Падение царского режима. Том 1/Допрос Б. В. Штюрмера 31 марта

Падение царского режима. Том 1
 : Стенографические отчеты допросов и показаний, данных в 1917 г. в Чрезвычайной Следственной Комиссии Временного Правительства — Допрос Б. В. Штюрмера 31 марта
автор (ред.) П. Е. Щёголев (1877—1931)

См. Оглавление. Источник: Падение царского режима / ред. П. Е. Щеголев — Л.: Государственное издательство, 1924. — Т. 1.

VII. ДОПРОС Б. В. ШТЮРМЕРА. 31 марта 1917 г.

Содержание: Обстоятельства назначения Штюрмера на должности председателя Совета Министров, министра внутренних дел, министра иностранных дел. Отношение к Государственной Думе, ограничение ее деятельности пределом рассмотрения бюджета. Заседание Совета Министров в Ставке, в связи с задержкой доставки в войска снарядов, угля, железа, кожи и всякого рода поставок. Вопрос о диктатуре. Отношение Штюрмера к Манасевичу-Мануйлову. Охрана Распутина. О покушении Ржевского на Распутина. О секретных поручениях. Привлечение Штюрмером Манасевича-Мануйлова к охранению Распутина. Процесс Манасевича-Мануйлова. Распутин, его роль и влияние через Вырубову на императрицу. Беседы Штюрмера с императрицей на государственные темы. Польский вопрос. Отношение Штюрмера к Государственной Думе. «Клевета» на Штюрмера Милюкова в Государственной Думе. О плане мер на случай беспорядков на почве дороговизны и отсутствия продовольствия. Отношение Штюрмера к А. А. Хвостову, как к министру внутренних дел. Замена Хвостова Протопоповым. Увольнение Климовича. Знакомство Штюрмера с Распутиным и отношения с ним. Знакомство Штюрмера с Андрониковым. Кружок вокруг Распутина. Разговор с царем по поводу назначения министров. Записка о необходимости выборов в 5-ю Государственную Думу и о способе их организации. Призыв мусульманского населения к работам. Сношения с послом Бьюкененом. Участие в отношении к румынскому выступлению. Тайные агенты министерства иностранных дел за границей. Заседание в Ставке по польскому вопросу. Дмитрий Рубинштейн. Продажа земли Штюрмера в Ярославле. Отношения с Гурляндом. Отставка Хвостова.

 

Председатель (обращаясь к Штюрмеру). — Благоволите сесть. Разрешите продолжать наше прерванное объяснение. Вы помните, что вы в общих чертах коснулись обстоятельств назначения вашего на должность председателя Совета Министров, затем министра внутренних дел в январе и марте 1916 года, иностранных дел 7 июля и, наконец, вашей отставки в ноябре.

Штюрмер. — Позвольте мне сделать заявление. Дело в том, что в прошлый раз вы мне ставили вопросы и я сказал, что не помню и несколько затрудняюсь точно и определенно ответить на некоторые из этих вопросов. Мне трудно восстановить в памяти точно, определенно и категорически ответить на некоторые вопросы, которые были вами мне поставлены. А именно, что необходимо для этого восстановить в памяти целый ряд событий, из которых слагались те обстоятельства, которые вы желали выяснить. — Я не знаю, в каких выражениях это было указано, я сказал на ваш вопрос о том, как я хотел или как мог бы я себе объяснить, почему я получил предложение быть председателем Совета Министров, я вам сказал. Может быть я не помню точно выражение, вы меня извините, я вам сказал, что я не могу точно, совершенно определенно сказать, но только одно скажу, что у меня не было никакого посредника, никого, кто бы ходатайствовал перед государем, человека, который близко стоял к государю и лично меня знал. Этого я вспомнить не мог. Я же сказал, что нужно восстановить целый ряд событий в памяти. Позвольте кратко изложить их. Я поступил на службу в 72 году в Министерство Юстиции. В 78 году я был назначен…

Председатель. — Вам воды не нужно?

Штюрмер. — Благодарю, не нужно, у меня только горло болит.

Председатель. — Я хочу все-таки поставить вам воды, чтобы она у вас была.

Штюрмер. — Благодарю.

Председатель. — А вы в силах давать показания сегодня?

Штюрмер. — Да, в силах. В 78 году я был назначен по Министерству двора и заведывал 15 лет церемониальной частью. Государь стал обращать на меня внимание со дня торжества коронации императора Александра III. Так что с этих пор государь знал меня.

Председатель. — Со дня коронации Александра III?

Штюрмер. — Александра III. С тех пор, после коронации своего отца, когда он встречал меня при дворе, что было постоянно, знал, кто я, знал мою фамилию. Затем, когда я оставил Министерство двора, я был губернатором новгородским, во время коронации императора Николая II. Тогда государь вспомнил меня и указал, что, так как я сравнительно помню все те торжества, которые происходили недавно, то я могу быть командирован к Министерству двора для ведения церемониальной части, и я был прикомандирован. Тут уже государь после коронации благодарил меня лично, и я убедился, я, скромный по своим привычкам человек, что государь меня знает. Действительно, когда я был губернатором и представлялся государю, он говорил со мной, не как с человеком, которого знают недавно, а как с человеком, которого помнят. Тогда личные служебные отношения ко мне не имели повода обрисоваться. Они обрисовались тогда, когда я был губернатором ярославским. Государь интересовался. Я рассказываю точно для того, чтобы обрисовать показания, как это было. Государь интересовался Ярославской губернией, совершенно исключительной по своим способностям, предприимчивости, по своему богатству. Особенно его поразило то, что в этой губернии еще в 1900 году очень многие уезды были поголовно грамотные. Когда я приехал в Ярославль в 1896 г. там было несколько уездов, в которых новобранцы в том году все были грамотные и так как вступают через известный промежуток времени, то часто бывает, что мальчики, кончив курс, забывают грамоту. Тут новобранцы не только помнили грамоту, но и развивались, и новобранцы Углицкого и других уездов все поголовно были грамотные. Я объяснил, почему это, я указал, что крестьяне Ярославской губернии не только понимают значение грамоты вообще, но и дают себе отчет в грамотности высшего порядка. Такое явление объясняется тем, что мальчик, который требуется в отхожий промысел, не берется из деревни иначе, как грамотный. Затем, если мальчик кончил церковно-приходскую или сельскую школу, то берут предпочтительнее из земской школы, потому что считают, что оттуда выходят более грамотные.

Председатель. — Если можно, вы эту часть сократите.

Штюрмер. — Государь интересовался, говорил о том, почему в других местах этого нет. — Народ там менее предприимчивый и средств имеет меньше, а это народ богатый. Как это сделать, чтобы и в других местах было. При дальнейшем разговоре, я указал, что если государь не будет отпускать средств от себя, народ своими грошами не может обеспечить себе грамотности. Это одна из тех мелочей, из которых складывались отношения. Так установились отношения и связи с государем. Затем министром внутренних дел был Сипягин. Он объезжал Ярославскую губернию, сделал доклад, который хранится в Министерстве Внутренних Дел, на котором государь начертал: «Желал, чтобы другие губернаторы так же ясно понимали, давали себе отчет, так же исполняли поручения, мною возлагаемые, как Штюрмер». Вот я и считал, что был в памяти у государя, как человек, служивший исправно.

Председатель. — Это было в каком году?

Штюрмер. — С 1896 по 1902 год, а ревизия Сипягина была в 1901 году.

Председатель. — Так что это было в 1901 году?

Штюрмер. — Да. С тех пор всякий раз, когда я приезжал в Петроград, всегда меня принимали, всегда говорили об Ярославской губернии. Затем, когда Сипягин умер, Плеве предложил мне место директора департамента общих дел. Когда Плеве умер, тогда мне сказал дворцовый комендант Гессе, что государь имеет в виду назначить меня министром внутренних дел. Гессе мне подтвердил еще раз и сказал, что я буду вызван: «несколько разговоров было, я не могу сказать, с кем и как, но на днях вы получите вызов».

Председатель. — Это было в 1904 году?

Штюрмер. — Да, в 1904 году. Я был тогда вызван, но оказалось, что накануне было изменение, и было решено, что будет назначен князь Святополк-Мирский.

Председатель. — Предполагались вы и князь Святополк-Мирский?

Штюрмер. — Да, но князь Святополк-Мирский перебил меня.

Председатель. — Кто выдвигал тогда вашу кандидатуру?

Штюрмер. — Я позволяю себе думать, может быть с моей точки зрения это несколько опрометчиво, но я думаю, что сам государь выставил мою кандидатуру, потому что Гессе, который мне говорил, был не тот человек, который стал бы просить обо мне. Вообще в это он не вмешивался. Я объяснил все предшествующее, как завязывались сношения. Затем Святополк-Мирский виделся со мной, а слухи шли по городу, относительно того, что я буду назначен. Святополк-Мирский сказал мне: «Вот, говорили про другого кандидата, а попал я, вот я помню эту фразу, но государь очень доволен вами и желает вас, он так мне сказал, желает советами вашими пользоваться»…

Председатель. — Кто вам это сказал?

Штюрмер. — Тот же Святополк-Мирский — «и поэтому вы будете назначены членом Государственного Совета». При чем подчеркнул мне: «Вы понимаете, что иерархия такая: директор департамента, потом товарищ министра, потом министр, потом член Государственного Совета, вы же будете назначены прямо членом Государственного Совета, особой милостью государя». Тут у меня был повод убедиться в том, что государь меня помнит. Затем, когда я был назначен членом Государственного Совета, тогда уже пришлось видеться чаще и докладывать государю очень часто, при чем государь спрашивал меня о делах Государственного Совета, о тех вопросах, которые рассматривались, т.-е. которые особенно выдвигались в это время. Вот это меня еще поддерживало в том, что он имеет ко мне особое расположение.

Председатель. — Скажите, пожалуйста, чем вы объясните, что с 1904 года до января 1916 года государь не вспомнил вашей фамилии при иных назначениях на высший пост, а вспомнил именно в январе 1916 года?

Штюрмер. — Виноват, здесь еще было следующее обстоятельство. Извините меня, я могу не помнить года, так сказать хронологического порядка, но, кажется, это было после министра Булыгина, а может быть Петра Николаевича Дурново, я перепутал, но это безразлично. Прошу меня извинить. Витте мне сказал — он был тогда председателем только что образованного Совета Министров, — он сказал мне: «Такой-то министр уходит, я предлагаю вас». Потом мне сказал следующее, что Дмитрий Трепов, который был тогда дворцовым комендантом, он кажется проводит (я кратко вспоминаю), другую комбинацию о том, чтобы были назначены министры из состава общественных деятелей, членов Государственной Думы и т. д.

Председатель. — Вы указываете еще на один факт, который относится к 1906 году. Как раз тогда…

Штюрмер. — Я не помню, кто из министров был тогда, кажется, Булгаков^[*][*].

Председатель. — Но мой вопрос остается в силе, с маленькой поправкой. Чем вы объясняете, что с 1904 до 1916 года государь не вспомнил о вас, а в январе 1916 года вдруг вспомнил?

Штюрмер. — Опять таки я вспоминаю следующее, может быть это объяснение удовлетворит вас; дело в том, что комбинация Дмитрия Трепова не состоялась: он сам умер. После его смерти ушел Витте. Горемыкин был назначен председателем Совета Министров, и Горемыкин предложил место министра внутренних дел Столыпину. Затем, когда Горемыкин ушел, в январе^[*] Столыпин был сделан председателем Совета Министров и министром внутренних дел и когда Столыпин умер, это было в Киеве, — вот уж я не помню, — кажется был назначен Коковцев. Коковцев, вероятно, мог предложить Макарова, который был министром внутренних дел. Во время кончины Столыпина государь узнал Маклакова, и после Макарова был назначен Маклаков министром внутренних дел, потом я. Вот история этого дела. Так у меня укрепилось сознание, что государь обратил лично внимание на меня в Ярославле. Может быть вы поставите мне еще какие-нибудь вопросы, и выяснится, почему он так долго обо мне не думал. Хронологически события были таковы.

Председатель. — В своем показании, прошлый раз данном, вы говорили о диктатуре, которая предполагалась и которая была предложена вам в связи с тем, что вам пришлось переменить портфель министра внутренних дел на портфель министра иностранных дел, как менее сложный. Так вот, Комиссию интересует вопрос об этой диктатуре. Комиссия просит вас познакомить нас несколько ближе с этим вопросом. Значит, — откуда возникла мысль о диктатуре, в чем должна была эта диктатура заключаться, кто, когда и как вам предложил взять на себя диктатуру, как вы приняли это предложение и все сопутствующие события?

Штюрмер. — Позвольте сперва вам ответить на второй вопрос, который вы мне поставили в прошлый раз. Могу ли я объяснить, какая программа у меня была. Относительно готовой программы…

Председатель. — Может быть относительно программы…

Штюрмер. — Относительно программы вы изволили поставить мне вопрос: «Вы имели ли какую-нибудь программу, с какой программой вы выступили». Так был задан вопрос. Позвольте сказать следующее. Когда я продумал ваш вопрос, я себе представил, что, ведь это не в Западной Европе, не в конституционном государстве, где с переменой государственного строя во все учреждения палаты сначала проникают общественные мнения, где правительство, которому сочувствуют, поддерживают, которому не сочувствуют — не поддерживают. Наконец, есть другие группы, которые имеют свою определенную программу. Когда монарх вызывает новых лиц к управлению, то, конечно, программы нет…

Председатель. — Вы хотите сказать, что у нас, слава богу, не было конституции?

Штюрмер. — Нет, не об этом я говорю. Вы меня спрашиваете, была ли у меня программа. Я хочу сказать, что у меня не могло быть программы, не потому, что у нас нет конституции, а потому, что у нас не так ведется, как в Европе.

Председатель. — Что у нас не было конституции, что было не так, как в Европе?

Штюрмер. — Я принадлежу к известной группе Государственного Совета. В данное время данный вопрос обсуждался в группе, так или иначе говорят, переговариваются друг с другом, соглашаются или нет, но сказать, что по всем вопросам эта группа имеет определенный взгляд, определенную программу, этого сказать нельзя. Я был в составе группы, но я никогда не слышал, чтобы была общая программа по всем вопросам, которые ставились. Я никогда не видел у группы какой-нибудь определенной программы.

Председатель. — Если мы подняли этот вопрос, то я бы вам поставил так. Европа — Европа, Россия — Россия, но все-таки жизнь идет и там и здесь и жизнь требует, чтобы человек, который брал в свои руки управление государством, имел определенный взгляд на основные вопросы, интересующие страну. Можно говорить, что в России нет никаких вопросов, тем не менее от этого в России не перестанут быть вопросы. Из того, что у нас не было конституции, не следовало, чтобы жизнь не ставила вопросов. Мы не с формальной точки зрения подняли этот вопрос, который поставили, а по существу. Нам казалось, что когда в 1916 году вы занимали последовательно высшие посты в государстве, нам казалось, что у вас должен быть взгляд на основные вопросы государственной жизни России, в такой острый момент, как война. Вот чем были вызваны наши вопросы. Наши вопросы были вызваны существом и жизнью. Вы сейчас говорите о том, что у нас не так в России, как в государствах Европы.

Штюрмер. — Я не это говорил. Я говорил в том смысле, как я ответил на ваш вопрос. Дело в том, что те вопросы, которые составляют основные вопросы страны, государственной жизни России, с этих вопросов, когда я был принят государем, и начался наш разговор. Я отлично помню, совершенно случайно в памяти осталось у меня, государь начал свой разговор с того: «Я вас последний раз видел весной в Твери». Это было в 1915 году, государь тогда осматривал все, что было приготовлено в Твери, и начал он с того, что он вынес отличное впечатление из последнего посещения Твери, что все там работают единодушно на войну. Между прочим говорил о земстве, я не помню подробности; затем спросил меня, когда я был председателем земской управы, затем разговор перешел на земство вообще.

Председатель. — Вы говорите про Тверь, и вашу встречу в Твери?

Штюрмер. — Я говорю про Тверь. Затем про мелкую земскую единицу, первое, о чем он спросил: считаю ли я ее нужной; я сказал, что без нее обойтись нельзя, что есть целый ряд уездов, где гласные по добровольному соглашению исполняют обязанности мелкой земской единицы. Они заведуют постройками школ, дорог и т. д. Что без этого нельзя. Надо, чтобы мелкая земская единица была соединена с администрацией или чтобы были отдельные учреждения мелкой земской единицы. Дальше разговор пошел о мировых судьях. Он спросил мое мнение. Я говорил, что я был сам почетным мировым судьей в течение многих лет, отец мой был почетным мировым судьей, так что я видел, насколько важное значение имеют мировые судьи. Дальнейший вопрос был в связи с мировыми судьями, — нужны ли земские начальники. Вот все вопросы о местной жизни. Был затронут вопрос о подоходном налоге. Коснулись вопроса о Государственной Думе, о ее деятельности. Я в прошлый раз докладывал, что имелось в виду поставить известный срок, в который бы занятия Государственной Думы ограничились исключительно рассмотрением бюджета. Я имел честь уже рассказывать об этом. Я сказал, что нельзя этого делать, нельзя заранее показывать недоверие. Если будет причина, тогда можно будет Думу распустить. Вот чем кончился наш разговор. Все это были вопросы чисто местные. И только в самом уже конце государь сказал мне: «Я разделяю ваше мнение по вопросам вами изложенным, у меня имелись сведения, и я спрашиваю вас»…

Председатель. — Позвольте связать это с вопросом о программе. Таким образом вы отвечали, что у вас было определенное отношение к Государственной Думе, которое заключалось в том, что до ее созыва нечего ее отсрочивать, что отсрочивать нужно ее только в таком случае, если, будучи созвана, она даст повод к этой отсрочке.

Штюрмер. — Повод к этой отсрочке, т.-е., если Дума будет заниматься не делом, а заниматься политикой.

Председатель. — Какую разницу вы видите между делом и политикой, почему дело противополагается политике и политика делу, и почему политика есть безделие, а не дело?

Штюрмер. — Это зависит от взгляда. То, что сейчас случилось, это было политикой, а предыдущее было не дело. Так что по своему образу мышления, по своей работе прошлой я не был склонен к этому. Это было для меня делом политики, а не делом. Это не серьезное дело, — виноват, я не так выразился, — к которому Государственная Дума была призвана, для чего она была созвана и для чего она работала. Вот как я это понимал.

