Минувшее: Исторический альманах. 14.
М.; СПБ.: Atheneum: Феникс. 1993.
Письма Сиднея Рейлли[править]
1. А. Г. Мягкову[править]
12, rue de Richelier
Paris
В[ера] В[икторовна] расскажет Вам подробно какие тревожные и вместе с тем глубоко знаменательные дни мы прожили здесь1. Как ни велико наше беспокойство за дальнейшую судьбу Б[ориса] В[икторовича], каким бы волнующим догадкам мы не предавались, мы все здесь единодушно поняли, что иначе он не мог поступить ни с точки зрения политической, ни по своему психическому состоянию.
На все есть времена и сроки, и, если в течение последних двух лет я всячески, по мере моих сил, старался сдерживать стремление Б[ориса] В[икторовича] уехать2, но на этот раз я чувствовал, что дальнейшие убеждения будут и бесполезны, и неуместны, ибо, совершенно объективно рассуждая, я думаю, что действительно времена и сроки близки теперь и что он не мог упустить этого момента.
Если все обойдется благополучно (а я инстинктивно верю в звезду Б[ориса] В[икторовича]), то я убежден, что его поездка ознаменует собою эпоху в ходу событий. Во всяком случае она откроет пути к широкой деятельности. Если даже предположить, что он, не сделав ничего окончательного, вернется через 6-9 мес[яцев] и оповестит мир (посредством соответствующей книги) о своей поездке, о том, что он видел и о своих выводах, то и это одно будет огромно и сразу выдвинет его на первое место как в России, так и всюду и откроет новые перспективы работы.
Тяжелее всего нам, которые должны остаться по эту сторону, надеяться и ждать. Тем важнее становится более тесная связь между нами. Мы условились с В[ерой] В[икторовной] поддерживать отныне правильные сношения и могущие получаться известия немедленно сообщать друг другу.
Мои личные дела находятся в отвратительном положении. Обнищал чрезвычайно. 20-го сент[ября] уезжаю в Нью-Йорк, где 6-го окт[ября] слушается мое дело (около $ 750 000)3. У меня очень солидные шансы выиграть это дело. От благополучного его исхода для меня зависит почти все. Или пан — или пропал. — До поездки в Америку буду здесь или поблизости. Во всяком случае о всякой перемене адреса буду извещать Вас. Из Америки я вернусь не позднее 15-го декабря и первым делом поеду в Прагу и Варшаву4.
Таким образом мы скоро увидимся и, надеюсь, сможем поделиться хорошими вестями.
Всегда искренне преданный Вам
Сердечный поклон В[иктору] Викторовичу] и его супруге5.
1 Мы — имеются в виду Б. В. Савинков, А.А. и Л. Е. Дикгоф-Деренталь, готовившиеся к поездке в СССР, а также сам С. Р., его жена и В. В. Мягкова, помогавшие им в сборах. Глубоко знаменательные дни — первая неделя августа 1924, когда все шестеро съехались в Париж. См. предисловие к наст. публ. и прим. к письму 3.
2 С. Р. не совсем точен. Он не столько сдерживал стремление Савинкова нелегально съездить в СССР, сколько подчеркивал неоправданный риск поездки: «Это в Вашем случае может привести только к провалу /…/ Еще один триумф сволочам» (С. Р. — Савинкову, 7 декабря 1923); «Я с очень тяжелым сердцем думаю о Вашем намерении /…/ страшно, чтобы сволочи получили лишний триумф» (С. Р. — Савинкову, 9 июня 1924).
3 Мое дело — иск С. Р. против нью-йоркской фирмы «Baldwin Locomotive Company», отказавшейся оплатить ему комиссионные за посредничество при поставке в Россию военного снаряжения в годы Мировой войны (в декабре 1917 советское правительство аннулировало все обязательства России по внешним займам). С названным иском были связаны как две предыдущие поездки С. Р. в США (август-декабрь 1923 и май-июль 1924), так и последняя, о которой идет речь (она была отложена на две недели — см. письма 14 и 17). Для С. Р. характерно, что, не имея денег даже на билет в Европу, он отказался от предложенного ответчиками отступного: 25 тыс. долларов (С. Р. — Савинкову, 25 мая 1924; ср. также в комментируемом письме — или пан — или пропал).
4 Проиграв в ноябре 1924 процесс (писем к Мягковым из США в фонде нет), С. Р. застрял в Нью-Йорке до августа 1925. Ни в Праге, ни в Варшаве он больше не побывал.
5 О В. В, Савинкове — см. предисловие к наст. публикации и нашу справку о нем: Арцыбашев. С. 64. Его жена — Александра Юрьевна (ум. 1925).
2. В. В. Мягковой[править]
12, rue de Richelier
Дорогая Вера Викторовна,
Можете себе представить, с каким лихорадочным вниманием я следил эти дни за всеми газетами. Т. к. до сегодняшнего дня никаких тревожных известий нигде не появлялось, то мы можем с полной уверенностью принять, что самый критический момент, т. е. проезд до места, прошел вполне благополучно. Если бы что-нибудь случилось в пути, то эти господа не преминули бы раструбить это всему миру1. — Теперь можно хоть немного успокоиться — остальное это «risques du métier»2 и воля рока.
Из Америки получил письмо, что книга черезвычайно понравилась издателям, сейчас идет вопрос об условиях и времени издания3. Об этом скоро получу второе письмо. — Мой сердечный привет дорогому Александру Геннадьевичу. С нетерпением жду нашей встречи в ноябре; надеюсь, что выиграю свой процесс и что тогда мы снова примемся за издание нашей книги, которая причинила А[лександру] Г[еннадьевичу] столько хлопот4.
Привет также В[иктору] В[икторовичу] и его супруге.
Глубоко преданный Вам
Пепита5 шлет Вам самый дружеский поклон.
Пожалуйста, напишите мне немедленно как только что-нибудь узнаете.
1 С. Р. знал о маршруте и расписании поездки, предложенных Савинкову «друзьями»: переход польско-советской границы в ночь на 16 августа, остановка в Минске, затем — «проезд до места» («конспиративной дачи» в Подмосковье). Его наивная уверенность в том, что о произведенном аресте ГПУ «не преминуло бы раструбить /…/ всему миру», заставляет усомниться в профессионализме С. Р. как разведчика. В действительности Савинков, А.А. и Л. Е. Дикгоф-Дерентали были арестованы именно в Минске утром 16 августа и в тот же день доставлены в Москву во Внутреннюю тюрьму ГПУ.
2 Профессиональный риск (фр.).
3 Речь идет об английском переводе повести Савинкова «Конь Вороной». Повесть была закончена в июле 1923, автор мечтал превратить ее одновременное издание на нескольких языках в мировую литературно-политическую сенсацию (см. его переписку с А. Г. Мягковым, Л. Козловским и А. Маделунгом — ГА РФ. Ф.6756. Д.20. Л.46-47; Ф.5831. Д.92. Л. 1-4; Д. 112. Л.1). Всем этим надеждам не суждено было осуществиться: состоялось только чешское — почти безгонорарное издание; о русском издании повести и реакции на него эмигрантской критики см.: Переписка. С. 120, 126. Перевод на английский и предисловие к изданию Савинков попросил сделать бывшего британского разведчика сэра Пола Дюкса (1889—1967, в России в 1909—1917 — гувернер, студент Петроградской консерватории; в декабре 1918 — августе 1919 — резидент британской секретной службы «под крышей» корреспондента социалистических газет). Работа над переводом (к ней подключился и С. Р.) затянулась почти на год и закончилась только в июне 1924 (см. три письма Дюкса к Савинкову — ГА РФ. Ф.5831. Оп.1. Д.70; а также многочисленные упоминания в письмах С. Р. к Савинкову в августе 1923 — июне 1924). Американское издание не состоялось, а английское (Savinkoff В. The Black Horse. London, 1924) вышло в свет после суда над Савинковым, несмотря на попытки С. Р. его остановить (см. письмо 14, а также письмо С. Р. к В. Л. Бурцеву из Нью-Йорка от 25 октября 1924 — ГА РФ. Ф.5802. Оп.1. Д.507. Л.4-5).
4 Наша книга — задуманный С. Р. осенью 1922 сборник статей к пятилетию большевистской революции — «Великий блеф». Он предложил Мягкову заказать обзорные статьи ведущим деятелям русской эмиграции, гарантируя оплату и последующее издание сборника в США. Весной 1923, полностью разорившись, С. Р. утратил интерес к этому замыслу и перестал отвечать на письма Мягкова, так что последнему пришлось разыскивать его в Лондоне с помощью А. В. Тырковой-Вильямс (сообщено Г. Г. Суперфином; см. также: ГА РФ. Ф.6756. Д. 18. Л.25-30).
5 Пепита — домашнее имя актрисы Жозефины-Фернанды Рейлли (урожд. Бобадилья), жены С. Р. с мая 1923. С. Р. пытался заинтересовать ее русскими делами, учил русскому языку, знакомил со своими русскими друзьями. Ссылку на ее мемуары см. в прим.1 к предисловию.
3. В. В. Мягковой и А. Г. Мягкову[править]
12, rue de Richelier
Дорогие друзья, завтра, вероятно, Вы прочтете в Ваших газетах это потрясающее известие (прилагаю вырезку из сегодняшнего Temps)1. Мне оно было сообщено из одной знакомой редакции сегодня утром. Исходит от Аг[ентст]ва Havas, которое его получило вчера ночью с датой 28-го.
Оставляя в стороне наши личные переживания (и Ваши и мои), я спешу поделиться с Вами теми соображениями, которые вызваны у меня этим известием.
1) До получения точных подтверждающих данных, это сообщение не следует считать положительным и окончательным. Для этого есть целый ряд оснований.
a) Если арест и произошел 20-го, а суд 25-го, почему эти факты предаются гласности только 28-го? Казалось бы, все говорит за то, что немедленно похвастались бы.
b) От 20 — 28 прошло достаточно времени, чтобы за границей появились перепечатки из «Известий», в которых такой крупный факт непременно был бы напечатан. Обыкновенно самые интересные известия из Советской] прессы передаются за границу телеграфно из Риги и из Ревеля.
c) Возможен ошибочный арест совершенно другого лица.
d) Возможно, что арестован Ал[ександр] Ар[кадьевич]2, намеренно выдающийся за Б[ориса] В[икторовича].
e) Возможно, что большевики, что-то такое зная, прибегли к такому способу, чтобы усыпить внимание и т. д.
