Что претерпѣлъ я злосчастный? Какой плачъ будетъ соотвѣтственъ моимъ страданіямъ? Гдѣ возьму достаточный источникъ слезъ? Какую составлю пѣснь? Оплакивалъ ли кто смерть дѣтей, досточтимыхъ родителей, милой супруги, или истребленіе любезной отчизны губительнымъ огнемъ, или пораженіе членовъ лютою болѣзнію, никто такъ не сѣтовалъ, какъ рыдаю я о жестокостраждушей душѣ своей, въ которой (о, я злополучный!) гибнетъ небесный образъ.
Несомнѣнно то, что человѣкъ есть тварь и образъ великаго Бога. Отъ Бога всякій исшелъ, и къ Богу идетъ, кто устремя мысль горѣ и плоть оковавъ духомъ, вождемъ своей жизни имѣетъ милосердаго Христа, а стяжаніе свое, языкъ и слухъ, самый умъ и силу — все посвящаетъ грядущей жизни, кто, изъ все поглощающаго міра исхищая все, чѣмъ возобладалъ похититель чужого достоянія, богопротивный веліаръ, вноситъ сіе въ сокровищницы, которыя тверже земныхъ и расхищаемыхъ и разрушаемыхъ, чтобы узрѣть самого Царя, чтобы, совлекшись плоти и противоборствующей дебелости, содѣлаться богомъ и духомъ, стать въ чинѣ свѣтозарнаго ангельскаго лика, за великіе труды стяжать еще большую награду, не какъ прежде, взирая на легкій образъ скиніи, на письменное и разрушаемое изображеніе закона, но чистыми очами ума созерцая самую истину, и устами воспѣвая празднственную пѣснь. Такова цѣль жизни; къ сему обитателей земли возводитъ великость Христовыхъ страданій. Ибо Христосъ, будучи Богъ, начальникъ жизни, превысшій вѣка, всегда всецѣлый образъ безсмертнаго Отца, принялъ зракъ раба, вкусилъ смерть, вторично срѣтилъ жизнь, чтобъ отъ рабства и отъ узъ смерти избавить меня возвращающагося къ лучшей жизни.
Но не соблюлъ я досточтимыхъ таинствъ Божіихъ, хотя душа моя и посвящена въ тайны небеснаго восхожденія. Грубая персть гнететъ меня долу; не возмогъ я изникнуть изъ грязи, и обратить око къ свѣту. И обращалъ, правда; но между нами стало и очи мои закрыло облако — это мятежная плоть и земный духъ. Много на сердцѣ суетныхъ попеченій блуждающаго ума; они обращаются то къ тому, то къ другому, и отдаляютъ отъ меня Христа — Бога-Слово; потому что Женихъ не терпитъ общенія съ чуждою для Него душою. Много лежитъ на языкѣ тлетворныхъ зелій пагубы; потому что языкъ — половина всѣхъ человѣческихъ пороковъ, изрыгаетъ ли онъ явное зло — гнѣвъ, который, особенно сильный, въ своихъ порывахъ отнимаетъ у человѣка умъ, или, затаивъ въ груди коварный умыселъ, льетъ кроткія рѣчи изъ мягкихъ устенъ. О, если бы приставлена была какая-нибудь дверь и къ глазамъ и къ устамъ моимъ, не всегда отверзающимся на добро, чтобы я и видѣлъ и слухомъ принималъ одно полезное, а для худого сами собою замыкались у меня и зрѣніе, и слухъ! И для рукъ самое лучшее упражненіе, чтобы онѣ чистыя непрестанно воздѣвались къ небу и были покорны небеснымъ законамъ; равно и для ногъ, чтобы онѣ шли путемъ гладкимъ, а не по тернамъ, не по утесамъ, не по стезѣ непреподобной. Но теперь, хотя каждый, дарованный мнѣ Богомъ, членъ, и самъ въ себѣ полезенъ, и для полезной дарованъ цѣли, однако же грѣхъ обратилъ его для меня въ оружіе смерти.
Какой же это правитъ мною законъ? Отчего я на землѣ сталъ узникомъ плоти? Какъ тѣло примѣшано къ легкому духу? Не весь я чистая природа — умъ, не весь и худшая — персть; но составленъ изъ того и другого, и нѣчто иное съ ними. А потому и терплю непрекращающуюся тревогу брани между враждующими взаимно — и плотію и душою. Я — образъ Божій, вовлекаюсь въ грѣховность; худшее во мнѣ несправедливо противится лучшему или убѣгаю грѣховъ и противлюсь имъ, но не безъ труда, послѣ многихъ бореній и при небесной только помощи.
