Перед весной (Дорошевич)/ДО
| Передъ весной |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Вихрь и другія произведенія послѣдняго времени. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1906. — С. 124. |
Sa majesta la miseria!«Andrea Chene», atto I.[1]
— Земли! Земли!
Слышите ли вы этотъ голодный вой, истинно волчій вой, который доноситъ вѣтеръ съ покрытыхъ снѣгомъ полей, — вѣтеръ, который стонетъ, какъ передъ бѣдой въ полуразвалившихся трубахъ нищихъ избъ, вѣтеръ, который разметываетъ почернѣвшія соломенныя крыши.
— Гарантій! — раздается въ городахъ.
— Конституціи! — требуютъ одни.
— Нѣтъ, республики! — кричатъ другіе.
— Пли! — командуютъ третьи.
«Достигъ я высшей власти!»
Меланхолически декламируетъ графъ Витте:
«Который годъ я властвую спокойно,
А счастья нѣтъ моей душѣ!
Напрасно мнѣ чиновники сулятъ
Дни долгіе, дни власти безмятежной…
Ни власть ни жизнь меня не веселятъ!»
— Земли! Земли! — гремятъ, гремятъ аккорды голоднаго воя.
— Восьмичасового рабочаго дня! — требуетъ пролетаріатъ.
— Прямой подачи голосовъ!
— Нѣтъ! Двухстепенной! — спорятъ другіе.
— Трехстепенной!
— Нѣтъ-съ! Энергичныхъ мѣръ! Продленія осадныхъ положеній! — вопятъ четвертые.
— Повѣсить! — командуютъ пятые.
«Я думалъ свой народъ
Въ довольствіи, во счастьѣ успокоить,
Свободами любовь его снискать,
Но отложилъ пустое попеченье!
Живая власть для черни ненавистна!»
Плачетъ голосъ графа Витте.
— Земли! Земли! — поетъ деревня.
— Земли! Земли! — гудитъ, вопитъ, растетъ голодный вой.
— Дѣйствительной неприкосновенности личности!
— Двухъ палатъ!
— И четырехъ свободъ!
— Одной воли мало?! — язвительно хихикаютъ третьи.
— Пори! — командуютъ четвертые.
«Что ни возьмутъ назадъ, —
Все я виновникъ тайный!
Союзы я лишилъ свободы!
Свободу у собраній отнялъ я же!
И слово кто лишилъ свободы? Я!
Въ печати я искалъ себѣ опоры,
Свободой мнилъ ее я осчастливить!
Вслѣдъ за редакторомъ редактора сажаютъ!..
И тутъ молва лукаво нарекаетъ
Виновникомъ редакторскихъ невзгодъ.
Меня! Меня, премьеръ-министра!»
Рыдаетъ голосъ графа Витте.
— Земли! Земли! — несется вой со всей земли.
— На баррикады!
— Бей!
— Я умираю!
— Патроновъ не жалѣть!
«И мальчики кровавые въ глазахъ!..»
Кончаетъ монологъ графъ Витте.
— Земли! Земли! — растутъ, гремятъ и скоро все собой покроютъ аккорды голоднаго воя.
Весна идетъ!
Не ищите въ моихъ словахъ аллегоріи. Тѣмъ болѣе, радостной.
Я не собираюсь пѣть «неблагонадежную» весну, которую вызывалъ князь Святополкъ-Мирскій своимъ веселымъ возгласомъ:
— Довѣріе!
Я говорю о той, настоящей веснѣ, которая начинается въ мартѣ, когда ломаются рѣки, сходитъ снѣгъ и обнажаются мокрыя, черныя поля.
И не радостно, — съ печалью, съ мучительной тревогой, съ ужасомъ, какъ говорятъ это въ семьѣ, гдѣ есть чахоточный, говорю я:
— Весна идетъ!
Родина мать!
Вражескими и дружескими руками израненная, истекающая кровью, родина!
Воинъ, смертельно раненый въ несчастной войнѣ.
Не оправилась ты, не зажили еще раны, полученныя тобой на поляхъ битвъ, — какъ сотни новыхъ, кровавыхъ ударовъ, глубокихъ кинжальныхъ ранъ поразили тебя.