2) Считаю поэтому, что до полного подтверждения, мы все должны занять в высшей степени сдержанную позицию — и даже подчеркивать крайнюю невероятность этого события.
3) Если же событие подтвердится (вероятно, уже в течение 2-3 ближайших дней), то, каждому, по мере сил и связей, поднять самую энергичную агитацию, в основу которой положить защиту человека с огромным прошлым и с большим литературным талантом. (Слишком большое ударение на антибольшевицкой деятельности могло бы отозваться крайне прискорбно).
4) Слишком большая поспешность и потому нежелательна, что каждый час может одному из нас принести известие, дающее нужное руководство. Известий я жду от С[ергея]3, А[лександра] А[ркадьевича], Л[юбови] Е[фимовны]4, о которых пока ничего не сказано.
5) Приложенная вырезка явно содержит в себе невероятные несуразности, на которых даже не стоит останавливаться.
Сегодня утром я телеграфно запросил Диму5, имеет ли он подтверждение. Затем повидал Вл[адимира] Льв[овича] Б[урцева]6 (который во все был посвящен Б[орисо]м) и просил его (до окончательного подтверждения) никому никаких сведений не давать. Через Вл[адимира] Льв[овича] передал то же самое Фунд[аминскому]7 (тоже знающему).
Составил программу немедленных действий во всех доступных мне кругах — на случай подтверждения.
Надеюсь, что Вы согласитесь с высказанными мною выше соображениями и моим способом действия.
Совершенно нет слов сказать Вам, что переживаю.
С. Р.
Жена совершенно убита горем; горячо обнимает Веру Викторовну.
1 «Temps» — вечерняя парижская газета. Потрясающее известие — перевод трех информационных сообщений ТАСС, распространенных в ночь на 29 августа 1924. — «Арест Б. В. Савинкова», «Суд над Б. В. Савинковым» и «Последние известия» (Известия. 1924. 29 августа. С. 1), где арест Савинкова датировался «20-ми числами августа», вручение ему обвинительного заключения — 23 августа; говорилось о двухдневном судебном заседании и последнем слове подсудимого, которое он закончил «призывом ко всем любящим свой народ безоговорочно признать Советскую власть и подчиниться ей». Французский перевод, очевидно, был неточен — ср. пункт 1а комментируемого письма.
2 Александр Аркадьевич Дикгоф-Деренталь (1885—1939). Справки о нем см.: Переписка. С. 106, 107 и Арцыбашев. С. 63-64. Во время суда над Савинковым находился в зале.
3 Сергей Эдуардович Павловский (ум. 1924?) — ближайший помощник Савинкова по боевой работе в 1921—1923 (справку о нем см.: Арцыбашев. С. 68). С. Р. был знаком с ним с осени 1920 (оба участвовали в «мозырском походе» С. Н. Булак-Балаховича), виделся с ним в Париже в июле 1923, незадолго до поездки П. в ССС. Р. В письмах к Савинкову С. Р. постоянно интересовался вестями «от Сержа»; писал, что завидует ему; читал письма, пересылаемые П. «из подполья» (в действительности продиктованные сотрудниками ОГПУ); предлагал «обработать его приключения на американский лад» для Голливуда. Ко времени суда над Савинковым П., очевидно, уже был убит.
4 Любовь Ефимовна Дикгоф-Деренталь (урожд. Броуд, 1890-е — 1970-е). О ней см.: Арцыбашев. С. 67. Подруга Савинкова с 1920 (формально оставалась женой А. А. Дикгоф-Деренталя). Во время суда над Савинковым находилась в зале.
5 Дима — Дмитрий Владимирович Философов (1872—1940). О его отношениях с Савинковым см.: Переписка. С. 124, 129 и Арцыбашев. С. 50-57, 62-69..Местонахождение переписки его с С. Р. в 1922—1925 нам неизвестно; цитируется в The Adventures… (см. предисловие к наст. публ.).
6 Владимир Львович Бурцев (1862—1942). См. о нем и его отношениях с Савинковым: Переписка. С. 75, 158. Познакомился с С. Р. в Париже в 1919 (увлекательная версия об их знакомстве с 1890-х, когда оба жили в Лондоне, работающая на гипотезу о С. Р. как прототипе Овода, подтверждения не нашла). О звонке Бурцеву, которым С. Р. известил его 29 августа 1924 об аресте Савинкова, см.: Бурцев В.Л, В сетях ГПУ: Исповедь Савинкова // Иллюстрированная Россия (Париж). 1927. 15 октября. № 42 (127). С. 1-6. Там же — версия мотивов поведения Савинкова, во многом совпадающая с имеющейся в публикуемых письмах (ср. письмо 12 наст, публ.). Переписка Б. с С. Р. продолжалась после отъезда последнего в США — ГА РФ. Ф.5802. Оп.1. Д.507. Позднее Б. предал гласности сведения о провокации ОГПУ по завлечению С. Р. в СССР в сентябре 1925 и высказал версию о его убийстве после «откровенных показаний», вынужденных зрелищем расстрелов в подвалах Лубянки, — Бурцев В. Л. В сетях ГПУ // Указ. изд. 1927. 8 октября. № 41 (126). С. 3-4.
7 Фундаминский (Фондаминский) Илья Исидорович (1880—1942). См. о нем: Минувшее: Исторический альманах. Вып.3, 5, 8, 9, 13 (по указ.). Друг Савинкова с 1906. Единственный член бывшего руководства ПСР, поддерживавший с ним личные отношения в Париже в 1922—1924. Отказался публично осудить «отступничество» Савинкова, чем тот был «глубоко обрадован» (Савинков — В. В. Мягковой, 5 февраля 1925 // РФК. Ф.1. Оп.1. Д.40. Л.2).
4. В. В. Мягковой и А. Г. Мягкову[править]
Дорогие друзья,
Все мои вчерашние соображения (продиктованные естественным чувством осторожности) оказались «бормотанием» (по выражению Б[ориса] В[икторовича]).
Сегодня уже нет никаких сомнений, что арест, суд, осуждение на смерть и изменение приговора на 10 л[ет] тюрьмы — состоялись. Понятно, не нужно придавать никакого значения так называемым «признаниям». Это очередная большевицкая грязь. Напротив, даже из этих отрывочных сведений ярко выступает, что Б[орис] на суде держался так, как именно ему подобает. — Подробности мы узнаем из «Известий»1. — Главное, что теперь уже можно почти что с уверенностью сказать, что пострадал только он. — Поэтому мы теперь со дня на день можем ожидать известий или даже приезда2. — Тогда видно будет, что делать дальше. Ясно, однакож, что теперь ввиду смягчения приговора — у всех нас вырвана почва для какой-нибудь агитации в личную пользу Б[ориса] В[икторовича]. — Мне кажется, что с этой точкой зрения Вы все, хотя и с болью в сердце, должны согласиться. — Я уверен, что [это] и отвечает желанию Б[ориса] В[икторовича]. — Что активно можно будет сделать для Б[ориса] — будет видно (постепенно) по мере получения известий оттуда. — Если друзья свободны, то они во всяком случае принимают все возможные меры. — Я думаю, однакож, что в течение, по крайней мере, трех месяцев, ничего нельзя сделать. — А дальше будет видно. — В том, что случилось (раз не суждено было осуществиться нашим прежним упованиям), я готов видеть много хорошего и в настоящем и будущем. — Быстрый (можно сказать скоропалительный) процесс и смягчение приговора — указывают на боязнь и слабость противника, а созданная гласность и тюремное заключение увеличат легенду, славу и силу.
От Димы у меня пока еще нет ответа на мою телеграмму. — Буду с величайшим нетерпением ждать как Ваших, так и его известий и возможных указаний. Меня немного беспокоит, как все это может отозваться на Ваших делах, в особенности материальных3.
Крепко обнимаю Вас всех
1 Очевидно, С. Р. получил распространенный телеграфными агентствами французский перевод приговора и Постановления Президиума ЦИК СССР от 29 августа 1924 (Известия. 1924. 30 августа. С. 3). Его реакцию после знакомства с самим этим номером газеты см. в письме 8.
2 С. Р. рассчитывает на возвращение А.А. и Л. Е. Дикгоф-Деренталей, а возможно и С. Э. Павловского.
3 В 1922—1924 Савинков и супруги Мягковы получали от правительства Чехословакии ежемесячную субсидию, выдававшуюся в рамках Акции русской помощи, направленной на поддержку русских эмигрантских ученых, студентов и общественных деятелей демократической ориентации.
5. А. Г. Мягкову и В. В. Мягковой[править]
Друзья мои, страшно беспокоясь, что от Вас ни слова, я Вам писал 29 и 30 на адр[ес] Khronice1. Получили ли. — На мою телеграмму от 29, я 30-го от Димы получил ответ, что у него никаких подтверждений нет. — Писал Диме 31-го и жду теперь его ответа. — Как Вам, несомненно, известно, положение с каждым днем становится кошмарнее. Одна агентская телеграмма хуже другой. Последняя уже долгалась до того, что Б[орис] В[икторович] назначен начальником иностр[анного] отдела ГПУ!!!
285
Но, понятно, не в этих клеветах дело! А главное в двух вопросах 1) какова действительная судьба Б[ориса] В[икторовича]? 2) как реагировать по отношению к мировому общественному мнению? (Ведь впечатление всюду — потрясающее!) На оба эти вопроса я жду ответа, главным образом, из Варшавы. — По первому вопросу — я думаю, что поляки скорее всех могут узнать истину; по второму директиву, по своему положению, должна дать «Свобода»3. — У меня готовы статьи для англ[ийских] и американских] газет, но Бурцев настоятельно удерживает меня от публикации. Отчасти я присоединяюсь к его доводам: все, что я или другие испытанные друзья (в том числе и Бурцев) можем сказать — это будет голословно — и может никого не убедить. Самой-то сути мы сказать не можем, т. к. не знаем, как это отзовется на Б[орисе] В[икторовиче]. — Понятно, я рвусь кричать на весь мир, что Б[орис] В[икторович] не предатель и т. д. — но я решил подождать пару дней — авось мы получим какие-нибудь данные о его судьбе. Авось мы узнаем что-нибудь такое ошеломляющее, что все клеветы сразу и навсегда будут раздавлены. — Весь день теряется в самых фантастических догадках. Наиболее вероятная для меня та, что Б[орис] В[икторович] погиб, сопротивляясь при аресте на границе, и что в Москве инсценировали суд над заведомо иным лицом. К этому предположению меня склоняют четыре маленьких факта.
