ставлю гораздо ниже, чем ненависть! Учись, познавай, дерзай, различай и выбирай.
Только в итоге такого выбора любовь имеет какую-нибудь цену.
О, я представляю себе, как ты пугаешься, поднимая завесу, которую лицемерно и с намерением оставили между тобою и правдой! Ложь получили родители… Ложь передают они и детям. Подобно восточным людям, которые ищут опьянения опиумом и в конце концов ощущают потребность в приёме яда, они спрашивают: «А что же вместо этого?» когда им указывают, что их представления покоятся на зыбкой почве.
— На корабле течь! — восклицает испуганный капитан.
А пассажир отвечает:
— Я буду мешать тебе её заделать, пока ты не дашь мне чего-нибудь взамен её.
Я предпочитаю ехать без течи.
Часто приходится мне слышать, как пассажиры жаждут такой течи. Они говорят:
— Мы согласны! Это — ложь, это — выдумка, это — постыдно! Но… что дашь ты нам вместо этого?
Это значит: «какую новую ложь предложишь ты нам взамен той, которую ты у нас отнимаешь?»
Я мог бы ответить: никакой… я ничего не знаю! У меня нет другого яда, чтобы предложить вам взамен того яда, который я, — правда, грубо, но с полным желанием вам добра вырываю у вас из рук. Вы же сжимаете кулаки в неблагодарной ярости на то, что они пусты.
Так мог бы я вам ответить.
Но я скажу: взгляните, я мог бы предложить вам здоровую пищу! Я мог бы показать вам Власть, основанную на Любви, Благосостояние, достигнутое Справедливостью, Счастье, покоящееся на Добродетели.
Словом, я заставил бы вас быть людьми! Вот и всё.
Жестоко обманывается и обманывает вас тот, кто говорит вам, что быть человеком недостойно. Так думают в результате плохо усвоенной религии…
Хочу пояснить это примером.
Одному крестьянину предстояло впервые увидеть хозяина имения. «Какие знаки уважения оказать мне ему», — думал он, — «чтобы дать понять, что я сознаю моё крестьянство наряду с его барством? Я согну слегка колени, и обращу внутрь большие пальцы. Левое плечо выдвину вперёд, а шляпу мою буду вертеть, как мельницу. Шею немного скривлю, это наверное ему понравится, а рот сделаю крошечным, как у мыши, — это доставит ему удовольствие.»
Так думал крестьянин, и так и поступил. Но владелец имения сказал ему, что не было нужды ему так представляться.
Я нахожу, что помещик был вполне прав.
Призвание человека — быть человеком.
Быть может, этот вывод покажется вам чересчур простым? О, умоляю вас, не доверяйте выводам, которые не просты.
Разве знание, в котором нуждается человек, должно быть не просто? Разве оно должно восприниматься с большим трудом, нежели аромат кушанья, воспринимаемый нами так легко с помощью носа, который мать-природа так просто поместила у нас надо ртом? Я уверен, что основатели религий поместили бы этот орган на левой пятке, если бы с ними посоветовались… чего, к счастью, однако, не случилось. Всё стремится к сложности, к туманности, к неестественности:
«Умерщвляйте чувства!» — восклицают люди, думающие, что служат Богу, когда искажают человека по образцу вышеописанного крестьянина.
«Умерщвляйте чувства!» — восклицают те, которые жаждут сами насладиться своими чувствами, и провозглашают это лишь в расчёте на то, что чем менее будет захвачено, тем больший излишек достанется на их долю.
«Умерщвляйте чувства, отбрасывайте от себя всё, что доставляет вам радость!» — восклицали во все времена благочестивцы, и с жадностью набрасывались сами на то, что действительно откидывалось простаками, которые им верили.
Что сказала бы ты, Фэнси, о дитяти, которое хотело бы почтить своего отца тем, что превратилось бы в нечто иное, нежели… в дитя?
Что сказала бы ты о старших братьях, которые пытались бы внушить такому ребёнку, что он должен сжаться, уничтожиться, и что на его долю еле хватает пищи? Ad majorem patris gloriam?[1]
Разве тебе не пришло бы в голову, что эти старшие братья сами жаждут простора и пищи?
Кто проповедует вам в качестве добродетели самоуничижение, тот — лжец.
Наслаждение есть добродетель.
Вот тебе несколько изречений, Фэнси… Проповедей я не пишу. Этого не делал и Иисус. Думаю, потому что он считал их скучными, так же как и я.
Бога или нет, или он должен быть добр! Пусть теологи — любопытное слово: люди, которые знают нечто о Боге… люди, которые могут кое-что рассказать о Боге… люди, изучавшие Бога, «богословы» — пусть эти теологи — отрицают его доброту, если смеют…
О да, они осмеливаются! Они рассказывают длинные истории — ещё более безнадёжные, чем мои, Фэнси! — о проклятии и об аде! Те, которые не рассказывают этих историй, имеют ещё меньшую цену, чем другие, которые, по крайней мере, последовательны в своём незнании лучшего, ибо эти милые вещи действительно упоминаются в их библии. Можешь отыскать: неугасимый огонь, скрежет зубов, неутолимый червь… миленькие вещи!
Кто же этот неугасимый огонь и этих неутолимых червей прикрывает плащом новейшей теологии, тому я совсем не верю. Прочие грешат только против разума. Эти же грешат одновременно и против честности и против разума. Это хуже.
Бога или нет, или он должен быть добр! Если он существует, то всего лучше можем мы послужить ему наслаждением.
