Переселение душ (Дорошевич)/ДО
| Переселеніе душъ |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Папильотки. — М.: Редакція журнала «Будильникъ», 1893. — С. 118. |
— Нѣтъ, кончено! — сказалъ поэтъ Хнычкинъ, взялъ дуло револьвера въ ротъ, зажмурилъ глаза и нажалъ собачку… Ррразъ и духъ вонъ…
Душа вылетѣла кубаремъ, закашлялась, насилу прочихалась отъ пороховаго дыма, сдѣлала въ воздухѣ пируэтъ и проговорила, обращаясь къ хладному трупу:
— Дуракъ! Нашелъ мѣсто куда стрѣлять! Какъ разъ на самой дорогѣ выпалилъ. Лѣзь тутъ черезъ дымъ-то! Мозгами всю забрызгалъ. Неблагодарный! Я ему стихи сочиняла, а онъ на-ко-ся! Тьфу, апчхи! Чуть не задохлась! А, впрочемъ, ну тебя къ чорту! Тоже застрѣлился! Думаетъ, что я ужь кромѣ этого золотушнаго футляра и мѣста себѣ не найду! Очень нужно! Теперь я, братъ, вольная дочь эфира, полечу въ надзвѣздные края и шабашъ! Прощай, дуракъ!
Душа сдѣлала пируэтъ и вылетѣла въ замочную скважину изъ номера. Она летѣла вверхъ. Пролетѣвъ пыльный слой воздуха, затѣмъ сильно-вонючій и менѣе вонючій, она нырнула въ чистѣйшій эфиръ и черезъ нѣсколько минутъ была уже у дверей Элизія.
— Рекомендуюсь, душенька мосье Хнычкина! Мой хозяинъ былъ безсребренникъ: никогда не имѣлъ гроша въ карманѣ, кромѣ того онъ всю жизнь истреблялъ все дурное: водку, маргариновое масло, бифштексы въ кухмистерской…
— Родъ его занятій?
— Онъ былъ поэтомъ! — съ гордостью отвѣчала душа.
— Поэтомъ?! Извините, не принимаемъ. Ужасно безпокойный народъ. Всѣ стѣны перепортили своими стихами. Прозаики еще туда-сюда, а ужь поэтовъ у насъ безъ того довольно…
— Нельзя-ли какъ нибудь?
— Нѣтъ, нѣтъ, и не просите! Поэты у насъ на самомъ плохомъ счету. Они-же постоянно про Элизій нивѣсть что врутъ, нивѣсть что пишутъ, да мы ихъ еще пускать будемъ!.. Нѣтъ, нѣтъ, проходите!.. Что у насъ «почтовый ящикъ», что-ли, что поэты къ намъ лѣзутъ…
Душа грустно полетѣла въ адъ.
— Душа нераскаяннаго самоубійцы Хнычкина! — рекомендовалась она, — многихъ редакторовъ въ гробъ вогналъ своими стихами. Поощрялъ фальсификацію: ѣлъ маргаринъ. Страдалъ чревоугодіемъ: ѣлъ бифштексы въ кухмистерской. Необузданно предавался пьянству.
— Былъ-ли женатъ?
— Былъ и постоянно дрался съ женою.
— Хорошо, присядьте. Сейчасъ резолюцію напишемъ.
Душа присѣла. Черезъ полчаса резолюція была ей объявлена:
— «Въ виду чистосердечнаго раскаянія во всѣхъ совершонныхъ поэтомъ Хнычкинымъ проступкахъ постановлено: замѣнить для его души адъ кромѣшный адомъ домашнимъ, а такъ какъ оное наказаніе было перенесено Хнычкинымъ еще при жизни, — то и постановлено: душу его никакому наказанію не подвергать. Къ сему марка и смоляная печать». Душа, вы свободны!
— Позвольте, — взвыла душа, — какъ-же такъ? Куда-жь я теперь должна дѣться? Въ рай не пускаютъ, — въ адъ тоже… Мнѣ ночевать негдѣ…
— Извините, у насъ не ночлежный домъ для разныхъ поэтовъ. Потрудитесь уходить. Не задерживайте публики…
Душа тихо поплыла по эфиру.
— Что, милая, не пускаютъ? — обратилась къ ней другая такая-же душа, — охъ, и меня вотъ тоже. Который годъ обо мнѣ переписка идетъ: пользу я принесла или вредъ, въ Элизій меня или въ адъ… Съ одной стороны за товарные поѣзда похвалить надо, потому что польза, съ другой стороны — за пассажирскіе — въ адъ, потому членовредительство…
— Вы кто-же, собственно?
— Я-то душа. А вотъ мой варваръ-то паровозъ изобрѣлъ!..
— Какъ??? Вы душа самого Стефенсона?