1) что заседание трибунала, по сведениям «Times», происходило при закрытых дверях3.
2) что в «Известиях» по 28 включительно еще ни слова о Б[орисе] В[икторовиче] не упоминается!!!
3) что все так называемые] «показания» состоят из одного старого общеизвестного хлама4.
4) что не упоминается об аресте А[лександра] Ар[кадьевича] или Л[юбови] Е[фимовны].
Провокация А[ндрея] П[авловича]5 для меня теперь уже почти что вне сомнения. Сергей, вероятно, уже давным-давно погиб и все известия от него были мифические Ив[ана] Тер[ентьевича]6 держала в лапах Чека через его жену.
У меня явилось предположение, не остались ли А[лександр] Ар[кадьевич] и Л[юбовь] Еф[имовна] в последний момент где-нибудь в Вильне или т. п.? Но в таком случае от них что-нибудь уже было [бы] слышно!
Всюду — непроницаемая тайна. — Настаиваю перед Вами, как я настаивал в своем письме к Диме, что в такой момент мы должны быть в тесном контакте, сообщать друг другу малейшую важную подробность и согласовывать свои действия и заявления.
Не стоит говорить о том, что я и жена переживаем. Уже какую ночь не спим.
Письмо В[еры] В[икторовны] от 27-го мы получили. Ваш новый адрес буду употреблять до 1-го окт[ября].
С. Р.
1 Khronice — пригород Праги, где Мягковы жили летом.
2 «Свобода» («За Свободу!») — русская ежедневная газета. Выходила в Варшаве в 1920—1932 (см.: Переписка. С. 115 и Арцыбашев. С. 50-57, 61-62; там же — С 66-67 — сведения о реакции газеты на процесс Савинкова). О психологическом состоянии членов редколлегии в эти дни М. П. Арцыбашев сообщал А. В. Амфитеатрову 5 сентября 1924 (автором ошибочно датировано 5 августа): «Кошмар неописуемый. Философов едва не умер. Португалов совсем сварился». (Amfiteatrov manuscripts. Manuscripts Department. Lilly Library. Indiana University. Bloomington. Indiana. USA; сообщено Э.Гарэтто).
3 «Times» — лондонская ежедневная газета. Сведения о «закрытости» процесса неточны: помимо присутствовавшей в зале все два дня избранной советской и коминтерновской публики, на последнее заседание (вечером 28 августа) были приглашены три корреспондента буржуазных газет.
4 Имеются в виду показания Савинкова о его роли в Ярославском восстании 1918 и деятельности в Польше в 1920—1921, уже широко освещенных к тому времени в советской и эмигрантской прессе.
5 Андрей Павлович Федоров (1888—1937) — сотрудник Контрразведывательного отдела ОГПУ. См.: Переписка. СИЗ, 114; Арцыбашев. С. 58-61, 65. Познакомился с С. Р. в Париже в июле 1923, виделся с ним там же в мае и летом 1924. Никакого недоверия к себе со стороны С. Р. тогда не вызвал. Ср. об отношении к Ф. жены С. Р. в письме 14. Через три дня после комментируемого письма награжден орденом Красного Знамени.
6 Иван Терентьевич Фомичев — крестьянин с. Романовского Каширского уезда Московской губ. В 1906—1918 — член ПС. Р. Участник стреко-пытовского восстания (Гомель, 1919). Воевал в армиях Юденича (1919) и С. Н. Булак-Балаховича (1920). В 1922—1924 — представитель НСЗРС в Вильно (см.: Переписка. С. 143; Арцыбашев. С. 60 и 68). Роль Ф. в заманивании Савинкова в СССР неясна: сам Б.В. называл его «мерзавцем», а В.Ардаматский описал сцену сложной мистификации Ф. во время его поездки в СССР в мае-июне 1924 (Возмездие. М., 1968. С. 407). См. также: Фомичев И. Письмо-покаяние // Известия. 1924. 17 сентября. С. 2; Бывший польский шпион Фомичев // Там же. 19 сентября. С. 3 (с портретом и факсимиле письма). Обещанных дальнейших разоблачений не последовало. Судьба неизвестна.
6. В. В. Мягковой и А. Г. Мягкову[править]
Дорогие друзья,
Дольше молчать не могу. — Написал и отправил сегодня в Morning Post статью, с которой прилагаю копию для Вашего сведения1. — Спешу, чтобы еще сегодня отправить Вам ее.
С. Р.
Надеюсь, что поймете меня и одобрите.
1 «Morning Post» — ежедневная лондонская газета, орган крайних консерваторов (русская революция трактовалась в ней исключительно сквозь призму «германских денег» и «Протоколов сионских мудрецов»). Упомянутая копия (машинопись, на англ. яз.) хранится среди публикуемых писем С. Р. (Л.45-48) и представляет собой ответ на редакционную статью (Savinkoff s Nominal Sentence // Morning Post. 1924. 1 Sept.). Изложенная в этом ответе аргументация С. Р. в пользу версии гибели Савинкова и подмены его на суде загримированным артистом — почти текстуально совпадает с содержанием письма 5. Кроме того, автор сообщает о своем участии вместе с П.Дюксом в переводе «Коня Вороного» и пребывании в Париже с 19 июля по 10 августа для подготовки поездки Савинкова в ССС. Р. Это письмо, помещенное в газете 8 сентября (перепечатка: Sayers M., Kahn A. The Great Conspiracy: The Secret War Against Soviet Russia. Boston, 1946; русс, перевод: Тайная война против Советской России. М., 1947. С. 144—145), стало едва ли не единственным документом, где С. Р. публично заявил о себе и своей политической деятельности (его имя даже в переписке Савинкова и его окружения обычно заменялось инициалами или условными кличками; напр., в письмах Мягкова — Lery). Будучи пересказано в советской печати (Отклики на процесс Савинкова /…/ Корреспонденция «Морнинг Пост» // Известия. 1924. 12 сентября. С. 4), это письмо, очевидно, повысило интерес к его автору со стороны ОГПУ, а возможно и подсказало будущую комбинацию с его собственным задержанием в Москве и инсценировкой убийства на границе.
7. В. В. Мягковой и А. Г. Мягкову[править]
Дорогие друзья,
Прилагаемая фотография из «Times-a» совершенно уничтожает мою теорию о том, что Б[орис] В[икторович] погиб и что вместо него судят подставное лицо1.
Приходится искать другого объяснения этой убийственной клеветы. — Уповаю, что оно не заставит себя ждать, ибо мы все живем в кошмаре — как в смысле личном, так и в смысле общественном.
Меня страшно беспокоит, что от Вас ни слова. С 30-го уже было время от Вас услышать. Я Вам писал — 29, 30, 2 и 3. — В чем дело? Как здоровье Веры Викторовны?
С. Р.
1 Упоминаемая фотография — очевидно, один из многочисленных снимков Савинкова на скамье подсудимых, появившихся в советской печати начиная с 30 августа 1924.
8. В. В. Мягковой и А. Г. Мягкову[править]
Дорогие друзья,
Сегодня получил Вашу телеграмму. Прийди она вчера — она была бы для меня большим утешением и опорой, но сегодня меня уже ничего утешить не может. Сегодня я получил No «Известий» от 30-го авг[уста]1 и два раза прочел его от первого до последнего слова. Пусть это будет официальный орган «сволочей», пусть это будет величайший в мире рассадник лжи и клеветы, но под заглавиями «Письменное показание Савинкова» и «Заключительное слово Савинкова» говорит никто иной, как Б.В. С[авинков] — это его слова, это его стиль, это его образные выражения. Подпись его они подделать могут — сколько угодно2, но этого даже они не могут сфальсифицировать; это только его, это неподражаемо! — Мы стоим перед абсолютным фактом (мне слишком тяжело его квалифицировать); оспаривать этого факта мы не можем — единственное, что мы можем, это — искать мотивы и разобраться в них. — Каждый из нас это будет делать по-своему — но от этого ничего не изменится. Факт свершился; ОПРАВДАТЬ его ничем нельзя. Совершился величайший грех — «грех против Св. Духа» — это неизмеримо больше, чем грех против родины, друзей, товарищей и пр., и пр.; нанесен величайший удар анти-большевицкому движению во всем мире; дан неоценимый по размерам триумф большевикам (куда больше, чем победа над Колчаком, Деникиным и др.).
Ввиду этого нам, поскольку мы общественные деятели, поскольку мы верим в правоту нашего непримиримо антибольшевицкого дела, непозволительно дальше заблуждаться или искать самоутешения в фантастических предположениях. Мы должны пренебречь своими личными чувствами и считаться только с политическими и идейными соображениями. Поэтому сегодня я всецело присоединяюсь к заявлению (правда, пока еще предположительному) передовой статьи «Свободы» в No от 2-го сент[ября] и всецело одобряю упущение имени Б[ориса] В[икторовича] из списка редакционной коллегии3.
Вы должны понять, как невыразимо тяжело мне это сказать — но я, по совести, не могу иначе. Простите, если сегодня я не буду писать больше. Чтобы сказать все, что роется в голове, — нужны томы. Сегодня я и физически и душевно — не в силах. — С величайшим нетерпением жду Вашего письма, после прочтения Вами «Известий».
С. Р.
1 В указанном номере, кроме упомянутых приговора и Постановления Президиума ЦИК, были помещены: «Письменное показание Б.Савинкова, данное 21 августа 1924 г.» (С. 2), «Заключительное слово Савинкова», (С. 3), «Обвинительное заключение» (С. 2) и начало стенографического отчета о процессе (С. 3-4).