Эх, Фэнси, если ты добрая девушка, то, сделавшись матерью, разве ты находила бы удовольствие в том, чтобы твоим детям тяжело жилось? Разве ты стала бы предписывать, чтобы они служили тебе воздержанием? Никогда! А почему этот Бог должен быть злее тебя?
Однако, каковы должны быть мера и род наслаждения?
Это также очень просто. Ответ ясно написан в лежащей перед нами книге действительности, в которой не подтасован ни один текст, и которую можно читать, не зная ни слова ни по-еврейски, ни по-гречески. Было бы настоящим бедствием, если бы путь к блаженству лежал только через τιπτω[2]!
В этой книге написано, что поглощающий камни отягощает свой желудок. Кто ищет наслаждения в чрезмерности, захварывает. Кто убивает ближнего, слывёт злым человеком, и с ним как с таковым обращаются. Кто лжёт, тому не верят. Кто крадёт, того связывают люди, обладающие какою-либо собственностью. Кто прыгает из окна, причиняет себе вред. Кто бросается напролом, защищая несчастных, обрекает себя самого на нужду. А над тем, кто пишет «Любовные письма», издеваются и смеются.
Во всех этих прописях, взятых из книги действительности, нет ничего загадочного, как бывает часто в других книгах. Это происходит оттого, что люди, создавая религии, не верили тому, что говорили, а природа несомненно верит в то, что делает. Итак, ты видишь, Фэнси, что для того, чтобы сделаться умным и добрым — а это одно и то же, — нужно вернуться к этой природе.
Я горю нетерпением узнать твою историю. Неужели тебя похитили обманом на седьмом году? Это было бы чересчур рано, Фэнси! И какое может это иметь отношение к твоим волосам — не могу понять. Могу ли я заслужить твою симпатию любовною песнью? Желаешь ли ты получить статью на пресловутую тему о «Свободном труде»? Интересуешься ли ты разбором нашего законодательства касательно родительской власти? Хочешь ли ты знать о том, как в Индии власть Нидерландов…
Но, Фэнси, тогда я снова начну рассказывать мои легенды о власти, которые ты находишь столь безотрадными…
Скажи мне, как должен я писать, чтобы одержать победу над людьми — и над вещами, — благодаря которым твоя душа представляется мне сомнительною?
Или же верно то, что я подозревал, — неужели верно то, что ты не существуешь? Что ты — фея, которая коснётся меня своим жезлом и даст мне силы для совершения того подвига, который я на себя возложил?
Я наяву мечтаю о тебе и отвечаю часто: «Фэнси!» когда у меня требуют денег, что случается нередко. Принесёшь ли ты мне в приданое царство из области духов? Я охотно приму его от тебя и не могу лишь понять, как могла ты так долго им управлять без меня. Как только мы «устроимся» и покончим со свадебными визитами, я пошлю радостную весть на маленькую землю, на которой я жил до моего брака с тобою. Я скажу бедным людям, живущим на ней в таком унынии, без любви: наслаждение есть добродетель, и ничто не даёт большего наслаждения, чем Любовь!
Но я не буду прибавлять при этом: любите! Это снова превратилось бы в легенду о власти, а это не имеет смысла в деле любви, добродетели и наслаждения.
Всё-таки я страстно хотел бы хоть раз увидеть тебя моими действительными глазами, глазами, в которых я нуждаюсь, когда я сплю. Разве нет никакой возможности к этому? Где живёшь ты после переезда? Должен ли я звонить у всех самых крошечных дверей? Должен ли я искать тебя во всех домах, в которых с трудом может поместиться одно сердце?
Тина спрашивает у меня, гуляю ли я иногда с тобою, особенно теперь, когда на дворе весна. Я ответил ей «да», в полной уверенности, что говорю правду, но потом…
Была ли ты со мной или я был один, когда весь внешний мир хотел влить в моё питьё злобное сомнение во всём высоком, даже в тебе?
Ибо я вижу теперь, что нередко ошибался, когда думал, что ты находишься вблизи меня.
В моей любви есть нечто загадочное. Надо спросить об этом Тину. Она всё знает, что меня касается.
От одного отца к Максу
[править]Меня зовут Шёпс. Не в первый раз уже приходится мне на вас сетовать. Ваша неуместная выходка по поводу того сорта пива, которое я употребляю с кислой капустой, не могла не задеть меня. Я презираю ваше марание и никогда не унизился бы до ответа на него и до указания вам пределов благопристойности, если бы не заметил, что вы начинаете принимать участие в моей семье. Моя жена мне открыла, что вы состоите в переписке с одною из моих дочерей — а может быть и со всеми — по всей вероятности, с целью сбить их с истинного пути. Я запрещаю вам продолжать эти отношения. Я воспитываю моих детей в добродетели и в достоинстве, и у нас ничего нет общего с вашим нелепым донкихотством. Я слышал, что у вас есть жена и дети, и что вы заставляете их терпеть нужду. Направьте в эту сторону ваши заботы; это будет гораздо лучше, чем сеять раздор и вражду в почтенном семействе. Меня зовут Шёпс, и я не терплю никаких экстравагантностей в моём доме. Всё останется, как есть, а если что и надо изменить, то это ни в коем случае не касается вас. Сверх того, вы плохо осведомлены: я никогда не говорил ни слова об Александре Великом. Если я замечу, что вы продолжаете дарить вниманием мои домашние дела, то прибегну к суровым мерам. Вы можете избавить себя от труда приходить за моими детьми после уроков Закона Божьего. Остаюсь Ваш
Ещё от одного отца
[править]Мои дочери рассказали мне, что несмотря на запрещение, вы поддерживаете с ними знакомство. Меня зовут Шёпс, и я уверяю вас, что обращусь к полиции, если эти глупости тотчас не прекратятся. В нашей стране есть законы, ограждающие приличных людей. Моё имя Шёпс: вы можете преспокойно навести обо мне справки. Прошу вас также оставить в покое и моего сына.