Сто тридцать ранъ еще не зажили, сто тридцать ранъ, — въ 130-ти городахъ, которыя ты получила въ день объявленія дѣйствительной неприкосновенности личности.
Еще дымится рана противъ сердца, нанесенная тебѣ въ Москвѣ.
Еще раздираютъ твое мясо, еще крутятъ и вертятъ кинжалъ въ трехъ огромныхъ ранахъ — Кавказъ, Прибалтійскій край, Дальній Востокъ.
И мало этого!
Еще!
Какъ тургеневскій «лишній человѣкъ», ты должна со смертной тоскою думать:
«Пусть только вскроются рѣки, и я умру».
Израненная, неоправившаяся, кровоточащая, — ты должна еще, какъ умирающая отъ чахотки, съ ужасомъ ждать весны.
Весны, когда снѣгъ откроетъ мокрыя, черныя поля крестьянину:
— Паши!
И онъ пойдетъ пахать землю, которая «ничья, а Божья».
Въ какія формы тогда облечется этотъ голодный вой:
— Земли!
Какія движенія будутъ сопровождать этотъ крикъ, этотъ вопль голоднаго и озвѣрѣвшаго отъ голода и безпросвѣтно темнаго человѣка?
Вспомните пророчество, угрозу, заключенную въ былинѣ, созданной народомъ, о богатырѣ Ильѣ.
Тридцать лѣтъ сидѣлъ сиднемъ Илья Муромецъ, и пришли калики перехожіе, которые много странъ исходили, и много видѣли, и видѣли, какъ живутъ другіе люди.
И всталъ Илья и пошелъ.
Куда пойдетъ онъ теперь? И что раздавитъ на своемъ пути? И что уцѣлѣетъ?
И останутся ли еще среди насъ, господа, люди, чтобъ оплакать массу, — и какую! — лишнихъ, ненужныхъ, безполезныхъ и ни въ чемъ неповинныхъ жертвъ?
Шумъ, поднявшійся въ большихъ городахъ, разбудилъ спавшій народъ.
Онъ спалъ въ темнотѣ и грезилъ своимъ любимымъ сномъ.
Который лежитъ на самомъ днѣ, въ тайникахъ его души.
— Земля ничья, а Божья. Земля можетъ принадлежать только «міру». И землей никто «владѣть» не можетъ, какъ не можетъ владѣть воздухомъ, водой, огнемъ.
Что, если, проснувшись, онъ начнетъ осуществлять эту мечту, этотъ вѣковѣчный сонъ?
Эту первобытную идею?
И какими мѣрами?
Какіе темные слухи пойдутъ среди народа?
Какимъ чудовищнымъ вѣстямъ дастъ онъ вѣру?
И что онъ, темный, безконечно темный, слѣпой отъ невѣжества, слѣпой отъ голода, совершитъ во имя этихъ слуховъ, во имя этихъ вѣстей?
Какая пугачевщина готовится?
И какія новыя, чудовищныя, еще невиданныя формы примутъ ужасы, которымъ суждено, быть-можетъ, совершиться и заставить отъ негодованія, отъ состраданія, отъ отчаянія, отъ страха содрогнуться весь цивилизованный міръ.
Въ голодномъ воѣ:
— Земли! Земли!
Уже слышится приближеніе страшной весны.
Имѣете ли вы уши, чтобъ слышать, слышите ли вы этотъ вой? Понимаете ли вы, что онъ говоритъ и что предвѣщаетъ?
Это не вѣтеръ воетъ въ снѣгомъ покрытыхъ поляхъ. Это не волки воютъ, кружась при лунномъ свѣтѣ.
Это человѣческій вопль, отъ горя ставшій похожимъ на вой голодныхъ волковъ.
Революціонеры говорятъ:
— Мы здѣсь ни при чемъ. Мы работаемъ надъ городскимъ пролетаріатомъ. Мы деревни еще не трогали. И поднимать ее теперь не въ нашихъ расчетахъ. Можете быть спокойны. Мы деревни не тронемъ.
Такъ говорятъ вожди революціонеровъ. Шефы. Главари. Главной штабъ революціи.
Но они такъ увѣрены въ дисциплинѣ всѣхъ и каждаго въ своей партіи, — больше, — въ своихъ партіяхъ?
Правда, ихъ хвалили.