Председатель. — Вы сказали, что тогда в отношении Государственной Думы было у вас, как у министра или кандидата в министры, отношение такое, что если Государственная Дума будет заниматься делом, то пускай она существует, а если она будет заниматься политикой, то ваш взгляд такой: мы сумеем ее отсрочить. Значит, это была некоторым образом ваша программа, с которой вы «повидимому» вступили. Я позволю себе спросить, какую разницу вы, и, вероятно, многие представители старой власти видите между делом и политикой. Почему эти понятия противопоставляются?

Штюрмер. — Одна есть программа: власть, которой каждый из нас в свое время присягал — царствующему монарху, и тем указаниям, которые он давал. А другое есть нечто новое, на что я не считаю себя способным. Я служил старому режиму, я считал, что этот режим нужно было поддерживать или, по крайней мере, не нападать на него. Я бы не примкнул к тому режиму, который стал бы существующее опровергать. Вот мой взгляд.

Председатель. — Существующее опровергать? Например, такое лицо, как А. Б. Самарин^[*], вы считали приверженцем старого порядка или нового?

Штюрмер. — Я мало его знал. Считаю его приверженцем старого порядка.

Председатель. — Тем не менее вам известно, что по целому ряду основных вопросов существовали разногласия между той точкой зрения, которую вы изволили сейчас изложить и точкой зрения А. Б. Самарина.

Штюрмер. — Много было вопросов, но я Самарина мало знаю. С его братом Федором я был в большой дружбе.

Председатель. — Позвольте мне до конца осветить вашу мысль. Значит, политическое устроение России, — ибо это есть политика, — политическое устроение России вам не казалось государственной важности делом?

Штюрмер. — Политическое устроение?

Председатель. — Устроение России. Государственная Дума, которая собиралась, которую вы желали посадить исключительно на бюджет, хотели устранить…

Штюрмер. — Извините меня, я не хотел посадить ее на бюджет.

Председатель. — Вы желали…

Штюрмер. — Я хотел, чтобы она действовала так, чтобы это не было в ущерб существующему строю, но с улучшением его, так как я считал, что нужно улучшить земскую единицу, затем мировых судей и т. д. Я бы не согласился на полное ее устранение.

Председатель. — Вы изволите помнить, что это было в январе 1916 года, 4 месяца спустя после так называемого великого отступления из Галиции, т.-е., после полного разгрома русских войск, которые опирались на старый режим, который их не поддерживал, так что в январе 1916 года, повидимому, перед лицом, руководившим Россией, встали более крупные вопросы государственного строительства. Не правда ли?

Штюрмер. — Да.

Председатель. — Вопросы государственного строительства и вопросы политики.

Штюрмер. — У меня не было основания думать, что эти вопросы не в достаточно крепких и надежных руках. Я мог относиться с недоверием к некоторым лицам, я говорил — разве можно обойтись без общественных сил в этом сложном деле.

Председатель. — Тут шел вопрос об ответственном министерстве, не правда ли?

Штюрмер. — Об ответственном министерстве. Да, министерство в том виде, в каком оно было до сих пор. Ответственное министерство — я думал так, что ответственное министерство есть лицо, которое выбирается, и ему представляется право назначать министров и он берет на себя большую ответственность. Тут ничего подобного не было.

Председатель. — Нет, тут были разногласия между центром и страной. Страна требовала ответственного министерства, центр не давал.

Штюрмер. — Совершенно верно.

Председатель. — Как же? В тот момент, когда страна ставит вопрос громадной политической важности, когда страна считает, что громадный очередной политический вопрос на очереди, у вас существует такое отношение к Государственной Думе, т.-е. — посмотрим, чем она будет заниматься, — делом или политикой.

Штюрмер. — Потому, что все было сосредоточено на войне. Была только война, война и война. Что делать, чтобы помогать войне?

Председатель. — А разве для того, чтобы помогать войне не нужно было сменить старую власть?

Штюрмер. — Я недостаточно знал ее недостатки. Я узнал потом уже, когда стал ближе к управлению. У меня установился взгляд к Государственной Думе. Государь меня спросил: «Вы можете взять на себя такое дело?» Я сказал ему: «Ваше императорское величество, я изложил вам свои взгляды на отдельные вопросы, вам судить, гожусь ли я или нет. Я ничего не могу сказать, я одно могу сказать, что если у меня не пойдет дело, то я настолько добросовестный человек, что скажу, что не могу его исполнить».

Председатель. — Разрешите вопрос о программе считать поконченным. У нас вопросов нет. Теперь перейдем к вопросу о диктатуре. Будьте добры выяснить, диктатура возникла приблизительно в конце июня, т.-е. мысль о диктатуре?

Штюрмер. — Она была предложена. Простите, что я такой вопрос ставлю, я с 28 февраля, целый месяц ничего не знаю, что делается в России, решительно ничего. Мне г. комендант объявил, что государь император Николай II отрекся от престола за себя и за наследника, также и Михаил Александрович. Что у нас на войне делается, я ужасно скорблю.

Председатель. — Но ведь государственный порядок вам известен. Сейчас существует временное правительство, вы это знаете?

Штюрмер. — Да, это было сказано.

Председатель. — Правительство, которое пользуется всей полнотою власти, которая признана решительно всеми в России, которая признана иностранными державами.

Штюрмер. — Иностранными державами? — Это для меня ново.

Председатель. — А что вас интересовало?

Штюрмер. — Меня интересовало — то, что я буду говорить, касается таких вещей, что я не знаю, как это будет, может быть это станет достоянием гласности?

Председатель. — Нет, это не станет достоянием гласности.

Штюрмер. — Что касается меня, то я могу говорить, но что касается по секрету сказанного, я буду осторожен.

Председатель. — Мы делаем дело большой государственной важности, и его делает не только Комиссия, которая вас допрашивает, но его делаете и вы, давая свои показания Комиссии. Так что мы все перед громадной ответственностью, которая на нас всех лежит. С этой точки зрения, я бы думал, все секреты отменяются.

Штюрмер. — Вот что я хотел сказать. В Ставке было заседание Совета Министров.

Председатель. — В июне месяце?

Штюрмер. — Кажется в июне. Там генерал Алексеев указал на то, что в некоторых случаях в войска идет не так успешно доставка угля, железа, и целый ряд поставок идет неблагополучно, и он считает, что надо, чтобы было такое лицо, которое бы имело право (вы меня простите, я к этому вопросу не готовился), которое бы имело сверх-власть, — когда министры ссорятся, когда несогласны, — чтобы было такое лицо, которое было бы над ними и, насколько я понял, на том месте должен быть кто-нибудь из военных людей. Тогда, при обсуждении этого вопроса, был не я, а кто-то другой, я не помню, кто предложил вопрос: «Зачем же создавать еще новое лицо, достаточно уже власти. Почему вы не можете это сделать?» «Потому что я не могу вмешиваться в отношения между министрами.» «Тогда надо предоставить это председателю Совета Министров». Я тогда же заявил, что это слишком большая обязанность. Когда коснулись, в чем же она заключается, то выразилась она приблизительно так — в журнале Совета Министров все это занесено, вы прочтете это в две минуты, а мне восстановить это в памяти очень трудно. — Приблизительно так сказано было. Первые начали говорить министр путей сообщения и министр торговли, что нет достаточно угля на заводах, которые выделывают материал для войны, угля нет. Уголь в ведении министра торговли. Министр торговли говорит: «Да у меня уголь есть, но вы не даете вагонов», — говорит другому министру. Другой министр говорит: «Я не даю вагонов потому, что у меня Военное Министерство взяло все вагоны туда, и обратно ничего не присылает». Вероятно, слухи до вас об этом доходили, что были такие пробки вагонов, что для того, чтобы двинуть пришедшие вновь вагоны, надо было скидывать с насыпи другие вагоны. Такого рода было дело, и такой разговор. Теперь министр путей сообщения говорит: «Я ничего не могу сделать, потому, что у военного начальства есть свой особый офицер Ордин, кажется, который распоряжается отправлять или не отправлять, по месяцам ждут и ничего не могут сделать, я тоже ничего не могу сделать». — «Надо знать, кто же может разрешить, надо найти, кто бы разбил этот гордиев узел». Вот приблизительно не слова, а схема была такая. Как выяснилось потом, надо было прежде всего обратить внимание на это, потому что нет достаточно снарядов. Надо послать особое лицо в Донецкий бассейн, чтобы рассмотреть, в чем там дело. Лицо это ездило туда и сделало такой доклад, вследствие которого министр путей сообщения сам туда поехал вместе с министром торговли, и они там разобрали, кто прав, кто виноват, и это дело лучше пошло. Следующее дело — было сахарное дело. Говорили, что нет сахара, но хуже всего, что и на будущее время не будет. Тогда нужно было предложить совету, чтобы по этому сахарному вопросу командировать специальное лицо, знакомое с плантациями, но само не заинтересованное в этом. Такое лицо было послано — товарищ председателя Государственного Совета Дейтрих. Затем вопрос о коже был чрезвычайно трудный. Кожа исчезла, были страшные злоупотребления, ее скрывали. Нужно было высочайшее повеление, чтобы было послано лицо, облеченное доверием. Вот такого рода вопросы, которые решались не мной лично, а вносились в Совет Министров, т.-е. не в Совет Министров, а на рассмотрение тех министров, которые были заинтересованы потому, что в этом составе был, например, обер-прокурор синода, которого мы не приглашали потому, что ему нет никакого дела до этих вопросов. Они обсуждались в малом совете, не то, что в малом совете, а в составе этих заинтересованных министров, и тогда делались постановления, которые приводились в исполнение, в которых мне приходилось уже потом играть роль. Я все время избегал слова «диктатор», но оно означало «распорядитель». Началось это с генерала Алексеева. Я помню, что те, которые говорили, что это нужно, говорили потому, что мы не имели успеха на войне. Я смутно сознавал, какая это страшная ответственность, но, к сожалению, это для меня не прошло так.

Председатель. — Значит, в журналах Совета Министров занесено учреждение такой должности диктатора?

Штюрмер. — Насколько я помню, там есть памятная записка, что государь император указал, как это нужно делать.

Председатель. — Значит, диктатура заключалась в том, что одно лицо — и в данном случае вы — получало право вмешиваться в дела, подведомственные отдельным министрам, с правом эти дела решать?

Штюрмер. — Да, в ту или другую сторону изменять, но по совещанию с теми же заинтересованными министрами.

Председатель. — Как же такие полномочия возлагались на одно лицо? Как это вязалось с основными законами, которые были обязательны и для отдельных министров и для Совета Министров?

Штюрмер. — Этот вопрос я и выдвинул в Совете Министров. Этот вопрос выдвигали и другие во время прений, но я помню, что тогда принято, — я не могу сейчас точно сказать, я может быть вспомню потом, — что теперь военное время, что начальник штаба заявляет, что вопрос очень серьезный и срочный, надо сейчас действовать, нет времени, некогда рассуждать. И тут кто-то произнес слово «диктатор».

Председатель. — Так что этот вопрос поднимался, но, в виду обстоятельств военного времени, ему не было дано хода?

Штюрмер. — Вообще весь темп разговора был такой, что нечего рассуждать, надо действовать.

Председатель. — Кто был на стороне учреждения такой диктатуры? Как поделились голоса?

Штюрмер. — Простите, я помню одно, что против диктатуры возражал министр путей сообщения Трепов, это я очень хорошо помню.

Председатель. — Кто его поддерживал, вы не помните?

Штюрмер. — Это был такой удар для меня, неожиданность, что я не следил, кто и что говорил.

Председатель. — Почему удар?

Штюрмер. — Я видел, что это страшно увеличит дело.

Председатель. — Позвольте после этого разъяснения считать, что решение, принятое в июне, послужило одним из оснований к тому, что вы 7-го июля приняли портфель министра иностранных дел?

Штюрмер. — Это не только послужило, это было единственной причиной. Я сказал, что не могу, я должен был отказаться или от председательствования в Совете Министров или от поста министра внутренних дел и взять тогда более легкое министерство. У нас легкими министерствами считались — Министерство Иностранных Дел и святейший синод.

Председатель. — Почему Министерство Иностранных Дел, т.-е., значит, учреждение, которое ведает внешней политикой мирового государства, во всяком случае великой державы? Как оно могло считаться по легкости своей равным министерству синода?

Штюрмер. — Мне трудно сказать это, я никогда в нем не служил, об этом тогда разговора не было. Мне трудно сказать.

Председатель. — Почему вы не можете сказать?

Штюрмер. — Если вы мне позволите сказать, как на практике я считал, я не буду обобщать, я буду брать, как было. Я думаю, что как в то время, так и до сих пор вся политика Министерства Иностранных Дел сосредоточивалась на войне. Дело это вели три представителя Министерства Иностранных Дел, два посла, английский и французский, и изредка приезжал итальянский посол, но он менее имел влияние потому, что в то время они ничего не делали, и дело начиналось так…

Председатель. — Может быть лучше не нужно говорить даже нам о представителе дружественной нам державы, о том, что он приезжал?

Штюрмер. — Во всяком случае, это случилось в связи с этими тремя послами, остальные европейские вопросы не имели того значения, да и посланники не ездили, а иногда приезжали, их принимал товарищ министра. Так, что все сгруппировалось, в одном месте. С одной стороны, было очень трудно, но, с другой стороны, это не было так бесчисленно, разнообразно и бесконечно, как в Министерстве Внутренних Дел, где целые дни телеграммы, ночью телеграммы, где экстренно желают видеть, нужно принимать. Там было адское положение. Это мне подсказал опыт.

Председатель. — Что вам подсказал опыт?

Штюрмер. — Этот опыт мне подсказал, я объясню, что я увидел потому, что понимал и чувствовал, что легче Министерство Иностранных Дел, чем Министерство Внутренних Дел.

Председатель. — Простите, когда вы изволили определять задачи Министерства Иностранных Дел, вы изволили взять совершенно внешнюю, я бы даже сказал, канцелярскую сторону. Разве в Министерстве Внутренних Дел нет мозга, который должен быть весь обращен на великую задачу ведения внешней политики со стороны нашей родины?

Штюрмер. — Совершенно верно, это и было. Это была одна задача, и все было сосредоточено на ней. С одной задачей можно было справляться, а задача Министерства Внутренних Дел, это была ужасно непосильная работа. Я узнал, что государь император желает переменить министра иностранных дел.

Председатель. — Почему переменить? Как вы это узнали?

Штюрмер. — Не знаю, его величество не сказал почему.

Председатель. — Значит, он не сказал, почему он хочет переменить министра иностранных дел?

Штюрмер. — Определенно, чтобы те или другие шаги были, он не говорил, но вообще он был недоволен какой-нибудь ошибкой.

Председатель. — Как же вы справлялись с этой большой задачей, как вы соглашались с основной задачей Министерства Иностранных Дел, т.-е., руководить внешней политикой России?

Штюрмер. — Т.-е., что вы хотите сказать?

Председатель. — По существу, какие у вас вопросы возникали, — так, например, вопрос об отношении к союзникам?

Штюрмер. — К союзникам отношения были самые определенные, самые дружеские, откровенные.

Председатель. — Вам известно, что вся германская печать встретила с радостью ваше назначение министром иностранных дел и говорила и связывала это с предложением мира?

Штюрмер. — Нет, этого я не знаю, но я себе это объясню тем, что я был совершенно неизвестным деятелем, одним из очень многих в империи, ничем себя не выказывавший и, кроме того, с немецкой фамилией. Вот я и думаю, эта немецкая фамилия сыграла ту роль радости. Я всеми способами пользовался, чтобы разочаровать их в этом. Я был у московского городского головы и сказал ему: «Вы меня знаете, знаете, что я православный, я у вас в Москве был, а вот говорят, что я иностранец. Пожалуйста, я вас прошу говорить всем и каждому, что это неправда, что отношения у меня с английским и французским послами самые лучшие, что я держу знамя России высоко». В некоторых вопросах у нас были несогласия, но с английским послом я всегда был согласен. Один раз была история, что в газете «Русский Гражданин» было напечатано выступление против англичан. Тогда я спрашивал, посылал объясниться. Он должен был поехать объясняться с послом.

Председатель. — Вы по собственной инициативе это сделали?

Штюрмер. — Насколько помню относительно этого — да. Может быть потому мы сейчас заговорили об этом, но во всяком случае существует телеграмма (может быть неудобно об этом говорить?) лорда Грея, в которой он говорит по поводу истории Булацеля, что он сообщил Бенкендорфу и что он дело Булацеля считает поконченным. У него осталась в памяти только благодарность за то содействие, которое министр иностранных дел Штюрмер оказал, чтобы это дело выяснить. А с английским послом всегда отношения были самые лучшие.

Председатель. — Значит, во-первых, вы это объясняете вашей немецкой фамилией, и, во-вторых, тем, что вас не знали немцы.

Штюрмер. — Я никогда не выступал в качестве министра.

Председатель. — Так что такая встреча была основана на недоразумении?

Штюрмер. — Я думаю — на немецкой фамилии.

Председатель. — Но основывать это на немецкой фамилии, значит основывать на недоразумении?

Штюрмер. — Ничего другого не было.

Председатель. — Тем не менее, это был факт. Как вы к нему относились, т.-е. к тому факту, что назначение министра иностранных дел в России, которая находится в войне с Германией, приветствуется сплошь германской печатью, как признак предстоящего мира.

Штюрмер. — Дело в том, что, когда я вступил в управление министерством, я разослал выработанную канцелярией ноту, что назначение мое знаменует прежнюю политику, т.-е. полное единение с союзниками и убеждение, что война не будет закончена без того, чтобы мы не достигли результатов, положенных в основу.

Председатель. — Вступая, министр иностранных дел делает такое разъяснение и тем не менее германская печать говорит: «Радуйтесь, дело хорошо у нас, потому что в России назначен Штюрмер министром иностранных дел, значит, скоро можно рассчитывать на мир». Таков смысл.

Штюрмер. — Что я мог сделать, кроме того, что я объявил, что я продолжаю старую политику? Что же я мог еще сделать?

Председатель. — Но вас не беспокоило такое впечатление у немцев?

Штюрмер. — Извините, когда я что-нибудь не так сделаю, у меня это на совести, а когда я знаю, что я делаю так, как следует, и это известно всем, как я мог беспокоиться? Я сам раз обращался к английскому послу, который играл первенствующую роль.

Председатель. — Как сложились ваши отношения с английским послом?

Штюрмер. — Никаких столкновений не было, он был очень доволен (история Булацеля), благодарил меня, а что в душе он чувствовал, я не знаю. Если вам угодно подробности, то из них двух, я встречал гораздо более содействия и дружелюбного отношения, и меня более понимал английский посол, чем французский. Например, по польским делам с французским послом я не был согласен.