2 После текста «Обвинительного заключения» было помещено факсимиле автографа: «Копию настоящаго обвинительнаго заключенія получилъ 23 августа въ 23 ч. 30 м. Б.Савинковъ». Здесь характерна подчеркнутая приверженность старой орфографии — ср. прим.1 к письму 15.
3 До 1 сентября 1924 включительно «За Свободу!» выходила с подзаголовком, включавшим фамилию Савинкова в список пяти «ближайших сотрудников». Только 2 сентября эта фамилия (а также А. А. Дикгоф-Деренталя) была снята. См.: Арцыбашев. С. 66-67.
9. В. В. Мягковой и А. Г. Мягкову[править]
12, rue de Richelier
Обратите внимание на мой адрес: Вы ошибочно пишете на rue Rivoli вместо Richelier
Дорогие друзья,
Получил Ваши письма от 3 и 5. Из моего письма от 5 Вам уже известна моя позиция, и теперь я обязан еще раз и уже обстоятельнее ее подтвердить. Я всей душой с Вами в Вашем горе, я глубоко понимаю, что Вы, как родные, переживаете, но даже из уважения к Вашей скорби я не могу молчать. Я имею право сказать, что я никому не уступал в моей любви, дружбе, преданности и жертвенности по отношению к Б[орису] Викторовича1 и поэтому я имею право сказать, что измена и предательство Б[ориса] В[икторович]а для меня вне всякого сомнения. А раз я в этом убежден, то мой долг, как врага большевиков и друга России, — резко отмежеваться от Б[ориса] В[икторович]а и всюду, всячески клеймить его измену и предательство. Поэтому я высказываю мое полное несогласие как с Вашим заявлением в Редакц[ионную] Коллегию «Свободы», так и со статьей Виктора Викторовича2. Объясняю себе и то, и другое только тем, что Вы еще не читали в самих «Известиях» «Письменного показания» и «Заключительного слова» Б[ориса] В[икторович]а. Каждый, кто их читал, не может не быть убежденным в измене и предательстве Б[ориса] В[икторович]а. — Повторяю то, что я сказал в своем письме от 5-го: большевики все могли подделать — и подпись, и факт, и сведения — все что хотите — но стиля Б[ориса] В[икторовича] даже они не могли подделать. А здесь подлиннейший собственнейший стиль Б[ориса] В[икторович]а и больше ничей. — Раньше, чем подробнее разбираться в этих двух документах, я постараюсь Вам нарисовать ту гипотезу, к которой пришел Бурцев и к которой я всецело должен присоединиться, т. к. только она все объясняет. — Мы оба убеждены, что он отсюда уехал тем честным антибольшевиком, которым мы его знали. — Трагедия, по-видимому, начинается в Минске. Там он, вероятно, впервые попадает в руки ГПУ. — Перед ним отверзлась во всем своем кошмарном ужасе та пропасть, к которой его привели. — Явная провокация; позор, что он, искушенный конспиратор, доверился ей, несмотря на все наши упорные предупреждения; открытие, что Сергей давно уже погиб; что вся Московская организация — миф3; что искусно подосланные, в последний момент перед отъездом, известия о наличии больших денег — ловушка4; что его собственная гибель и гибель А[лександра] Ар[кадьевича], а в особенности Л[юбови] Еф[имовны], неминуемы; хуже того — ему грозят позорящими интимными разоблачениями в связи с Л[юбовью] Еф[имовной], его запугивают грозящей ей участью. А с другой стороны, к нему подсылают (пусть это будет в Москве) крупных людей из правого лагеря (назовем их «Красиными» — все равно они действовали заодно с Дзержинским)5, которые ему говорят: Вы давно уже наш, с Вами мы всегда могли сговориться, разногласия между нами незначительные, мы любим родину, как и Вы, нужно спасти ее от расхищения иностранцами, настало время, когда мы должны заодно действовать ради спасения родины, нужно ликвидировать этих мерзавцев — крайних, Вы единственный, который может это сделать, затем мы с Вами образуем новое правительство, за Вами пойдет вся Россия, Вы будете спасителем родины. Идите с нами, и мы Вас спасем и спасем Ваших друзей; мы охраним Вас от позора интимных разоблачений, от смешения с бандитом Павловским. Для того чтобы мы Вас спасли и дали Вам возможность спасти родину — нужно, чтобы Вы громогласно заявили, что Вы уже давно с нами и пр. и пр. Никаких позорных покаяний от Вас не потребуется; не нужно, чтобы Вы выдали фамилии своих друзей6, — нужно только Ваше мотивированное заявление, что Вы искренне ошибались и что теперь Вы с нами. — Вы хотите гарантий? Отлично. Какие большие гарантии мы можем Вам дать, как то, что Вас, Б.В. С[авинкова], нашего злейшего врага, не расстреляют, а даже совершенно освободят; что Ваших двух друзей даже судить не будут, что никаких позорных разоблачений о Вас не будет допущено? С Вами поступят с достоинством, подобающим такому человеку, как Вы. И вот всему этому Б[орис] В[икторович] поверил и пошел по пути, который ему указали. Поверил он, пожалуй, не сразу, т. к. его по-видимому целую неделю донимали, но, раз поверивши, он пошел до самого конца. — Вот это есть самое великодушное, самое милосердное объяснение его измены.
— Но разве оно может в какой-либо мере послужить ему оправданием! Разве от этого объяснения его предательство становится меньше? Разве, ввиду такого объяснения, мы, его политические товарищи, можем его простить? Нет и тысячу раз нет. Он был наш идейный и политический вождь, он стоял во главе С[оюза] З[ащиты] Р[одины] и Св[ободы], сотни членов Союза гордо шли на смерть, поминая его имя (см. протокол суда), он не мог не знать, какой ужасающий удар он наносит своей изменой антибольшевицкому делу; — он сделал ошибку, он попался в ловушку — он должен был исполнить свой последний долг, т. е. достойно умереть. — От исполнения этого долга — никакие политические соображения, а тем паче никакие личные чувства его не должны были удержать. — Но он не умер, а предпочел игру играть с большевиками, надеясь, что он их перехитрит. Нет — не перехитрит! Потому что левые его ненавидят, а правые его презирают; оба действуют заодно и проявили величайший ум; использовали его гениально как для внутреннего, так и для внешнего употребления, используют еще, выжмут его, как лимон, и выбросят за границу или, по первому предлогу, пристрелят7. Нет; нет ему оправдания!
Вы говорите — это все махинация и ложь и клевета большевиков. — А почитайте-ка «Письменное Показание» и «Заключительное Слово» — в особенности последнее. — Про сестру и ее мужа — большевики выдумали?8 Лирика и пафос эпизодов с Сазоновым и Каляевым — большевицкие?9 Разве из каждой строки не лезут стиль и выражения Б[ориса] В[икторович]а? Это бесподобное «Я целую в губы Каляева»! Это тоже большевики выдумали? — Оба эти документа пересыпаны выражениями, присущими только Б[орису] В[икторович]у. Оба эти документа представляют собою строго продуманное, в высшей степени стройно созданное литературное целое, могущее принадлежать только Б[орису] В[икторович]у. А если это так, то и каждая фраза, каждая мысль в нем принадлежит Б[орису] В[икторович]у. А каждая сколько-нибудь значительная фраза свидетельствует о неопровержимой измене. Но нигде она ярче не выразилась, как в этом ужасном афоризме: «Остались только идейные разногласия: Интернационал или родина, диктатура пролетариата или свобода?! Но из-за разногласий не подымают меч и не становятся врагами». Вот на этой фразе, больше чем на чем-либо другом, — лежит Каинова печать. — Пусть все показания в ответах Б[ориса] В[икторович]а на допросе были выдуманы большевиками — но эти два документа только его. Впрочем, относительно показаний тоже нужно оговориться; есть там масса подробностей, которые были известны только Б[орису] Викторовичу] и очень немногим друзьям, но во всяком случае уж не большевикам. — Спрашивается, почему в показаниях ни слова о личностях — о Вас, о варшавских друзьях, обо мне и еще о других? Вы думаете, у него не спрашивали? Будьте уверены, что спрашивали до мельчайших подробностей и Б[орис] В[икторович] не мог не сказать. Очевидно, что был пункт взаимного договора, чтобы такие «личные» сведения не публиковались. Это могло умалить Б[ориса] В[икторович]а. А большевикам, как это из всего процесса видно, нужно было роль Б[ориса] В[икторович]а в контрреволюции возможно возвеличить и сделать его покаяние чисто идейным. Иначе, ведь, грош ему цена была. — Вот, и самый большой ужас в тех показаниях, которые не преданы гласности, — потому что они остаются у большевиков в качестве постоянного дамоклова меча против Б[ориса] В[икторович]а и посредством их его еще не то заставят делать.
Вот в общих чертах — те выводы и соображения, к которым должен прийти всякий беспристрастный, спокойно анализирующий человек. — Никакие чувства, никакие мысли о прошлом Б[ориса] В[икторович]а не должны затмить нашей логики. — А эта логика ставит нас перед неопровержимым фактом измены и предательства Б[ориса] В[икторович]а. Вот это есть единственное, с чем мы, как политические деятели, должны считаться и согласно чему мы должны действовать. — Иначе мы сами вычеркиваем себя из списка борцов против большевиков и играем в их руки. — Мы защищали Б[ориса] В[икторович]а покуда это было возможно; теперь мы раз навсегда должны его заклеймить как изменника и предателя. — Это наш святой долг, и никакие личные чувства нам не должны помешать его исполнить.
Я старался честно Вам высказать мои мысли; всех не выскажешь — нужны были бы тома. — Теперь судите и поступайте так, как Вам подскажет Ваша политическая совесть. Моя дорога мне совершенно ясна. Я Вам не говорю о том неописуемом личном горе, которое я переживаю, потому что как ни велико оно — оно ничтожно в сравнении с постигшим нас политическим идейным бедствием и оно не может помешать мне исполнить мой долг. — Последние слова, которые я сказал Б[орису] В[икторович]у, были: «Помните, Б[орис] В[икторович], Вы самый дорогой для меня человек в мире; есть только одно, что мне дороже Вас, — это наше дело». — Это Вам все должно сказать.