Меня зовут Шёпс…
От одной мачехи
[править]Дочери моего мужа штопают неисправно, а вышивают так, что срам глядеть. Метки на белье они ставят вверх ногами, а на этой неделе в подушки не были вдеты тесёмки. Я заметила, что во всём этом виноваты вы. Я не намерена молчать в ответ на все глупости, которыми вы забиваете им головы, и предупреждаю вас о последствиях. Я справлялась в законе и знаю, что подобает мачехе. Дитя должно повиноваться родителям — так написано в законе и так должно быть, хотя бы весь свет перевернулся кверху ногами.
Ещё от одной мачехи
[править]Я прошу не делать мне никаких замечаний по поводу моего шитья. Когда я выходила замуж за Шёпса, то взяла на себя ведение его дома, что и делаю. Мачеха не вытиральная тряпка. Я хочу, чтобы меня уважали, и если замечу, что вы продолжаете восстановлять против меня детей моего мужа, то увидите, что я сумею постоять за себя. Я много говорила об этом с моим братом, который прежде торговал хлебом, а теперь живёт на свои средства. На свои средства, понимаете ли вы? Это не то, что бегать на подобие бродяги, как рассказывают о вас.
Ещё от одной мачехи
[править]Дочери моего мужа мне признались…
От одного дяди
[править]Вы — презренный человек! Я предупреждал о вас дочерей моего брата и говорил им, что вы — вор, нарушитель закона, обманщик, пьяница и сумасшедший! И что у вас нет денег, тоже рассказал! И что вы не захотели писать о «Свободном труде», что есть величайший стыд, и что вы сами попираете ногами ваше счастье, чего отнюдь не следует делать. И что вы обманываете всех девушек, и что вы … Словом, вы презренный человек, а я
Ещё от одного дяди
[править]С чувством глубокого негодования узнал я от моего брата, господина Шёпса, что с некоторых пор в его доме открылось нечто, идущее совершенно вразрез со всеми христианскими правилами подчинения, скромности и порядка; судя по некоторым признакам, причиной этого являетесь вы. Ваше неведение в божественном, которое вас отличает, и упорство, с которым вы в этом непростительном неведении пребываете, вменяют мне в обязанность, принимая во внимание предписания нашего Господа и Спасителя, изложенные в бесценном Евангелии, имевшем провозвестника в лице ветхозаветных пророков и подкреплённом доказывающими непоколебимость божественного уроками всемирной истории, — охранить детей вышеназванного брата моего Шёпса от гибельного для души влияния ваших адских мыслей.
Я торговал хлебом, а теперь живу на собственные средства. Поэтому в качестве христианина и участника в благодати, считаю нужным стоять за святость христианской веры, осчастливливающей всех избранных и предписывающей питомцам полную покорность своим опекунам. Ибо я — опекун над детьми моего брата, господина Шёпса, и не позволю, чтобы эти дети — ведущим к проклятию способом противились власти и отступали от моей веры.
Советую вам относиться с трепетом к гневу любвеобильного Господа, который не допустит, чтобы над ним смеялись, и который есть Бог справедливого возмездия, как о том говорится в послании к Евреям X, ст. 31.
Ещё от одного дяди
[править]Я стою за свободу и противлюсь всякой покровительственной системе в торговле. В чудеса я не верю, но мораль Библии ставлю очень высоко! И если бы вы были знакомы с новейшим богословием, то вам стало бы стыдно. Прочтите Мейбоома о чудесах, тогда вы увидите, что чудес не бывает. Дети моего брата Шёпса…
От Макса к Тине
[править]Дорогая Тина! Вчера я провёл хороший вечер, и чувствую себя гораздо лучше. Третьего дня я сидел, повесив голову — не помню, писал ли я тебе, что чувствую сильную тоску, — как вдруг со мною заговорил художник. О, если бы со мною заговаривали только художники! Но, увы, со мною заговаривает всякий, а это очень скучно. Ты знаешь, с каким святым уважением я отношусь к каждому человеку. «Милостивый государь, не вы ли Макс Хавелаар?» Это так и звенит у меня в ушах! Дорогая Тина, как только у нас будут деньги на переезд, то я уеду на какой-нибудь необитаемый остров. Согласишься ли ты на это?
Удивительно, в самом деле, что каждому есть до меня дело, а между тем никто не шевельнёт пальцем, чтобы добиться для меня справедливости. По этому поводу мне вспоминаются публичные казни, я разумею зрителей. В смертном приговоре бывает написано: «такой-то должен быть повешен»… Хорошо! Нет, в сущности не хорошо… никогда и никого не следовало бы вешать. Как бы там ни было, однако, в приговорах не говорится о том, что на этого человека, прежде чем его повесят, должна глазеть публика. Против этого я восстану, как только сделаюсь членом палаты представителей в Гааге. Теперь же окончу моё письмо к избирателям. Я чувствую себя несколько лучше.
Этот человек заговорил со мною и предложил мне пойти посмотреть Ристори.
Я ответил, разумеется, что у меня нет денег. Так как он сам не богат, то попросил позволения заплатить за моё место; я согласился. Вчера вечером он зашёл за мною. С нами вместе пошла его невеста… И мы сидели втроём.