Председатель. — Разрешите, чтобы покончить с вопросом о диктатуре, поставить такой вопрос. Ведь эта мера об учреждении диктатора была обнародована? Как обстояло дело?

Штюрмер. — Я не могу сейчас ответить на это. Как вам сказать, там есть управляющий делами Совета Министров Н. Д. Лодыженский^[*][*]. Это очень опытный человек, я думаю, что это было сделано.

Председатель. — Это вопрос не канцелярский, вы понимаете; безответственный монарх и ответственный министр, это значит мера, которая ломала основные законы. Была она опубликована за подписью ответственного министра, за это беззаконие отвечающего?

Штюрмер. — Простите меня, мне кажется, что да. Мне очень совестно, что я не могу ответить на это, я понимаю всю важность вопроса, который вы мне ставите, но я не могу ничего сказать.

Председатель. — Разрешите потом к этому вернуться. Таким образом вопрос о диктатуре покончен. Теперь разрешите спросить вас, какие были отношения к Манасевичу-Мануйлову?

Штюрмер. — Вот какие отношения. Когда я был директором департамента общих дел, то раз в приемной Плеве ко мне подошел человек, совершенно мне неизвестный, который сказал, что он состоит при посольстве в Париже в качестве агента по сыскной части (кажется, Ратьков^[*][*] был), я его еще несколько раз видел, он являлся с докладом и к Плеве, очень образованный и интересный человек. Он у меня был, оставил карточку; вероятно, и я ему оставил карточку.

Председатель. — Вы были тогда директором департамента общих дел?

Штюрмер. — Да. Но дел у нас никаких не было по службе. Он состоял в ведении департамента полиции. Затем он уехал, и я его потерял из виду. И вот, когда я был членом Государственного Совета, я встретил его в приемной у Витте, и он сказал, что он состоит при Витте.

Председатель. — Который был при этом кем?

Штюрмер. — Он жил на островах, значит, был председателем Совета Министров, я это хорошо не помню. Знаю, что он был на службе на жалованье, вроде дежурного чиновника при нем, но я хорошо не помню: председателя Совета Министров или Комитета министров. Таким образом знакомство возобновилось. Так что, когда я был назначен председателем Совета Министров, то не помню, кто-то говорил о том, для вас нужна охрана, нужно людей знающих, у нас есть такой человек, который имеет отношение к прессе, и назвал фамилию Манасевича-Мануйлова. Я сказал, что я его знаю, что он был при посольстве в Париже и что он был при Витте и что я его биографию не знал, знаю, что он был информатором и сотрудником «Нового Времени» и «Вечернего Времени», где он писал под инициалами М. М. Потом он был прикомандирован в мое распоряжение — председателя Совета Министров.

Председатель. — Кем?

Штюрмер. — Он, кажется, в октябре, как я потом узнал, числился на службе, по какой — не знаю, по Министерству Внутренних Дел и получал жалованье. Кажется тут слово «информатор» и было произнесено.

Председатель. — Вы ничего дурного о нем не знали?

Штюрмер. — Тогда не знал, но потом понемножку я узнал.

Председатель. — Когда вы стали узнавать?

Штюрмер. — Когда я был министром внутренних дел. Виноват, даже раньше узнал; когда я был назначен 20-го числа, через несколько дней я был в Министерстве Внутренних Дел, и тут после этого появился отчет в газетах, в котором было сказано, что такой-то секретарь председателя Совета Министров Манасевич-Мануйлов. У меня было два секретаря, которых я унаследовал от моих предшественников, Коковцова и Горемыкина, один — церемониймейстер Юрьев, другой — Нахимов, — они и заявили, что это написано. Тогда я распорядился через бюро печати (у меня сохранилось в памяти число — 23 января), чтобы в «Новом Времени» было напечатано официально, что никакой перемены в личном составе секретариата у председателя Совета Министров не произошло. Секретарями попрежнему остаются Юрьев и Нахимов, и никогда в жизни Манасевич-Мануйлов моим секретарем не был.

Председатель. — Значит, и после этого объявления Манасевич-Мануйлов попрежнему продолжал быть в вашем распоряжении?

Штюрмер. — Да. Но секретарем он не был, об этом я могу официальной справкой подтвердить.

Председатель. — Тут вы и начали узнавать, что это за человек Манасевич-Мануйлов?

Штюрмер. — Я узнал из дела, что он не порядочный, что он назвался секретарем. Конечно, он отрицал это.

Председатель. — Когда же вы узнали, что из себя представляет Манасевич?

Штюрмер. — Когда узнал я его прошлое? Насколько помню, летом.

Председатель. — От кого вы узнали?

Штюрмер. — Насколько помню, от департамента полиции.

Председатель. — Как это случилось?

Штюрмер. — Директором департамента полиции в то время был Климович. Я не могу точно определить, когда и что: он мне прислал записку. Он был у Витте, потому что, когда я ушел из Министерства Внутренних Дел летом, тогда я обратил внимание моего преемника на то, что есть справка, которую он может получить от директора департамента полиции, с которой я не успел ознакомиться. Но от него он может получить все, что нужно.

Председатель. — Т.-е., вы передали чиновника особых поручений?

Штюрмер. — Он не был чиновником, но если он был нужен, я за ним посылал.

Председатель. — Но, получив эти сведения, вы не нашли нужным такого чиновника уволить?

Штюрмер. — Просто я не успел этого сделать, потому что это так совпало. Я, конечно, этой запиской интересовался, но не имел времени ее вручить, все откладывал от одного дня до другого.

Председатель. — Таким образом, значит, это было все время, пока вы занимали должность министра внутренних дел, т.-е., до какого времени?

Штюрмер. — До 7 июля.

Председатель. — Хорошо. Скажите, почему, если вы в январе не знали еще, что собой представляет Манасевич-Мануйлов, зачем вам нужно было опровергать, что он не состоит вашим секретарем, или хотя в такой форме, без упоминания фамилии Манасевича-Мануйлова, что секретариат ваш в прежнем составе?

Штюрмер. — Потому что секретарь и его товарищи были в претензии. Потому что они думали, что я их увольняю. По штату всего два секретаря полагается. Значит, они думали, что я их увольняю.

Смиттен. — Если вы личных секретарей удостоверили, что сведения не верны, разве этого не было достаточно? Зачем же было публично в печати опровержение писать?

Штюрмер. — Конечно, я был бы осторожнее, если бы я знал.

Смиттен. — Я не об этом спрашиваю. Я говорю, что опровержение в печати вы сделали для того, чтобы успокоить секретарей; вы могли бы их лично успокоить. Зачем в печати опубликовывать?

Штюрмер. — Потому что его многие видели в Министерстве Внутренних Дел и так как они слышали про сыскную часть, где он был прежде за границей, то очень многие из чинов министерства, повидимому, выражали недоумение, зачем же такое лицо, служившее прежде при сыскной части, с министром ездит?

Смиттен. — Значит, другими словами, вы утверждаете, что сама личность его при председателе Совета Министров вызывала уже некоторое неудовольствие?

Штюрмер. — Он никогда не был определенным лицом, которое могло бы быть назначено на должность. Когда были поручения, их было весьма и весьма немного, он вызывался.

Председатель. — Ведь центр вопроса не в том, в качестве чего он бывал. Бывал ли он час во весь день, не каждый день, а центр заключается в том, что вы терпели около себя лицо опороченное. Вот в чем весь центр тяжести. Как вы могли допустить?

Штюрмер. — Дело в том, что Министерство Внутренних Дел тем и отличается, что оно имеет потребность по сыскной части в таких лицах. Может быть вы изволите помнить, много лет тому назад Бебель обвинял Бисмарка в том, что лицо, состоявшее при нем, заведывавшее сыскной частью, торговало концессиями железнодорожными? Должен сказать, я думаю, на такую должность джентльмены не пойдут, приходится терпеть таких людей.

Председатель. — Почему на должность чиновника по поручениям при Министерстве Внутренних Дел или даже при председателе Совета Министров не пойдет такое лицо? Вы мне ответили, что в департаменте полиции не могли не быть темные лица, а дело шло о том, чтобы опороченного человека изгнать с поста чиновника особых поручений при председателе Совета Министров; где сказано или какой Бисмарк или Бебель сказали, что проходимцы должны быть чиновники особых поручений?

Штюрмер. — Он никогда не был чиновником особых поручений.

Председатель. — Т.-е. состоял при председателе Совета Министров.

Штюрмер. — Мы имеем дела такие, когда очень трудно найти таких лиц, которые на это пойдут.

Председатель. — Какие такие дела у председателя Совета Министров?

Штюрмер. — Было одно дело, на которое мне пришлось его вызвать. Это было особое дело, которое мы на него возложили.

Председатель. — А именно?

Штюрмер. — Может быть вы помните фамилию Ржевского, которому вменено было обвинение? Мне нужно было узнать от его жены, жена она или нет. Я не знаю. Надо было узнать, подтвердит ли она показания Ржевского, надо отыскать ее. Я обратился к Манасевичу-Мануйлову.

Председатель. — Почему вам это нужно было сделать?

Штюрмер. — Я должен был это сделать.

Председатель. — Почему?

Штюрмер. — Необходимо было выяснить одно обстоятельство.

Председатель. — Почему и какое обстоятельство?

Штюрмер. — Я имел готовый ответ, но я затрудняюсь.^[1]

Председатель. — Пожалуйста.

Штюрмер. — Дело в том, что было сделано заявление о том, что должно быть произведено покушение на жизнь Григория Распутина. Надо было выяснить, насколько это верно.

Председатель. — Почему надо было выяснить?

Штюрмер. — Получил указания.

Председатель. — Вы получили указания?

Штюрмер. — Да.

Председатель. — От кого?

Штюрмер. — Позвольте не называть от кого.

Председатель. — По-моему это даже не ваше право не называть?

Соколов. — Надо указать, что он допрашивается не в качестве обвиняемого, а в качестве должностного лица.

Председатель. — Вам указывается, что мы допрашиваем вас, как бывшее должностное лицо, не правда ли? Мы здесь не следователи, а лица, которые должны расследовать известное дело; вы будете потом допрашиваться следователем и тогда, как у всякого обвиняемого, у вас есть право не отвечать на все вопросы.

Штюрмер. — Я не могу быть обеспеченным, что это не появится в газетах завтра или послезавтра, что вообще это будет не опубликовано.

Соколов. — Тем материалом, который вы даете, мы располагаем по нашему усмотрению, как мы желаем.

Штюрмер. — Трудно сказать.

Соколов. — Вы сказали, что если вы обязаны, то вы скажете. Вам объяснили, что вы обязаны называть тех лиц, которые вам давали указание.

Штюрмер. — Это было такое конфиденциальное поручение, я могу сказать, в чем оно заключается.

Председатель. — Насчет конфиденциального и секретного я имел случай вам несколько раз указать на большое значение, государственное значение того, что здесь делается. Вы в Чрезвычайной Следственной Комиссии, которая занята чрезвычайными следственными делами. Какой же тут может быть разговор о формальностях маленьких? Тут по существу нужно знать всю правду и правду до конца. Так что я просто удивляюсь, что приходится обращать еще раз ваше внимание на это. Вы говорите: «секрет», «неловко», все это такие категории, которые должны быть отброшены. Я вас не увещеваю, вы можете поступать так, как вам угодно, только я хотел бы, чтобы вы поняли то, что здесь происходит. Так вот, значит, вопрос заключается в том, почему председатель Совета Министров заинтересовался вопросом о том, что возникло предположение, что некоторые лица отправляются куда-то, для того, чтобы устроить, убить какого-то там человека, этого самого Распутина.

Штюрмер. — Виноват, как вы ставите вопрос? Почему он заинтересовался?

Председатель. — Да, почему этим заинтересовался председатель Совета Министров?

Штюрмер. — Мне надо было дать объяснение по этому делу. Это было секретное дело. Чтобы выяснить вообще, существует это или не существует.

Председатель. — Значит, оказывается, что у председателя Совета Министров, по крайней мере в вашем лице, были такие щекотливые поручения, для которых мог понадобиться человек не особенно безупречной репутации?

Штюрмер. — Человек, который мог вращаться в той среде, где был Ржевский. Следовательно, можно было ожидать, что он может услышать что-нибудь. Это было первой причиной, почему я к нему прибегнул.

Председатель. — Вы не устали ли, не хотите ли небольшой перерыв?

Штюрмер. — Нет, благодарю, не устал.

Смиттен. — Какие еще поручения вы делали Манасевичу-Мануйлову, давали ли вы какие-нибудь поручения за границу?

Штюрмер. — За границу — ни одного, категорически говорю, ни одного.

Смиттен. — А поручений каких-нибудь других, кроме сведений, касающихся Распутина?

Штюрмер. — Я исключительно его специализировал, наметил одного и нужно было локализировать. Он должен был наблюдать за тем, чтобы охранять, наблюдать за охраной того, что делается у Григория Распутина. Я его на этом специализировал. Когда я был назначен, он уже служил в Министерстве Внутренних Дел, не знаю, в какой должности; это было в октябре за 3 месяца до моего вступления. Получал жалованье, насколько я помню, 1.000 руб. в месяц, 12.000 в год, это было до меня. Затем он стал больше получать, сначала он получал 6.000, потом 12.000, потом возник вопрос о том, что ему хотели в министерстве прибавить, но когда я его специализировал, я его перевел на шесть тысяч.

Иванов. — По охране Распутина или по наблюдениям за Распутиным?

Штюрмер. — По охране.

Смиттен. — Вы должны были следить, как за лицом сомнительным, или охранять его особу от посягательств?

Штюрмер. — И то и другое. Дело было так. Распутин последнее время стал очень много кутить, и охранка его жаловалась, что нет никакой возможности за ним наблюдать, потому что за ним приезжают разные моторы ночью и увозят его. Куда они едут — неизвестно. Он не желает, чтобы за ним следили, его охраняли. У него бывала масса народу, целый ряд посетителей и целый ряд таких, которые вместе с ним уезжали. Стало быть, нужно было поставить человека, который знал бы приблизительно, кто из лиц приезжающих мог быть опасным, нежелательным, чего низшие агенты не могли сделать. Вот тут был нужен Манасевич-Мануйлов. Это и было на него возложено. Он знал всех. Он был у него в семейство вхож.

Председатель. — Кто у кого?

Штюрмер. — Манасевич-Мануйлов у Распутина, может быть и обратно.

Председатель. — Манасевич в семействе Распутина или Распутин в семействе Манасевича?

Штюрмер. — Может быть, последнего я не знаю. Знаю, что Мануйлов бывал у Распутина, знал всех, знал фамилии, мог следить, предупреждать относительно того, что с этим опасно дело иметь, с этим можно ездить или не ездить и т. д.

Смиттен. — Вы удостоверяете, что к вам поступили сведения о том, что Распутин ускользает от сведений агентов, которые поставлены для охраны к нему?

Штюрмер. — Да. Тут целый ряд вопросов, и я был рад, что нашелся человек, который мог следить, потому что это было мучительно, все просьбы, телеграммы.

Председатель. — От кого?

Штюрмер. — От семейства Распутина, которое боялось за него, что его увозят, что его нельзя охранять, Распутин не желал иметь с ними дела. Говорил, что они стесняют его.

Председатель. — Опять таки, почему для председателя Совета Министров имеет значение беспокойство семьи Распутина. Ведь миллион семейств беспокоится?

Штюрмер. — Ведь не для моего беспокойства я оставил Мануйлова. А со всех сторон были заявления, все жаловались. Генерала, начальника охранного отделения…

Смиттен. — Генерал Глобачев?

Штюрмер. — Да. Оттуда шли заявления о том, что он не слушается, что там поставлены агенты, караульные, он этих агентов прогнал, и, значит, Мануйлов играл роль примирителя, увещевателя.

Смиттен. — Позвольте мне такой вопрос поставить. Манасевича-Мануйлова, которого вы учитывали, как лицо небезукоризненное с нравственной точки зрения, вы назначили наблюдать за Распутиным, потому что Распутин от наблюдения других ускользает; доверяли ли вы наблюдению, которое Манасевич осуществлял за Распутиным, и не было ли подозрения у нас^[*], что Мануйлов и Распутин сообща будут делать дела, которые вредны для государства?

Штюрмер. — Нет, ведь охрана есть.

Смиттен. — Ведь вы говорили, что Распутин от наблюдения других ускользал и находился под наблюдением приставленного Манасевича-Мануйлова, но Мануйлов не пользовался у вас репутацией человека безукоризненного, как же вы ограждали государственные интересы?

Штюрмер. — Я не видел, в чем государственные интересы нарушаются.

Смиттен. — Тогда для чего же было наблюдение за Распутиным. Не только охрана, но и наблюдение?

Штюрмер. — Потому что думали, что охрана не достаточно твердо исполняет свои обязанности.

Соколов. — Наблюдение в целях охраны значит было?

Штюрмер. — Так сказать, я в это не вмешивался.

Соколов. — Значит, наблюдение в целях того, не занимается ли Распутин вредным делом, или наблюдение в целях только установить правильно ли он охраняется?

Штюрмер. — В охранном отделении записывались все фамилии, кто у него бывал.

Председатель. — Вы не отвечаете на вопрос. Вопрос заключается в том, чтобы выяснить, какую цель имело наблюдение. Превратностью судьбы или волею судьбы этим делом в России стал заниматься председатель Совета Министров, т.-е. председатель Совета Министров русский. Председатель Совета Министров занимается охраной Распутина, устанавливает за ним наблюдение и тогда, когда волею судеб это завершилось, вам ставят вопрос: какова была цель того наблюдения, которое вы установили. Не то, что можно прочесть в листках, там о цели наблюдения меньше всего можно прочесть, а цель знает тот, кто учреждает это особое наблюдение.

Штюрмер. — Исходный пункт был тот, что на него было сделано покушение. Надо было исследовать, правильно ли это или нет. Помог в этом Мануйлов, потому что у него были связи. С этого и началось. Затем последовали жалобы, что Распутина не могут охранять, потому что он никого не слушает и делает все по-своему.

Председатель. — От Глобачева, от департамента полиции?

Штюрмер. — Да, и от департамента полиции и оттуда шли на Распутина жалобы. Тогда был под рукой человек, который его знал лично, бывал у него, который мог ему объяснить то, чего не могли объяснить низшие агенты. Этот человек и был к нему приставлен.

Председатель. — Так что это для проведения наблюдений и для примирения с этим наблюдением Распутина?