Для Вашего сведения: я протестовал (в письме к Диме) против упущения имени А[лександра] Ар[кадьевича] из списка ред. коллегии10. — Это по-моему и ошибка и несправедливость — потому что о А[лександре] Ар[кадьевиче] большевики нигде не упоминают. Лично я уверен, что он в измене не участвовал. — Бурцев в самые ближайшие дни выступит в мировой прессе со статьями приблизительно в том духе, в котором я Вам писал, только, понятно, для общественности, он поставит весь вопрос в значительно более широкие рамки11. — С нетерпением жду сюда Диму, приезд которого сюда, по-моему, настоятельно необходим12. — Понятно, очень хорошо было бы, если и Ал[ександр] Ген[надьевич] мог бы сюда приехать.
Сколько боли мое письмо Вам ни причинило бы, подумайте, что мною руководит только безграничная преданность нашему делу. Душевно весь Ваш
P.S. В Вашем заявлении в Варшаву в последнем абзаце Вы говорили об одном обстоятельстве, которого не знает эмиграция и т. д. Неужели Вы намекаете на присутствие Л[юбови] Еф[имовны] и неужели Вы в этом обстоятельстве видите какое-нибудь объяснение или оправдание случившегося?!
Я прямо недоумеваю!
1 Не исключено, что под своей жертвенностью С. Р. подразумевает и постоянную материальную помощь, которую он оказывал газете «За Свободу!» и лично Савинкову до лета 1923, когда разорился.
2 Савинков В. Почему не расстреляли? // За Свободу! 1924. 4 сентября. С. 2 («Если бы нам даже показали документ, написанный рукою Бориса Савинкова, мы не поверили бы»). Заявление Мягковых в газете опубликовано не было.
3 О Московской организации см.: Переписка. С. 114 и Арцыбашев. С. 55-56, 58-69.
4 Имеется в виду письмо Савинкову от С. Э. Павловского (во всяком случае написанное от его имени и датированное 21 июля 1924), переданное уже в Польше 15 августа: «Только что получены сведения о благоприятном исходе нашего предприятия в южном отделении. Сделка заключена на очень выгодных условиях» (ГА РФ. Ф.5831. Оп.1. Д.394. Л.26).
5 Леонид Борисович Красин (1870—1926) — в тот момент нарком внешней торговли ССС. Р. Встретившись с Савинковым в Лондоне в начале 1922, предложил ему (вероятно, по праву бывшего коллеги по боевой работе против царского правительства) прекратить борьбу против Советской власти. Версия С. Р. (и Бурцева) о беседах с Савинковым в тюрьме кого-то из «крупных людей» не нашла подтверждения — как видно из полного текста его предсмертного письма, самым высокопоставленным из его собеседников был именно Дзержинский (Служба безопасности. М., 1992. Пробный номер. С. 19). Вопрос о роли отдельных членов Политбюро ЦК ВКП(б) в судьбе Савинкова можно будет выяснить, если станут доступными касающиеся его документы из архива Политбюро, хранящиеся ныне в архиве Президента РФ.
6 Эта догадка подтвердилась. См. запись в тюремном дневнике Савинкова от 1 мая 1925: «Недаром я слышу, что у меня „дурной характер“. Дурной характер в том, что я не хочу называть людей, которые верили мне и которые теперь уже не могут принести вреда?» (Служба безопасности. 1992. Пробный номер. С. 20).
7 Прогноз дальнейшей судьбы Савинкова («выжмут его»…), верный в общем, расходится с имеющейся ныне информацией относительно конкретной формы гибели. Хотя самоубийство Савинкова нельзя считать вполне доказанным, версия о тщательно подготовленном его убийстве, выдвинутая еще в мае 1925 эмигрантской прессой и поддержанная впоследствии В. Т. Шалимовым и А. И. Солженицыным, оспаривается содержанием доклада Дзержинского 8 мая 1925 на заседании Политбюро, в котором речь идет именно о самоубийстве (РЦХИДНИ. Ф.17. Оп.3. Д.503).
8 Сестра и ее муж — Надежда Викторовна и Владимир Христофорович фон Майдель, расстрелянные большевиками в годы Гражданской войны. Савинков мотивировал свою многолетнюю непримиримость к Советской власти тем, что не мог «переступить через их трупы».
9 Иван Платонович Каляев (1877—1905) и Егор Сергеевич Сазонов (Созонов, 1879—1910) — члены. Боевой организации ПСР, исполнители организованных Савинковым терактов. К., кроме того, был другом детства. Увековечение памяти погибших товарищей (К. был казнен, С. покончил с собой на каторге), апологетические воспоминания о них, где сам Савинков представал единственным хранителем заветов легендарной Боевой организации, были постоянными мотивами его публицистики. Савинков бережно хранил их архивы (ныне — в составе его фонда: ГА РФ. Ф.5831. Оп.1. Д.543-554 — Созонов; Д.555-571 — Каляев). Свое «Письменное показание» в 1924 он начал словами: «Я, Борис Савинков, бывший член боевой организации ПСР, друг и товарищ Егора Сазонова и Ивана Каляева…», постоянно апеллировал к их памяти и на суде.
10 Редакция мотивировала это свое решение необходимостью оставить в своих рядах только тех лиц, местонахождение и политическая позиция которых ей известна (От редакции // За Свободу! 1924. 8 сентября. С. 1).
11 См., напр.: Из письма В. Л. Бурцева о Савинкове // За Свободу! 1924. 24 сентября. С. 2; Бурцев В. Л. Торг, измена, предательство // Там же. 15 октября. С. 2-3. Последняя статья была переслана в Варшаву самим С. Р. Сообщая об этом автору, он писал ему в Лондон 2 октября 1924: «Судьба правительства Макдональда, по-видимому, решена. Это, наверное, в очень желательном смысле отразится на здешней политике. У большевиков сорвалось! Не начинает ли лопаться по всем швам? С[авинков] выбрал поразительно подходящий момент для своего вольта!!» (ГА РФ. Ф.5802. Оп.1. Д.507. Л.З). Статьи Бурцева широкого резонанса тогда не получили.
12 Д. В. Философов приехал в Париж только в середине октября 1924, когда С. Р. там уже не было.
10. В. В. Мягковой и А. Г. Мягкову[править]
Hôtel Montplesier
Дорогие друзья,
Вы понимаете, что как ни больно мне было читать Ваши письма от 7-го и приложенные копии Ваших заявлений, я по существу с ними согласиться не могу. Установившееся у меня (и у Бурцева) непоколебимое убеждение в измене Б[ориса] В[икторович]а сегодня получило то капитальное подтверждение, которое я с уверенностью ожидал. Сегодня я получил номер «New York Times» от 30-го авг[уста] (это яро антибольшевицкая газета, оказавшая нашему движению неоценимые услуги в течение 7 лет). William Duranty1, их корреспондент, убежденный антибольшевик, присутствовавший с начала до конца на суде, отлично знающий русский язык, в длиннейшем кабеле на трех столбцах дает полное подтверждение самых существенных, позорнейших показаний и покаяний Б[ориса] В[икторович]а, его отказа от всей прежней деятельности и безоговорочного признания большевицкого правительства.
Что теперь еще можно сказать? Что Duranty подкуплен большевиками? Нет, довольно! Нужно прозреть и уметь посмотреть правде в глаза. Б[орис] В[икторович] изменник, подобного которому мировая история не знала со времен Июды2 — и нужно иметь храбрость это заявить громогласно. — Это наш долг и это величайшая услуга, которую мы можем оказать нашему делу. — Никакие колебания, никакие соображения тактические или чисто личные более недопустимы. — Весь объем предательства Б[ориса] В[икторович]а нам еще неизвестен; но он еще вскроется и, я уверен, очень скоро. — Подумайте объективно о том, что я Вам писал 7-го, постарайтесь восстановить детали — и Вы ужаснетесь так же, как и я.
Я сегодня телеграфировал «Свободе» об отчете Duranty3. — Я был очень поражен и огорчен, что «Свобода» в No от 7-го как будто берет некоторый курс назад4.
Мое письмо от 3-го появилось в «Morning Post»5, и я теперь считаю своим долгом в самой определенной форме отказаться от него и печатно заклеймить в Англии измену Б[ориса] В[икторович]а6. Бурцев это сделает в фр[анцузской] и русск[ой] прессе.
Я говорю Вам все это, зная что я рискую потерять Вашу дружбу, которая мне очень дорога. Но я смотрю на Вас не только как на своих друзей, но еще больше как на политических товарищей, служащих той же идее, и потому считаю своим неотступным долгом говорить Вам всю правду — до конца.
С нетерпением жду Вашего ответа.
Душевно весь Ваш
1 Уолтер (а не Уильям, как у С. Р.) Дюранти (1884—1957) — корреспондент «Нью-Йорк Тайме» в Москве в 1921—1934. Сыграл видную роль в установлении дипломатических отношений между СССР и США.
2 Это написание (а также иные орфографические ошибки, отчасти сохраненные нами в публикуемых письмах) позволяет предположить, что С. Р. учился грамоте не в русской, а в польской школе.
3 См.: Американский корреспондент о процессе Савинкова // За Свободу! 1924. 12 сентября. Cl. Подробный пересказ репортажа У.Дюранти (очевидно, посланный по почте) появился в газете через неделю (фамилия «парижского корреспондента», приславшего его, названа не была).
4 Мотивы смягчения приговора // За Свободу! 1924. 7 сентября. Cl. Советские газеты, запрещенные к распространению в Польше, поступали в Варшаву с опозданием, поэтому ключевой номер «Известий» от 30 августа был получен в редакции «За Свободу!» только 10 сентября. На следующий день там началась публикация материалов суда.
5 См. письма 5 и 6 и прим. к последнему из них.
6 Русский вариант письма см.: Англичанин о Савинкове // За Свободу! 1924. 19 сентября. С. 2. Об авторе говорилось только: «один англичанин, бывший другом Савинкова». Имя С. Р. оставалось табу на страницах этой газеты до середины декабря 1925.