— Его самаго, чтобъ ему ни дна, ни покрышки! Надо было ему изобрѣтать!.. Вотъ и Бертольдиха летитъ. Слыхали можетъ быть про Бертольда Шварца, который порохъ изобрѣлъ. — Бертольдиха, какъ дѣла?
Къ нимъ подлетѣла душа съ бритой макушкой.
— Скверныя дѣла! — отвѣчала душа съ бритой макушкой, — вы посмотрите-ка, что дѣлается!
Всѣ три души взглянули на землю. То тамъ, то сямъ хлопали револьверы. Души, какъ пробки отъ шампанскаго, съ трескомъ взлетали кверху.
— Совсѣмъ скверныя дѣла! — продолжала душа съ бритой макушкой, — ишь палятъ! И все я виновата, зачѣмъ Шварцъ порохъ выдумалъ. А развѣ онъ для этого? Онъ для фейерверковъ.
Тутъ къ нимъ подлетѣла еще какая-то душа, закутанная въ тогу. Душу безпрестанно подергивало.
— Кто это? — тихо спросила душа поэта.
— А это Цицерониха. Болтунъ такой былъ, Гороховый по прозванію, — отвѣчала душа съ бритой макушкой, — его сначала было въ Элизій приняли, да какъ адвокатовъ много развелось, — и выгнали вмѣстѣ съ ними: кляузы заводятъ.
— Что это съ вами? — съ участіемъ обратилась душа поэта къ душѣ Цицерона, — вамъ нездоровится?
— Охъ, — простонала душа Цицерона, — ни днемъ, ни ночью нѣтъ покоя, вѣчно меня тревожатъ. Вотъ и теперь какой-то шестиклассникъ на экзаменѣ первую рѣчь противъ Катилины переводитъ… О, Господи, хоть бы ему поскорѣе единицу поставили!.. Ой, что онъ дѣлаетъ… Опять ablativus absolutis[1] перепуталъ…
— Вотъ, миленькій, писать не надо было! — наставительно замѣтила подлетѣвшая пожилая душа, — сказано, языкомъ болтай, а рукамъ воли не давай… Я говорить говорилъ, а писать не писалъ. Меня никто и коверкать не можетъ.
— Ну, вы, Сократиха, вѣчно со своими умничаньями, — разсердилась душа Цицерона, — вы-то вотъ и умны, и ничего не писали, а тоже здѣсь безъ мѣста шляетесь.
— У меня это семейное! — грустно развела руками душа Сократа, — мнѣ Ксантиппа не даетъ покоя.
Души плюнули и разлетѣлись во всѣ стороны. Душа поэта загрустила: нельзя же такъ безъ квартиры всю жизнь. Въ эту минуту къ ней подлетѣла душа съ просѣдью.
— Философіей пессимизма занимаетесь? — спросила душа съ просѣдью, — сочувствую. Какъ душа Шопенгауэра…
— Неужели? — обрадовалась душа поэта, — ахъ, какая. умная душа! Какъ я рада. Не дадите-ли мнѣ совѣта…
— Съ удовольствіемъ, — отвѣчала душа съ просѣдью, — видите ли, бытіе лучше небытія, ибо небытіе есть одинъ изъ видовъ бытія, и такимъ образомъ небытіе есть бытіе, а бытіе есть небытіе. Поняли?
— Ровно ничего.
— Хорошо-съ, скажу вамъ прямо. Вы безъ квартиры. Вамъ остается одно: самоубійство.
— Но, вѣдь, какъ-же… я, по закону…
— Это ничего не значитъ. Самоубійства, какъ небытія, нѣтъ; это только переходъ изъ бытія въ бытіе. Вы можете покончить со своимъ теперешнимъ бытіемъ, вселившись въ чье-нибудь тѣло и начавъ земное бытіе.
— Развѣ это можно?
— Сколько угодно. Младенцевъ родится пропасть. Вселитесь въ любаго. Только ловите моментъ. Вонъ, напримѣръ, смотрите, къ тому домику съ зеленой крышей пошла повивальная бабка. Торопитесь.
— Merci[2]! — крикнула душа и кубаремъ полетѣла внизъ.
Повивальная бабка растирала младенца, который лежалъ безъ движенія. Въ эту минуту ему въ ротъ со всего размаха влетѣла душа.
Младенецъ даже заоралъ отъ неожиданности.
Душа была широкая и безпрестанно ворочалась…
Младенца отъ этого пучило.
Онъ корчился и кричалъ:
— Агу!.. Гугу!. Куку!.. Багу!.. Агу!..
Повивальная бабка прислушалась къ крику и, вся блѣдная, съ отчаяньемъ проговорила:
— Этотъ ребенокъ — поэтъ!..