Коровин К. А. «То было давно… там… в России…»: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936—1939); Шаляпин: Встречи и совместная жизнь; Неопубликованное; Письма
М.: Русский путь, 2010.
Первый снег[править]
Какое счастье молодость! Всем восхищается и очаровывается душа — природой и людьми. Все увлекает чувство….
Мы вышли из Школы с вечернего класса, где рисовали голого натурщика, бородатого Петра, и вдруг увидели, что Мясницкая покрыта белым покровом — мостовая, крыши, купола церкви Флора и Лавра.
Первый снег! Зима! Как бодро и радостно!..
Весело освещалась светом огней булочная Севастьянова, и сквозь падающий хлопьями снег сверкали уличные фонари, ехали извозчики на санях, и кучер на паре вороных крикнул: «Берегись!», когда мы переходили улицу.
Повернув по Рождественскому бульвару, мы поравнялись с трактиром «Саратов». Это был двухэтажный дом с ровными подряд окнами.
— Стой, — сказал полный приятель, ученик натурного класса Шаулов. — Зайдемте в «Саратов», съедим расстегаев.
— Прошу, — предложил Шатилов, — мой черед.
У Шатилова был более частый «черед» угощать приятелей, так как он был со средствами. Ордынский, по прозвищу «братичек», стал прощаться.
— Куда же ты? — говорили мы. — Пойдем.
— У меня ни копья, — сказал мне на ухо Ордынский, — неловко, знаешь.
Мельников, Комаровский тоже стали прощаться. Шатилов не отпускал никого. Войдя в подъезд, у вешалки мы сняли калоши, пальто, пледы, покрытые снегом, и поднялись по деревянной широкой лестнице в большой зал трактира.
Пахло чаем и селянкой. У большого буфета посетители пили водку, рябиновку, закусывая селедкой, горячей колбасой, балыком, грибками. Бойкие половые разносили на подносах чай, вина.
— Идемте в кабинет, — предложил Шатилов.
Просторный кабинет в пестрых обоях, с зеркалом над диваном. В окна, выходящие на Сретенку, было видно, как часто падал снег.
За горячими расстегаями с рыбой и визигой Шатилов рассказывал о том, что было в Париже и что там, в школе Кармона, рисуют с нагой натурщицы.
— Это гораздо трудней, чем рисовать бородатого банщика Петра. Ну и интересней.
Мы все невольно позавидовали богатому Шатилову — был в Париже!
— Как странно, — скромно сказал Ордынский, — что у нас в Школе нельзя писать натурщицу.
— А я совсем не люблю рисовать тела. Я ведь пейзажист, — сказал Светославский.
— Необходимо, — спорил Шатилов, — иначе нельзя понять форму и выучиться рисовать.
— А почему? — возразил Левитан. — Разве дерево не так же грациозно и красиво, как женщина? Дуб, дубовая роща красивее же этого Петра с бородой.
— Ну нет, — не соглашался Шатилов, махнув рукой, на которой блеснул перстень. — Женщина красивее всего. Красивее моря и неба.
— Ну что вы, цапка, — сказал Левитан, — ничего нет красивее неба.
— Постой, — сказал Светославский, — молодая женщина тоже красива…
— Ну да, красива, но, когда они говорят, что-то разочаровывает! Когда они молчат — лучше.
— Что же они такое тебе наговорили?
— Я не понимаю их. Говорят: зачем вы художник? Я не знаю, что ответить. Они хотят, чтобы их всегда веселили. А я не люблю, когда надо смешить, развлекать. Природу не надо развлекать — она всегда поет, в ней счастье, настроение.
— Ну-ка, поди сейчас, напиши-ка эту природу — метель!
— Это тоже красота, — подхватил Ордынский. — Это все надо, эти контрасты. Такая ночь всех гонит в свое гнездо. Люди становятся дружней, ближе друг к другу. В окружении мрака, невзгоды, бури сковывается любовь и братство…
В это время в трактире заиграла машина: «Вдоль по Питерской, подруженьки, по Тверской-Ямской с колокольчиком».