11. В. В. Мягковой[править]
Дорогая Вера Викторовна,
Только что получил Ваше письмо от 8-го. Верьте, мне бесконечно больно за Вас. Я тем более Вас могу понять, потому что Б[орис] В[икторович] был мне — в чисто личном отношении — как брат — несравненно больше чем брат. Но согласиться с Вами я ни в коем случае не могу. В служении идее — разграничение должно быть резкое: белое или черное; верность или измена; с нами или с ними. — Борис с ними; для меня он перестал существовать. — Мотивы, побуждения его измены могут быть очень сложны, разнообразны и интересны, но измена остается во всей своей чудовищности. — У Июды тоже были мотивы.
Ваша сестра (С.Турчинович) поместила письмо в «Веч[ернем] Вр[емени]»1 о расстреле бар[она] Майдель. — Я могу поклясться, что в пятницу 8-го авг[уста], Б[орис] В[икторович], делясь со мною своими воспоминаниями, рассказал мне этот инцидент в точно той же версии, как он рассказал его на суде, т. е. что бар[он] Майдель, будучи офицером, отказался стрелять в рабочих 9-го янв[аря] и что он был одним из первых расстрелянных большевиками. Этого, сказал Б[орис] В[икторович], я им простить не могу.
Понятно, я и не думаю опровергать это, тем более в «Веч[ернем] Вр[емени]».
Неизменно весь Ваш
1 София Викторовна Турчинович (урожд. Савинкова, 1888-?) — младшая сестра Савинкова, в 1906—1917 — член ПСР, активная участница нелегальной работы. Самый известный эпизод — участие (по просьбе Бурцева) в побеге из ссылки за границу раскаявшегося сотрудника Варшавского охранного отделения М.Бакая. После 1920 Т. — в эмиграции. Там жила одиноко, бедствовала; в конце 1923 переехала в Варшаву, стала работать в редакции «За Свободу!» (корректор, ведущая отдела шахмат). Упоминаемое письмо послала, очевидно, в редакции многих газет (За Свободу! 1924. 6 сентября. С.З). Опровергала подлинность показаний брата ссылками на допущенные неточности в биографиях Н.В. и В.Х. фон Майделей. Т. виделась с братом в Варшаве 12 августа 1924; в письме к нему во Внутреннюю тюрьму ОГПУ спрашивала его об обстоятельствах встречи, чтобы убедиться в аутентичности корреспондента. «Вечернее время» — парижская газета, издававшаяся Б. А. Сувориным (см.: Переписка. С. 149).
12. В. В. Мягковой и А. Г. Мягкову[править]
Дорогие друзья,
Получил Ваши письма от 9 и 10, а сегодня Бурцев показал мне письмо В[еры] Викт[оровны] от 11-го. — С глубокой скорбью, с самым искренним уважением к Вашим чувствам, я еще раз должен заявить Вам, что мое убеждение в измене Б[ориса] В[икторовича] остается бесповоротным. Я считал своим долгом публично высказать его в моем сегодняшнем письме в «Morning Post». (Прилагаю вырезку).
Мое убеждение основано на следующих неопровержимых данных:
1) На «Письменном Показании» и на «Заключительном Слове» Б[ориса] В[икторовича]. Оба эти документа для меня так же подлинны и достоверны, как будто бы я сам присутствовал, когда Б[орис] В[икторович] их сочинял. Этих двух документов никто подделать не мог.
2) На подробнейшем отчете. Duranty, кор[респондент] a «New York Times», присутствовавшего на процессе от начала до конца1.
3) На отчете кор[респондент]а «Berliner Tageblatt»2, тоже присутствовавшего на суде. Этот отчет я пока знаю только по выдержкам.
4) На сведениях, полученных мною от таких лиц в Англии, которые имеют возможность знать то, что знает Мин[истерство] Иностр[анных] Дел.
Все эти данные сходятся полностью и в точности. Но самые убедительные доказательства я вижу все-таки в словах самого Б[ориса] В[икторович]а в «Письменном Показании» и «Заключительном Слове».
Вы ищете оправдания своей точки зрения в том, что Б[орис] В[икторович] не на свободе, а в тюрьме. А для меня это лишнее доказательство какого-то происшедшего торга. Вы говорите, что большевикам было полезно быть великодушными. Да, согласен; это было не только полезно, но даже гениально. И все-таки, если бы Б[орис] В[икторович] держался так, как ему подобало, они его расстреляли бы, несмотря на все тактические соображения. Они это не сделали, значит он дал им возможность этого не сделать. — Вы несколько раз в своих письмах намекаете на Л[юбовь] Еф[имовну]. Я не сомневаюсь, что она сыграла очень большую роль в измене Б[ориса] В[икторович]а, но в этом обстоятельстве я и вижу самый большой ужас, самое глубокое падение.
Бурцев и я, стараясь реконструировать происшедшее, понятно, можем ошибаться в деталях (мы на них и не настаиваем), но в общих чертах мы безусловно правы. Б[орис] В[икторович] арестован — он не расстрелян; значит, был торг, была измена. — Ничто не может изменить моего убеждения: Б[орис] В[икторович] был вождь, он посылал людей на смерть; его час пришел — он должен был умереть. Умереть, как Каляев, которого он так часто упоминал на суде. — Своей смертью он оказал бы движению величайшую услугу, поднял бы его на небывалую высоту и стал бы для всех символом близкой и неминуемой победы. Он этого не сделал; он отрекся, признал «их» и он жив.
Вы говорите — большевики все выдумали. Неужели Вы на минуту допускаете, что они посмели бы это выдумать, что они такие идиоты? Ведь пройдет еще одна неделя, другая и все обнаружится. Если выдумали — так этим они дали бы величайшую победу всемирному антибольшевицкому движению! Нет, это не из области реального и не стоит обсуждения.
Итак, мое убеждение бесповоротное. Моя позиция занята, и ничто ее не может изменить. Близкое будущее меня оправдает и заставит и Вас присоединиться к моему убеждению. Его полностью разделяет и Бурцев, и я уверен, что будь с нами прежний Б[орис] В[икторович] — борец, вождь и непримиримый враг большевиков, он первый одобрил бы меня.
Вы вероятно заметили, что ни в одном из моих писем я не говорил о своих личных чувствах. Я имел бы некоторое право говорить о них, но считаю, что они имеют несоразмеримо ничтожное значение в сравнении с той катастрофой, которую измена Бориса] В[икторовича] причинила всему антибольшевицкому движению. Я могу думать только об этом и потому считал своим долгом, убедившись в измене Б[ориса] В[икторовича], честно, открыто, не считаясь с своими личными чувствами, и частным образом, и публично об этом заявить. Казалось бы, что Вы должны были бы понимать, как невыносимо тяжело это было делать мне. Я не считаю уместным отвечать теперь на упрек, брошенный мне Ал[ександром] Ге[ннадьевичем], что «мне хорошо писать — сидя в Париже»; достаточно чудовищно, что это сказано мне.
На это письмо я уже не жду ответа. Это мне бесконечно тяжело, но я уверен, что пройдет время, когда наши прежние отношения восстановятся.
Искренне преданный Вам
1 Удивительно, что С. Р., переведя репортаж У.Дюранти, где корреспондент говорит о том, что слышал только заключительное слово Савинкова и приговор, пишет о его присутствии на суде «с начала до конца».
2 Корреспондентом «Berliner Tageblatt», присутствовавшим на заключительном заседании суда, был Пауль Шеффер. См.: Немецкий корреспондент о суде над Савинковым // За Свободу! 1924. 11 сентября. С. 2.
13. В. В. Мягковой, А. Г. Мягкову и В. В. Савинкову[править]
Дорогие друзья,
Получил письмо Веры Викторовны и письмо Виктора Викторовича и еще раз пишу Вам, хотя мало верю в то, что сейчас между нами может установиться согласие. На этот раз обращаюсь больше всего к Виктору Викторовичу и очень благодарю его за сдержанный тон его письма. Да, я согласен, что в моем психологическом построении случившейся катастрофы могут быть ошибки. Пойдем дальше — процедим через самое тонкое сито все, известное нам — из советской и несоветской прессы — о процессе С[авинкова]. Что останется? Для Вас — только факт ареста, суда и приговора к 10 г[одам] тюремного заключения. Для всякого объективного человека — значительно больше: те показания, которые были ничьими иными, чем С[авинков]а; целые абзацы из «Письменного Показания» и «Заключительного Слова», которые несомненно целиком исходят от С[авинков]а и только от С[авинков]а, и, наконец, сведения двух беспристрастных свидетелей, корреспондентов N.Y. Times и Berliner Tageblatt. Будем еще строже, выбросим все, за исключением свидетельств этих двух иностранцев, из которых каждый является представителем яро антибольшевицкого органа. — Что же мы видим? Оба, в один голос, почти что в тех же самых выражениях описывают процесс и его детали. Оба, с изумительной точностью (т. к. они не стенографировали) передают нам произнесенное С[авинковы]м «Заключительное Слово» и устанавливают, что он признает всю свою прежнюю деятельность ошибочной и что он безоговорочно («unconditionally» — «bedingungslos») признает власть большевиков. Что же больше нужно, чтобы доказать измену С[авинков]а? Но Вам этого мало! Вы наполовину готовы признать, что эти свидетели правдивы, но Вы сейчас же для оправдания С[авинков]а пытаетесь найти «мотивы» и Вы говорите о «пытках»! Мы знаем, что на суде Савинков] был цел и невредим, — значит, физической пытки, не было. Были моральные? Вероятно; но речь ведь идет о Б. В. Савинкове], а не об институтской барышне! Как «ultima ratio»1 Вы несколько раз выставляете ту же Л[юбовь] Еф[имовну]! Я обращаюсь к Виктору Викторовичу как к активному борцу, контрреволюционеру и человеку, бывшему в боях: считает ли он такой глубоко позорный мотив позволительным или оправдывающим? С одной стороны — родина, идея, дело, товарищи; с другой — женщина!
Итак, извольте отбросить мотивы. Мотивы были — несомненно — но мы в этом деле никаких мотивов признать не можем и не имеем права.