Ибо два, точно два во мнѣ ума: одинъ добрый, и онъ слѣдуетъ всему прекрасному, а другой худшій, и онъ слѣдуетъ худому. Одинъ умъ идетъ ко свѣту и готовъ покоряться Христу; а другой — умъ плоти и крови влечется во мракъ, и согласенъ отдаваться въ плѣнъ веліару. Или одинъ увеселяется земнымъ, ищетъ для себя полезнаго не въ постоянномъ, но въ преходящемъ, любитъ пиршества, ссоры, обременительное пресыщеніе, срамоту темныхъ дѣлъ и обманы, идетъ широкимъ путемъ, и, покрытый непроницаемою мглою неразумія, забавляется собственною пагубою; а другой восхищается небеснымъ и уповаемымъ какъ настоящимъ, въ одномъ Богѣ полагаетъ надежду жизни, здѣшнее же, подверженное различнымъ случайностямъ, почитаетъ ничего не стоющимъ дымомъ, любитъ нищету, труды и благія заботы, и идетъ тѣснымъ путемъ жизни.
Видя ихъ борьбу, Духъ великаго Бога снисшелъ свыше, и подалъ помощь уму, прекращая возстаніе безпокойной плоти, или усмиряя волнующіяся воды черныхъ страстей. Но плоть и послѣ сего имѣетъ неистовую силу и не прекращаетъ брани; борьба остается нерѣшительною. Иногда персть смиряется умомъ, а иногда и умъ опять противъ воли послѣдуетъ превозмогающей плоти. Но хотя желаетъ одного, именно лучшаго; однако же, дѣлая другое, именно, что ненавидитъ, оплакиваетъ онъ тягостное рабство, заблужденіе первороднаго отца, гибельное убѣжденіе матери — эту матерь нашей продерзости, преступную ложь пресмыкающагося кровопійцы — змія, который увеселяется человѣческими грѣхами, оплакиваетъ и древо, или вредный для человѣка плодъ древа, и пагубное вкушеніе, и врата смерти, и срамную наготу членовъ, и еще болѣе безчестное изгнаніе изъ рая, или отъ древа жизни. Объ этомъ сѣтуетъ болѣзнующій умъ. Но плоть моя и нынѣ устремляетъ взоръ на прародителей и на человѣкоубійственное древо; она постоянно любитъ всякую сладкую снѣдь, какую только для обольщенія ея показываетъ злый губитель — змій.
Посему и я плачу; и Царя, Который владычествуетъ надъ всѣмъ и все взвѣшиваетъ на вѣсахъ Своихъ, слезно молю, чтобы милостиво разсудилъ душу и тѣло, прекратилъ брань, и худшее (какъ и слѣдуетъ; потому что сіе гораздо полезнѣе и для души и для тѣла) подчинилъ лучшему, чтобы обремененная перстію душа не влачилась по землѣ, и не погружалась, какъ свинецъ, въ глубину, но, чтобы персть уступала окриленному духу и образу, и грѣхъ истаевалъ, какъ воскъ отъ огня. О семъ умоляя, и самъ прилагаю многія врачевства къ грубой плоти, чтобы прекратить жестокій недугъ, чтобы крѣпкими узами удержать силу плоти, какъ самаго вѣроломнаго звѣря; трепеща злой волны, ставлю преграды чреву, неудобоисцѣляемою скорбію изнуряю сердце и проливаю токи слезъ; преклоняю предъ Царемъ сокрушенныя колѣна, провожу ночи безъ сна, ношу печальную одежду.
Инымъ приходятъ на мысль пиры, ликованья, смѣхъ, объяденіе — эти забавы цвѣтущаго возраста. Иные опять находятъ себѣ утѣшеніе въ супругахъ, въ сыновьяхъ, въ непрочной славѣ обладать огромнымъ богатствомъ. Иныхъ опять увеселяютъ народныя собранія, рощи, бани, городская пышность, похвальныя рѣчи, шумъ сопровождающихъ, когда сами они быстро несутся на высокихъ колесницахъ. Ибо у смертныхъ много утѣхъ въ многообразной жизни, и къ самымъ бѣдствіямъ примѣшивается веселіе.
Но я умеръ для жизни, едва перевожу дыханіе на землѣ, бѣгаю городовъ и людей, бесѣдуя со звѣрями и съ утесами, одинъ вдали отъ другихъ обитаю въ мрачной и необдѣланной пещерѣ, въ одномъ хитонѣ, безъ обуви, безъ огня, питаюсь только надеждой, и обратился въ поношеніе всѣмъ земнороднымъ. У меня ложемъ древесныя вѣтви, постелею надежная власяница и пыль на полу, омоченная слезами.