— Ах, хорошо, — сказал Мельников.
Яковлев — с большими волосами, с круглым лицом, горло повязано красным платком, — выпив рюмку водки, сказал басом:
— Вот не я буду, а напишу такую ночь: художник сидит в Сокольниках, пишет снежную бурю и замерзает. Вот тогда пускай посмотрят аристократы. Пускай подумают. В картине нужна идея. Эти пейзажики — неинтересны. Мне давно хочется написать утопленника. А где его возьмешь? Надо сюжеты — надо сказать, наконец, кто мы и кто они!.. Репин показал «Бурлаков» — все задумались. А я вот утопленника покажу — пусть подумают.
— Ну что же? — спросил Шатилов. — Ну, утонул человек, утопленник… Это смотреть неприятно, зачем же это писать? Согласитесь, Филипп Петрович, это неприятно.
— Да вы вот как — неприятно? Вам бы все только чтоб приятно. Ну, а если этот утопленник и не утонул, а утопился? И почему утопился? Жизнь довела. Понимаете ли, жизнь доводит. Правды в жизни нет. Вот что надо писать. Правду показать им. Показать им вот, что вы довели, вы… Пробудить надо их. А то пейзажики пишете, картинки, изящную женщину голую подавай. Спорите, что лучше. «Дуб также грациозен, небеса голубые». Стыдно! Понимаете ли, что говорите?
— А есть у этого дурака какая-то своя правда, — сказал неожиданно его приятель Мельников.
— «Дурака»! Я тебе покажу дурака!
Яковлев встал, показал кулак и сказал:
— Воззри на сей — он в гроб кладет!
Здоров был Яковлев, кулачище был огромный.
— Это что, не страшно, — смеялся Мельников, — если бы ты был Рембрандт, — тогда бы…
— Рембрандт? — перебил Яковлев. — У Рембрандта не было идей, а у меня идеи. Вашим Рембрандтом скоро будут горшки покрывать.
— Когда Рембрандтом станут горшки покрывать, то такими дурацкими головами, как твоя, уж будут вымощены мостовые.
Яковлев зло посмотрел на Мельникова и, стукнув кулаком по столу, крикнул:
— Абсур! Филантроп ты, сукин сын!
— Ну зачем же так, зачем ссориться? — волновался Шатилов.
— Это не ссора, — засмеялся Мельников, — это всегда у нас так. Мы вместе живем. Он хорош, когда сердится. Потом слова разные любит — иностранные: «филантроп», «цивилизация», «абсурд», но говорит — «абсур». Думает, что это все равно что дурак. Идейный парень.
Яковлев молча сел, налил рюмку водки и, выпив, сказал:
— Вот до чего меня доводят!
— Успокойтесь, — говорил Шатилов.
— Верите ли, никто меня не понимает, — сказал Яковлев. — Актер-приятель Задунаев-Вральский мне сказал, что я трагедик. А эти — комедианы, — показал он на всех нас.
— Вали, вали, качай, — сказал Мельников, смеясь.
— Вот, слышите, «качай»! Это что же такое? Что же, я, по-твоему, пожарный или художник?
— Ну, довольно, — сказал, вставая, Ордынский. — Пора. Первый снег. Этот спор надолго.
— Идем, — сказал Светославский. — У меня вот в картине Днепр. Вода не выходит. Это не идеи, попробуй-ка воду написать…
У подъезда приятели прощались. Чудесно пахло зимой! И кругом сыпал и сыпал первый девственный снег.
ПРИМЕЧАНИЯ[править]
Первый снег — Впервые: Возрождение. 1937. 5 ноября. Печатается по газетному тексту.
«Бурлаки» — картина И. Е. Репина «Бурлаки на Волге» (1873).