Ужас падения и измены С[авинков]а огромный, но он не весь в тех фактах, которые бесспорно установлены данными иностранных свидетелей. Весь объем этого ужаса кроется за этими фактами. Он в том, что у С[авинков]а, на суде, в единственный момент, когда он был физически свободен и в присутствии какой-то гласности, не нашлось даже малейшего намека на какую-нибудь критику большевиков и хотя бы самого слабого протеста против них. — Этим ли языком говорили на суде Каляев и Сазонов? — Тут уже нужно взять не одно «Заключительное Слово», но и «Письменное Показание», и многое, безусловно достоверное, из допроса. — И что же мы видим? Красной нитью через все это проходит желание оправдаться и просьба о помиловании. Согласие и поддакивание во всем и даже забегание вперед. Ни одного намека на критику, на протест, даже на разногласие. «Они» во всем правы. (Не вспомнилось С[авинков]у, что рабочая власть расстреливает рабочих за один факт забастовок, что крестьянство эту власть в своей массе знать не хочет (сами же «они» это признали), что нет свободных выборов в советы, что единственное духовное достояние народа — православная вера, поругана, что есть Чека и Соловки, не вспомнилась вся бесконечная духовная пропасть между «нами» и «ими» и проч., и проч., и проч.). Если бы хоть что-нибудь такое вспомнилось, так где-нибудь (а в особенности в подлиннейшем «Заключительном Слове») мы бы нашли хоть малейший намек на это и отклик его дошел бы до нас. — Вот в этом величайший ужас, падение, измена и предательство.
А вместо того, чтобы их заклеймить, Вы говорите мне и Бурцеву: «Вы клеймите Савинкова, Вы называете его изменником, — Вы помогаете большевикам, Вы делаете именно то, чего они хотят». И тут же Вы прибавляете: «Не надо усиленно защищать С[авинков]а, а то большевики его могут расстрелять». Значит, что нужно делать? Скрыться, молчать? Нет, молчать мы не можем! Во всяком случае я не могу. — Сейчас, — до поры до времени — я сказал все, что нужно. Теперь нужно оглядеться, собраться с силами и решить, как дальше продолжать дело.
Сидней Рейлли
1 Последний довод (лат.).
14. В. В. Мягковой и А. Г. Мягкову[править]
Дорогие друзья,
За три недели беспросветного кошмара и глубокого горя Ваши письма от 17-го дали мне впервые некоторое душевное утешение. Я рад, что непоправимая потеря Бориса не усугубилась еще потерей Вашей дружбы. — Рано еще подводить итоги всему происшедшему, но я хочу, чтобы Вы твердо понимали, что в моем осуждении Б[ориса] мною руководила и всегда будет руководить исключительно моя преданность нашему общему делу. Повторяю, все личное несоразмеримо ничтожно, и я еще не успел о нем подумать. Я глубоко убежден, что прежний Борис, тот, который мне был действительно больше чем брат, меня всецело бы одобрил; в этой мысли я черпаю и новые духовные силы и утешение. — Я, понятно, Вам буду сообщать все то новое, что я узнаю. — На днях ожидаю целый ряд весьма достоверных сведений из немецких источников. Немного позже жду еще из английских источников. — Мало-помалу вся правда откроется перед нами. — Бурцев глубоко уверен, что при первой возможности Б[орис] напишет Вам, Диме, ему и мне1. Я мало в это верю. — Все-таки полагаю, что раньше или позже он должен сделать какие-нибудь распоряжения хотя бы относительно Левочки2. — В связи с этим, я должен сказать, что я сейчас в полной неизвестности о судьбе американского и англ[ийского] издания «Коня Вороного». — Не знаю, сочтет ли еще Dukes возможным издавать ее. Все это я выясню сейчас же после приезда в Нью-Йорк и сообщу Вам. Моя поездка — ввиду происшедшего — немного отложена; выеду отсюда не раньше 27-го, а то и несколько дней позже. Понятно, и дела оттуда и адрес свой Вам сообщу.
Необходимо, чтобы мы остались в самом тесном контакте. Если уж кто получит непосредственные сведения от Б[ориса], так это будете Вы — первые.
Кстати, не знает ли кто-нибудь из Вас фамилии Анд[рея] Павл[овича]. — Мне из одного иностранного источника, весьма достоверного, сообщают, что агент ГПУ, который Б[ориса] привез в Россию, назывался Антоненко (Анд[рей] Пав[лович] был похож на хохла). — В одной заграничной советской делегации провокация против Б[орис]а была известна уже давно и знали, что он скоро после 10-го авг[уста] должен прибыть в Россию. Мой осведомитель знал все это приблизительно за неделю до отъезда Б[ориса], но считал это вздором и не сообщил мне об этом, т. к. еще раньше знал от меня, что Б[орис] уезжает на Балканы!! По уговору с Б[орисом], я уже недели за две усиленно распространял это.
Дима обвиняет меня в том, что я не сумел удержать Б[орис]а от поездки!3 Я спрашиваю Веру Викторовну: что же больше я мог сделать? Ведь я ему в течение месяца ежедневно рисовал картину провокации точно в том виде, в котором она в действительности и произошла! А из-за поездки Л[юбови] Еф[имовны] я ведь с ним почти что разошелся! Что же больше можно было делать? Ведь он абсолютно никого и ничего слышать не хотел! Никто все это так хорошо не знает, как Вера Викторовна.
Впрочем, все эти рассуждения «post factum» ни к чему. Случившегося не изменишь. Нужно думать, что дальше делать. — Встало очень много весьма сложных и трудных вопросов. В ноябре нужно нам непременно собраться и решать.
С. Р.
Жозефина Францевна шлет самый сердечный привет, в особенности дорогой Вере Викторовне. — Она очень много перестрадала за это время. Поразительно, что она единственная из нас всех, которая ни на одну минуту не переменила своей глубокой уверенности в провокаторской роли Анд[рея] Павл[овича].
1 Предположение Бурцева полностью подтвердилось. Всем названным лицам Савинков написал из Внутренней тюрьмы. Об обмене посланиями с Философовым см. письмо 15 и прим.1 к нему; с Бурцевым — Переписка. С. 158; письмо самому С. Р. (местонахождение оригинала неизвестно, машинописные копии хранятся в фондах Бурцева и Мягкова: ГА РФ. Ф.5802. Оп.1. Д.530. Л.9-12; Ф.6756. Д.18.), самое обстоятельное, осталось без ответа. Супруги Мягковы стали единственными людьми из ближайшего окружения Савинкова, отказавшимися его публично осудить и поддерживавшими с ним частную переписку до последних дней его жизни (ксерокопии писем — РФК. Ф.1. Оп.1. Д.33-38, 40-45; машинописные копии — ГА РФ. Ф.6756. Д.18).
2 Левочка — Лев Борисович Савинков (1912—1987) — сын Савинкова и его второй жены Е. И. Зильберберг (в первом браке — Сомовой). С 1920 жил с матерью и бабкой, М. А. Зильберберг, постоянно получавшими от Б.В. денежную помощь. Его письма к отцу за 1920—1924 — ГА РФ. Ф.5831. Оп.1. Д. 179. Л. 1-55. В дальнейшем — поэт (Аванпост. Париж, 1936), журналист. В 1937—1938 воевал в составе Интербригады в Испании.
3 О колебаниях самого Философова относительно «русских друзей» и возможной поездки Савинкова в СССР см.: Арцыбашев. С. 69.
15. В. В. Мягковой и А. Г. Мягкову[править]
Дорогие друзья,
Как я и ни был уверен в измене С[авинкова], но даже я был невыразимо потрясен его письмом Диме1. Такой глубины падения не только в нем, но даже вообще в человеке нельзя было бы предположить. Нет примера, нет слов! — Понятно, с точки зрения политической, вся трагедия теперь превращается в какой-то похабный фарс, который уж никак не может быть на пользу большевиков и во вред нашего дела. Зато, с точки зрения психологической, мы стоим перед такой уж пропастью омерзения, что мы, обыкновенные люди с обыкновенной человеческой моралью, с обыкновенными человеческими чувствами, никогда дна ее не сможем узреть. — Теперь подтвердилось то, что я только самому себе, и то только в последние дни, смел говорить: измена старая, никакой провокации не было, в течение целого года он нас всех околпачивал. Как вспомнишь все, и большое, и малое, что было за этот год, а в особенности за последний месяц, — нет, не имею слов выразить, что думаю и чувствую!
Сейчас весь мой интерес сосредоточен на письме, которое получит Вера Викторовна2. Я надеюсь, что Вы мне сейчас же пришлете полную и точную копию; я думаю, что в этом деле между нами не может быть секретов. Моя дружба к Вам и преданность общему делу повелевает мне сказать Вам, что это письмо (составляющее в первую очередь исторический, а не частный документ) требует самого осторожного к нему отношения. Во-первых, я считаю, что оно, так же как и письмо к Диме, должно быть немедленно передано гласности. Во-вторых, я думаю, что всякий ответ на него должен быть коллективный (за подписями А[лександра] Ген[надьевича], В[еры] В[икторов]ны и В[иктора] Викторовича) и тоже должен быть немедленно передан гласности. (Даже в той части, которая может касаться семейных дел). В-третьих, я думаю, не должно быть никакой частной переписки. — Я надеюсь, что Вы не увидите в моих словах никакой попытки нескромного вмешательства. Я говорю исключительно из дружбы к Вам и из преданности общему нашему делу. — Тут малейший или поспешный шаг может нанести и Вам, и делу огромнейший вред. — Я уверен, что Вы меня одобрите.
Соглашательство Деренталя для меня явилось новым и уже совершенно неожиданным кошмаром! Не могу выразить, с каким восхищением я прочел полное достоинства и твердости письмо Димы3.
Жду Вашего письма с жгучим нетерпением.
С. Р.
1 Письмо Савинкова было доставлено Философову на его варшавскую квартиру из советского посольства нарочным 16 сентября 1924. И содержание письма (Савинков призывал своих варшавских друзей вернуться в Советскую Россию, гарантируя их безопасность; сообщал, что А.А. и Л. Е. Дикгоф-Дерентали разделяют его новые взгляды), и его внешний вид (письмо было написано по новой орфографии, которой С. тщательно избегал ранее) окончательно развеяли все иллюзии относительно происшедшего. См.: Предатели // За Свободу! 1924. 17 сентября. С. 1; Философов Д. Вместо предисловия // Там же; Савинков Б. Письмо Д. В. Философову // Там же; Философов Д. Ответ Б. В. Савинкову // Там же. См. также: Арцыбашев. С. 67.