Штюрмер. — Я извиняюсь. Я не был подготовлен к этому. Вот сейчас я вспоминаю, что было два случая, когда было заявлено, что приходили к нему два офицера ночью, опрашивали его, хотели бить. Потом другой случай был, что какой-то Таль хотел покушение сделать. Это поддерживало убеждение, что обыкновенные агенты не могли ничего сделать. Он их к себе в комнату не пускал, нельзя было установить внутреннее наблюдение. Это наблюдение велось охраной, но так как этого было недостаточно, возбуждалось опасение, что может повториться такой случай, который был в Сибири, когда на него было произведено покушение. Тогда к нему приставили Манасевича-Мануйлова с специальным поручением охранять его.

Соколов. — Вы упоминали, что получили секретное поручение расследовать дело о покушении Ржевского на Распутина. Какие-нибудь секретные поручения вы получали…

Штюрмер. — Из того же источника?

Соколов. — Из того же источника или из другого.

Штюрмер. — По вопросам политическим не могу вспомнить.

Соколов. — Какие вопросы?

Штюрмер. — Их было много.

Соколов. — Те, которые были.

Штюрмер. — Я начал с того, что я знал.

Соколов. — Кроме этого секретного поручения, были еще другие?

Штюрмер. — Опять таки мне это трудно сказать; что вы называете секретным? В Министерстве Внутренних Дел все секретно. Я не могу иначе сказать, чем секретно. Например, оценка какого-нибудь чиновника выдающегося, который непосредственно к государю императору имеет отношение, это опять таки секретно; но тем не менее я никогда не получал секретных отношений относительно его.

Соколов. — Вы считаете секретным отзыв о тех чиновниках, которые имеют непосредственное отношение к государю. Так вот, какие отзывы приходилось вам давать о лицах, имеющих непосредственное отношение к государю?

Штюрмер. — Их было немного.

Соколов. — Тем легче вам будет перечислять, если их было немного.

Штюрмер. — Я бы просил опять таки, чтобы это осталось, не оглашалось, если возможно, тут по поводу Ржевского.

Председатель. — Относительно этого, тут уже оговорка есть. Значит, вам известно, что просьба о каком-нибудь сохранении секретов между нами совершенно неуместна.

Штюрмер. — Я бы хотел, чтобы это не попало в газеты.

Председатель. — Позвольте, без деталей. Обратите внимание на то, что между нами не может быть никаких договоров относительно секретов. Я вам уже объявлял несколько раз о целях Комиссии и из этих целей вы уже сами можете сделать известный вывод относительно того, насколько это подлежит оглашению.

Соколов. — Вы начали о Ржевском.

Штюрмер. — Из этого дела о Ржевском возникла переписка между «Биржевыми Ведомостями» и другой какой-то газетой. Изложена была беседа корреспондента с Белецким, сенатором, который был назначен иркутским генерал-губернатором. Я счел своим долгом доложить государю императору, как это было.

Соколов. — Когда вы доложили, какое последовало распоряжение?

Штюрмер. — Он не был назначен генерал-губернатором.

Соколов. — Чем вы мотивировали, почему он не был назначен?

Штюрмер. — Отсутствие служебного такта.

Соколов. — В чем Белецкий проявил отсутствие служебного такта?

Штюрмер. — Он рассказывал свои интимные отношения служебные с бывшим императором, то, что тот ему сказал, что он ему ответил. Это такого рода служебная тайна, которую разглашать не дозволялось.

Соколов. — Вы говорите о том интервью, где Белецкий говорит, что Хвостов, вместе с Ржевским, имел замысел убить Распутина? Вы считали, что это интимная вещь, которую нельзя оглашать.

Штюрмер. — Нельзя оглашать, потому что я убедился, что это неправда, а он напечатал. Он не должен был писать против министра.

Соколов. — Он не был назначен генерал-губернатором, но остался сенатором?

Штюрмер. — Это дело министра юстиции.

Соколов. — Вы не возбуждали вопроса о его служебном преступлении, что он, пользуясь званием товарища министра и сенатора, распространяет заведомую клевету о министре внутренних дел?

Штюрмер. — Это послужило поводом…

Соколов. — К тому, что он не получил должность генерал-губернатора?

Штюрмер. — Да.

Соколов. — А сенатор он оставался. А о том, чтобы возбудить служебное расследование…

Штюрмер. — Я сообщил министру юстиции.

Соколов. — Кто был министром юстиции?

Штюрмер. — Хвостов.

Соколов. — Что же вам ответил Хвостов?

Штюрмер. — Что он очень возмущен, отрицательно относится к этому и остановился на мысли о том, что он не должен оставаться сенатором.

Соколов. — Это осуществилось или нет?

Штюрмер. — Нет.

Соколов. — И вы терпели, как председатель Совета Министров, что лицо, с заведомой клеветой выступившее в печати, оставалось на этой должности?

Штюрмер. — Я был по должности министра внутренних дел, а в должность, касающуюся министра юстиции, я не вмешивался.

Иванов. — Скажите, когда вы получили сведения о неблаговидной деятельности Манасевича-Мануйлова, то вы изволили содействовать расследованию его деятельности. В чем-нибудь выразилось это содействие?

Штюрмер. — Нет, я его специально назначил заведывать охраной Распутина, никаких других поручений я ему не давал. Это было гораздо раньше.

Иванов. — Вы не сделали распоряжения, чтобы было быстрое расследование?

Штюрмер. — Я должен был сделать, но не сделал, не успел. Нужно бы это сделать, я передал это Хвостову, который заменил меня и сказал, что все подробности он получит от директора департамента. Прошу помнить, что Манасевич-Мануйлов оставался у меня в роли наблюдателя за деятельностью Распутина.

Завадский. — Вам было известно, что министр юстиции А. А. Хвостов был родным дядей министру внутренних дел А. Н. Хвостову. Вам Алексей Николаевич Хвостов не говорил, чтобы вы докладывали государю об увольнении Белецкого, потому что тот может подумать, что дядя мстит за племянника, и потому он, при всем желании выгнать Белецкого, не может об этом доложить государю и предпочитает, чтобы это сделал председатель Совета Министров?

Штюрмер. — Я не помню подробно, я бы скорее сказал, что это было так: докладывал сначала я, а потом Хвостов.

Завадский. — Тем не менее он от сенаторства не был уволен.

Штюрмер. — Я не просил об этом; А. А. Хвостов писал после личного словесного доклада, из которого он вынес впечатление, что он остается.

Соколов. — Господин Штюрмер, вы начали говорить, что у вас были секретные поручения относительно назначения и увольнения всех чиновников, которые имеют непосредственное отношение к государю, упомянули о случае с Белецким. Еще какие были секретные поручения?

Штюрмер. — Простите, я не припомню, может быть и были.

Соколов. — Вы сейчас не вспоминаете? Нет, секретные поручения другого характера, относящиеся не к назначениям.

Штюрмер. — Нет.

Соколов. — Вы сказали, что вам давали другие. Одно было секретное поручение расследовать вопрос о том, действительно ли Ржевский покушался на жизнь Распутина, затем ваш доклад о личности Белецкого — это не по поручению, а по вашей личной инициативе. Какие еще поручения вам давались секретного характера?

Штюрмер. — По какому отдельному вопросу определенно сказать не могу. Какие поручения? Вроде этих?

Соколов. — Хотя бы и вроде. Вы секретные другие поручения не вспоминаете?

Штюрмер. — Т.-е. то, что под рубрикой секретных поручений; они у меня не являются, я их не вспоминаю.

Председатель. — Разрешите сделать маленький перерыв.

Штюрмер. — Позвольте обратиться к вам с просьбой. Дайте мне какие-нибудь указания о том, что на войне делается, потому что я, как русский человек, очень близко этим интересуюсь, и мне никто ничего не говорит.

Председатель. — Это потом.

После перерыва.

Завадский. — Комиссии очень важно знать, не были ли вы знакомы с Манасевичем-Мануйловым в бытность вашу ярославским губернатором ?

Штюрмер. — Нет.

Завадский. — Никакими постройками не занимался Манасевич-Мануйлов в Ярославле?

Штюрмер. — Я его увидел, когда был директором общих дел, уже после Ярославля. Я перешел сюда в 1902 году.

Завадский. — А о деятельности Манасевича-Мануйлова при святейшем престоле в Риме и Париже вы что-нибудь слышали?

Штюрмер. — Слышать-то я слышал от директора, бывшего одновременно со мной директором духовных дел, А. Н. Мосолова. Он сам был при святейшем престоле, и он говорил о Манасевиче-Мануйлове в самых восторженных отзывах об его уме и таланте. Манасевич потом сейчас же уехал, и я не видел его многие годы до встречи у Витте, но я помню, что он отзывался о нем с очень хорошей стороны. Может быть теперь, нет, я думаю раньше, кто-то из родных Мосолова, кажется, вдова его брата рассказывала, что он в Риме вынес самое отрадное впечатление о деятельности Манасевича. В записках Мосолова, которые должны быть изданы, он очень высоко о нем отзывался. Вот все, что я помню.

Завадский. — А вам не было известно, что в составе миссии при святейшем престоле требовали отозвания Манасевича, как компрометирующего?

Штюрмер. — Нет, я этого не помню; может, в памятной записке, которая мне была подана, там это есть, но я об этом ничего не знаю.

Завадский. — И о роли, какую в Париже в сыске принимал Манасевич, вам тоже неизвестно?

Штюрмер. — Нет. Помню, что это слово «сыск в Париже» упоминалось, потому что это было кажется в последнее время.

Завадский. — Вот вы говорили, что вы дурное узнали о Манасевиче, не ранее, как поднялся этот процесс, значит в последнюю пору. А до этого не было такого происшествия, относительно книги о России, которая должна была выйти на французском языке? Участвовал тут Мануйлов и сообщал вам об этой книге?

Штюрмер. — О России?

Завадский. — О государственных деятелях России предполагалась книга, будто бы, в Париже к изданию 1916 года, в которой упоминалось и о вас, при чем Манасевич, тревожась о вас, что о вас будет дурно там написано, решил, что нужно предупредить выход этой книги.

Штюрмер. — Ничего подобного. Первый раз слышу о том, что будто бы предполагался выход такой книги, где обо мне будут дурно отзываться. Какое же было отношение Мануйлова?

Завадский. — У нас есть сведения об этом.

Штюрмер. — Нет, я этого не знаю, если я это говорю, но об этом не помню, не знаю никакой книги.

Смиттен. — Князь Волконский, в качестве товарища министра внутренних дел, не имел ли, при своем вступлении или при вашем вступлении в должность министра, беседы с вами о том, что Манасевич вполне бескорыстный человек? Не говорили ли вы, что он вам навязан и что вы хотели бы от него отделаться?

Штюрмер. — По поводу того, что было после секретарства?

Смиттен. — Секретарство было в январе, а была ли у вас какая-нибудь беседа с Волконским, не высказывали ли вы, что Манасевич-Мануйлов был вам навязан?

Штюрмер. — Я говорил ему, что я не могу простить, что он назвался моим секретарем, и я ему высказал, что я им недоволен, но чтобы сказать — хорошо, что вы мне это сказали…

Смиттен. — Что князь Волконский говорил при этой беседе?

Штюрмер. — Я не помню. Вы не знаете, что такое министр внутренних дел. Каждый день столько дела. Совершенно не помню.

Соколов. — Вы не высказывали князю Волконскому, что Манасевич навязан, что вы недовольны, что человек называет себя чужими именами, чужими должностями.

Штюрмер. — Очень может быть, что я это говорил. От людей близких я это не скрывал. Я помню, что мне кто-то говорил из Министерства Внутренних Дел о нем. Тогда я спрашивал: это такой черненький, маленький, который был за границей. — Нет, он теперь здесь. — Он служил тогда информатором в Министерстве Внутренних Дел, по какому департаменту — не знаю, но знаю, что в октябре он был информатором и получал 400 рублей. Эта цифра у меня осталась в памяти.

Соколов. — Я спрашиваю вас по поводу навязывания. Кем был навязан Манасевич? «Навязан» говорят тогда, когда нельзя отказаться. Не вы его искали, кто вам его указал?

Штюрмер. — Вероятно, Министерство Внутренних Дел или Белецкий, или Хвостов. Слово «навязан» я не помню, чтобы я говорил. Наконец, вы изволите видеть, он получал 12.000 рублей и был доклад о том, чтобы ему прибавить еще 6.000 рублей, а я ему дал всего 6.000 рублей.

Соколов. — Когда начался процесс Манасевича, вам известно было, что были хлопоты процесс погасить, отложить дело?

Штюрмер. — Я знаю, что этого не было.

Соколов. — Вам известно, что дело было назначено к слушанию, но потом было отложено?

Штюрмер. — Да, я это знал.

Соколов. — Вам известно, что для этого делались особые шаги, министр юстиции писал об этом, была переписка между министром юстиции и председателем суда?

Штюрмер. — Я могу сказать только по городским слухам. Меня это не касалось, как председателя Совета Министров, я в это не вмешивался.

Соколов. — Но вы, как глава правительства, не можете ли объяснить нам, почему процесс скомпрометированного чиновника то откладывается, то назначается, то употребляется какое-то давление, чтобы его прекратить?

Штюрмер. — Могу сказать одно, что я уже говорил, он был назначен заведывать Распутиным.

Соколов. — Почему процесс чиновника, скомпрометированного по службе, вызывает такое волнение и кто те силы, те лица, которые могут оказывать давление и на суд и на министра юстиции?

Штюрмер. — Они не оказали давления.

Соколов. — Кто эти люди, которые оказывали это давление?

Штюрмер. — Позвольте мне на это не отвечать, вы отлично знаете, в чем дело. Я не могу говорить, это дело меня не касалось.

Соколов. — Я потому спрашиваю, что мне это неясно; я хотел бы, чтобы вся Россия, заинтересованная, как это случилось, узнала, что в процессе чиновника, который вызывает такое волнение, пускаются в ход почти политические силы.

Штюрмер. — Я могу сказать, что один раз приехал в Совет Министров министр юстиции Макаров и заявил: «Вы знаете, что сегодня или вчера Манасевич, о котором не было речи с августа месяца, что он арестован и что с ним сделался удар, и местный врач дает такое заключение, что за ним надо ходить; там, где он сидит в тюремном заключении, это невозможно, но, сказал мне Макаров — я решил назначить особую комиссию и прокурору палаты говорил об этом, чтобы назначить особую комиссию его свидетельствовать». — А затем через несколько дней в следующее заседание эта особая комиссия пришла к заключению, что его тут содержать нельзя, и он был отпущен на дом. Вот, что я слышал.

Соколов. — Вы на мой вопрос сказали, что добивались, но не добились. Так, что вы знаете?

Штюрмер. — Я знаю, что дело следствия потом было отложено, и если добивались, чтобы дело было снято, то совсем этого не добились.

Соколов. — О процессе добивания и старания отложить, что вам известно?

Штюрмер. — Все дело идет о Распутине, а как велось дело, как добивались, я не знаю.

Соколов. — Вы сказали, вам это известно и ясно. Вы думаете, что и мы знаем. Будьте любезны сказать ваше предположение, что вам известно.

Штюрмер. — Что об этом, вероятно, хлопотал Распутин.

Соколов. — Через кого он хлопотал?

Штюрмер. — Не знаю. Посредственные или непосредственные отношения были.

Соколов. — Ведь вы наблюдали за Распутиным, читали записи филеров, кто у него бывал, кто личностью Распутина интересовался. Через кого Распутин мог добиваться давления на министра юстиции и суд?

Штюрмер. — Я у него никогда в жизни не был и не знаю, где он живет.

Соколов. — Так что, через кого добивался Распутин, вы не можете сказать?

Штюрмер. — Позвольте мне этого не говорить.

Соколов. — Вы ссылаетесь на служебную тайну; какой у вас имеется мотив, чтобы не отвечать Следственной Комиссии?

Штюрмер. — Мне это было сказано доверительно.

Соколов. — Кем было сказано?

Штюрмер. — То, что было сказано относительно Распутина, касалось дела Ржевского, мне было сказано доверительно.

Соколов. — Я спрашиваю вообще о Распутине. Вы говорите — позвольте не отвечать, через кого Распутин хлопотал.

Штюрмер. — Через кого хлопотал я могу сказать свое заключение. Думаю, что он хлопотал в Царском Селе.

Соколов. — Через кого?

Штюрмер. — У него была знакомая, госпожа Вырубова.

Соколов. — Что вы знаете об отношении Распутина к Вырубовой?

Штюрмер. — Она была им совершенно загипнотизирована, она считала его за какого-то прорицателя, чуть не за святого человека.

Соколов. — А на кого Вырубова могла влиять?

Штюрмер. — Думаю, что перед известными лицами в Царском Селе могла ходатайствовать.

Соколов. — На кого она имела влияние?

Штюрмер. — Не влияние, а думаю, она могла просить.

Соколов. — Кого просить?

Штюрмер. — Думаю, что государыню, при которой она состояла.

Соколов. — Вы думаете, что Распутин влиял на Вырубову, а Вырубова на императрицу?

Штюрмер. — Что Вырубова имела к нему отношение — это мне известно, но дальше я не знаю. Она имела к нему поклонение, а дальше я не знаю.

Соколов. — Вы говорите, что Вырубова не могла сама непосредственно влиять на министра юстиции. Для того, чтобы влиять на министра юстиции, Вырубова должна была иметь еще посредника?

Штюрмер. — Этого я не могу сказать, так как это дело не моей компетенции; я не знал, что делается во дворце.

Соколов. — Ведь вы давно состояли в придворных чинах?

Штюрмер. — Да.

Соколов. — Ваше отношение ко двору, к Царскому Селу, продолжалось в течение последнего времени?

Штюрмер. — Да. Но они не были никогда близки. Я не открещиваюсь, напротив, но я говорю то, что есть. Я 15 лет ведал церемониальной частью.

Соколов. — Вы указали на одно из лиц, которое имело влияние на Распутина и которое могло просить молодую императрицу. Кто еще из лиц, проживающих в Царском Селе, имеющих влияние, имеющих возможность влиять на императрицу, вам известен?

Штюрмер. — Только одна Вырубова.

Соколов. — Других лиц вы не знаете? Не знаете ли кого-нибудь из статс-дам?

Штюрмер. — Нет.

Соколов. — Вам известна фамилия Ден?

Штюрмер. — Нет.

Соколов. — Фрейлина или статс-дама Буксгевден?

Штюрмер. — Она фрейлина, дочь нашего посланника в Дании, очень симпатичная, милая женщина.

Соколов. — Она принадлежала к числу лиц, которые влияли на политические воззрения молодой императрицы?