Ристори великолепно играла в отвратительной пьесе, которая и не могла быть иною, так как была специально для неё написана, как объяснение к картине. В пьесе нет правды; это самая крупная ошибка, которую я в ней заметил, впрочем и единственная!.. Ты понимаешь, что я этим не требую плоского реализма. Пусть так думают другие. Я не собираюсь писать сейчас статью на тему о «Правде в поэзии и искусстве». Если хочешь, перечти её — она лежит вместе с романом в сундуке у Фэнси, хотя ты всё это знаешь, и не перечитывая.
Удивительно, однако, что Ристори со всей своей блестящею игрой не внушила мне такого интереса к себе, как невеста художника. В ней была какая-то особая притягательная сила, — я думаю, что она много страдала — и сверх того она очень сердечно расспрашивала о тебе. Это меня так тронуло, что я всё время оказывал ей внимание. Она знает тебя, благодаря книге о кофе, и сказала, что надеется стать для своего мужа тем же, чем ты была для меня. Я этого не пожелал бы ей, так как для этого нужно перенести много горя, от которого я хотел бы чтобы она была избавлена; однако, у меня осталось впечатление, что она в минуту несчастья, действительно, всегда будет стоять плечо к плечу с мужем. В ней было что-то спокойное, мирное, что и меня настроило на мирный лад. Мне вспомнились Саул и Давидова арфа. Впрочем… Саул ведь был не в своём уме. А я? Музыка несомненно и на меня подействовала бы благотворно… только не оркестр. Жаль, что музыка стоит таких больших денег. Часто ли ты бываешь в парке? Здесь играют только за деньги… как, впрочем, и всё делается.
Меня разбирала охота поухаживать за девушкой, так как я чувствую себя страшно одиноким, но художник этого не допустил бы, да и она сама, по-видимому, тоже; она не сказала ничего особенного, но я чувствовал, что у неё есть сердце, а это встречается так редко, и от этого мне было хорошо. Она просила меня передать тебе её привет и сказать, что она находит тебя необыкновенно милой, в чём она права.
Я получаю беспрестанно всевозможные письма. Я не могу переслать их тебе все — это обошлось бы слишком дорого, — но это — любопытная коллекция. Всевозможные дяди и тётки меня ругают… Мачехи — тоже… Отцы — тоже! Где-нибудь, по-видимому, существует издатель, забравший себе в голову, что я пишу «Любовные письма» и хочу их у него печатать. Я пропишу ему немного музыки. Но два дня тому назад в этой серии загадочных писем появилась новая разновидность. По-видимому, в публике распространился слух, что я адски богат, и каждый требует от меня — ах, ты не угадаешь — каждый требует от меня… денег!
Денег… Нет, нет! Ты этого не поймёшь! От меня хотят денег, которые я никому не должен: от меня требуют просто денег! Как в те времена, когда я…
О, Боже, Боже, Тина, где те времена, когда всякий просил у нас помощи, и когда мы всем помогали? О, это жестоко! Это следовало бы иметь возможность забыть! В состоянии ли ты себе это представить? Разве это не похоже на сон? Как богаты были все, пока мы не впали в такую бедность! Утрата этой возможности угнетает меня сильнее, чем лишение музыки!
Самые разнообразные письма с просьбою денег! Неимущая родильница… судно, потерпевшее крушение, с оставшимися на нём беременными женщинами… пожар… грозящее человеку банкротство… прорыв плотины… страстное желание затеять торговлю картофелем… смерть «добытчика» — так называют здесь супруга и отца… мальчики — художники, сломавшие себе ноги при падении с подмостков… Все мне пишут… что делают они затем?
Я должен опять бежать из моей комнаты: меня выгоняют маляры! Ты наверно услышишь их царапанье в продолжении моего письма к избирателям. Но что же я могу с этим поделать?
Всевозможные письма, да… кроме письма от министра, который до сих пор не пишет.
Всевозможные письма о помощи! И знаешь ли ты, о чём в них просят? «Ах, если у вас нет денег, то напишите что-нибудь… Сядьте тотчас же к вашему письменному столу»…
Словно у меня есть письменный стол, Тина! О, как это жестоко!
Как назвать мне это со стороны публики? Есть ли то ирония, сарказм, насмешка, или же это… глупость? Последнему я поверил бы, но не могу согласовать этого с тем, как эта публика обделывает свои собственные дела. В них она далеко не так глупа!
Мне писать для открытия торговли картофелем или для потерпевшего крушение судна… Мне? Боже мой, да разве мы сами не потерпели крушения… Разве мы сами не нуждаемся в кредите, чтобы добыть горсть картофеля? Я никак не могу этого понять!
И послушай, если бы я это сделал, если бы я написал ради денег, для облегчения нужды людей, то та же самая публика стала бы ещё ворчать по поводу того, что я написал. Она изъявила бы претензию на приговор…
А что всего досаднее — да, это всего досаднее! — она стала бы мне подражать! Одна эта мысль причиняет мне тоску. Помнишь ли ты в Менадо человека, который каждый месяц десятого числа пускал в обращение какую-нибудь мысль, которую он девятого слышал от меня? Такой человек мог в конце концов отвратить меня от моих собственных мыслей! Как нелепо выглядели они, облечённые в его одежды! Тина, публика делала бы то же самое, если бы я стал писать. Тотчас повсюду ты увидала бы вместо искренности — грубость, вместо простоты — пошлость, вместо поэзии — напыщенность, вместо откровенности — жестокость, вместо фантазии — неистовство, вместо утреннего убора — наготу, вместо искусства — вычурность, вместо природы — искусство и так далее, без конца.
Хорошо писать публика не может, потому что у неё нет души, и потому что она не страдала, что одно и то же. Недостаёт ей и воображения… К тому же она боится, чтобы её не поймали на слове, если она сделает вид, что что-нибудь может, знает или хочет. Гордость обязывает! Она никогда не подписывает такого обязательства, так как боится уплаты.