И даже они слышали похвалы оттуда, откуда они могли ждать всего, кромѣ похвалъ.
Похвала врага! Можетъ ли быть выше «дань справедливости»?!
Графъ С. Ю. Витте говорилъ:
— Единственная организованная партія въ Россіи — это, надо отдать имъ справедливость, революціонеры.
И даже добавлялъ, бесѣдуя съ иностранными корреспондентами:
— Ихъ организація и дисциплина поистинѣ изумительны!
Но, господа, цѣна похвалы зависитъ еще отъ времени, когда похвала говорится.
Помните всегда старичка Крылова и кусочекъ сыра, и ворону, и лисицу.
И въ дѣтскихъ хрестоматіяхъ печатаются дѣльныя и интересныя вещи, которыя не мѣшаетъ знать.
Да не кружится «съ похвалъ вѣщуньина голова»!
Васъ хвалили «передъ самой Москвой».
Васъ хвалили, готовясь освистать революцію пулями и шрапнелью.
У васъ, быть-можетъ, «вскружилась голова», и вы «дерзнули»…
Но оставимъ до другого времени этотъ споръ надъ слишкомъ еще рыхлыми могилами.
Итакъ, вы вполнѣ увѣрены въ дисциплинѣ всѣхъ и каждаго въ вашихъ партіяхъ?
Вы не допускаете возможности, что найдутся «уединенные умы», — одни честолюбцы, другіе фанатики, которые, не ожидая вашего «приказа сверху», за свой страхъ и рискъ, думая послужить интересамъ революціи, думая, что они дѣйствуютъ въ духѣ партіи, — начнутъ «поднимать деревню»?
Вспомните.
Но было ли много, — даже слишкомъ много, такихъ случаевъ?
Вспомните «уединенный выстрѣлъ» Соловьева?
Никого но спрашивая, ни съ кѣмъ не совѣтуясь, рѣшилъ въ умѣ своемъ, что убійство императора Александра II «въ интересахъ партіи, въ цѣляхъ революціи», Соловьевъ ѣдетъ въ Петербургъ и совершаетъ покушеніе около Лѣтняго сада.
Покушеніе, которое своей неожиданностью больше всѣхъ удивило васъ, гг. революціонеры, вашихъ главарей и вождей?
Никакой комитетъ, никакой генеральный штабъ революціи такого «приговора» не выносилъ.
Просто, «уединенный умъ»!
Хотѣлъ «оказать революціи услугу», о которой въ то время никто не думалъ.
Вспомните Валеріана Осинскаго и исторію черниговскаго бунта.
Валеріан Осинскій рѣшилъ вопросъ просто:
— Поднять народъ? Нѣтъ ничего легче!
И пустилъ въ ходъ «золотыя грамоты», подложные царскіе манифесты о землѣ.
Революціонеры того времени, — большіе идеалисты, — нашли такой способъ дѣйствій «недостойнымъ революціонеровъ»,
И попытка Осинскаго, — снова единичная, когда человѣкъ хотѣлъ самовольно дѣйствовать въ интересахъ партіи, — встрѣтила строгое порицаніе со стороны тогдашнихъ вождей.
Я цитирую два примѣра, которые уже засвидѣтельствовалъ нотаріусъ-исторія.
Ихъ довольно.
Думаете ли вы, увѣрены ли вы, что среди людей вашихъ убѣжденій снова не найдется такихъ «уединенныхъ умовъ»?
Думаю, что увѣреніе вождей революціонеровъ, что они пока не тронутъ деревни, мало успокоительно.
Это ручательство за всѣхъ своихъ, прошлымъ не подтверждаемое.
Все остальное не болѣе утѣшительно.
Вопль:
— Земли! Земли!
Гремитъ настолько сильно, что въ этомъ голодномъ волчьемъ воѣ начинаютъ уже различать человѣческія, — настоящія человѣческія, — слова и постигать ихъ смыслъ.
Мы слышимъ, мы читаемъ:
— Въ виду ожидаемыхъ весной событій въ такой-то губерніи рѣшено завести стражниковъ. Шестнадцать.
— Въ такомъ-то уѣздѣ рѣшено завести пять.
Въ виду ожидаемаго въ домѣ пожара я приготовилъ полный графинъ воды!