Штюрмер. — Нет, эта совсем другого характера.

Соколов. — А кто же из деятелей другого характера, характера г-жи Вырубовой?

Штюрмер. — Г-жа Вырубова была к ней очень расположена. Так как Вырубова очень добрая женщина, то я допускаю и теперь, что она могла о многом просить. Во всяком случае дружба тут была, это мне известно, а из мужчин я никого не знаю. На ближайших я могу указать на Буксгевдена^[*].

Соколов. — Вам не приходилось обращаться к Вырубовой, чтобы подготовить тот или другой вопрос?

Штюрмер. — Нет, нет, я получал указания, что сделать. Я не знаю, какое впечатление вы вынесли, но во всяком случае я свое знамя служебное держал высоко и никогда не делал ничего против закона.

Соколов. — Я не говорю, что против закона. Вы делали в пределах возможности. Вы, в качестве министра иностранных дел, министра внутренних дел и председателя Совета Министров, могли быть заинтересованы, чтобы тот или другой ваш государственный проект встретил бы сочувствие в Царском Селе.

Штюрмер. — Как можно обращаться к дамам. В дела государственные дамы не вмешивались, что же дамы понимают в государственных делах?

Соколов. — Вам приходилось с молодой императрицей говорить о государственных делах?

Штюрмер. — Очень часто.

Соколов. — Вы не можете сказать, на какие более серьезные государственные темы вам приходилось беседовать с молодой императрицей?

Штюрмер. — Я могу указать, например, на такой разговор. Государыню посещали поляки, часто в последнее время, осенью, перед тем временем, когда была речь о том, чтобы поляки получили то, что они просят. Они составляли списки, и тут раз был разговор об этом потому, что я приехал после того, как вышел один из поляков. И тут поневоле пришлось говорить на эту тему.

Соколов. — Что же вы говорили и что говорила императрица?

Штюрмер. — Я говорил, что моя политика, моя система такая, что как угодно будет, — вопрос еще не разработан, — надо пригласить особую комиссию, которая работает под председательством, кажется, Горемыкина. Моя теория была такая. Поляки желали, чтобы было объявлено, что им дается, и как можно скорей. Мой разговор был такой, что им будет объявлено, они получат, потому что оставить поляков так, как они есть, нельзя; но мое глубокое убеждение, что теперь этого нельзя делать, надо, чтобы русский народ раньше знал, что можно России дать, когда все бесчисленные жертвы будут закончены, что он получит.

Соколов. — Правильно ли я вас понимаю? Вы сказали, что прежде, чем будет известно, что получит русский народ…

Штюрмер. — Нельзя сказать, что можно дать полякам.

Соколов. — А что, вы думали, русский народ может получить?

Штюрмер. — Проливы.

Соколов. — Нет, вы сказали внутри. Вы это считали внутренним вопросом?

Штюрмер. — Я на это обращал все свое внимание.

Соколов. — А императрица что говорила по этому вопросу?

Штюрмер. — Государыня была согласна.

Соколов. — Она сочувствовала полякам и этому настроению или нет?

Штюрмер. — Я заметил, что нет. Извините, это мое личное впечатление.

Соколов. — Какие поляки, какие общественные деятели обращались к ней?

Штюрмер. — Я встретил там выходящим Велепольского. У меня был Велепольский и член Государственной Думы Гарусевич.

Соколов. — Затем, какие еще вопросы были?

Штюрмер. — Очень часто приходилось беседовать с государыней по текущим вопросам. Простите, может быть я вспомню потом. Позвольте мне сказать относительно того, какие другие секретные поручения мне государыня давала. Например, одно дело — это Ржевского, другие — переговорить с тем, переговорить с тем или другим о предстоящих сменах, — таких секретных поручений было много.

Соколов. — Мы к этому вернемся. Я бы хотел, чтобы вы продолжали о разговорах ваших с молодой императрицей на государственные темы.

Штюрмер. — Я может быть потом вспомню и скажу, только, извините меня, я не могу так сказать.

Соколов. — Но не можете ли вы так сказать. Я не знаю, конечно, ваших бесед, и я могу только в такой форме предлагать вам вопросы. Можете ли вы, на основании ваших бесед с императрицей, характеризовать систему ее политических воззрений: как она относилась к внешней политике, к внутренним вопросам, каких взглядов она держалась по отношению к нашим союзникам, к неприятелю, к внутренним реформам?

Штюрмер. — По отношению, например, внешней политики — самая твердая дружба с Англией, самые твердые отношения. Затем, кроме полного согласия и единодушия, я ничего не слыхал и не видал от нее. Разговоры по поводу взятия Эрзерума были в самом оптимистическом тоне.

Соколов. — В отношениях ее к Германии — находила она нужным скорейшее заключение мира?

Штюрмер. — Если кто-нибудь это утверждает, то я говорю — никогда ничего подобного не было. Это было такое презрение к Вильгельму, какое я редко от кого слышал, именно скажу презрение, иного ничего не было. Еще о чем вы меня спросили?

Соколов. — Отношение ее к Франции?

Штюрмер. — К Франции самое хорошее отношение. Она может быть была более довольна присоединением Румынии, чем это заслуживает.

Соколов. — А отношения ее к вопросам внутренней русской жизни?

Штюрмер. — Спорадически. Ее, например, возмущало, с точки зрения бедных людей, что повысили таксу на трамвай. Государь мне сказал, что, насколько для бедных рабочих людей, которые ездят, такое повышение не отвечает их средствам, надо сделать все возможное. Я помню, что я вызывал градоначальника и говорил с ним на эту тему. Потом она очень интересовалась снабжением Москвы. В Москве оказалось, что муки совсем нет. Она обратила на это особое внимание.

Соколов. — Теперь отношение ее к Государственной Думе.

Штюрмер. — Я никогда не слыхал ни одного дурного слова.

Соколов. — Вам приходилось беседовать по вопросу о том, что члены Государственной Думы отрицательно относятся к действиям правительства?

Штюрмер. — Она меня сама не поощряла в таких разговорах, потому что все-таки она императрица и все-таки это дела такие, которые касаются государя, и я не заметил, чтобы я находил его мысли в ее словах.

Соколов. — Не только, среди общественного лагеря, но и среди правительственных деятелей были разные течения, одни более благоприятные — народного представительства, другие менее благоприятные. Одни консервативные, другие прогрессивные. Каким течениям, среди государственных деятелей, сочувствовала молодая императрица?

Штюрмер. — Она не то что сочувствовала одним и не сочувствовала другим, ее волновало, когда говорили слишком сильно и делали нападки на правительство. Но не было принципа, которого она бы держалась, правого или левого взгляда, она в это не входила, но, если бывали какие-нибудь выступления, слова слишком резкие, тяжелые, это встречало ее неудовольствие.

Соколов. — Значит, вам приходилось говорить, что Государственная Дума так или иначе, более резко или более мягко реагирует на правительственную деятельность?

Штюрмер. — Критикует. Она была недовольна резкой критикой.

Соколов. — Как она относилась к вопросу о том, как добиться, чтобы этой резкой критики не было?

Штюрмер. — Я помню один случай, когда мне пришлось сказать, что во Франции и Англии, которые более культурные государства, бывают еще более резкие выходки.

Соколов. — Были разговоры по поводу выступления первого ноября, когда были резкие нападки по вашему адресу?

Штюрмер. — Она щадила меня, потому что выступления были настолько неверные. Конечно, я сам об этом не говорил. Она о себе — что там говорилось, — не упоминала.

Соколов. — Вы так чувствовали, или это ваше умозаключение, что она не касалась этой темы? Тогда не возникал вопрос, что тем министрам следует выйти в отставку, что следует подчиниться общественному мнению, или, наоборот, она не говорила, чтобы Государственная Дума подчинилась взглядам правительства?

Штюрмер. — Само собой, было. Когда это было, я сейчас же поставил вопрос, что я справиться не могу. Я даже поставил его раньше, когда не открылась Дума и когда председатель Государственной Думы Родзянко был у меня (я лежал с больной ногой).

Соколов. — Вы говорите о вашем отношении, а отношение императрицы?

Штюрмер. — Я говорил, что не могу оставаться.

Соколов. — Вы сказали это молодой императрице? Как она отнеслась к этому?

Штюрмер. — Она меня щадила.

Соколов. — Не нашла ли она необходимым, щадя вас, написать государю о том, чтобы ваша отставка не была принята, чтобы вы были оставлены председателем Совета Министров?

Штюрмер. — Я думаю, что этого не было, потому что я видел государыню перед самым отъездом в Ставку. Я этого не формулировал. Потом я не заметил в словах государыни какого-нибудь волнения. Сейчас же председатель Совета Министров Горемыкин вышел в отставку, на другой день то же самое, и я должен был сделать.

Соколов. — Во время вашего пребывания у власти в должности министра внутренних дел и должности председателя Совета Министров у вас не возникал среди ваших сотрудников по правительству вопрос о том, что роспуск Государственной Думы, или отложение заседания Государственной Думы, временное приостановление, может вызвать в населении брожение, недовольство, враждебные, по отношению правительства, действия?

Штюрмер. — Конечно, большинство думало, что этого следует избегать.

Соколов. — Так что такие опасения существовали?

Штюрмер. — Были разговоры. В особенности, когда был съезд представителей управ в Москве.

Соколов. — Это было в октябре месяце?

Штюрмер. — Да. Большинство, и я лично, держались того взгляда, чтобы до последней возможности не допускать закрытия Государственной Думы, не то что перерыва, а отсрочки закрытия Государственной Думы.

Соколов. — Как вы относились к отсрочке или перерыву?

Штюрмер. — При мне не было перерыва, я отстранился от перерыва сокращением срока. Государственная Дума закрылась 21 июня, так что собственно я не имел случая говорить об отсрочке; когда она открылась 1 ноября, судьба ее была решена. Я только себе представлял так: если Государственная Дума будет действовать, как в предшествующей сессии, которая сошла благополучно с критикой отдельных ведомств, но без удаления предметов^[*] занятий, если будет так, слава богу. Если будет иначе, — то все-таки сокращать срок не следует, следует итти дальше; если же будет что-либо нежелательное, то тогда можно будет закрыть.

Соколов. — Как вы ожидали, как отнесется население к предполагаемому вами решению, сокращению занятий Государственной Думы?

Штюрмер. — Я не могу вам ответить на это. Если бы я знал, что население относится ко мне отрицательно, тогда бы я сказал, что этим нельзя рисковать, тогда мне и может быть надо было сейчас же уходить.

Соколов. — Вы 1 или 2 ноября не входили в Совет Министров с тем, что правительство встречает со стороны Государственной Думы резкие нападки, но что ее надо разогнать?

Штюрмер. — Нет. После 1 ноября я не мог вносить этого, потому что шла речь о том, что не надо в Совет Министров внести вопрос о том, что я считаю себя оскорбленным клеветою, которую член Государственной Думы Милюков сказал по поводу моего взяточничества и моей измены. Я обращался в Совет Министров с просьбой направить это дело в 1-й департамент Государственного Совета.

Соколов. — А перед этим не был возбужден вопрос о том, что следует так или иначе реагировать, что если вас, главу правительства, оскорбляют, то правительство должно ответить роспуском Думы.

Штюрмер. — Это было 1-го числа. 1-го числа я не мог.

Соколов. — Вы подали в отставку 8-го?

Штюрмер. — 8-го.

Соколов. — С 1 по 7-е в течение семи дней вы не ставили вопрос о том, что следует на эту резкую критику ответить?

Штюрмер. — Нет. Может быть кто-нибудь и подымал этот вопрос, но я не помню.

Соколов. — В вашем присутствии?

Штюрмер. — Я не помню.

Соколов. — Значит, в вашем присутствии этого не было?

Штюрмер. — Я, может быть, совершенно память потерял, но этого не было. Я ставил вопрос о клевете. В тот же вечер собрались министры, и вопрос был поставлен так.

Соколов. — Во время вашего пребывания министром внутренних дел у вас не разрабатывались меры на случай возможного беспорядка в населении, вызванного дороговизной, отсутствием продовольствия или недовольством действиями правительства? Какие вы считали нужным поставить меры в противодействие такому народному движению?

Штюрмер. — Вообще плана кампании не вырабатывалось, а в тех местах, где могли быть центры, например, сахарный центр, кожевенный центр, чугунный завод, например, Пермской губернии, там вырабатывалось, что можно сделать, а общего принципиального плана не вырабатывалось.

Соколов. — Известно вам, чем была вооружена полиция во время пребывания вашего в качестве министра?

Штюрмер. — Такой вопрос не возбуждался.

Соколов. — Вы знали, что чины полиции вооружены или не знали?

Штюрмер. — Я не знаю, как понимать этот вопрос?

Соколов. — Самым простым образом. Каким оружием располагала полиция в то время, когда вы были во главе полиции?

Штюрмер. — Что же, мне было итти заниматься осмотром шашек?

Соколов. — Вы знали, что были шашки, револьверы; какой тип вооружения был принят во время вашего пребывания?

Штюрмер. — Не было никаких заявлений смотреть в этом отношении, что делается, вопрос такой не поднимался.

Соколов. — Вы были главой полиции. Вопрос тут следующий. Каким оружием была вооружена полиция: что бы вы могли на это ответить?

Штюрмер. — Если бы этот вопрос был поставлен, я бы знал ответить на это, а когда вопрос не возбуждался, я решительно не могу себе представить, что бы меня могло заставить осматривать.

Соколов. — Чем была вооружена полиция? Пушками, пулеметами, шашками?

Штюрмер. — Откуда я могу знать, почему, какой повод, бывали ли случаи или, лучше сказать, откуда должны были появиться пулеметы на каком-нибудь месте? Какие случаи?

Соколов. — Вы даете ответ, что, по вашему мнению, по вашему взгляду, полиция не должна была быть вооружена пулеметами?

Штюрмер. — Если бы в каком-нибудь городе оказался пулемет, я бы на это обратил внимание.

Соколов. — Как на явление чрезвычайное? Так что, по вашему мнению полиция не должна была располагать пулеметами?

Штюрмер. — Может быть, пулеметы может быть пушки, я не знаю. Надо же что-нибудь, что бы привлекло внимание.

Соколов. — Позвольте прямо вам поставить вопрос. Имелись ли сведения о том, что полиция располагает пулеметами?

Штюрмер. — Нет.

Соколов. — Если бы у полиции оказались пулеметы, какой орган, вам подведомственный, мог бы снабжать их пулеметами?

Штюрмер. — В Министерстве Внутренних Дел — никакой. Я не могу себе представить.

Соколов. — Каким законным оружием полиция располагала?

Штюрмер. — Шашками и револьверами.

Соколов. — По вашему заключению, всякое иное оружие, кроме револьвера и шашек, является незакономерным?

Штюрмер. — Тут было такое переплетение военных и гражданских властей, настолько доминировала военная часть, что все, что касалось гражданской части, отходило на задний план. Этот вопрос никогда не возбуждался.

Завадский. — Я буду продолжать свой вопрос. Можете ли вы мне сказать, какое у вас было отношение к министру юстиции, а впоследствии к министру внутренних дел А. А. Хвостову?

Штюрмер. — Отношения какие, личные?

Председатель. — Не личные, а как к министру внутренних дел?

Штюрмер. — Самые лучшие. Я просил Хвостова, чтобы он принял пост министра внутренних дел, потому что я считал, что он самый подходящий человек. Он был правителем канцелярии, когда Горемыкин был председателем Совета Министров. Затем он был заведывающим местным хозяйством, это тоже самое крупное дело в Министерстве Внутренних Дел. Оттуда и пошло мое ходатайство о том, чтобы он был назначен.

Завадский. — При каких условиях вы ходатайствовали?

Штюрмер. — Я прежде с ним говорил.

Завадский. — Когда?

Штюрмер. — Числа я не помню.

Завадский. — Вы говорили 4 июля, после того, когда уже говорили с государем без ведома самого Хвостова?

Штюрмер. — Я должен был предварительно говорить государю о человеке, которого я предлагал. Совершенно верно, я говорил государю, угодно ли его принять, и он мне сказал, что согласен, а потом я говорил уже Хвостову; тот сказал, что затрудняется, что любит Министерство Юстиции, желал бы остаться в Министерстве Юстиции, но согласен, может перейти, но надеется, что это временно, о чем он и говорил государю — если будет найден другой, он вернется обратно в Министерство Юстиции. Вот какие у меня были отношения.

Завадский. — Т.-е., другими словами, вы государю доложили о замене Хвостова Макаровым, а потом говорили Хвостову?

Штюрмер. — Нет, когда было установлено, что я не могу оставаться министром внутренних дел, возник вопрос о том, кто бы мог быть министром внутренних дел. Я предложил государю Хвостова и говорил ему, что Хвостов занимал две должности крупные в Министерстве Внутренних Дел и что он исполнительный и очень хорошо знающий дело человек.

Завадский. — И Макарова указывали?

Штюрмер. — Макарова — министром юстиции.

Завадский. — Вы указывали государю, не зная, согласен ли Хвостов, распоряжались его судьбою и заместителя ему наметили?

Штюрмер. — Когда государь спросил меня, кто будет заместителем, я указал на Макарова, с оговоркой на Хвостова, что это временно, если будет найден другой преемник ему. Тогда государь согласился, при чем Хвостов не очень охотно шел на это.

Завадский. — Значит, у вас нехорошие были отношения, когда вы делаете человеку без спроса то, что ему явно неприятно.

Штюрмер. — Нет, не плохие отношения. Человек, который считает, что нужно служить отечеству, может перейти и на другой пост. Вот с этой точки зрения мы и говорили. Хвостов — это был такой человек, который имел прошлое, знал Министерство Внутренних Дел.

Завадский. — Да, но Макаров был раньше министром внутренних дел, кем не был Хвостов. Во всяком случае Хвостов говорил, что он не хотел бы.

Штюрмер. — Он говорил: «Пожалуйста, освободите меня, поищите другого». Да, он несколько был недоволен.

Завадский. — Вы сказали: хотя бы временно, впредь до приискания заместителя. Значит, человек занят в Министерстве Юстиции, вы указываете на него, как на министра внутренних дел, и говорите: «Пусть он уйдет в Министерство Внутренних Дел до приискания заместителя».

Штюрмер. — Нет, я не так сказал. Я несколько подробнее расскажу об этом. Он говорил: «Найдите другого, ищите другого». Другого не нашли. Тогда он остался, говоря, что идет очень неохотно и будет очень рад, если чаша сия минует его.

Завадский. — Вы из постоянного министра юстиции сделали временным, до приискания другого, министра внутренних дел.