Да, она стала бы мне подражать! Это могло бы свести с ума всех школьных учителей и заставить перевернуться в гробу нашего доброго учителя правописания Зигенбека! Тогда слово «караул» стало бы мужеского рода, а слова «женщина» и «девушка»[4] — женского, и случились бы многие другие вещи, которые я себе позволяю, когда мне приходит фантазия… так как, слава Богу, не знаю над собой никакой власти!
Писал ли я тебе о том, что я снова начал заниматься санскритским языком? Очень интересно следить за тем, как мы дошли до нашего языка. Такие занятия, которые меня немного отвлекают, доставляют мне истинную радость, а я в ней нуждаюсь, ибо я очень утомлён. Сверх того, как только я несколько более ознакомлюсь с этим предметом, то серьёзно отдамся голландскому языку. Язык обёртывают в свивальники, на радость школьным учителям. Я положу этому конец, равно как и другой вещи, причиняющей мне досаду… Однако, принимаюсь снова за письмо к избирателям:
Избиратели! я старался напомнить вам, какую цену вы должны придавать в ваших собственных интересах индийским владениям. Мне следовало бы обратиться к вам во имя человечности и справедливости, но так как вы, в большинстве случаев, люди «деловые», то я очень боюсь, чтобы вы не приняли меня за идеолога, за непрактичного человека, не имеющего понятия о том, что действительно необходимо.
Я указывал вам также на необходимость иметь вам там друзей или добиться того, чтобы, по крайней мере, туземцы не были враждебно настроены к вам; это помешало бы им по собственному побуждению отказываться от возделывания в вашу пользу кофе и сахара, или примыкать к другим, которые весьма охотно стали бы возделывать этот кофе и сахар для себя. Могу вас уверить, что ни в Англии, ни во Франции никто не воспротивился бы тому, чтобы корабли с грузом, идущие в Амстердам и Роттердам, выгружались бы в гаванях этих стран.
Я желал бы обсудить с вами, насколько система управления, практикуемая над этими людьми вашими уполномоченными, способна возбудить и поддержать то дружеское настроение, в котором вы нуждаетесь для упрочения вашего влияния в этих странах; и в случае, если при этом расследовании обнаружится, что эта цель не достигается, — перейти к рассмотрению находящихся в вашем распоряжении средств, для достижения улучшения в тех вещах, положением которых вы недовольны. Но… я снова наталкиваюсь на элементарность моей задачи.
С яванцами действительно обращаются жестоко! Я желал бы, чтобы это было опровергнуто, или чтобы это оказалось неправдою. Но дело обстоит так: в последнем случае я скорее надеялся бы вас убедить, ибо я понял, что ничего нет реже внимания к известным вещам. В этом случае дело обстоит, как с христианской любовью. Все знают заповедь: «люби твоего ближнего» и т. д., но именно вследствие того, что это предписание сделалось столь банальным, следовать ему представляется особенно трудным; и каждого «ближнего», который серьёзно сослался бы на это изречение, сочли бы дураком. Сообразно с этим, я боюсь, что вы мне не поверите — или что вы не станете действовать в желательном направлении, когда я вам скажу то, против чего никто не спорит: с яванцами обращаются жестоко.
Я не хочу, однако, возбуждать подозрения в том, что, установив эту истину, как общепризнанную, я хочу уклониться от доказательств; я приведу их вам здесь несколько, хотя для меня это — грустная обязанность. Ибо, избиратели, мы с вами должны бы быть гораздо дальше этого!
По крайней мере после всех объяснений, которые вам пришлось слышать о способе улучшить голландское управление Индией, несомненно скучно объяснять, что это состояние действительно нуждается в улучшении. Будьте добры и разрешите мне не приводить здесь всех доказательств. Я пишу письмо, а не книгу.
Первое доказательство того, что с яванцами дурно обращаются
[править]Когда я принял начальство над Амбойной и прилежащим к ней округом, то скоро заметил, что мне приходится иметь дело с населением, которое, обладая весьма многими прекрасными качествами, было весьма бранчливо. Мне казалось даже, что многие из этих людей начинали спор ради того, чтобы только спорить, и что в отдалённых деревнях считалось даже некоторого рода почётом: «побывать по делу перед господами». Поводы к этим ссорам были большею частью ничтожны, и вам наверное стало бы смешно, если бы я со временем в виде образца дал вам несколько таких поводов. Но увеселять вас — не моя задача. Большую роль в судебных тяжбах жителей Амбойны играли обыкновенно ругательства. Без них они друг друга не понимают. Они — христиане и ругаются преимущественно по-голландски, совершенно так же, как яванцы в больших городах, которые, как ни мало просвещены они светом Евангелия, всё же находятся в более близком общении с вашими соотечественниками и единоверцами, нежели глупые обитатели внутренней части острова.
Как бы там ни было, но каждое заседание (а их бывало по два в неделю) было на три четверти наполнено делами о словесных оскорблениях.
— Милостивый государь, Иосиф сказал, что я — собака.
Я выслушивал с тем же терпением, которое вы должны отметить в моём письме к избирателям, всех двенадцать или двадцать свидетелей, слышавших, как Иосиф действительно обозвал Авраама — или Езекиила — собакой.
Христиане в Амбойне носят по большей части библейские имена.
— Итак, Иосиф, говорил ли ты, что Авраам или Езекиил — собака?
— Да, господин ассистент-резидент. Но Авраам — или Езекиил — сказал, что я — свинья.
Тогда я с тем же терпением выслушивал всех свидетелей, заявлявших по совести, что они слышали, как Авраам — или Езекиил — назвал Иосифа свиньёй.
