Розанов В. В. Собрание сочинений. Признаки времени (Статьи и очерки 1912 г.)
М.: Республика, Алгоритм, 2006.
ПЕДАГОГИКА КАК САМОДЕЙСТВУЮЩИЙ АВТОМАТ[править]
Директора средних учебных заведений и преподаватели древних языков, которые съезжались в Петербург для обсуждения предметов своих занятий, — настолько почтенные лица, что как-то больно и страшно перечить им и тем более вставлять «палку» в колесо, которое они с огромным и ежедневным напряжением катят для пользы семьи и отчасти взамен семьи (по слабости ее средств и по неумению) всех русских людей. Следовало бы всем пишущим давно взять в привычку говорить об «армии учителей» так же осторожно и взвешивая каждое слово, как обычно принято у всех порядочных людей говорить об армии — страдалице-защитнице Родины.
Но рассуждения съезда директоров о проекте высшего городского училища, доклад о коем был прочитан почтенным С. Л. Степановым, окружным инспектором Петербургского учебного округа, вынуждает взяться за перо. Обсуждалась недостаточность программы городских училищ; шел вопрос о пополнении ее одним новым языком; о том, чтобы курс этот вообще довести до уровня приблизительно гимназий, дабы способнейшие из учеников городских училищ могли быть принимаемы в университет, так как, вообще говоря, желательно, чтобы «дети народа имели доступ в университет». Я только привожу канву суждений, но в дальнейшем не буду нисколько критиковать проекта, к которому, так сказать, «единолично» не питаю ни расположения, ни нерасположенности. Он — точка; а буду я рассматривать целое «туманное пятно» подобных точек; в сущности, буду рассматривать всю практическую педагогику текущих наших дней.
Собравшиеся — превосходные педагоги; иначе, конечно, и не претендовали бы читать доклады, говорить с кафедры и проч., и проч.!.. Только самосознание может дать твердость тона перед лицом десятков видных педагогов, притом не одного Петербурга. Итак, это дело твердое: люди лучшие по мастерству обучать наукам юношество и отрочество, дать урок, разъяснить заданное и проч., и проч., и проч.
Однако ведь это может случиться: человек, ну даже старик, в темной ночи превосходно нащупывающий палкой почву и смело идущий вперед по тротуару и даже по лесу, уверенный в каждом своем шаге, — тем не менее слеп и совершенно не видит, куда он идет и откуда вышел, и не замечает очень близкой опасности, даже угрожающей его жизни, в 2-3 саженях расстояния от него! Той опасности, которую может увидать совершенно легкомысленный мальчик со стороны, но у которого просто — два свежих, зрячих глаза!
Сразу же выскажу всю свою мысль.
1) Виртуозы в технике преподавания совершенно естественно и до известной степени неодолимо, фатально и роковым образом, будут вечно и нетерпеливо, жадно и настойчиво расширять и удлинять программы вообще всяких учебных заведений, о коих когда-либо и где-либо зайдет у них с кем-нибудь речь. Они будут просить. Они будут доказывать. Они будут иллюстрировать примерами всего света. Плакать, стонать, выть, — пока не «удлинят»; конкретно — пока «правительство не удлинит». «Правительство», — видя, что просят такие почтенные люди, в конце концов «удлинит».
Будьте уверены, что за «одним новым языком» лет через 15-20 попросят и «второго нового языка», а к «курсу приблизительно гимназий» упросят прибавить «немножко и высшей алгебры»… «Германская культура», можно ли обойтись без немецкого языка", — обойтись «русскому даровитому мальчику, из которого, может быть, со временем выйдет Ломоносов или Менделеев»…
Директора или учителя так красноречивы, благодеяния их России, на самом деле благодеяния — так твердо установлены, что и рта не посмеет открыть какой-нибудь «регистратор», лавочник, швейцар, дворник, обыватель «вообще», вообще «просвирня», вообще «салопница», и сказать:
— Нам это совсем не нужно.
«Не нужно» — и шабаш. Директорам в высшей степени «нужно», «легко устроить», «счастливо» будут талантливые преподаватели преподавать, и вообще «все по маслу», если глядеть сверху. Но если взглянуть снизу, то: «горько, тяжело, несносно»; и, сквозь зубы и затаенно: «Они — мучители наши, эти просвещенные директора с такими добрыми лицами и благородным сердцем»… «Мучители, потому что слепы»… «Мучители, — оттого, что ничего не видят кругом».