Если бы готовилась Варѳоломеевская ночь.
Если бы хотѣли воспользоваться предстоящимъ движеніемъ, чтобъ направить эту разбушевавшуюся стихію, чтобъ смести съ лица земли всю интеллигенцію…
Что такое интеллигенція?
Мнѣ вспоминается знаменитая фраза Марата.
— Что ты называешь аристократіей? — спросилъ его Робеспьеръ.
— Аристократъ? Всякій, кто владѣетъ имѣньемъ! Кто имѣетъ собственный домъ! Кто позволяетъ себѣ тратить на обѣдъ сто франковъ. Всякій, кто ѣздитъ на извозчикѣ!
Интеллигенція?
— Всякій, кто что-нибудь знаетъ.
Всякій, кто чему-нибудь учился. Всякій, кто умѣетъ читать не по складамъ и пишетъ съ буквой «ять». Всякій, кто носитъ очки, пенснэ. Стрижется у парикмахера. Всякій, кто ходитъ не въ поддевкѣ. И даже тѣ, кто ходятъ въ поддевкахъ, но изъ хорошаго сукна!
Если бы былъ проектъ заставить замолчать все, что есть мало-мальски понимающаго, мало-мальски думающаго въ странѣ.
И какимъ молчаніемъ! По восточной системѣ:
— Вѣчнымъ молчаніемъ!
Если бы имѣлось въ виду однимъ махомъ «избавить» страну ото всѣхъ адвокатишекъ, докторишекъ, учителишекъ, ото всѣхъ студентишекъ, гимназистишекъ, ото всѣхъ земскихъ людишекъ, ото всѣхъ писателишекъ, мыслителишекъ.
Словомъ, ото всей «ученой сволочи», какъ говорятъ «Московскія Вѣдомости».
Тогда! Тогда и шестнадцати стражниковъ на губернію и пяти на уѣздъ было бы совершенно достаточно:
— Вотъ гдѣ гнѣздится зло! По черной лѣстницѣ второй этажъ, направо дверь!
Для указанія адресовъ этого было бы довольно. Но для борьбы съ населеніемъ, съ на-се-ле-ні-емъ…
Это вѣеръ для борьбы съ ураганомъ.
Чтобъ отмахиваться!
Мы слышимъ и читаемъ:
— Тамъ, тамъ помѣщики сложились и сформировали свои вооруженные отряды, — цѣлые полки, — для борьбы съ безпорядками.
Читали даже, что въ нѣкоторыхъ мѣстахъ помѣщики приняли рѣшеніе:
— Жечь деревни, которыя будутъ жечь крестьянскія усадьбы.
Но позвольте, господа, это уже гражданская война?
Это уже призывъ къ гражданской войнѣ?
И какой!
Въ какихъ, самыхъ ужасныхъ, самыхъ невѣроятныхъ, даже, кажется, неслыханныхъ формахъ?
Законовъ болѣе не существуетъ?
«Участвующій въ складчинѣ» помѣщикъ командуетъ своему полку:
— Пли!
И тотъ стрѣляетъ, въ кого ему укажутъ.
Смертные приговоры, — и десятки ихъ, и сотни, и, быть-можетъ, даже тысячи ихъ, — выносятся уже частными лицами?
Команда:
— Пли!
Сдѣлалась ужъ всеобщимъ достояніемъ?
Въ странѣ осталось только одно право? Право произвола?
И право произвола распространено уже на всѣхъ?
Что же называется анархіей?
Жизнь человѣческая находится не только въ рукахъ побѣдителя мирныхъ гражданъ, но и въ рукахъ всякаго труса?
Благовѣщенская исторія, гдѣ утопили 9,000 китайцевъ «изъ страха», чтобъ они не взбунтовались, можетъ уже повторяться по всей Россіи?
Какой-нибудь трусъ-помѣщикъ, — не одни же только герои сѣютъ овесъ и разводятъ телятъ, — какой-нибудь трусъ-помѣщикъ, со страха вообразивъ себѣ Богъ знаетъ что, приказываетъ своимъ наемникамъ «на всякій случай лучше» разстрѣлять цѣлую деревню:
— А то еще поднимутся! Лучше я ихъ, чѣмъ они меня!