Каков был мой приговор? Он был прост:
— Вы оба совершенно правы, о Иосиф и Авраам — или Езекиил, — а теперь ступайте спокойно по домам!
Тогда обыкновенно они требовали выдачи им свидетельства, которое могли бы показать в деревне, о том, что они были «на суде перед господами», и что каждый из них был по-своему прав.
Вот вам моё свидетельство, о вы, сторонники «свободного труда»[5] и вы, защитники «культурного метода»; и те и другие из вас вполне правы! Идите спокойно по домам, как Иосиф и Авраам — или Езекиил.
Второе доказательство того, что яванцев мучат
[править]Труд яванца можно разделить на следующие рубрики:
1) Барщина на частных землевладельцев.
2) Барщина на туземных начальников и чиновников.
3) Работа на «контрактантов», то есть на лиц, которых щедрое правительство одарило правом располагать известным пространством земли, вместе с рабочею силою окрестных деревень.
4) Работа на частных лиц, предоставленных своим собственным средствам и вступающих без покровительства правительства в соглашение с туземцами. Это и есть пресловутый «свободный труд».
5) Работа на правительство: «Культурный метод».
6) Работа на самого себя. На неё обыкновенно не хватает времени, и тогда наступают голод и нищета.
Все эти виды работы безвозмездны, и только последний вид деятельности мог бы принести пользу самому яванцу. Пять же перечисленных категорий приносят пользу: землевладельцам, туземным начальникам, европейским чиновникам, контрактантам, частным предпринимателям, голландско-индийскому управлению, то есть, в конце концов: Нидерландам.
Чем более работает яванец, тем более прибыли для этих лиц, для этого правительства, для этого народа.
Яванец повинуется своим начальникам. Эти начальники имеют пристрастие к роскоши и пышности. Кто имеет своим другом начальника, тот может сколько угодно изнурять подчинённое ему население. Кто своему начальнику платит — кто его подкупает — может быть уверен, что получит за это в десять раз больше прибыли…
Итак, избиратели, вы, обладающие знанием людей, вы, которые слишком рассудительны, чтобы принимать что-нибудь на веру, вы, которые так падки на ложь… вы будете приятно изумлены, если я скажу вам сейчас неправду, которую особенно рекомендую вашему неверию:
Все землевладельцы — честны. Все индийские начальники — благородны. Все европейские чиновники — безукоризненны. Все контрактанты — щедры. Все частные предприниматели — бескорыстны. Индийское правительство великодушно… а Голландия строит железные дороги на скромные остатки от расходов…
Третье доказательство того, что с яванцами дурно обращаются
[править]Избиратели, вы читали книгу о торговле кофе. Автор её говорит, что история Саидьи не истинна. Он не должен бы рассказывать этой истории, и я надеюсь, что впредь он не впадёт в такую ошибку! Он рассказывает так, что вы чувствуете желание сделать его вашим лейб-поэтом… Но речь в ней идёт не о вашем увеселении, о избиратели! Автор говорит там:
«Передо мною лежат документы… или, лучше сказать, подлинное признание».
«Да, признание, читатели! Я не знаю, любил ли Саидья Адинду. Не знаю и того, ушёл ли он в Батавию. Не знаю, был ли он убит в Лампонге голландскими штыками. Не знаю, умер ли его отец под ударами палок, которыми его наказали за то, что он ушёл из Бадура без паспорта. Не знаю, считала ли Адинда месяцы, вырезая зарубки на своём чурбане для толчения риса»…
«Всего этого я не знаю!»
«Но я знаю нечто большее. Я знаю и могу доказать, что было много Адинд и много Саидьев, и что являющееся вымыслом в отдельном случае, в общем — правда. Я уже говорил, что могу назвать имена лиц, которые, подобно родителям Саидьи и Адинды, преследуемые страшным гнётом, должны были покинуть свою родину. Я не намерен давать здесь разъяснений, которые были бы уместны перед судом, на обязанности которого лежало бы произнести приговор над способом проявления в Индии голландского могущества; эти объяснения были бы убедительны лишь для тех, у кого хватило бы терпения внимательно и с интересом их прочесть, чего нельзя ожидать от публики, ищущей в чтении только рассеяния. Поэтому вместо сухого перечня имён лиц, местностей и дат, вместо копии со списка грабежей и вымогательств, лежащего передо мною, я старался дать приблизительную картину того, что происходит в сердцах людей, когда их лишают необходимого для поддержания жизни. Или, лучше сказать, я дал возможность читателю догадываться об этом, ибо боялся ошибиться в обрисовке тех чувств, которых сам никогда не испытал».
«Что же касается сущности, то пусть меня призовут для подтверждения того, что я написал! О, пусть мне скажут: „ты выдумал твоего Саидью… он никогда не пел своей песни… никакой Адинды не было в Бадуре!“ Я хотел бы только, чтоб это было сказано с желанием и с твёрдым намерением добиться истины, пока я не доказал бы, что я не праздно болтаю языком!»
«О, пусть меня призовут свидетельствовать!»
Избиратели, голландцы, христиане, не возбудило ли вашего внимания то обстоятельство, что от автора не потребовали подтвердить доказательствами написанного? Разве не стоило расследовать, не был ли обманщиком этот Мультатули? Разве вы не были обязаны увериться в этом? Не поразило ли вас то, что ваши правители — либералы и консерваторы, одинаково — молчали, как пойманные воры? Довольны ли вы этим, избиратели? Разве для вас безразлично, какой ответ должен быть дан на вопрос, вполне законно поставленный газетами: «Не разбойничье ли государство Голландия?»