Теоретически эту коллизию между требованием сверху и отказом (или бессильным негодованием) снизу можно выразить так:
Педагогика у нас совершенно как-то автономировалась… Она летит вдохновенно в безвоздушном пространстве… Она, как «Демон» Лермонтова, «пролетает» скорее «над вершинами Кавказа», нежели над болотной Петербургской губернией… Вообще, она не нужна России, потому что нисколько не сообразуется с Россией. И есть вдохновение гения, ну или таланта, наконец, хоть учености: но — автоматической, и сообразующейся только с законами своей автономности.
Разумеется, Эйфелева башня есть «сооружение более совершенное», чем колокольня Ивана Великого; или «чем вон та, у нас на Покрове, что почти разрушилась». И вот, представьте, «совет педагогов» обсуждает, решает и постановляет:
1) заключить договор с Батиньолем, чтобы через пять лет он сломал все колокольни на Руси и на месте их построил бы Эйфелевы башни, с колоколом на каждой.
2) Впрочем, и звон колоколов — плохая музыка. Посему постановить, чтобы колоколов не вешали, но перед обедней и всенощной пусть на Эйфелеву башню взбираются любители с инструментами и мелодично играют: «Коль славен Бог»…
Конечно, это «лучше»…
И техника, и высота колокольни, и все.
Музыка, прогресс…
Но в то же время это совершенно глупо. «Глупо» — и короткий сказ. Больше нечего прибавить. И так очевидно, что нечего объяснять.
Педагоги забыли про Россию. Они помнят, что состоят в министерстве просвещения. Но в какой стране находится это министерство просвещения, они… конечно, помнят, но таким глухим и «ненужным» им помненьем, как бы и не помнят вовсе. Так, каждый помнит жену, детей; помнит друзей; наконец, помнит и знает по имени и отчеству знакомых своих друзей… Наконец, случайно помнит — «тетушку» отдаленного знакомого, которую видел раз в жизни и слышал о ней смешной рассказ. «Запомнилась» — и баста. Но — никакого дела нет. Такую «отдаленную тетушку» тоже «далекого знакомого» напоминает «Россия» в знании педагогов, в их, так сказать, мозговом сверкании. Темно. Глухо. Ничего не слышно. И, среди темноты, в ярком сиянии, в самом центре мозга:
1) Эйфелева башня.
2) «Коль славен Бог», наигрываемый любителями.
Прежде, чем ожидать к себе «Ломоносова» в училище, которому «понадобится немецкий язык» и «не сострадательно было бы не довести его до университета», следует подумать:
1) Что же, будут 80 лет ожидать «такого мальчика» в ста петербургских и ста московских училищах, по 200 мальчиков в каждом; и все они будут «подгоняться по программе» к тому светлому часу, когда вот придет и сядет рядом с ними светлый мальчик?
А вдруг он не придет?
А и придет — то непременно в одну школу!
А ждали 200 школ; учеников же ждущих и приноровляющихся — 200x200=40 000!!
Сорок тысяч мальчиков ради одного мальчика: тянутся, стараются, осиливают непосильное, задерживаются лишних два года в училище, а самое главное: преотвратительно знают даже дроби и тройные правила, ибо поспешно перешли к алгебре ради возможности одному послушать лекции в университете… Мамаши же их все стоят за корытом и стирают рубашечки и штанишки мальчуганам, а девочкам нашивают на юбки какое-нибудь кружевцо, чтобы быть «не хуже других»… Отец же все маячит в швейцарской, метет двор как дворник или продает изюм и папиросы в лавочке… Все — обывательщина, мелкая обывательщина, для которой городское училище и существует.
— Сынок, скоро ли ты кончишь?
— Нельзя «скоро»: ждем Ломоносова.
— Доченька, ты бы помогла подмести полы. Мать измаялась.
— Я, мамаша, не горничная. Мне надо учить мелкие княжества Германии да реки и горы в Шотландии.
— Ты, доченька, какого «Ломоносова» ждешь?..