Штюрмер. — Нет, это неверно. Я не так ставил вопрос. Раз он согласился и сказал спасибо.

Завадский. — Вы говорите, что 4 июня Хвостов согласился на переход, вам неизвестно, что 5 июня он подавал прошение государю об отставке, просил, чтобы государь его совсем уволил?

Штюрмер. — Он сказал, что написал письмо, в котором он просил, чтобы государь его уволил, но государь не согласился.

Завадский. — Зачем Хвостов с вами-то не соглашался?

Штюрмер. — Он сказал, что он против сердца принимает, надеясь, что найдут другого. Потом он сказал мне, что государю писал письмо, чтобы его освободили, но чаша не миновала его, по его словам.

Завадский. — Значит, вы временно его назначили? Протопопова нашли через два месяца?

Штюрмер. — Нет, Протопопова я не искал. Я встречался с ним всего два раза. Он у меня был летом в прошлом году, когда уезжал, кажется, в Швейцарию или Швецию. Шведская история была мне потом рассказана. Вот он был по какому поводу. Он заявил, что он был избран губернским предводителем дворянства, и желал представиться государю. Я сказал, что я доложу государю. Затем он уехал в Швецию. Когда он вернулся, был у меня, рассказал про шведскую историю, просил государю доложить, что он желает представиться по случаю выбора его в предводители дворянства. И вот он мне сам рассказал чушь эту про историю шведскую. Протопопова я не мог рекомендовать, потому что не знал его. Я его знал только с той точки зрения, что он только что был утвержден губернским предводителем дворянства. Я не мог сказать государю ни за, ни против, не мог его предлагать.

Завадский. — Позвольте мне предложить вопрос. Ведь вы знали об увольнении Хвостова раньше, чем он сам знал?

Штюрмер. — Я этого не могу вспомнить.

Завадский. — Замена Протопоповым Хвостова произошла, когда вы были в Ставке?

Штюрмер. — Вот, как это случилось. Я был в Ставке, и государь сказал мне: «Хвостов просил его уволить, так как я обещал, что он будет назначен временно министром внутренних дел. Я нашел ему заместителя — Протопопова». И больше ничего.

Завадский. — Как вы объясните? Хвостов ушел 16 сентября, а 15 сентября был уволен Климович из департамента полиции без ведома министра внутренних дел Хвостова.

Штюрмер. — Это не совсем так^[*]. Когда Климовича А. Н. Хвостов просил быть директором департамента полиции, Климович сказал, что будет в том случае, если его сделают сенатором; тогда Хвостов А. Н. или А. А. Хвостов, я не помню хорошо, может быть Алексей Николаевич, просил государя подписать указ о назначении Климовича сенатором. Но указа не было обнародовано. Пока он служит, нельзя, а когда он уйдет со службы, — вот как это было. Так что, когда я был министром внутренних дел, Климович был сенатором. Он мне сказал раньше об этом. Потом, когда вступил А. Н. Хвостов^[*], я его спросил, правда ли это? Он сказал: «Да, это верно. Я имею указ о назначении его сенатором». Это факт. А засим опять таки числа не помню, я рассказываю голые факты; дело в том, что оказалось, что было два случая, когда секретные распоряжения по департаменту полиции были опубликованы, не то, что опубликованы, но сделались известными. Тогда я обратился к Климовичу, как это могло случиться? Он не мог ответить. Я говорю: надо разыскать; невозможно, чтобы такие вещи случались.

Завадский. — Какой факт? Нам нужны факты.

Штюрмер. — Я не могу этих фактов вспомнить. Я не помню. Был разговор: «Как же вы делаете, вы ищите». Он мне сказал: «Невозможно отыскать». Я говорю: «Как же невозможно? Я понимаю. Если вы недавно служите, вы не знаете, как сделать, тогда нужно учиться. Как же это из департамента полиции выходят такие секреты? Тогда ищите». Он сказал: «Мы поищем». А потом, через несколько времени, сказал, что не найдено и найти нельзя. Что-то было еще другое. Я ему сказал, что такие факты нельзя допускать, — «Как же вы не знаете, что у вас делается». — «И нельзя узнать». Я понимаю, что может быть ошибка, но сказать, что нельзя узнать — это невозможно. Он сам вам скажет, как это было, я хорошенько не помню. Через несколько времени он ко мне пришел с просьбой об отставке. Я не был тогда министром внутренних дел, состоялось мое перемещение, просьбу эту я передал А. А. Хвостову.

Завадский. — Если вы не были министром внутренних дел, как же Климович мог просить об отставке вас?

Штюрмер. — Он приходил ко мне, когда я был еще министром внутренних дел, но так как я перестал им быть, я передал Хвостову, как министру внутренних дел.

Завадский. — Тем не менее он при Хвостове оставался?

Штюрмер. — Хвостов сказал мне: «Оставьте мне его недели на две, я осмотрюсь». Я сказал: «Хорошо, оставьте». Я просил государя. Я предупредил Хвостова, что в департаменте полиции человек этот не годится. Мало ли что может случиться, теперь время горячее. После этого он опять просил: «Подождите еще немного». Опять подождал.

Завадский. — Значит, вы в качестве председателя Совета Министров без ведома министра внутренних дел позволили докладывать государю об увольнении директора департамента полиции?

Штюрмер. — Это было доложено мною.

Завадский. — Без ведома и желания министра внутренних дел? А вы говорите, что никаких незаконных актов не делали.

Штюрмер. — Извините, если бы министр внутренних дел мне сказал: «Нет, я решился оставить его», я бы не докладывал государю. А дело было так. Он просил две недели срока и еще две недели. Вопрос был об отсрочке.

Завадский. — Но вы не отрицаете факта, что вы, не будучи министром внутренних дел, докладывали государю об увольнении чина Министерства Внутренних Дел?

Штюрмер. — Да, я в Совете Министров докладывал, что считаю необходимым доложить государю об увольнении такого-то и о назначении его сенатором. Я считал, что он не годится для этого места, я ждал, что министр внутренних дел ознакомится, но это продолжалось без конца, и я не мог дальше его оставить, и он был назначен сенатором.

Завадский. — И вот, неожиданно для Хвостова, без его ведома, уволен министр внутренних дел и неожиданно уволен директор департамента полиции Климович 15 и 16 сентября. И это идет за тем, что как раз состоящий при вас Мануйлов-Манасевич был арестован и предан правосудию. Как сопоставить эти два факта?

Штюрмер. — Какое это имеет отношение? Я не помню, когда Макаров объявил мне, что он арестован. Я ничего не знал. По числам я не помню, когда это было.

Завадский. — 19 августа он был арестован.

Штюрмер. — Назначение Хвостова было 16…

Завадский. — 15 и 16 сентября они оба были уволены.

Штюрмер. — Одновременно?

Завадский. — Климович за день до увольнения Хвостова по вашему докладу был уволен, потом Хвостов.

Штюрмер. — Я ясно не могу вспомнить.

Завадский. — Позвольте вам задать вопрос прямо. По другим министерствам об увольнении директоров департамента, в качестве председателя Совета Министров, вы докладывали государю хоть один раз?

Штюрмер. — Нет, не помню.

Завадский. — Значит, только об одном Климовиче и после ареста Манасевича-Мануйлова?

Штюрмер. — Климович мне сам передал прошение об отставке.

Завадский. — Вам?

Штюрмер. — Да. И я передал министру юстиции.

Завадский. — Значит, вы передали по принадлежности министру юстиции. Значит, вам никакого дела до этого не было. А в Совете Министров вы докладывали, что считаете его человеком неподходящим. Значит, у вас с Хвостовым были самые дурные отношения?

Штюрмер. — Нет. Я говорил Хвостову: «Что же вы насчет Климовича?» А он говорит: «Подождите две недели, еще подождите две недели, месяц».

Завадский. — Позвольте вам предложить такой вопрос. Манасевич-Мануйлов на следствии позволил себе сказать: «Председатель Совета Министров уволил уже Хвостова и Климовича из-за меня. Будет уволен и Макаров и прокурор палаты». Так это он от себя говорил, хвастал?

Штюрмер. — Позвольте вас спросить. Я был разве в таких отношениях?

Завадский. — Это и типично, что такой маленький человек грозит, что если не будет прекращено дело, то еще два человека потеряют место.

Штюрмер. — Мне несколько раз говорили, только что говорилось, что у меня были отрицательные сведения о нем; вы сами хорошо знаете цену такому человеку, как же можно верить такому человеку?

Родичев. — Вы его не уволили, а Климович был уволен. Климович был уволен, а Манасевич-Мануйлов не был, несмотря на то, что вы знали, что Манасевич-Мануйлов грязный человек.

Штюрмер. — Я говорил о Климовиче, как о неспособном, я не говорил, что он грязный человек, а что он неподходящий для серьезного момента, как директор департамента полиции.

Родичев. — А Мануйлов-Манасевич был подходящий?

Штюрмер. — Он наблюдал за Распутиным, конечно, в этом отношении он был подходящим.

Завадский. — Как только вы сделались председателем Совета Министров, вы ходатайствовали перед государем об отпущении в ваше бесконтрольное распоряжение пятимиллионного фонда. При каких условиях вы ходатайствовали?

Штюрмер. — Это было до меня. Бывший министр внутренних дел Хвостов возбудил этот вопрос, доложил государю и в принципе это было одобрено. Он достался мне в таком виде: шла речь о том, чтобы правительству купить собственный орган и взять в свои руки все заведывание книжной торговлей на вокзалах и купить «Новое Время», т.-е. большинство акций «Нового Времени».

Смиттен. — Не возбуждался ли вопрос о том, чтобы распоряжение было бесконтрольно этими суммами, не подведомственно Государственному Контролю?

Штюрмер. — Нет. Может быть возбуждался, но не при мне. Я слишком мало знаком с этим делом.

Смиттен. — Вы на себя в этом деле никакой инициативы не брали?

Штюрмер. — Нет. Одно из дел было — газета, мне сказали: «Рассмотрите, в чем дело». Я рассмотрел это дело. Хорошее это дело. Правительству надо иметь собственный орган. Правительство не имеет органа. Желательно взять это дело, но при условии контроля, без контроля невозможно.

Смиттен. — Значит, вы отстаивали необходимость контроля?

Штюрмер. — Да. Затем была чисто техническая сторона. Не я вел это дело. Суворин отказался. Я не помню хорошо. Это было с первого дня моего назначения: я был тогда председателем Совета Министров, министром внутренних дел — Хвостов.

Смиттен. — Скажите, пожалуйста, в качестве председателя Совета Министров, министра внутренних дел, вы получили какие-нибудь сведения от лиц, наблюдавших за Распутиным, что он вмешивается в вопросы государственные?

Штюрмер. — Нет. Позвольте мне выяснить это отношение к Распутину. Дело в том, что мне очень трудно говорить, потому что этот процесс Мануйлова-Манасевича составил против меня обвинение. Я считаю нужным это опровергнуть. Мое знакомство с Распутиным произошло следующим образом. У меня есть знакомый член думы, не член Государственной Думы, но член городской думы, некто Веретенников. Он построил собственный дом на Александровском проспекте^[*] и предлагал мне посмотреть квартиру, так как у меня кончался контракт и нужно было нанять новую квартиру. Я к нему отправился. Квартира оказалась слишком маленькая, я отказался. Он сказал мне: вот наверху, несколько времени тому назад наняла квартиру г-жа Распутина на три месяца, жена известного Распутина. Это было в 1914 году. Господин Распутин уехал в Сибирь. Распутин не имел тогда тех громких разговоров, которые потом о нем пошли. Потом какой-то господин вошел, оказалось, что Распутин вернулся из Сибири и пришел. Я его увидел первый раз. Он произвел на меня впечатление мясоторговца. Он говорил очень мало, но показался чрезвычайно интересным, достойным внимания человеком. Затем в другой раз…

Смиттен. — Вы знали, что это Распутин?

Штюрмер. — Он сам сказал. Он меня спросил: «Вы в Государственном Совете служите?» Вот эту фразу я помню. Он начал говорить со мной о приходе. Он говорил, что он приехал из Сибири, и сказал, как они там на приход смотрят. Я уехал. Через два дня Распутин ко мне приходит на квартиру вместе с Веретенниковым.

Смиттен. — Вы были тогда?

Штюрмер. — Членом Государственного Совета. Он ко мне приходит и говорит, что он был в Тобольске.

Соколов. — О чем вы беседовали?

Штюрмер. — О приходе. Он мне сказал чуть ли не об архиерее Варнаве, потом спрашивал, как Государственный Совет смотрит на приход, я ответил, что никак. Он был в Тобольске; там архиерей чуть ли не Варнава.

Смиттен. — Вы его принимали, как лицо, которое приехало с Веретенниковым?

Штюрмер. — Это было в 1914 году.

Смиттен. — Было известно, кто такой Распутин?

Штюрмер. — Было известно, что это человек, который очень интересен.

Смиттен. — Он был известен вам в 1914 году с самой лучшей стороны, так что вы не уклонялись от встречи с ним?

Штюрмер. — В 1914 году я нисколько не уклонялся потому, что это интересная личность. Затем развивалась молва, и мое впечатление было такое, что этот человек считает себя провидцем, очень много говорит, пророчествует, но не юродствует, потому, что он очень категорично и очень ясно говорил.

Смиттен. — Второе свидание было у вас в доме в присутствии Веретенникова, вы говорили о приходе. Долго эта беседа продолжалась?

Штюрмер. — Нет, но, во всяком случае, он представлял из себя интересную личность. Затем, до 1915 года я потерял его из вида, но тут росла молва о нем, как о человеке, который делает много добра и отдает все, что имеет. Например, когда у него однажды не было денег, он отдал последние часы. Это возбуждало интерес. Целая группа дам стала интересоваться им.

Смиттен. — Дальнейшие ваши свидания с Распутиным?

Штюрмер. — Я встречал его в одном доме.

Смиттен. — В каком доме?

Штюрмер. — В частном доме.

Смиттен. — Это не составляет секрета?

Штюрмер. — У генерала Никитина. Я заметил, что там есть кружок, который им восхищается. Затем, я не помню, к какому времени это относится, он раз написал записку, в которой просил меня обратить внимание, что одна дама, муж которой служил в Государственном Совете, получает мало пенсии. Я справился, оказалось, что этого нельзя сделать, так как она получает максимум. Потом эта дама пришла сама.

Смиттен. — Она ссылалась на письмо Распутина?

Штюрмер. — Вот все, что я могу сказать.

Смиттен. — Не было ли у вас свидания с ним до назначения вас на пост председателя Совета Министров?

Штюрмер. — Дамское свидание было.

Смиттен. — Позвольте так поставить вопрос: Распутин никогда не возбуждал с вами разговора о том, что хорошо бы привлечь вас к роли руководителя?

Штюрмер. — Никогда.

Смиттен. — Значит, вы слышали о Распутине, как о человеке добром, раздающем свое состояние; а дурные известия доходили до вас?

Штюрмер. — В последнее время доходили, но тогда уже меня интересовало, как председателя Совета Министров; раньше же не доходило ничего, кроме хорошего.

Смиттен. — До вас, как до председателя Совета Министров, доходили сведения о том, что молва приписывает Распутину руководящую роль в деле назначения и смещения министров?

Штюрмер. — Конечно, доходили, но я не могу ответить иначе, чем есть, чтобы он играл роль выдающуюся в назначениях, в особенности руководителей политики, этого я не представляю себе. Позвольте вам собственный пример сказать. При мне, пока я был председателем Совета Министров, состоялись назначения. Прежде всего позвольте сказать, когда обрушился гром печати на меня со всех сторон, я видел, что в одной московской газете было указано, что когда я был председателем Совета Министров, то Распутин пользовался особым авторитетом. Это мне говорили, я сам не читал и, по правде сказать, я не слышал, чтобы говорили, что мое назначение могло бы быть приписано Распутину. Во-первых, я свидетельствую, что это неправда, если даже и говорили, но я сам не читал.

Смиттен. — Я вас спрашиваю, доходили до вас сведения, что молва приписывает Распутину такую роль?

Штюрмер. — Доходили.

Смиттен. — Вам известно, как Распутина учитывает молодая императрица, как она к нему относится, имеет ли он такое влияние на нее, как на Вырубову, которой вы приписываете гипнотическое влияние?

Штюрмер. — Я, по правде, никогда не видал государыню с Распутиным.

Смиттен. — Вы никогда не имели с ней бесед о Распутине?

Штюрмер. — Имел беседы по поводу покушения на него. Позвольте сказать, если бы он имел влияние на назначение министров, то он имел бы влияние и на назначения министров, которые при мне произошли. Первый министром был назначен Покровский, он никакого отношения к Распутину не имел и не имеет, во всяком случае я никогда в жизни не слыхал об этом. Значит, Покровский не был назначен через Распутина. Следующий был Бобринский (Наумов ушел), который говорил, что он Распутина увидел у себя во время приема. Третий был А. А. Хвостов. Он говорил, что Распутин был у него, он принял его, и вся канцелярия сбежалась смотреть на него. Четвертый был Макаров. Пятый был Протопопов, о котором мне прямо государь сказал. Следующий был обер-прокурор святейшего синода Раев. Следовательно четыре министра, которые были назначены без всякого отношения Распутина.

Смиттен. — Меня не этот вопрос интересует, я не предполагал, что вы поймете его, как обвинение вас в чем-нибудь. Меня интересует, как вы относились в качестве лица, которое стоит у кормила правления, к Распутину. Вы сами пришли к заключению, что Распутин, который обладает громадной гипнотической силой, влияет на Вырубову, что он уже близок к императрице и может употреблять свое влияние на нее; как вы реагировали на эту близость Распутина ко двору?

Штюрмер. — Эти отношения придворных другие. Если бы государь император или государыня императрица сказали: «Распутин рекомендует такого-то, каково ваше мнение?» — тогда я мог сказать. Но никогда ничего подобного не было говорено.

Смиттен. — Позвольте так поставить вопрос — когда-нибудь вы имели доклады бывшему императору, что о Распутине ходят слухи, которые волнуют общественное мнение и связывают его личность с управлением государственными делами? Вы когда-нибудь говорили с государем на эту тему?

Штюрмер. — Об этом нет, но по делу Ржевского был разговор: я сказал, что ему приписывают гораздо больше, чем есть.

Смиттен. — В качестве министра внутренних дел вы получали доклады от департамента полиции о том, какие есть тайные кружки на учете, возбуждающие подозрение своею деятельностью. Намечались ли у вас, как у министра внутренних дел, опасные ячейки каких-нибудь тайных организаций или темных сил, которые опасны с точки зрения государственного порядка или с точки зрения опасности по шпионству?