Не казалось ли вам, что следует настаивать на этом ответе? Или же вы его боялись?
Но теперь вы считаете необходимым расследовать, насколько правильны приведённые цифры. Ваши «почтенные ораторы» — которые по большей части очень плохо говорят и весьма мало почтенны — делают запрос министру колоний для разъяснения этого дела. Это характерно! Вам говорят словами, от которых «по всей стране пробегает трепет», что вы разбойники… Почтительное молчание! Затем появляются разъяснения, таблицы сумм, которые вы ежегодно крадёте… и ваши ревностные представители хотят немедленно знать, насколько верны истине эти таблицы и заявления, и как все эти данные получены!
Выжимать из населения соки, грабить, разорять, убивать… о, это ничего не стоит для совести голландцев! Но дать возможность чужому человеку заглянуть в книги… познакомиться с ведением всего этого беспутного прожектёрского предприятия… да, это ужасно! Достаточно этого, о, нидерландский народ, чтобы оценить характер твоего представительства и твою мораль!
Но, чёрт возьми, тогда постыдитесь же ваших вечных уверений в том, что вы хотите «цивилизовать и облагородить» ваших заокеанских братьев в то самое время, как вы допускаете, чтобы ваши уполномоченные их мучили самым ужасным образом!
Устыдитесь же тогда той самой религии, которую вы хотите навязать этим «братьям», в качестве единственно истинной, и которая в конце концов, как оказывается, сводится к проклятой корысти!
Устыдитесь же осуждать воров и убийц именем короля в то самое время, как паспорта кораблей, везущих сюда накраденные вами товары, выдаются именем того же короля!
Я отказываюсь решать вопрос, угодно ли вам знать правду, но я хочу вам эту правду высказать. Я делаю это для моего удовольствия, не имея стремления вас увеселять, те для меня является в высокой степени безразличным. Сверх того у меня есть ещё одна причина. Я хочу лишить вас перед лицом Европы всех отговорок в том, что вы ничего не знаете! Я хочу помешать тому, чтобы в ответ на воззвание, которое я издам, люди говорили: всё это делалось преступным правительством… одобрялось сонным народным представительством, но… сам народ этого не знал!
Мультатули поступал неправильно, когда облекал для вас истину во всевозможные одеяния. Вы переложили песню Саидьи на музыку, и ваши дочери с большим чувством терзают её на фортепьяно… Я собираюсь дать вам новый текст, который горячо рекомендую вашему музыкальному вдохновению. Но раньше ещё одно замечание: в ответ на рассказ о Саидье, вы ответили: «ты занимательно болтаешь, расскажи нам ещё что-нибудь!» и использовали таким образом настоящее или притворное восхищение рассказом, чтобы не видеть, в чём суть этого рассказа о Саидье. Но впредь вы не сможете говорить, что не знаете, что значит для яванского земледельца буйвол! Вы не можете отговориться тем предлогом, что вам неизвестно значение нижеследующего! Вы не сможете отвечать, как ваш прообраз Дрогстопель: «Какое мне дело до чёрных туземцев с их буйволами! У меня никогда не было ни одного буйвола, и тем не менее я доволен!»
Взгляните на следующее:
| Имя ограбленного | Деревня | Округ | Число похищенных буйволов |
|---|---|---|---|
| Кассиб | Каду Гавиер | Бадур | Один буйвол |
| Манджиа | Тьибонбонг | " | " |
| Уссуп | " | " | " |
| Маясси | " | " | " |
| Радая | " | " | " |
| Хаджи-Садик | " | " | " |
| Сапиюдьен | " | " | " |
| Мурсид | Валуку | " | Два буйвола |
| Садья | Сангьер | " | Один буйвол |
| Ридьяль | Тьимонтонг | " | Два буйвола |
| Калар | Бадур | " | Два буйвола |
| Мамак | Тьипурут | " | Один буйвол |
| Калиам | Каду Лебу | " | " |
| Асмиль | Каду Гавьер | " | " |
| Ранга | Каду Дамас | " | " |
| Марние | Тьисангсанг | Гун. Кинтьяна | " |
| Сариада | " | " | " |
| Дьепо | Тьидадап | Керта | " |
| Дьяя | Тьиуру | " | " |
| Баие | Лебак Тьитра | Тьикуссик | Два буйвола |
| Асмиль | " | " | Один буйвол |
| Маинтен | Тьикатампе | " | " |
| Айим | Тьилегонг | " | " |
| Мутасси | Тьигинганг | " | " |
| Мандая | Каду Ламбу | Компаи | " |
| Ардай | " | " | " |
| Адьиман | Лариебонгур | " | " |
| Арпан | Тьикарио | Тьилелес | " |
| Абьен | Тьимерак | " | " |
| Дакир | Дьорогдалонг | " | " |
| Муктар | Сереве | " | " |
| Ассие | " | " | " |
Довольно ли с вас этого, избиратели?
Видите, как неправильно вы поступили, назвав Мультатули писателем, между тем как всё торжественное однообразие его рассказа о Саидье есть не более, как плагиат, список с печальной действительности!
Один буйвол! Ещё один буйвол!
Один буйвол! Да! Но в итоге: тридцать шесть буйволов! Это не так уж много, думаете вы?
Однако за один месяц! Разве этого по-вашему недостаточно, избиратели?
Тридцать шесть буйволов за один месяц в одном округе! Это не так уж много, думаете вы?
Хорошо, но повторяю: в одном округе! Этого вам недостаточно, избиратели?
Тридцать шесть буйволов за один месяц в одном округе! Это не так уж много, по-вашему?