Многіе воздыхаютъ подъ желѣзными веригами; иные, сколько знаю, употребляютъ въ пищу пепелъ, и питіе у иныхъ растворено горькими слезами; иные, осыпаемые зимними снѣгами, по сороку дней и ночей стоятъ какъ древа, воспрянувъ сердцемъ отъ земли и имѣя въ мысли единаго Бога. Иный замкнулъ себѣ уста, и на языкъ свой наложилъ узду, которую, впрочемъ, не всегда стягиваетъ, ослабляетъ же ее для однихъ пѣснопѣній, чтобы уста его были одушевленными гуслями, въ которыя ударяетъ Духъ. А кто освятилъ Христу главу свою, ради благочестиваго обѣта блюдетъ ее отъ остриженія. Другой же смежилъ свои очи, и къ слуху приставилъ двери, чтобы не уязвило его откуда-нибудь непримѣтнымъ образомъ жало смерти.
Такіе шесть способовъ врачеванія и я употреблялъ противъ непріязненной плоти. Уже и сѣдина служитъ пособіемъ противъ моихъ страстей. Много было и непредвидѣнныхъ бурь, которыя противъ воли вдавали меня въ треволненія, и сокрушали тяжкими скорбями. Но непреклонная плоть не повинуется внушеніямъ, не смиряется бѣдствіями, не укрощается временемъ, а всегда съ закрытыми глазами спѣшитъ по стезѣ противоположной жизни, и подобно легіону[1] ищетъ стремнинъ. Если же иногда и уступаетъ не надолго Божію страху, или трудамъ, или Божественнымъ глаголамъ; то какъ растеніе, спрямляемое руками вертоградаря, опять сгибается въ прежнюю кривизну.
О, жалкіе данники смерти! О, родъ человѣческій — мы, которые, будучи снѣдаемы грѣхами, утѣшаемся своимъ бѣснованіемъ, не уважаемъ разума, какой вложилъ въ насъ Богъ при рожденіи, когда даровалъ намъ сѣмя жизни; не страшимся закона, какой начерталъ Царь Христосъ, сперва на каменныхъ скрижаляхъ, прикрывъ истину письменами, а напослѣдокъ на нашихъ сердцахъ — сіяніемъ Святаго Духа! Мы начинаніями своими противоборствуемъ Христовымъ страданіямъ, которыми Христосъ избавилъ насъ отъ мучительныхъ страстей, когда воспринялъ плоть и пригвожденъ былъ ко кресту, къ которому пригвоздилъ вмѣстѣ и черный грѣхъ твари и державу веліара, чтобы мы, возродившись и воспрянувъ изъ гроба, съ великимъ Христомъ воспріяли горнюю славу.
Многочисленны дары Божіи всѣмъ земнороднымъ; нашъ языкъ не можетъ изречь ихъ величія. Богъ привлекаетъ меня къ жизни, или смиряя ударами, когда нечествую, или осклабляясь на меня, когда угождаю Ему. Ибо всѣмъ управляетъ Онъ съ умомъ, исполненнымъ благоволенія къ человѣку, хотя и сокровенна глубина Его премудрости, хотя между нашимъ родомъ и Божествомъ стоитъ глубокій мракъ, сквозь который немногіе проникаютъ изощреннымъ взоромъ, именно же тѣ одни, которыхъ просвѣтлила жизнь, и которые, ставъ чистыми, коснулись чистой мудрости.
Но меня сподобилъ Христосъ преимущественной славы. Сперва далъ меня въ даръ матери, которая молилась изъ глубины сердца, и Самъ принялъ меня въ даръ отъ родителей, у которыхъ изъ всего, что они имѣли, не оказалось ничего дороже сына. А потомъ ночными видѣніями вселилъ въ меня любовь къ цѣломудренной жизни. Внимайте мнѣ теперь, богомудрые; а оскверненные сердцемъ, приложите двери къ своему слуху!