2 Упоминание о письме, посланном В. В. Мягковой, содержалось в «Письме Д. В. Философову».
3 В своем «Ответе» Философов отрекался от дружбы с С., называл его «живой собакой» (вместо «мертвого льва», каким Савинков мог бы стать, если бы мужественно погиб) и просил больше не писать ему, заранее предупреждая, что отвечать не намерен.
16. В. В. Мягковой[править]
Дорогая Вера Викторовна,
Сегодня получил Ваше письмо от 21-го с приложением копии письма С[авинкова]1. Из моего письмо от 21-го Вы теперь уже знаете, как круто я расхожусь с Вашей точкой зрения. Для меня Савинков] теперь еще существует только как злейший враг; для Вас он остается тем же горячо любимым братом, для которого Вы и теперь готовы «всем пожертвовать». Это разное отношение создает между Вами и мною пропасть, в которую, казалось бы, навеки должны кануть наши дружеские отношения. — Но раньше, чем это окончательно случится, позвольте мне, как человеку, которого С[авинков] называл своим братом, которому он когда-то (на случай своей смерти) торжественно поручал свою мать2, спросить Вас, достаточно ли Вы обдумали Ваше решение и сознаете ли Вы, куда оно Вас может повести? Ведь это значит, что Вы будете поддерживать и помогать человеку, который нанес величайший удар антибольшевицкому движению и которого осудили лучшие люди всего мира! Это значит, что Вы Ваше родство с ним ставите выше того дела и той России, которым Вы и Ваш муж служили всю жизнь и которым — Вы наверное хотите — чтобы и Ваши дети служили с таким же самоотвержением! Разве Вы и Вашим детям скажете, что нужно этого предателя России — любить больше, чем Россию? Вспомните покойную Софью Александровну! Разве она не прокляла бы своего обожаемого Бориса как изменника! Я уверен, что прокляла бы, и я рад, что она не дожила до этого позора. — Нет, Вера Викторовна, я смею думать, что Ваше решение еще не окончательное; что оно продиктовано только первым импульсом. Я много дал бы за возможность лично переговорить с Вами обо всем этом страшном деле. Я уверен, что мог бы Вас убедить, что в нем значительно меньше трагедии и сложности, чем Вы предполагаете. В письме всего этого, бесконечно многого, не выскажешь, но одно я Вам скажу: в финальном анализе вся «трагедия» сводится к деньгам. Да, к деньгам! И я утверждаю, что, будь в распоряжении С[авинков]а в июле 100 000 или даже 50 000 франков, то он остался бы за границей и пытался бы на эти деньги продолжать какую-нибудь антибольшевицкую деятельность. — Он уехал — наполовину, в самые последние дни, сговорившись с А[ндреем] П[авловичем], потому что не было денег и неоткуда их было больше ждать (Муссолини провалился3, а в успех моего процесса он мало верил). Вот весь корень «трагедии», а дальше уже начинается сознательная «комедия». — И из-за человека, способного на это, — Вы готовы «всем пожертвовать»? Не верю — пока Вы, еще раз, спокойно, не скажете этого. А уж если скажете — то я сочту своим долгом честно и навсегда с Вами разойтись. В таких вопросах я признаю только: черное — белое, а серого не понимаю. Раньше Борис для меня был самым дорогим для меня [так! — Публ.] человеком; теперь он для меня злейший враг. Я его ненавижу несравненно больше, чем большевиков — потому что они меня никогда не обманывали; они мне в любви и дружбе не клялись. И если я выиграю свой процесс, если у меня снова будут средства, то я посвящу большую часть их, чтобы, при помощи лучших русских людей, беспощадно бороться — не против Савинкова, который теперь только живой труп — а против Савинковщины, той ужасной гангрены, той смердящей заразы, которую он внес в антибольшевицкое движение. В ожидании Вашего ответа
С. Р.
Мой дружеский привет глубокоуважаемым А[лександру] Г[еннадьевич]у и В[иктору] В[икторович]у. Я с большим нетерпением жду их писем, излагающих, хотя бы кратко, ту позицию, которую они решили занять. Я вижу из No от 23-го сент[ября], что В[иктор] В[икторович] уже одобрил позицию, занятую «Свободой»4.
1 Копия этого письма была послана в редакцию «За Свободу!», однако опубликовано оно не было.
2 София Александровна Савинкова (урожд. Ярошенко, 1855—1923). См.: Переписка. С. 89. С.Р. постоянно общался с ней в Праге в мае 1922.
3 О контактах Савинкова с руководством фашистской Италии в 1923—1924 и его разочаровании в Муссолини см.: Переписка. С. 77, 78, 109 и Ар-цыбашев. С. 59, 65, 67.
4 Второе письмо Савинкова // За Свободу! 1924. 23 сентября. С.З.
17. В. В. Мягковой[править]
Дорогая Вера Викторовна,
Ваше письмо от 24-го мне действительно раздирает душу; я вижу, как ужасно Вы мучаетесь, и не знаю, что сделать, чтобы Вам помочь. Как умная и деятельная женщина, Вы должны понять, что Вы не имеете права так злоупотреблять Вашими нервами и Вашими душевными силами, которые и Вашим близким, и Вашим друзьям, и делу еще очень понадобятся. Вы должны успокоиться и занять единственную возможную в этом деле позицию — ту, которую занимают и Ваш муж, и Ваши родные и Ваши друзья, и вообще все те, с мнением которых Вы считаетесь. — Все это дело ведь бездонное; всех извилин и подробностей его мы, пожалуй, никогда или еще очень долго не узнаем. Мы можем, мы должны считаться только с главными фактами; эти факты и для Вас не подлежат никакому сомнению. Согласно этим фактам, мы и должны занять наши позиции. А как? и почему? Это ведь второстепенно, во всяком случае эти вопросы не должны иметь никакого влияния на нашу линию поведения. — Поэтому я и ценю так письмо Димы — оно выражает всё, что, с страшной болью в сердце, могут теперь сказать самые лучшие друзья С[авинкова]. Но после этого письма — должна быть (всеми нами) поставлена точка.
Бурцев Вам вчера написал очень длинное письмо1, с которым я совершенно согласен. Вам, Вера Викторовна, мучительнее всего примириться с мыслью, что С[авинков] давно уже не был наш и что, по-видимому, он давно нас всех обманывал. (А Вы думаете, мне и Диме легко с этим примириться? Ведь в этом главный-то кошмар для нас!) Тем не менее совершенно вычеркнуть этой мысли нельзя; есть многое, что за нее говорит, в особенности в области чисто психологической. Подробно об этом мы когда-нибудь поговорим лично. Я думаю, однакож, что наиболее верное разрешение загадки заключается в чем-то третьем, серединном. Поясню свою мысль. И то, что С[авинков] давно уже изменял, и то, что он изменил только в момент ареста, — по-моему, одинаково не верно. — Тут нужно было бы предположить или какую-то сатанинскую подлость, или подлейшую трусость. Это никак не вяжется с С[авинковым] и потому психологически не верно. Вероятнее всего следующее: уже целый год С[авинков] душевно очень шатался, прежней цельности уже не было (это теперь, по-моему, видно); один удар за другим ясно доказывали ему, что за границей он в тупике; естественно, что его огненная натура всеми фибрами ухватилась за заманчивые перспективы, рисованные провокаторами. — Он так жаждал деятельности, так боялся эмигрантской «водосточной трубы»2, что он цеплялся за эти перспективы — несмотря на все наши увещевания. При его уме и опытности он провокацию видел так же ясно, как мы, но он надеялся ее перехитрить. В самые последние дни он, наверное, очень близко подошел к А[ндрею] П[авловичу]. — Что именно случилось — мы не знаем — но нужно предполагать, что они друг друга «прощупали», что намеками они друг друга поняли. — А[ндрей] П[авлович], вероятно, уверил С[авинков]а, что даже в случае ареста могущественные друзья из организации сумеют за него постоять и что — при некоторых незначительных компромиссах — его деятельность не будет стеснена; С[авинков] хотел этому верить и поверил, а кроме того надеялся, что там он всех перехитрит. Такого рода молчаливое соглашение, наверное, здесь было — и оно все объясняет. И письма С[ергея] Э[дуардовича], и настаивание А[ндрея] Павловича] на поездке Л[юбови] Еф[имовны], и отношение С[авинкова] к нам всем, и те поручения контрреволюционного характера, которые он мне оставил, и его просьбу, чтобы я изменил свое недружелюбное отношение к А[ндрею] П[авловичу] — и все остальное. А дальше — после ареста — уже начинается все то ужасное и непростительное, что мы знаем. — Вот это «третье» решение и есть maximum благожелательного объяснения поступка С[авинков]а — но, понятно, оно ничего не изменяет. Факты ужасные, беспримерные — налицо. И помните, что они еще не худшие. Дальше пойдут еще неизмеримо хуже. — Вы правильно говорите, С[авинков] теперь будет служить большевикам не за страх, а за совесть. Он будет, именно как говорит Бурцев, самым ужасным Савлом. — Так что же может быть общего между им и нами? Между им и Вами? Нужно, чтобы он знал, что между ним и всеми теми, которых он еще теперь смеет называть своими друзьями, — нет и не может быть ничего общего. Нужно, чтобы он знал, что даже Вы от него навсегда отвернулись. — Не может быть никаких частных дел, никакой частной переписки. Как это Вы, Вера Викторовна, такая чуткая, такая прямая, такая твердая, этого не понимаете?
Понятно, что я присланным Вами письмом С[авинков]а нигде не воспользуюсь. И за Бурцева тоже отвечаю.
Моя поездка в Америку задерживается на 2 недели. Я очень рад, потому что это дает мне возможность увидеть Диму. И от Вас еще получить письма, которые окончательно выяснят Ваше отношение.
Сердечный привет Вам от жены и наш привет А[лександру] Г[еннадьевичу] и В[иктору] В[икторовичу].
1 См.: ГА РФ. Ф.6756. Д.3. Л.9-20.
2 «Живу в водосточной трубе и питаюсь мокрицами» — этой цитатой из Чехова С. характеризовал в письмах к близким условия своей жизни в Париже в 1922—1924. См.: Переписка. С. 132; Арцыбашев. С. 57.