Штюрмер. — Таких докладов я не помню, не было слова шпионаж, — я не понимаю к чему это, — может быть эти сведения были, но у меня не было.

Смиттен. — Вам известна личность тибетского врача Бадмаева?

Штюрмер. — Конечно, известна, я его видел у нескольких моих знакомых. Это было давно.

Смиттен. — Лично вы знакомы с Бадмаевым?

Штюрмер. — Он был приглашен к моей жене, и он ей понравился. Затем последние 10 лет я его в глаза не видел. Затем он был в одной комиссии, которая была при святейшем синоде выбрана, когда я был членом Государственного Совета, под председательством Игнатьева, и Бадмаев там был по духовным вопросам своего бурятского верховного управления.

Смиттен. — А известна вам личность Андроникова?

Штюрмер. — Известна.

Смиттен. — Вы лично были знакомы?

Штюрмер. — Я расскажу знакомство с Андрониковым. Когда я был директором департамента общих дел, то министр юстиции Муравьев написал Плеве относительно одного дела, что там какой-то шантаж и что он обращает внимание на причисленного к Министерству Внутренних Дел Андроникова. Плеве поручил вызвать Андроникова и с ним переговорить относительно того, что на него возложено такое обвинение. Это дело находится в министерстве. Я его вызвал, и тут с ним познакомился. Он просил меня попросить у Плеве аудиенцию, которая и была ему дана. Когда я с Плеве говорил, он сказал оставить это дело. Андроников у меня был в ближайший визит, кажется в новый год, расписался, затем несколько раз заставал меня дома. Он очень образованный человек, вот все, что я знаю. Он прислал мне икону, когда я был назначен. В день Пасхи приехал и яйцо мне привез.

Смиттен. — Лично вы принимали это, как дань уважения, или вы понимали, что за этим кроется что-нибудь другое?

Штюрмер. — Единственное дело, о котором я говорил, это было издание газеты «Голос Русского», в которой, когда я ушел, он меня очень разнес. Я должен быть справедливым, он не просил, чтобы ему субсидию дали, он говорил о своих сотрудниках.

Смиттен. — Для вас, как для министра внутренних дел, обрисовались какие-нибудь связи, знакомства, его занятия или деятельность? Совершенно это вам неизвестно? Докладов об Андроникове в департаменте полиции вы никогда не получали?

Штюрмер. — Я не помню.

Смиттен. — Вам чужда была молва об Андроникове по Петрограду, что он находится на положении лица, которое даже выселить из квартиры нельзя?

Штюрмер. — Как же не знал, во всех газетах было написано.

Смиттен. — Он пользовался этим иммунитетом?

Штюрмер. — Все тысячи дел я не могу узнать. Такого дела не возбуждалось.

Завадский. — Так что до вас доходило, что его нельзя выселить из квартиры, что по указу его величества состоялось это решение о выселении, но нельзя было привести его в исполнение.

Штюрмер. — Не знаю.

Смиттен. — Вы не нашли, что здесь что-то противозаконное, ненормальное?

Штюрмер. — Если бы я знал, может быть я и нашел бы, но я не вникал. Никакой физической возможности не было, для этого есть сослуживцы-сотрудники и, если бы что было, я бы не оставил.

Смиттен. — Личность князя Андроникова внимания на себе не останавливала?

Штюрмер. — Большой болтун, очень тонкий и хитрый человек.

Смиттен. — Он был близок ко двору; имел он непосредственный доступ к государю и государыне?

Штюрмер. — Убежден, что нет, убежден, что нет. В придворных сферах был слух, что его чуждаются.

Смиттен. — Почему его чуждаются, это также вашего внимания не останавливало?

Штюрмер. — Я себе мог объяснить только тем, что он, вероятно, просил деньги на издание своего журнала.

Смиттен. — Известна ли вам личность Бурдукова?

Штюрмер. — Я его знал, но не вижу его второй год.

Смиттен. — Он субсидировался когда-нибудь Министерством Внутренних Дел?

Штюрмер. — При мне никогда.

Смиттен. — Может быть вы знаете, у кого он состоял, когда требовал материальную поддержку?

Штюрмер. — Насколько я знаю, числился в Министерстве Внутренних Дел. Затем, я слышал, что он был откомандирован в комитет.

Смиттен. — Он не состоял в числе тех лиц, которые были на учете Министерства Внутренних Дел, в качестве лиц, принадлежащих к кружкам сомнительного характера?

Штюрмер. — Он был очень близок. Он получил наследство от князя Мещерского: «Гражданин».

Соколов. — Я слушал ваши ответы на вопросы другого члена Комиссии. Мое внимание обратило ваше выражение, что вы познакомились и увидели кружок, группирующийся вокруг Распутина.

Штюрмер. — Дамский кружок, я знаю, что там была барышня Головина.

Смиттен. — Фрейлина?

Штюрмер. — Да, кажется, фрейлина ее мать, затем я упомянул о Вырубовой. Я не знал этого кружка.

Соколов. — Вы видели этот кружок или слыхали о нем?

Штюрмер. — Слыхал.

Соколов. — От кого?

Штюрмер. — В отчетах.

Соколов. — В отчетах ваших филеров, охранников?

Штюрмер. — Да.

Соколов. — Вы слыхали, что государь назначает Протопопова, а вы приехали, чтобы своих кандидатов назначить?

Штюрмер. — Когда я приехал, государь сказал: «Я исполняю просьбу Протопопова, передайте А. А. Хвостову, что я благодарю и увольняю его».

Соколов. — Вы ваших кандидатов не указывали?

Штюрмер. — Я был не подготовлен, что министром внутренних дел будет Протопопов.

Соколов. — Государь не сказал, чем он руководствовался?

Штюрмер. — Извините, может быть вам кажется это странным, но государь не держался той системы, чтобы предоставлять выбирать. Когда он спросит: «На кого вы можете указать?» — тогда другое дело, а предлагать я не могу.

Соколов. — Но некоторых вы предлагали, например, вы предлагали Макарова министром юстиции.

Штюрмер. — Это, когда он меня спросил: «Кого вы имеете в виду на место Хвостова?» я ответил — Макарова.

Соколов. — Какого рода возникали разговоры у вас с государем по поводу назначения министров, из которых вы могли бы вывести заключение, каких взглядов держится государь на систему управления, на характер административной деятельности, на состав администраторов разного рода министерств?

Штюрмер. — Трудно сказать, так много вопросов. По данному вопросу государь выслушивал мнение и затем обращал внимание на него или нет. А какое его было мировоззрение на круг деятельности, мне трудно отвечать.

Соколов. — Когда вы предлагали государю тех или других министров, вы рассчитывали, что государь согласится?

Штюрмер. — Я в прошлый раз уже упомянул: когда я проводил в министры внутренних дел, то я представил государю три имени, из которых два были старые губернаторы, а третий граф Бобринский, но они не прошли.

Соколов. — Когда вы представляли, вы были в расчете, что они пройдут; этот расчет покоился на чем-нибудь?

Штюрмер. — Расчет провести А. А. Хвостова покоился на том, что Хвостов служил в Министерстве Внутренних Дел.

Соколов. — Но, кроме предыдущей деятельности, руководились вы в этом выборе системой политических воззрений того или другого кандидата?

Штюрмер. — Да, конечно.

Соколов. — Какой системой руководились вы в это время, и как эта система отражалась на согласии или несогласии государя?

Штюрмер. — Трех кандидатов на пост министра внутренних дел не утвердили.

Соколов. — Вы на мой вопрос ответили, что при указании бывшему государю кандидатов на пост министра вы руководились не только их опытностью в министерстве, но и их политическими мировоззрениями?

Штюрмер. — Разумеется.

Соколов. — Каковы должны были быть политические воззрения кандидатов для того, чтобы обратить ваше внимание на них?

Штюрмер. — Когда я был членом Государственного Совета, то я черпал из той группы, к которой сам принадлежал, из правой группы.

Соколов — Государь примыкал к этому?

Штюрмер. — Нет, не всегда, трех кандидатов не принял.

Соколов. — Это может быть объясняется тем, что личность не подходит, а вообще вы встречали сочувствие государя к правой системе ваших воззрений или наоборот?

Штюрмер. — Покровский не принадлежал к правой группе — государь назначил, А. А. Хвостов не принадлежал, тоже был назначен. Макаров и Бобринский принадлежали и тоже были назначены.

Соколов. — Вы меня извините, вы ищете такую прямую линию, по которой все шло и под которую все подходило. Скажите, с кем из великих князей или великих княгинь вам приходилось встречаться у государя и беседовать на политические темы?

Штюрмер. — В Царском Селе я не могу вспомнить.

Соколов. — Не только в Царском Селе, но и в Петрограде при дворе, при ваших докладах государю, при ваших обязанностях заведывающего церемониальной частью?

Штюрмер. — За какой же период времени?

Соколов. — Я интересуюсь, приходилось ли вам с кем-нибудь из великих князей или великих княгинь иметь разговоры, аналогичные тем, которые вы имели с императрицей?

Штюрмер. — С великой княгиней Марией Павловной в нынешнем году имел разговор, который сосредоточивался на войне, затем с великим князем Кириллом Владимировичем, Викторией Федоровной, но все эти разговоры были около войны. Все это было отмечено страшным негодованием и обозлением против немцев.

Родичев. — Скажите, вы представляли записку о необходимости выборов в 5-ю Государственную Думу и о способе их организаций. Она недавно обнародована, вы к ней непричастны?

Штюрмер. — (Не слышно).

Родичев. — Я напомню содержание записки, в которой говорится о том, что представляется возможность произвести надлежащее давление на избирателей, их надлежащим образом подготовить и привлечь к участию духовенство, назначить 80 священников в Государственную Думу. В записке этой упоминается о том, что банки не прочь поддержать, что они требуют себе некоторых мест в Государственной Думе. Об этой записке вам ничего неизвестно?

Штюрмер. — О ней я ничего не слыхал, я этой записки не составлял.

Родичев. — Вопрос о подготовлении выборов в 5-ю Государственную Думу при вас не возбуждался?

Штюрмер. — Никакого производства не было.

Родичев. — Вы свидетельствуете о том, что вопрос этот при вас не возбуждался?

Штюрмер. — Разговоров было очень много.

Родичев. — Как же не возбуждался, если разговоры были? Какие разговоры были?

Штюрмер. — Собирались группы и разговаривали. Вообще в городе я слышал очень много разговоров.

Родичев. — У вас в Совете Министров обсуждалось, с министрами и с государем обсуждений не было?

Штюрмер. — Наверно нет.

Родичев. — Затем, относительно ваших действий, весьма крупных действий. Это — вами объявленное повеление о призыве мусульманского населения к работам^[*]. Что вы можете сказать?

Штюрмер. — Я не могу подробно рассказать, но это имеется в Совете Министров, там есть все делопроизводство.

Родичев. — Что вы думаете о законности этого распоряжения? Когда вы его сделали, объявили, вы представляли себе, что вы не имеете права этого делать?

Штюрмер. — Вы спрашиваете про то, что произошло потом в Ташкенте?

Родичев. — Да, да. Распоряжение, которое вы объявили, представляли вы себе, что вы не имели права этого сделать?

Штюрмер. — Вы увидите, что там есть. Я помню, что часто у нас бывало так, — я скажу, слава богу, нечасто, например, по поводу случая с Алексеевым, по поводу диктатуры, но бывали случаи, когда горит — нужно спасать, а подробностей я не помню.

Родичев. — Вы к этому относились так же, как к вопросу о вашем праве на диктатуру?

Штюрмер. — К последнему, как к неизбежному злу.

Родичев. — Значит, вы к переступлению границ законности относились, как к неизбежному злу, и делали это с полным сознанием?

Штюрмер. — В виду того, что горит.

Родичев. — Я удовлетворен. Пожалуйста, ответьте на вопрос, касающийся деятельности министра иностранных дел. Вы сказали, что, когда вас назначили, государь сказал, что он недоволен Сазоновым. За что?

Штюрмер. — Государь мне этого не сказал.

Родичев. — Как же вы не спросили? Вы должны были узнать, чтобы избежать этого неудовольствия или чтобы предупредить его, что он ошибается. Как же вы сопоставляли это с вашими обязанностями, как министра иностранных дел?

Штюрмер. — Позвольте, надо знать отношения, как устанавливаются такого рода разговоры, как они происходили. Мне было сказано, что было решено не пользоваться сотрудничеством Сазонова. Как же я мог к этому относиться?

Родичев. — Вы сказали, что вы узнали, что царь недоволен Сазоновым, и вы не предложили вопроса, за что он недоволен?

Штюрмер. — Извините, этого нельзя было сделать.

Родичев. — Вы говорили, что вступили в сношение с послом Бьюкененом, и он выразил благодарность за ликвидацию истории с Булацелем.

Штюрмер. — Это был Грей.

Родичев. — Принимая эту благодарность, вы знали, что Булацель находится на содержании Министерства Внутренних Дел?

Штюрмер. — Нет.

Родичев. — Будучи министром внутренних дел вы не знали, что Булацель получает субсидию от Министерства Внутренних Дел?

Штюрмер. — Субсидию?

Родичев. — Да. Что то оскорбление, которое было нанесено сэру Джорджу Бьюкенен, оно было напечатано на правительственные деньги. Вы знали, что эти деньги были ему выданы?

Штюрмер. — Если бы я это знал, я бы иначе относился. Во всяком случае, независимо от этого, я взял быка за рога и заставил его извиниться.

Родичев. — Достаточно. Теперь скажите, когда вы вступили в должность министра иностранных дел, то через некоторое время товарищ министра Арцимович оказался неожиданно для себя изъятым из министерства. Зачем вы это сделали?

Штюрмер. — Видите ли, я не знаю, можно ли такие вещи говорить.

Родичев. — Можно, потому что вы этим рассеете весьма дурные предположения.

Штюрмер. — Я не для этого, а только дело в том, что существовала такого рода вещь. Арцимович служил в Берлине и так как существовало опасение, что он может быть более расположен к Германии, чем желательно, а так как у него была мечта всегда быть сенатором и нашлась возможность это сделать, так его и сделали сенатором.

Родичев. — Значит, вы сохранили Мануйлова-Манасевича, а устранили Арцимовича. Скажите, пожалуйста, секретным фондом Министерства Иностранных Дел как вы распоряжались?

Штюрмер. — Никак.

Родичев. — Вы, в вашу бытность министром иностранных дел, не расходовали из секретного фонда?

Штюрмер. — Я не помню решительно ни одного факта.

Родичев. — Значит, вы не помните, был в вашем распоряжении секретный фонд или не был, прошу вас ответить на этот вопрос.

Штюрмер. — Что называется секретным фондом? Секретный фонд был, например, когда Сазонов ушел, оставил 6.000 руб. на мелкие расходы по дому Министерства Юстиции^[*]; из этих денег часть была уплачена евреям, а я ни копейки не брал из этих сумм, они шли на уплату расходов. Двенадцать тысяч отпускали на это.

Родичев. — Это был единственный фонд, который в вашем сознании является секретным? Довольно об этом. Скажите, почему вы предложили Министерство Иностранных Дел Половцеву?

Штюрмер. — Потому что он умный человек, долго жил в Лондоне, был в Индии и жил там несколько лет. Я знал, что он будет полезен для будущего.

Родичев. — Что вы можете свидетельствовать о вашем участии в отношении к румынскому выступлению?

Штюрмер. — Мое участие? — Всей душой был за него, жалел, что долго тянется, вот и все. Между тем, когда оно состоялось, радовался.

Родичев. — Вы всей душой были за выступление? Вы не настаивали на скорейшем осуществлении?

Штюрмер. — Нет, не настаивал, а считал, что было желательно.

Родичев. — Вы не предпринимали каких-нибудь шагов? Не было ли каких-нибудь переговоров с Румынией в этом направлении?

Штюрмер. — Желал, чтобы это произошло, затем мало вмешивался, потому что генеральный штаб, Алексеев, непосредственно сносился. Я просил, чтобы Министерство Иностранных Дел не входило, не вплеталось бы в переговоры начальника штаба Алексеева с нашим посланником в Румынии, т.-е. не с посланником, а с нашим военным агентом, я не помню его фамилии. Военный агент ездил с непосредственным докладом в Ставку к Алексееву. Я ничего не знал, но все время говорил, чтобы не трогали этого дела, потому что, где военные вмешиваются, мы не судьи. Я бы хотел, чтобы у нас был лишний союзник, но ни в какой мере для этого ничего не сделал. Все военные переговоры шли все время между Ставкой и Румынией.

Родичев. — По вопросу о времени выступления и условиях вы принимали или не принимали какие-нибудь шаги? Вы только сочувствовали платонически в качестве министра иностранных дел и затем считали, что это не ваше дело?

Штюрмер. — Надо было содействовать этому делу, чем можно, а условия касались военного ведомства.

Родичев. — Как вы объясняли то обстоятельство, о котором свидетельствовал Милюков, что донесения иностранных послов в Министерство Иностранных Дел делались известными нашим врагам?

Штюрмер. — Я никогда этого не знал.

Родичев. — Вы этого не знали, а когда Милюков заявил об этом в Государственной Думе, вы спросили еще об этом?

Штюрмер. — Нет. Не было никаких донесений, чтобы выяснить.

Родичев. — Вы спросили у Милюкова, откуда у него эти данные?

Штюрмер. — Я Милюкова не видел. Я рассчитывал, что когда будет рассматриваться дело о клевете…

Родичев. — Как же вы не испугались этого обстоятельства? Как вы, министр иностранных дел, узнаете, что ваши профессиональные тайны проникли к врагам; вы привлекаете к ответственности за клевету, не спрашивая, насколько это верно?

Штюрмер. — Если бы это было верно, мои товарищи сказали бы мне об этом.

Родичев. — Как же они могли сказать об этом, если это делалось при помощи тайных агентов вашего министерства за границей?

Штюрмер. — Никогда ничего подобного не было.

Родичев. — Удостоверились ли вы в этом? Ваша обязанность была прежде всего проверить, а не опровергать. Вы это не признали своей обязанностью?

Штюрмер. — Почему же? Я убежден был, что этого не было совсем.

Родичев. — А почему вы были убеждены?

Штюрмер. — Министерство так организовано было, Сазонов так долго сидел.

Родичев. — Оказывается, что не так было организовано. Милюкову об этом говорил граф Бенкендорф, а вы даже не позаботились узнать.