Былъ я юнымъ отрокомъ, или даже несовершенно отрокомъ, въ такихъ лѣтахъ, когда умъ принимаетъ въ себя начертаніе добраго или худаго, но, не имѣя еще въ себѣ образца для твердыхъ умопредставленій, прежде всего отпечатлѣваетъ въ сердцѣ чужіе нравы. У меня же родители не худыми красками расцвѣтили умъ, показавъ мнѣ преимущества добродѣтели; потому что и сами, единодушно ревнуя о благочестіи, и по своимъ сѣдинамъ, и по достохвальнымъ нравамъ, составляли предметъ удивленія для всѣхъ земнородныхъ; наслаждаясь счастіемъ и тѣлеснымъ здоровьемъ, мѣрно протекали человѣческую жизнь. Одинъ изъ нихъ стоялъ нѣкогда далеко отъ великаго стада, въ которомъ теперь занимаетъ высокое мѣсто; прежде не былъ онъ и овцею, а потомъ сталъ превосходнѣйшею изъ овецъ, изъ овцы содѣлался пастыремъ; а теперь уже онъ отецъ и пастырь пастырей. И хотя не рановременно приступилъ онъ къ многоплодной жатвѣ; однако же трудами своими много затмилъ начавшихъ дѣланіе прежде него. А другая, — святое насажденіе священныхъ родителей, по матери прозябшее отъ благочестиваго корня благочестивыхъ вѣтвей, ничѣмъ не уступала женамъ прежде бывшимъ, которыя принимали у себя Царя Христа, или видѣли Его возставшаго изъ гроба. Оба они не многимъ дышали на землѣ, и то по нуждѣ плоти; большая же часть жизни ихъ сокрывалась горѣ. Отъ нихъ получило образованіе и мое нѣжное сердце, какъ недавно ссѣдшійся творогъ, который скоро принимаетъ видъ сосуда.
И въ одно время, среди глубокаго сна, было мнѣ такое видѣніе, легко воспламенившее во мнѣ любовь къ дѣвственности. Мнѣ представлялось, что подлѣ меня стоятъ двѣ дѣвы въ бѣлыхъ одеждахъ, обѣ прекрасныя и одинакихъ лѣтъ; все убранство обѣихъ состояло въ томъ, что онѣ не имѣли на себѣ уборовъ, — въ чемъ собственно и состоитъ красота женъ. Ни золото, ни гіацинты не украшали ихъ шеи, ни тонкія шелковыя ткани, ни хитоны изъ нѣжнаго льна не покрывали ихъ членовъ. Очи не осѣнялись подкрашенными рѣсницами. Ими не было употреблено ни одно изъ средствъ, какія изобрѣтены мужчинами, заботившимися объ искусственномъ украшеніи женской наружности, для возбужденія сладострастія. У нихъ не разсыпались по плечамъ златовидныя кудри, и не играли съ легкимъ дыханіемъ вѣтерковъ. Поясомъ стягивалась прекрасная верхняя одежда, спускавшаяся на ноги до пятъ. Головнымъ покрываломъ закрывая и ланиты, стояли онѣ, поникнувъ взорами къ землѣ. Обѣихъ украшалъ прекрасный румянецъ стыдливости, сколько можно было замѣтить сіе изъ-подъ покрывалъ, плотно прилегавшихъ къ лицу. Уста ихъ, заключенныя молчаніемъ, уподоблялись розѣ, лежащей въ окропленныхъ росою чашечкахъ. Увидя ихъ, я очень обрадовался; ибо разсуждалъ, что онѣ должны быть много выше простыхъ земнородныхъ. И онѣ полюбили меня за то, что я съ удовольствіемъ смотрѣлъ на нихъ; какъ милаго сына цѣловали онѣ меня своими устами; а на вопросъ мой, что онѣ за женщины, и откуда, отвѣчали: «одна изъ насъ Чистота, а другая — Цѣломудріе. Мы предстоимъ Царю Христу, и услаждаемся красотами небесныхъ дѣвственниковъ. Но и ты сынъ, соедини и умъ свой съ нашими сердцами, и свѣтильникъ свой съ нашими свѣтильниками, чтобы тебя просвѣтленнаго, перенеся чрезъ эѳирныя высоты, могли мы поставить предъ сіяніемъ безсмертной Троицы». — Сказавъ сіе, уносились онѣ по эѳиру, и взоръ мой слѣдовалъ за отлетавшими.
Это былъ сонъ; но сердце долго услаждалось досточтимыми видѣніями ночи и обликами свѣтлой дѣвственности. Слова дѣвъ возобновлялись въ мысли моей и тогда уже, когда понятіе о добромъ и худомъ ясно напечатлѣвается въ человѣкѣ, когда умъ возобладалъ надъ любовію, и красота восхитительнаго ночного видѣнія стала представляться не ясно. Какъ сухую солому вдругъ освѣщаетъ питаемая внутри ея невидимая искра, и сперва появляется малый пламень, а потомъ возстаетъ обширный огненный столбъ: такъ и я, воспламеняемый видѣніемъ, мгновенно озарялся любовію, и лучи ея, не укрываясь во глубинѣ души, дѣлались видимыми для всѣхъ.