— Начальство нам не говорило, что «придет Ломоносов», так как он придет в мужское училище. Но промеж себя мы толкуем, что каждую из нас возьмет не меньше как унтер-офицер, а то и коллежский регистратор…
Во всяком случае, сорок тысяч мальчиков, учение которых приноровлено к неприноровляемым силам возможного гипотетического «Ломоносова», являются такою «жертвою Молоху» из детских головок, на которую не отваживалось и самое мужественное, кровавое язычество. Совершенно очевидно, что «Ломоносов» ли или кто другой, именно по обладанию чрезвычайными силами, дополнит сам за себя недостающую программу… Просто, возьмет книжки и усвоит; найдет учителя и пройдет с ним. Уж если в безучилищное время XVIII века это возможно было сделать, то нет никакого сомнения, что не только Ломоносов, но и десятая или сотая часть Ломоносова теперь не затеривается и не пропадает, никогда не затеряется и не пропадет. Риторика с «Ломоносовым», которая решительно играет роль в мысленных накидываниях «школьной сети», в организации учебной системы, в установлении программ учебных заведений, — эта риторика должна быть оставлена или, по возможности, забыта. Нужно считать просто неприличием подобную мотивировку учебного дела. Это ultimum argumentum[1] разума, бессильного доказать правоту свою.
Учебная система, в каждом ярусе своем, во всяком этаже, должна неупустительно иметь в виду обстоятельства и условия этого яруса, и только. Т. е. прежде всего — имущественное состояние родителей и то время, на которое родители могут выпустить детей, как бы на гульбу, в сторону от дома, без зова их обратно в дом для физической помощи имущественно-мало-- мощным родителям.
Вот педагогика и имеет право распорядиться только этим временем, приблизительно от 9 до 14 лет; и ни в каком случае не позднее 16, когда всякий отрок «мещанского быта», если он не собирается выйти в хулиганы или альфонсы, становится нормально «на работу», «в услужение», в мелкоконторскую или в магазинную «службу».
И время это — большое для великолепного усвоения некоторого тесного круга необходимейших сведений. Но вся русская педагогика, «и с одним новым языком», похожа на широченную реку, разлившуюся по пескам и потерявшуюся в песках, потерявшуюся до того, что по ней не только плавать нельзя, но нельзя и испить тут воды. Все потеряно, все исчезло. Никакого правильного обучения нет, не только в области «и нового языка», но и арифметики: ибо все загромождено, как в мебельном магазине, все перегружено, как в потопающих броненосцах при Цусиме, все качается в бедной голове ученика, — фундамент разлезается под давлением непомерно высокой колонны знаний, наук на нем. Педагогика не разрешила самого первого вопроса: как устроить голову ученика.
Если вы копнете «голову русского ученика», все равно в городском училище, в гимназии, в реальном училище, — то вы будете совершенно поражены странным зрелищем, которое вам откроется. «Головы расстроены» — вот зрелище; «настроенной головы» совершенно нет; вот факт.
В самом деле, какая же это «голова», которая:
1) безграмотна,
2) зачитывается Мопасаном.
Или которая:
1) обсуждает будущий социальный строй,
2) не знает пород рыб, водящихся в Волге.
Или еще:
1) безумеет от Надсона и Некрасова,
2) презирает Пушкина, как дворянского поэта и камер-юнкера.
И наконец, последнее:
1) ругает губернатора,
2) сидит на шее родителей без дела до двадцати лет.
Но ведь это же общее зрелище «поучившихся в училищах» русских мальчиков и девочек… и другого зрелища мы не видим иначе, как редчайшего исключения. В виде таких разреженных пылинок, которых и принимать во внимание нечего!
Училище должно организовать голову; а система училищ должна организовать национальную душу. Говоря «организовать голову», мы выражаем кратко и грубо задачу, для которой нашлись бы и более возвышенные термины, но их страшно здесь произносить, чтобы не испугать читателя ужасающим расстоянием между задачею школы и тем, что школа осуществляет. И не ссылайтесь на «будущий прогресс»; на то, что «еще не успели»… И никогда не успеют. Дело в том, что подъем должен быть гармоническим. Если душу ребенка вы подняли на вершок, то в пределах этого вершка она все-таки не потеряла своего плана и представляет вершковую гармонию. Или — аршинная гармония, саженная гармония, верстовая гармония. Но если, уже подняв на вершок, вы все расстроили, то, подняв на сажень, вы никак не «устроите», а тоже саженно расстроите! И собственно это такое «расстройство голов», которого избегают или скорее из которого выкарабкиваются кое-как лишь редчайшие единицы, единицы исключительно хорошей первоначально заложенной гармонии души!