Штюрмер. — Если бы это было, Бенкендорф сообщил бы министру иностранных дел, но подобного сообщения не было.

Родичев. — Почему же вы думаете, что граф Бенкендорф верил министру иностранных дел после того, как это случилось? Почему вы думаете, что граф Бенкендорф не опасался, зная, что сведения, отправляемые в Министерство Иностранных Дел, попадают в руки врагам. Еще бы вы захотели, чтобы он вам посылал это свое заявление. Он его и сообщил другому лицу, которое могло его проверить и которое могло вам предъявить официальное обвинение.

Штюрмер. — Если бы это было, у меня есть достаточно оснований, у меня есть письмо Бенкендорфа, в котором он сообщает секретное сведение.

Родичев. — Я вполне удовлетворен вашим ответом.

Соколов. — Господин Штюрмер, вы до принятия должности министра иностранных дел по этому ведомству не служили раньше?

Штюрмер. — Нет, никогда.

Соколов. — Первая ваша должность — должность министра иностранных дел? Когда вы принимали эту должность, вы имели разговор с бывшим министром г. Сазоновым о его планах, намерениях?

Штюрмер. — Да, он вкратце рассказал.

Соколов. — Вы не постарались узнать, что же из его деятельности вызвало неудовольствие отрекшегося государя?

Штюрмер. — Об этом он мне ничего не сказал.

Соколов. — Вы продолжали эту деятельность в ином направлении, чем работа Сазонова, или в том же направлении?

Штюрмер. — По отношению войны в том же направлении.

Соколов. — Во всех остальных отношениях, в той области, в которой вы стали руководителем, вы продолжали политику Сазонова или изменили в каком-нибудь отношении?

Штюрмер. — Изменение произошло только одно. Когда Румыния стала союзницей, было признано необходимым назначить посланником военного.

Соколов. — Это вопрос не направления, а личного состава. Вместо штатского лица назначили военного, генерала Мосолова. А затем, вообще, вы принимали какие-нибудь изменения в направлении общем, в направлении политики министерства?

Штюрмер. — Нет.

Соколов. — Вы, значит, рисковали, что, продолжая политику в том же направлении, вы попадаете под неудовольствие государя?

Штюрмер. — Может быть, это и случилось бы, но этого не случилось.

Соколов. — Вы и тут не постарались узнать, чего от вас хочет государь, когда вместо Сазонова назначил вас?

Штюрмер. — Он свое указание дает, а как же можно его спросить: а почему вы меня назначили?

Соколов. — Вы от самого государя узнали,^[2] в чем должно быть изменение политики, и от Сазонова не узнали, может быть вы беседовали с товарищем его, Нератовым? Может быть от Нератова вы узнали, в каком направлении должна быть ваша деятельность по министерству? Деятельность Сазонова вызывала неудовольствие государя.

Штюрмер. — Это было не мое дело вмешиваться, я не мог спрашивать, чем недоволен государь.

Соколов. — Вы не вмешивались, значит, все ведение дела шло в том же порядке?

Штюрмер. — Все шло о войне. Потом я очень жалел, что Японии был уступлен известный участок.

Завадский. — Позвольте мне сказать по поводу Сазонова и польского вопроса. У вас шло заседание в конце июня, в начале июля в Ставке заседание Совета Министров по польскому вопросу и по вопросу, кажется, о мире.

Штюрмер. — По вопросу какому? Я не помню.

Завадский. — О мире не было вопроса на этом заседании?

Штюрмер. — Нет.

Завадский. — Совет Министров собирался без Сазонова; там, вероятно, был Нератов, Сазонов был в Финляндии.

Штюрмер. — Только одно и было заседание Совета Министров в июне, Сазонов был на этом заседании. Вопрос решался о диктатуре, и Сазонов был тут.

Завадский. — Нет, это, вероятно, другое. Сазонов был в это время уволен, когда вы были в Ставке. Он был в Финляндии.

Штюрмер. — Заседание, о котором вы говорите, было приблизительно 27 июня.

Завадский. — Тогда Сазонов был?

Штюрмер. — Был.

Завадский. — Обсуждали ли тогда устав о Польше?

Штюрмер. — Нет, насколько я помню, не обсуждали. Но разговор был, вероятно. Государь велел его оставить у себя.

Завадский. — Т.-е. у кого? Неясно.

Штюрмер. — У себя велел оставить проект этого устава.

Завадский. — Он велел оставить у вас или у него?

Штюрмер. — У него.

Завадский. — Он оставил у себя?

Штюрмер. — Да.

Завадский. — Этого устава вы не обсуждали?

Штюрмер. — Нет, а такие разговоры у меня были, доклады государю…

Завадский. — А в Совете Министров перед увольнением Сазонова вы говорили об этом?

Штюрмер. — Нет.

Завадский. — Ведь и до устава о Польше, вероятно, в Совете обсуждался этот вопрос?

Штюрмер. — Не помню. Сохранились, вероятно, журналы.

Завадский. — Ведь это вопрос об автономии, о самостоятельности Польши, таких вопросов очень мало было.

Штюрмер. — Мало, но этот вопрос оставался у государя. Он не вернулся в Совет, и его не обсуждали.

Завадский. — Так что по этому поводу вы не припомните ничего?

Штюрмер. — Нет.

Завадский. — Вопрос о мире не обсуждался?

Штюрмер. — Нет.

Завадский. — Позвольте вам предложить еще один вопрос, в связи с иностранной политикой. Вам известно, что Бьюкенен был недоволен вами и вашим к нему отношением, или вы этого не знали?

Штюрмер. — Он мог быть недоволен по поводу Булацеля, но затем он сам мне принес телеграмму лорда Грея, в которой тот меня сердечно благодарил; он совершенно был удовлетворен, вот и все, так что мы друг у друга бывали, и я не имел повода думать, что он ко мне отрицательно относится.

Смиттен. — Так что никаких трений не возникало у вас?

Штюрмер. — Нет. Я с ним скорее сговаривался, чем с французским послом.

Завадский. — Позвольте вам задать вопрос из другой области. Вы о Дмитрии Рубинштейне слыхали?

Штюрмер. — Очень много пришлось слышать, но я его никогда не видел. Когда я был председателем Совета Министров, ко мне являлись банкиры по разным своим делам, которые касаются Министерства Юстиции. Нужно было сговариваться, но никогда Рубинштейн не был у меня, я его никогда не видел и не слышал.

Завадский. — Вы об аресте его слышали?

Штюрмер. — Слышал.

Завадский. — Знаете, кто его арестовал?

Штюрмер. — Из Ставки.

Завадский. — Военный генерал?

Штюрмер. — Да, да.

Завадский. — Вам известно, что при обыске и аресте присутствовал Манасевич-Мануйлов?

Штюрмер. — Я читал в газете, из отчета об его процессе.

Завадский. — Вы его не посылали?

Штюрмер. — Нет. Мне говорили, что он приехал на обыск и уехал раньше, потому что боялся, что я буду выражать свое нетерпение. Он хотел быть, чтобы мне сообщить. А кто-то из свидетелей говорит: «Как же хотел сообщить, а сам уехал раньше окончания обыска?»

Завадский. — Значит, Манасевич-Мануйлов солгал, говоря об этом?

Штюрмер. — Я никогда такого поручения ему не давал, не знал даже, что обыск делается.

Завадский. — Вы отлично понимаете, что постороннего человека на обыск не пустят, а его пустили только потому, что он состоял при председателе Совета Министров.

Штюрмер. — Может быть, это и было, что он сказал.

Завадский. — Он явился самозванцем?

Штюрмер. — Это было еще летом. Я жил на островах, он приехал и сказал, что приехал сюда для того, чтобы затем в Москву уехать. Допросите самого Рубинштейна. Вот это все. А чтобы я его посылал, нет.

Завадский. — Вы, значит, ускорили арест Рубинштейна?

Штюрмер. — Нет, он мне говорил, что есть данные. Я говорил — зачем же так долго возиться с этим делом? Как я мог понять — это был вопрос о шпионаже.

Завадский. — Вам неизвестно, что Манасевич-Мануйлов требовал от Рубинштейна денег и говорил, что если он заплатит деньги и довольно большую сумму, то он не будет арестован?

Штюрмер. — Нет, не слыхал.

Завадский. — Вы не требовали визитную карточку вашу от Рубинштейна, чтобы он вам вернул ее?

Штюрмер. — Я никогда не был у Рубинштейна, как я мог требовать визитную карточку свою?

Завадский. — Что будто бы Манасевич-Мануйлов имел вашу карточку в своем распоряжении, которой он потом распорядился по делу с Рубинштейном, а вы хотели взять эту карточку?

Штюрмер. — Как я мог?

Завадский. — Я и спрашиваю, так говорили.

Штюрмер. — Ничего подобного не было. Это чистейшая ложь. Я никогда в жизни у Рубинштейна не был. Он не был у меня, как же я к нему поехал бы? Банкирам которые были у меня, я посылал свою визитную карточку, но, повторяю, он у меня не был, как же я мог послать ему?

Завадский. — А он не домогался свидания с вами?

Штюрмер. — Никогда. Через кого же?

Завадский. — Так что вы ему не назначали свидания?

Штюрмер. — Нет, никогда.

Завадский. — Вы больше ничего не знаете о генерале Батюшине и Бонч-Бруевиче и его расследовании, которое клонилось к оправданию Манасевича-Мануйлова? И вся эта история, которая кончилась приговором, все эти интервью с Климовичем, Хвостовым?

Штюрмер. — Ничего. Батюшин ко мне приходил три раза; он приходил с заявлением, что на него возложена обязанность проследить деятельность Рубинштейна, затем второй раз он был у меня; не помню по какому случаю, он пришел третий раз ко мне. Но то, что вы говорите мне, это мне неизвестно. Затем он мне заявил, что у него есть несколько лиц, на которых падает подозрение, но дальнейшие его сношения с Климовичем и Манасевичем-Мануйловым мне совершенно неизвестны.

Завадский. — Позвольте предложить еще один вопрос. Вы не продавали ли в прошлом году вашу землю?

Штюрмер. — В 1915 году продавал. У меня было имение в Рыбинском уезде, Ярославской губернии, которое мною было куплено для дачи. Это было в 1915 году 28 ноября. Вы меня, вероятно, об этом спрашиваете? Я подготовлен к этому вопросу, потому что в газетах это было. Я раньше не знал №, я бы разумеется опроверг. Есть на Большой Морской улице нотариус Бологовский; у него 28 ноября я совершил купчую крепость на продажу этого имения одному заводу Штрауха, который был вывезен из Риги. Купчая совершена 28 ноября, при чем я получил около 50 тысяч. Сам я ее купил за 50 тысяч, стоило оно мне до 60 тысяч, продал я его за 75 тысяч. Взял барыша 15 тысяч рублей. 28 ноября, я точно помню это число, а назначение мое было 20 января, значит, купчая состоялась…

Иванов. — Была выдана ссуда этому заводу Штрауха из казны?

Штюрмер. — Да.

Иванов. — Эта ссуда шла через Совет ваш?

Штюрмер. — Нет, она шла через принца Ольденбургского и его помощника Иорданова.

Иванов. — А кто вам платил эти деньги?

Штюрмер. — Сам Штраух.

Иванов. — Из этой ссуды?

Штюрмер. — Из этой ссуды. Я прошу обратить на это внимание. Это было в ноябре 1915 года, вопроса о моем назначении еще не было. Мое назначение было 20 января, — я прошу отметить это, потому что, к сожалению, дома от меня скрыли, что такая заметка была, я бы написал опровержение. Когда я об этом узнал, я был в ужасе. 28 ноября это было.

Завадский. — Проверить легко.

Смиттен. — А у кого вы купили это имение? У кого была совершена купчая, когда вы приобретали это имение?

Штюрмер. — Это было полтора года тому назад, у Величкова.

Смиттен. — Нотариус города Риги?

Штюрмер. — У нотариуса, заведующего мазутным заводом гор. Рыбинска.

Смиттен. — У кого была заключена купчая по покупке?

Штюрмер. — Насколько я помню, у нотариуса Тупицына.

Иванов. — Не можете ли вы сообщить, при каких обстоятельствах был уволен Николай Николаевич от обязанностей верховного главнокомандующего и назначен верховным главнокомандующим бывший царь Николай II. При каких это было условиях, вы не знаете?

Штюрмер. — Нет.

Иванов. — У вас в кабинете не было по этому поводу разногласий?

Штюрмер. — Позвольте вас спросить, когда это было?

Иванов. — Это было 15 января^[*].

Штюрмер. — Я был назначен 20 января 1916 года.

Соколов. — Господин Штюрмер, вы упоминали о принце Ольденбургском. Не приходилось ли вам с ним беседовать на политические темы, на ваше отношение к войне, к Германии, к Франции?

Штюрмер. — Я не знаю, знаете ли вы близко принца Ольденбургского. Разве можно с ним беседовать? Он говорит категорически то-то и то-то. Это человек, который был страшно возбужден, готовый на все, так что обсуждать какие-либо вопросы было невозможно.

Соколов. — Не было ли таких бесед ваших, из которых бы принц Ольденбургский, мог вынести впечатление, что вы являетесь германофилом?

Штюрмер. — У меня фамилия только немецкая. У меня соприкосновений с ними было очень мало.

Соколов. — Вы в вашей служебной деятельности как часто соприкасались с принцем Ольденбургским? Какие беседы вы имели с ним?

Штюрмер. — Почти никогда.

Иванов. — Скажите, вы не припомните того случая, когда пришлось удалить двух лиц, служащих по Министерству Внутренних Дел?^[*] Я не могу вспомнить их фамилий, но это — член хозяйственного комитета и смотритель здания, после того, как они протестовали против выдачи денег на уплату ремонта мебели бывшего министра Маклакова. Вы не помните такого случая?

Штюрмер. — Я не помню.

Иванов. — Может быть, вы припомните, что приезжал личный секретарь бывшей императрицы Ростовцев и хлопотал о том, чтобы эти деньги были выданы из сумм департамента полиции.

Штюрмер. — Я этого не помню. У меня он не был.

Иванов. — Может быть, Стремоухов докладывал?

Смиттен. — Скажите, пожалуйста, при каких обстоятельствах состоялся уход с должности министра внутренних дел А. Н. Хвостова, что послужило ближайшей причиной или поводом его отставки?

Штюрмер. — Не знаю. Я помню, государь категорически сказал мне, что он решил расстаться с Хвостовым.

Смиттен. — Причины этой отставки неизвестны? Скажите мне, пожалуйста, получили ли вы, в связи с этой отставкой, какое-нибудь поручение об изъятии документов или производстве обыска у него?

Штюрмер. — Нет.

Смиттен. — Вы не отбирали от Хвостова какой-нибудь расписки?

Штюрмер. — Нет.

Смиттен. — Вы не предъявляли требования, чтобы он возвратил все документы, касающиеся Распутина?

Штюрмер. — Нет.

Председатель. — Вы Мануса не знали?

Штюрмер. — Нет, никогда.

Родичев. — В бытность вашу председателем Совета Министров вы весьма часто пользовались 87-й статьей. Вы провели массу законов вовсе несрочных и таким образом нарушили основные законы. Как вы к этому относились, а также к тому нарушению основных законов, которые выразились в вашем распоряжении о наборе мусульман? Вы знали, что это выходит за пределы вашей власти, но вы сказали, что когда горит — во время пожара не считаются с условиями тушения. Так вот, относительно 87-й статьи… относительно ее постоянного применения.

Штюрмер. — Я скажу только одно, что, во-первых, для меня 87-я статья и ее принятие были, как по больному месту ногтем скоблить.

Родичев. — Но вы это делали?

Штюрмер. — Делал. Но, должен сказать, она всякий раз обсуждалась и процеживалась в Совете Министров. При чем я не помню, чтобы были случаи возражения большинства, чтобы ее принять. Были соображения, что надо это сделать. Если говорили, что не нужно — я охотно. Много было случаев, когда я говорил, что не нужно это делать. Но если соглашались с иным мнением, я не мог ничего сделать.

Смиттен. — Но вы брали на себя инициативу проведения законов в порядке 87-й статьи?

Штюрмер. — Нет. Министры обыкновенно брали.

Смиттен. — В качестве министра внутренних дел вы не брали?

Штюрмер. — Я это вам говорил, что не помню, я не прикидываюсь, не говорю того, чего нет. Я говорю, что для меня это была самая обидная вещь. Может быть, вы, Федор Измайлович, помните из тверской моей эпопеи, когда я приехал и сказал, что эту управу, которую выбрали, не нужно утверждать и назначить от правительства управу? Это мне приписывают. Не я был виновен в этом. Жив еще Крыжановский, с которым я говорил. Мы говорили, надо назначить вторые выборы, и тогда можно назначать. К сожалению, это не прошло и легло на меня. Между тем есть документы, которые это подтвердят.

Родичев. — Исследование этого вопроса не входит в задачи Следственной Комиссии.

Штюрмер. — Я говорю это только для примера.

Родичев. — Я очень хорошо знаю все обстоятельства.

Председатель. — Каковы были отношения между вами и Гурляндом?

Штюрмер. — Он был профессор в Ярославле и был у меня секретарем земского присутствия. Вот наши отношения. Он был археолог, очень полезный в этой области человек, потом перешел сюда в Петроград еще при Плеве и здесь, в особенности Столыпин, его очень отмечали. Он был человек, который очень много работал. Он очень хорошо пишет. В некоторых случаях я имел с ним отношения, он делал мне некоторые работы, я говорил мысли, он меня редактировал. Вот все, что касается его. Потом был назначен другой профессор, Удинцов.

Соколов. — При вас состоялось назначение профессора Гурлянда директором Петроградского агентства. Не пришлось ли вам хлопотать об отмене закона о совмещении государственной службы с пребыванием частным акционером компании и, в частности, не вы ли выхлопотали разрешение ему, оставаясь агентом, занимать должность члена правления общества «Треугольник»?

Штюрмер. — У меня этого в памяти нет.

Соколов. — В вашей деятельности часто были случаи ваших хлопот об отмене того или другого закона в отношении того или другого частного лица?

Штюрмер. — По всем ведомствам это делается. Может быть, это было, но относительно Гурлянда я не помню.

Председатель. — Больше нет вопросов. Значит мы кончаем.

---

Примечания

1. Видимо, опечатка. По смыслу больше подходит «Я имею готовый ответ, но я затрудняюсь». — Примечание редактора Викитеки.
2. По всей видимости, опечатка. По смыслу должно быть «Вы от самого государя не узнали…» — Примечание редактора Викитеки.