Поди потомъ, — узнавай, хотѣли покойники бунтовать или не имѣли этого въ мысляхъ.
Но вѣдь и крестьяне отвѣтятъ той же монетой.
Ихъ будутъ разстрѣливать, у нихъ будутъ сжигать деревни, тамъ, гдѣ есть вооруженные наемники.
А что будутъ они, озвѣрѣвшіе и обезумѣвшіе, дѣлать тамъ, гдѣ нѣтъ такихъ наемниковъ, надъ беззащитными?
Что это за призывъ къ самому ужасному, самому звѣрскому взаимоистребленію?
Неужели же бѣдной родинѣ должно пережить еще и открытую междоусобную войну?
И гибнуть, и тонуть, и захлебываться въ братской крови?
Неужели Россія, которую привыкли называть святой, должна превратиться въ страну Каиновъ?
Возстанія будутъ подавлены правительственными войсками.
Несомнѣнно, что этимъ и кончится.
Нѣсколько пугачевщинъ сразу будутъ, въ концѣ-концовъ, подавлены, какъ была подавлена одна пугачевщина.
Но какія горы труповъ отдѣляютъ насъ отъ этого «конца концовъ»?
Какія горы труповъ, изъ-за которыхъ его не видно?
Ильѣ Муромцу не удастся осуществить наяву того сна, который грезился его младенчески наивной душѣ, когда онъ спалъ въ темнотѣ:
— Земля ничья, а Божья.
Въ эту, по его мнѣнію, «Божію землю» онъ не придетъ.
Но какія же рѣки крови прольются на его пути? Какія рѣки человѣческой крови заставятъ его вернуться назадъ, къ себѣ, въ свою еще больше, въ свою вконецъ разоренную избу?
И сколькихъ онъ не досчитается въ своей семьѣ?
И сколько ужасныхъ эпизодовъ сохранится въ семейныхъ хроникахъ помѣщичьихъ усадебъ?
Сколько жертвъ и съ той, но и съ другой стороны!
Нашей родинѣ принадлежитъ печальная привилегія ввести въ число питательныхъ продуктовъ, кромѣ лебеды и древесной коры, еще пули и штыки.
Но я спрашиваю у этихъ Маратовъ стараго режима, которые знаютъ только одно слово:
— Усмирить!
Даже голодъ, и тотъ «усмирить»!
Я спрашиваю у нихъ:
— Сколько же головъ нужно, чтобы въ странѣ водворилась тишина кладбища?
Тотъ Маратъ, Маратъ конвента, требовалъ сначала:
— Сорокъ тысячъ головъ для того, чтобы водворить порядокъ.
Черезъ нѣсколько дней онъ повысилъ запросъ:
— Двѣсти тысячъ головъ!
Но дальше тотъ Маратъ не пошелъ.
Сколько же милліоновъ головъ нужно, чтобы могильная тишина воцарилась среди 80.000.000 сельскаго населенія?
Но вѣдь кромѣ людей, мечтающихъ совершить величайшее чудо изъ чудесъ, — накормить штыкомъ, — есть, слава Богу, люди и обыкновеннаго, простого, здраваго смысла, желающіе предупредить бѣду.
Мы каждый день читаемъ.
Проектъ.
Проектъ раздачи казенныхъ земель.
Проектъ надѣленія удѣльными землями.
Проектъ принудительнаго выкупа части помѣщичьихъ земель.
— Нѣтъ, — говорятъ помѣщики войска Донского, — калмыцкія степи — вотъ обѣтованная земля! Гдѣ нѣтъ ни кустика, ни деревца, ни капли воды! Гдѣ ничто не растетъ! Вотъ гдѣ заниматься земледѣліемъ!
И каждый день мы читаемъ:
— Проектъ такой-то перерабатывается.
— Проектъ такой-то возвращенъ къ дополненію.
Петербургъ остался вѣренъ себѣ.
Если бы случился всемірный потопъ, — въ Петербургѣ объ этомъ написали бы бумагу.
Петербургъ въ январѣ пишетъ.
О томъ, что должно быть уже сдѣлано къ марту.
Господа, вамъ говоритъ и совѣтуетъ, — безъ, надежды быть услышаннымъ! Я это знаю! — не человѣкъ какой-нибудь партіи.