Да, Ломоносов «выцарапается» и станет нормальным русским человеком; но 40 000 мальчиков исказятся и выйдут, «с одним новым языком», в тысячную часть Гилевича, в тысячную часть Елизаветы Кусковой, в тысячную часть Аладьина, в тысячную часть «господина NN», который обо всем болтает, ничего не знает и является тысячною частью кандидата в самоубийцы или тысячною частью кандидата в плуты; ибо что же ему и делать, когда он состоит из двух психик:
1) Жадность аппетитов, ибо горизонт расширился до шотландских гор и рек.
2) Отсутствие жалости к чему-нибудь, к кому-нибудь, ибо он от всего прежнего отвязался, а к другому ничему не привязался горячо и глубоко. Потому, что он есть болтушка, потому что он пустой человек, разрешающий квадратные уравнения и не помнящий тройного правила.
В голове его, как в пустом котле, плещется мутная вода; а сердце полно ядовитых, изъязвляющих паров, объединяемых в одном имени: зависть и бессилие.
1) Знаю шотландские горы, 2) а нужно отпускать покупателю керосин.
1) Мать мыла полы, но я не хочу; 2) однако и коллежский регистратор замуж не взял; 3) куда приклоню бедную головушку?
Школа проходит по стране каким-то гребнем, который чешет волосы «наоборот тому, как они лежат от природы»: и все «из школы» выходят всклоченные, с диким видом и в каком-то неловком положении. Ибо оттого, что они «все-таки до университета не дошли», — их все презирают полутайно и полутайно над ними иронизируют, «мнений» их в расчет не принимают. Какие же «мнения» у «не окончившего курс в университете»?.. Видя себя в таком действительно диком положении, «интеллигент-демократ» с «одним новым языком» разъяряется и спрашивает: «Да для чего же ему давали мнения», которых никак нельзя «принять во внимание»?! «Зачем меня учили?!» Но, однако же, учили; и тогда он, с Надсоном и без Пушкина, просто начинает оперировать собою и сотнями тысяч таких, как он (об этом-то он знает, что они численно превосходят всех), просто как известным весом, как удельною тяжестью, как массою и числом.
— Шире дорогу, задавим! Ползет червь: берегись сады!
«Школьная демократия», которую и вырабатывает «сеть училищ», и единственно ее одну только и может она вырабатывать, по существу автоматического самодействия, — естественно пошла войною, и войною победною, на школьную же аристократию, будем говорить тоже резко и грубо: на университетскую аристократию, на академическую аристократию, на европейски-духовную аристократию. Это пока язык дипломов. Утонченнее: «сеть училищ» дает перевес бездарности над дарованием, недоучке над выучившимся; возвращаясь к истории: она вдруг и неожиданно дает опять перевес «недорослю Митрофану» над Правдиным и Стародумом. Ибо их — много, а этих — естественно мало. Завершился circulus vitiosus[2]: дальнейшее «распространение просвещения», вот именно при этой автоматичности его, переходит и уже явно для всех перешло в распространение мрака, во всеобщее огрубление нравов, в понижение решительно всех понятий: эстетических, гражданских, политических, нравственных, философских, религиозных, всяких, всяких!
Утро.
Потом прошел день.
Теперь — опять вечер. И «школьная сеть» надвигает на землю какую-то чудовищную ночь. С совами, с хищниками, с квакающими лягушками. И сырость, туман кругом.
— Не надо Пушкина. Подавай «Ваньку Ключника». Это всем понятно, это демократично.
— Кому нужна церковь? Эксплуатация попов. Запоем — «Во лузях» — и утешимся. Помрет кто: единодушно «встанем» («почтим покойника вставанием»).
— Зачем «Россия»? Пусть будет улица к улице, город к городу и уезд к уезду. Глеб Успенский писал только «Нравы Растеряевой улицы», а «Нравов всероссийской державы» не писал. Значит, и не нужно.
«Цивилизация» рассеивается в хорошие мостовые, во множество «первоначальных школ», в то, что всякий сапожник будет знать «le père» и «la mère»[3], улицы будут освещаться везде газом, и будут по ним бегать в шляпках по вечерам «бывшие ученицы первоначальных училищ», которым «не полы же мести». В каждом индивидууме вырастет крошечный-крошечный барин, барин в две копейки, с его крошечным чванством, крошечным самолюбием, в котелке вместо картуза, с «песней Шаляпина» в граммофоне вместо гармонии и с пятикопеечными папиросами «Зефир». Кроме «le père» и «la mère» он будет произносить суждения о разнице между Вербицкой и Леонидом Андреевым и важничать, что он уже «шагнул вперед» Горького.