Сперва сблизился я съ людьми благочестивыми, которые, отрѣшась отъ перстнаго міра, избѣгли брачныхъ узъ, чтобы, окрылясь, слѣдовать за Царемъ Христомъ, и съ великою славою преселиться отселѣ. Ихъ возлюбилъ я, объялъ всѣмъ сердцемъ, и избралъ для себя вождями небесной надежды. А потомъ и самъ отринулъ тяжелое иго супружества, возлюбивъ высокій жребій вѣчно-юныхъ существъ; потому что природы, населяющія обширное небо, не знаютъ узъ супружескихъ, и выше безпокойныхъ страстей. И таковъ, во-первыхъ, пресвѣтлый великій Богъ, а по Немъ таковы же и Божіи служители, которые стоятъ близъ высокаго престола, пріемлютъ на себя первый лучъ чистаго Бога, и, просвѣтленные имъ, преподаютъ свѣтъ и смертнымъ. А тѣ, которые совокуплены во едино изъ души и тѣла, по природѣ двойственны, суть порожденія противоборствующей персти, любятъ супружескую жизнь, и готовы сѣять въ плоть. Но Богъ-Слово, принеся намъ лучшій жребій, поставилъ его вдали отъ плоти, и отдѣлилъ отъ обманчиваго міра, приблизилъ же къ безбрачной жизни безсмертныхъ.
Къ Нему мое сердце стремилось любовію. Не на дольней землѣ утверждалъ я слабыя стопы свои, но, вкусивъ тамошняго твердаго ликостоянія, какъ-бы сладкаго млека или меда, не захотѣлъ подступать ближе къ горькой снѣди, къ рождающемуся отъ нея душепагубному грѣху. Для меня не привлекательны были пиршества, не имѣло пріятности все то, о чемъ заботится юность, ни мягкая одежда, ни роскошныя кудри, ни необольстительная прелесть срамныхъ рѣчей, ни смѣхъ невоздержный, ни воскипѣнія непріязненной плоти. Другимъ уступилъ я стремнины, и горы, и ржущихъ коней, или своры гончихъ псовъ. Отринувъ всѣ земныя утѣхи, подклонилъ я выю подъ иго строгаго цѣломудрія. Оно меня питало, ласкало, возрастило въ великую славу, и заботливо положило на руки Христу.
Но Ты, Отецъ и Отчее Слово и пресвѣтлый Духъ, опора нашей шаткой жизни! не попусти, чтобы врагъ, противникъ Твоей надежды, давилъ меня своими руками, чтобы и меня, какъ черный корабль, который по благополучномъ плаваніи, приближается къ берегу и почти уже касается близкой пристани, вдругъ сильная буря, всесокрушающимъ дыханіемъ ударивъ въ спущенныя вѣтрила, понесла назадъ, и возвративъ на широкій хребетъ жизни, и здѣсь и тамъ обуревая великими бѣдствіями, бросила, наконецъ, на скрытные подводные камни.
А таковъ умыселъ завистливаго веліара. Онъ всегда преслѣдуетъ ненавистію человѣческій родъ, и не терпитъ чтобы земные дѣлались небесными, потому что самъ за свое злоумышленіе низверженъ съ неба на сію землю. Онъ злосчастный возжелалъ имѣть славу первой Красоты и великую царственную честь самого Бога; но вмѣсто свѣта облекся въ ужасную тму. Потому и увеселяется всегда темными дѣлами, имѣетъ здѣсь владычество надъ мрачнымъ грѣхомъ. Этотъ превратный умъ принимаетъ на себя двоякій образъ, распростирая то ту, то другую сѣть. Онъ — или глубочайшая тма, или, если откроешь его, тотчасъ превращается въ свѣтлаго Ангела, и обольщаетъ умы кроткою улыбкой. Почему и нужна особенная осторожность, чтобы вмѣсто свѣта не встрѣтиться съ смертію. Избѣгать порочной жизни могутъ и худые люди; потому что открытый порокъ для многихъ ненавистенъ. Хвалю же того, кто изощренными очами духа обличаетъ и коварнаго и невидимаго врага.
Но Ты, Милосердый, соблюди мою старость и мою сѣдую голову, и пошли добрый конецъ жизни! Какъ прежде заботливо Ты любилъ меня, и день ото дня велъ къ большему совершенству, приближая къ благимъ надеждамъ; такъ и изъ непріязненныхъ и мучительныхъ заботъ введи въ благоотишную пристань Твоего царства, чтобы, прославляя Тебя, Царь, съ присноживущими Свѣтами, сподобился я небесной славы.
- ↑ Легіону нечистыхъ духовъ, которые Іисусомъ Христомъ изгнаны въ стадо свиней и бросились въ море.