Я не принадлежу ни къ одной изъ существующихъ партій.
У меня есть своя партія. Ее составляютъ: я, моя совѣсть, мой здравый смыслъ, мои знанія Россіи, — быть-можетъ, и не Богъ вѣсть какія, но, во всякомъ случаѣ, не меньшія, чѣмъ у любого начальника департамента, — моя способность писать, способность, долгъ которой помогать мнѣ говорить то, что я думаю, что я чувствую, не заботясь въ эти тяжелыя для родины минуты ни о популярности, ни объ успѣхѣ, ни о похвалахъ, ни о томъ:
— Понравится это той партіи, другой? Старикамъ? Молодежи?
И вотъ что говоритъ мнѣ мой здравый смыслъ.
Это величественная идея, господа, сидя въ Петербургѣ, издать единообразный законъ:
— Для всей Россіи одинъ.
Но въ данномъ случаѣ, какъ во многихъ и многихъ, эту величественную идею надо оставить.
Рѣчь идетъ о жизни Россіи, а не о красотѣ и величественности канцелярскаго жеста.
Россія вѣдь не народъ. Россія — міръ народовъ. И нужды ихъ — такой пестрый калейдоскопъ, что голова кружится, когда представишь ихъ себѣ.
У насъ нѣтъ одного земельнаго вопроса, который можно бы рѣшить однимъ махомъ, однимъ почеркомъ пера.
Мало того, что каждая губернія, каждый уѣздъ, каждая волость, часто отдѣльное село, деревня — имѣютъ свой собственный земельный вопросъ.
Еще тогда, когда «надѣляли» крестьянъ землей, сѣялись уже сѣмена будущихъ распрей, недостатковъ, голодовокъ, волненій, безпорядковъ.
Тамъ просто недостатокъ земли. Малые надѣлы.
Здѣсь черезполосица не даетъ жить и работать.
Тамъ лѣса нѣтъ.
Тутъ недостатокъ луговъ. Дѣйствительно:
— Куренка, скажемъ, и того некуда пустить.
Здѣсь, наконецъ, нѣтъ берега рѣки.
Извѣстны ли вамъ всѣ эти подробности?
Жизненныя подробности земельнаго вопроса въ каждой отдѣльной крестьянской общинѣ?
Нѣтъ.
У васъ нѣтъ такой статистики, потому что вы статистиковъ боялись «изъ-за политики».
Пока есть еще время, — немного времени! — спѣшите собрать эти свѣдѣнія и вмѣстѣ съ тѣмъ выиграть симпатіи и довѣріе разумной и наиболѣе просвѣщенной части сельскаго населенія.
Свѣдѣнія должны быть собраны на мѣстѣ.
Пусть выборные отъ крестьянъ и помѣщиковъ на мѣстахъ рѣшатъ:
— Въ чемъ состоитъ у нихъ земельный вопросъ? Какія нужды требуется удовлетворить по ихъ мѣстамъ?
Этимъ вы отстоите ужасы весны.
Русскій крестьянинъ, — съ его «земля ничья, а Божья», — большой мечтатель, но онъ хозяинъ прежде всего и дѣловой человѣкъ.
Онъ не вѣритъ и не повѣритъ никакимъ словамъ, и обѣщаніямъ и бумагамъ.
Онъ будетъ вѣрить только въ ту бумагу, которую отъ него «скрываютъ», — въ бумагу, гдѣ «золотыми буквами» написаны именно его мечты, именно то, что ему снилось въ его вѣковомъ снѣ.
Но когда онъ увидитъ, что въ комиссіяхъ по мѣстамъ кипитъ работа, и его же выборные люди говорятъ о нуждахъ его деревни, — онъ пойметъ, что для него, дѣйствительно, что-то дѣлается.
И, какъ дѣловой человѣкъ, подождетъ.
Надо только, конечно, не заставлять его терять терпѣніе въ этомъ ожиданіи.
Выборные крестьянскіе люди, видя, что въ комиссіяхъ, гдѣ они работаютъ, дѣлается настоящее дѣло, — съ своей стороны, — смогутъ опровергнуть и ложный вздорный слухъ и образумить тѣхъ, кто ему повѣрилъ:
— Стойте! Дѣло не такъ, а вотъ какъ.