Хорошо! Лебак имеет пять округов… помножьте, говорю вам!
Пятью тридцать шесть составит сто восемьдесят! Довольно ли этого с вас, избиратели?
Сто восемьдесят буйволов, отнятых у населения Лебака в течение одного месяца! Это не так уж много, думаете вы?
Хорошо! но в году двенадцать месяцев… помножьте, говорю вам!
Двенадцать раз по сто восемьдесят составят две тысячи с лишним! Довольно ли с вас этого, избиратели?
Более двух тысяч буйволов, отнятых у населения провинции Лебак в течение года! Это не так уж много, думаете вы?
Хорошо! Но резидентство Бантам имеет пять провинций… помножьте, пожалуйста!
Пять раз по две тысячи буйволов составят десять тысяч буйволов! Довольно ли этого, избиратели?
Десять тысяч буйволов, отнятых в течение года у населения резидентства Бантам! Это не так уж много, по вашему мнению?
Хорошо! Но наконец: Ява имеет несколько резидентств. Число их меняется. Возьмите отношение населения Бантама к населению Явы[6], и умножьте, прошу вас!
Двадцать четыре раза по десять тысяч буйволов составят двести сорок тысяч буйволов. Довольно ли с вас этого, избиратели?
Двести сорок тысяч буйволов, отнятых в течение одного года у яванского населения! Это не так уже много, по-вашему?
Итак, наконец: Ява — лишь один из принадлежащих вам островов. Трудно определить с точностью, но мы можем сказать приблизительно, что яванское население относится в населению всех островов, как один к трём. Но так как в других местах благосостояние ниже, и так как в других частях ваших владений нельзя так грабить, как на Яве, то я предлагаю вам на этот раз помножить только на два: помножьте, говорю я вам!
Два раза по двести сорок тысяч буйволов составят четыреста восемьдесят тысяч буйволов. Довольно ли этого с вас?
Четыреста восемьдесят тысяч буйволов, отнятых за год у так называемого нидерландско-индийского населения! Это не так уж много, думаете вы?
Хорошо же! Наконец, действительно в последний раз: каждый генерал-губернатор остаётся там обыкновенно пять лет… Помножьте, прошу вас!
Пять раз по четыреста восемьдесят тысяч буйволов составят почти два с половиной миллиона буйволов!
Два с половиной миллиона буйволов, отнятых у индийского населения за пять лет управления одного генерал-губернатора, не исполняющего своего долга! Это не так уж много, по-вашему?
Хорошо же! Наконец: каждый буйвол стоит от пятнадцати до тридцати гульденов. Будем считать двадцать гульденов… Умножьте, говорю я вам!
Двадцать раз по два с половиной миллиона составят пятьдесят миллионов.
Пятьдесят миллионов гульденов буйволами, которые были отняты у индийского населения в управление одного генерал-губернатора, не исполнявшего своего долга! Это не так много, думаете вы?
Хорошо! Это ещё не всё, что отнимается у населения. Барщина, бесплатный труд — всё это, будучи переведено на деньги, составит гораздо больше, — в двадцать раз больше, о избиратели! Умножьте, прошу вас!
Двадцать раз по пятьдесят миллионов составит тысячу миллионов!
Довольно ли этого с вас, избиратели?
Тысячу миллионов гульденов деньгами, которые отнимаются у индийского населения в управление одного генерал-губернатора, не исполняющего своей обязанности!
Наконец, достаточно ли с вас этого, о нидерландские избиратели?
Если же и этого недостаточно, то я предложу вам произвести ещё раз умножение той цифры притеснений и вымогательств, о которых говорят мои данные по Паранг-Кудьянгу, — на число грабежей, о которых не дошло до моего сведения, благодаря тому, что жалобщики были убиты и брошены в реку по дороге к моему дому!..
Проклятие ещё раз тому, что вы так туги на ухо, и что я должен прибегать к насмешке, чтобы быть понятым. Я надеюсь, что вы теперь поняли, избиратели, почему мне нельзя польстить, выдавая мне диплом искусного рассказчика? Есть ли в списке украденных буйволов стиль, поэзия и дух? Разве этот список менее тощ и скуден и менее пахнет «делами», чем ваши торговые заметки?
Разве вам было бы приятнее, если бы я к каждому случаю воровства — к воровству официальному: о не чиновных ворах мы здесь не говорим, — если бы я к каждому случаю воровства пристёгивал новый рассказ, если бы я вышивал новые узоры нужды на канве каждого нового преступления? Если бы я создавал новую любовь и новое отчаяние при каждом новом неисполнении долга? Но, избиратели, ведь этого не делаете и вы в ваших прошениях, заметках и т. д.
Столько-то связок, столько-то тюков, столько-то бочек…
Почему же вы мне не верите?
Но я и не требую веры, Есть очень простое средство убедиться, всё ли количество украденных буйволов внесено в список грехов того, кого это касается. Позвольте мне дать вам адрес этого человека:
Его зовут Альбертус Якобус Даймер ван Твист…
Примечания
[править]- ↑ лат.
- ↑ др.-греч.
- ↑ Вследствие огромного количества однородных писем, остальные опущены автором.
- ↑ Слово «караул» по-немецки женского рода, а слова «женщина» и «девушка» — среднего.
- ↑ «Свободный труд» и «культурный метод» — лозунги двух партий, боровшихся в то время за преобладание в деле колонизации голландских владений в Индии. Партия «культурного метода» была консервативной; представителем её являлось правительство и его приверженцы. За «свободный труд» стояли либералы.
- ↑ Бантам в 50-х годах имел 500 т. жителей, а население Явы равнялось в то же время двенадцати миллионам.