И эти папиросы «Зефир» затянут своим дымом всю цивилизацию: потому что «папиросы Зефир» будут курить десять миллионов человек, все «с первоначальным обязательным обучением».
Вот к созиданию этого «малого с папиросой Зефир» на место «Пушкина», а в сущности, и на место «Ломоносова», и направляется единственно школа, вдохновляемая «прецедентом Ломоносова», его «священною памятью в истории», и обсуждаемая съехавшимися и собравшимися директорами и учителями.
Ничего выше «Зефира». Ни на один вершок. Выше — невозможно, недосягаемо. По крайней мере недосягаемо для директоров гимназий, автономировавшихся от России и ее условий.
Да в сущности, к элементарной работе «Зефир» сводится и работа их самих, директоров. Они тоже немножечко «Зефиры», только причесанные под Аполлона. Посмотрите: что за упрощенные суждения, что за деревянные темы, также лекции, как бы с «дезорганизацией души»?..
Ну, да: после целых чисел — дроби, после дробей — тройные правила, потом — алгебра, а еще дальше — тригонометрия и анализ. И если «еще реформить городские училища», то прибавляй к дробям тройные правила, а потом алгебру и «нельзя ли анализ».
По другим предметам — то же и подобное.
Это предмет доклада г. Степанова, который был выслушан даже в присутствии попечителя округа Мусин-Пушкина. Но ведь все это рассуждение и, наконец, весь этот «проект дальнейшего преобразования» могли составить просто сторожа гимназий потолковее. Резина. И она тянется. «Тяни резину» — вот и вся реформа. Конечно, — «тяни». И программу — «тяни». Но непонятно, зачем тут собираться директорам?
Нет, уж хочешь «анализа» в городские училища, то не отказывайся сам разрешить хоть одну задачку «на анализ»: вместо вытягивания «резины», т. е. программы, отчего съезд директоров не занялся вот этой темой, которою действительно волнуется вся Россия:
— Да зачем тянуть эту «резину», когда в результате получается «зефир» и 10 миллионов закуренных папирос зефира, зачадивших всю Россию? Т. е., почему школьное образование не повышает типа ученика, не повышает в нем Человеческого образа, духовного образа, не возвышает русской души? Отчего село «со школою» не трезвее, не благороднее, не трудолюбивее, не добропорядочнее села «без школы»? Закон ли это или случай, и если закон, то какою же духовною нитью «школьное обучение» связывается как бы с «дезорганизацией души».
Вот это «анализ»; это уж не «именованные числа», в пределах которых директора да, кажется, и попечитель решали свои бедные задачки.
Статистика показывает это.
Так сказать, художественное наблюдение показывает это.
Голос обывателей, голос родителей говорит это.
Наступает лень. Разгильдяйство. Падение чувства ответственности и долга. Меньший стыд, меньшая совесть. И только одна прибавка: умеют множить десятичные числа да знают мелкие княжества Германии. Котелок (на голове) вырос, душа убавилась. Но ведь это же такая ужасная мена, что, зажав глаза и уши, — каждый, кто взглянет, завопит благим матом.
А директора ничего не видят и не слышат. Не слышат тоски России. Не понимают недоуменья России.
И все оттого, что они — таланты своей техники. Талант «смотрит в одну точку» и не замечает окружающего. «Талант — это внимание», — сказал кто-то. И — безвнимательность ко всему прочему. Конечно, «история педагогики» сложена была усилиями громадных талантов. И педагогика забыла цивилизацию. Подобно тому, как если кто смотрит в подзорную трубу на одну звезду, то он естественно перестает видеть небо. «Небо», т. е. целый мир, вся вот цивилизация, с ее неодолимыми течениями «вниз» и «вверх», «аристократическими» и «демократическими», численно-малыми и численно-огромными, совершенно ускользнуло от внимания педагогов: и, мня быть благодетелями и помощниками цивилизации, они сделались неодолимыми ее врагами и злодеями.
Они служат худшему виду мрака — грязному мраку.
КОММЕНТАРИИ[править]
НВ. 1912. 18 янв. № 12878.
…дает опять перевес «недорослю Митрофану» над Правдиным и Стародумом. — Речь идет о персонажах комедии Д. И. Фонвизина «Недоросль» (1781).