Они сумѣютъ объяснить, и имъ повѣрятъ.
Повѣрятъ такъ, какъ не вѣрятъ казеннымъ бумагамъ:
— Не смѣть вѣрить вздорнымъ слухамъ!
Пора бы и намъ перестать вѣрить въ чудодѣйственную силу казенныхъ бумагъ.
Надо считаться съ этимъ вѣковымъ недовѣріемъ русскаго народа.
Вспомните, что даже бумага о волѣ во многихъ мѣстахъ встрѣтила недовѣріе:
— Не настоящая, не золотая грамота!
И вызвать довѣріе, настоящее довѣріе у простого народа, что участь его, дѣйствительно, будетъ улучшена «по-доброму», безъ крови и насилій, — единственный способъ для этого чрезъ его же деревенскихъ представителей.
Но этого, конечно, никогда не будетъ сдѣлано.
Почему?
Изъ-за «политическихъ соображеній».
— Чтобъ эти выборные потомъ объединились?
Господа охранители, ничего не охранившіе, бросьте эту вѣчную «политику».
Вы все охраняли школу, чтобъ въ нее не проникла политика. Что въ результатѣ? Ни въ высшей ни въ средней школѣ, вотъ уже сколько времени, ничѣмъ, кромѣ политики, не занимаются.
Вы выдумали даже «зубатовщину», чтобъ охранить отъ «политики» рабочихъ. Что получилось?
Вы охраняли крестьянство даже отъ грамоты, чтобы вмѣстѣ съ грамотой не проскочила «политика». И вотъ теперь вы съ ужасомъ ждете весенняго взрыва темноты и невѣжества.
Вездѣ «политика», и вездѣ одно средство противъ нея.
Арестовали членовъ крестьянскаго съѣзда.
— Но вѣдь и ни въ одной республикѣ нельзя безнаказанно говорить того, что говорилось на этомъ съѣздѣ.
Вѣрно.
Положа руку на сердце, слѣдуетъ отвѣтить:
— Вѣрно!
Выло отвратительно слушать многое, что говорилось.
Всѣ эти призывы «поднять дубину» можно объяснить только высокой температурой, которую каждый изъ ораторовъ поднималъ все выше и выше.
Всякій разумный человѣкъ отлично знаетъ, что дубиной было разбито много головъ.
Но никогда еще дубина не вносила ни одной дѣльной мысли ни въ голову, по которой била, ни въ голову того, который билъ.
Ни тотъ ни другой отъ этого не становились умнѣе.
И вотъ люди, говорившіе эти рѣчи, — и даже люди, такихъ рѣчей не говорившіе, — арестованы и сидятъ.
«Все обстоитъ благополучно»?
Но пора вѣдь понять, что идеи запереть нельзя.
Вы запираете человѣка.
А его идея продолжаетъ гулять по свѣту.
Дѣло уголовнаго закона, — закона, а не административнаго «усмотрѣнія», конечно, — опредѣлить:
— Что дѣлать съ людьми, призывавшими къ насилію?
Но всякій благоразумный человѣкъ долженъ быть радъ, что идеи, волнующія крестьянскій умъ, высказались.
Маякъ поставленъ.
Вотъ опасность!
Какъ ея избѣжать?
Страхомъ?
Не боятся.
Потому что голодны.
«Полтавская битва» съ темнотой и невѣжествомъ и голодомъ никого не образумила и никому не послужила спасительнымъ примѣромъ.
Крестьянскіе безпорядки растутъ и растутъ. И весна грозитъ ужасами.
И однимъ страхомъ ихъ не предупредить.
Можно запугать умъ. Но нѣтъ возможности запугать голодный желудокъ.
Не тамъ ищите адреса «политики».
«Самая страшная» политика родится не въ головѣ, «полной бреднями», а въ пустомъ желудкѣ.
Надо подумать…
Когда?
Теперь конецъ января, а въ мартѣ вскрываются рѣки, и снѣгъ обнажаетъ мокрыя, черныя поля:
— Паши!
А Петербургъ долженъ писать.
И не кажется ли вамъ, какъ кажется мнѣ, что я говорю черепахѣ:
— Иди со скоростью тридцати верстъ въ часъ. Тогда поспѣешь!
Примѣчанія[править]
- ↑ итал.