I. Предисловие[править]
Очень мало я знал в точности, а быть может, лишь только одно: что меня звали Маттиа Паскаль. И я этим пользовался. Стоило кому-то из друзей или знакомых настолько потерять голову, чтобы прийти ко мне за советом или подсказкой, как я пожимал плечами, прикрывал глаза и отвечал:
– Меня зовут Маттиа Паскаль.
– Спасибо, милый. Это-то я знаю.
– А тебе кажется мало?
Много не казалось, по правде говоря, даже мне. Но я не ведал тогда, что означает не знать даже этого, то есть не иметь возможности при случае ответить, как прежде:
– Меня зовут Маттиа Паскаль.
Кое-кто, конечно, охотно пожалеет меня (ведь это так просто), представив себе жестокое горе какого-нибудь несчастного, которому вдруг становится известным, что… ну, в общем, ничего: ни отца, ни матери, ни покойных, ни здравствующих; и кое-кто столь же охотно возмутится (ведь это ещё проще) падением нравов, пороками, печалью времён, что такой беды могут стать причиною для невинного бедняги.
Ну что же, это – пожалуйста. Но я должен заранее предупредить, что разговор пойдёт совсем иной. Я мог бы здесь изложить, по правде говоря, на генеалогическом дереве происхождение и род своей семьи и показать, насколько хорошо я знаю не только своих родителей, но и их далёких предков и их деяния на протяжении веков, далеко не всегда достохвальные.
Так что же?
А вот что: мой случай намного более странный и необычный; он настолько странный и необычный, что я и решился о нём поведать.
Около двух лет я был, наверное, скорее крысоловом, нежели хранителем книг в библиотеке, что монсеньор Бокамаца в 1803 г., умирая, оставил по завещанию нашей коммуне. Как очевидно, сей монсеньор вряд ли хорошо знал нравы и обычаи своих сограждан; или, быть может, он надеялся, что наследство его со временем и к случаю пробудит в их душах любовь к учению. Доныне – это я могу засвидетельствовать – она не пробудилась; и это я говорю в похвалу своим согражданам. За подарок же коммуна выказала столь мало благодарности Бокамаце, что не распорядилась даже поставить бюст в его память, хотя бы самый плохонький, а книги на долгие, долгие годы забросила вповалку на одном просторном, просыревшем складе, откуда впоследствии их извлекла – подумайте сами, в каком состоянии, – чтобы разместить в церквушке Санта-Мария-Либерале далеко на отшибе, по какой-то причине осквернённой. Там она их и доверила безо всякого разбора, под статьёй бенефиция и в качестве синекуры, некоему бездельнику с хорошими знакомствами, который должен был за две лиры в день, присматривая за ними или даже вовсе оставляя их без какого бы то ни было присмотра, по нескольку часов выносить запах плесени и ветхости.
Эта же судьба выпала и мне; и с первого же дня я проникся столь малым уважением к книгам, будь то печатным или же написанным от руки, вроде некоторых стариннейших из нашей библиотеки, что никогда и ни за что я не взялся бы сам писать, если бы, как я уже сказал, я не счёл свой случай и вправду странным и способным послужить назиданием для любопытного читателя, буде таковой по какой-нибудь случайности, приведя, наконец, во исполнение древнюю надежду покойного монсеньора Бокамацы, зайдёт в сию библиотеку, коей я и завещаю мою рукопись, однако же под условием, что никто не прикоснётся к ней до истечения пятидесяти лет от моей третьей, последней и заключительной смерти.
Ибо ныне – и Богу ведомо, сколь тяжко мне это сознавать, – я мёртв, да, и даже два раза, но в первый раз по ошибке, а во второй раз… слушайте.