В. В. Розанов[править]
Природа и церковь[править]
Мысли, изложенные мною в статье «Церковный и вместе космологический вопрос», загорелись во мне невольно под впечатлением полученного письма. В разных университетах, и в том числе в московском, образовались «кружки христианской молодежи», может быть, в противовес и, во всяком случае, «в разделение» с многочисленными кружками разных политических оттенков. Что же, доброе дело. Политика не может же всего и всех проглотить. Эти юноши, во всяком случае, культивируют особую область всемирной цивилизации, область тоже страшно важную, и что университет выделил в себе и эту группу, — показывает на широкий охват его, на его универсальность, а не узость. Это соответствует и имени университета — universitas. В прошлом году один из членов такого московского кружка обратился ко мне с письмом, содержащим разные вопросы; я на них ответил приблизительно и обще, а для более детального обсуждения этих вопросов рекомендовал прочесть книгу «В мире неясного и нерешенного»… И вот это лето получаю из богородской земской больницы, где, очевидно, работал на каникулах студент, следующее письмо, возвращающееся к тревожившей его теме, которая по существу своему не может не тревожить вообще молодежь, и мужскую, и женскую, и которая острою своею точкою касается мирообъемлющего вопроса «о монахе», как я изложил его в предыдущей статье. Позволю себе привести это письмо:
«Книга, которую вы рекомендовали мне, была для меня совершенною новостью. У нас, среди студентов, она вовсе неизвестна, а, между тем, нет книги более интересной и важной именно для них. Я перечел ее не раз. Но вот в одном журнале я наткнулся это лето на переданный разговор Льва Толстого с некиим Молочниковым о половом чувстве, который в высшей степени взволновал меня в связи с книгою, вами рекомендованной. Выписываю из этого разговора строки, относящиеся к теме:
Молочников. — Хочется уйти от соблазнов, которые особенно навязчивы в супружеской жизни, — соблазнов половых. Так хочется ликвидировать все это… Но именно когда ты подумаешь, что все кончено, ты победил, то тут-то тебя грех и стережет, и ты попал в его сети, и сегодня, и завтра…
Лев Толстой. — Борьба с половым соблазном очень трудна; но зато как хорошо бывает, когда победишь его…
Молочников. — И такое же испытываешь отвращение к себе, когда поддаешься…
Лев Толстой. — Я давно уже собираюсь описать со всем цинизмом половой акт, от начала до конца. Хочу показать, что животная страсть бывает так неодолима, что человек делается не в силах побороть тяготения к этому акту, несмотря на всю его мерзость.
И опять, и опять при чтении этого разговора у меня поднялись, как и в прошлом году, бесконечные вопросы „за“ и „против“… „Мерзко“, в самом деле, или „нет“?.. Неужели прав был Толстой, говоря о половом чувстве как о чем-то бесконечно мерзком и грязном? И не сотворил ли бы он хулу на творение Божие, описывая половой акт со всем его „цинизмом“, как он выразился… И все-таки в толстовских словах — опять признание всего мира… о том, что „страсть так непреодолима, что человек не мог ее перебороть“… Но нужно ли „переборать“? Иначе, зачем говорить о детях-ангелах, „которые только и оправдывают нашу мерзкую (т. е. супружескую) жизнь“? Зачем эти фокусы и… передержки? Грязное, — так пусть грязное. И почему из „грязи“ родятся ангелы? На основании какой логики, каких законов, физических или психических, человеческих или божеских?..
Заврались, господа люди! И кого хотят обманывать? Молодежь ли, которую не обманешь?! Недавно я сделал небольшую пешеходную прогулку, около 150 верст, в знаменитую Оптину пустынь, куда заезжал перед смертью Толстой. Конечно, вы помните, там есть скит, вдали от монастыря, где живут монахи, вдали от всего, и куда никогда не пускают женщин… Сами скитники из скита выйти за ограду не могут без разрешения начальника скита…
Я много там гулял… Пахнет цветами; зелень шумит; слышатся неясные шорохи птиц, возящихся со своими птенцами; всюду жизнь, — пусть животная, пусть „греховная“… Ужи неслышно скользят по траве, бабочки гоняются друг за другом… И на фоне этой жизни… глухая тишина… И такой противоположностью кажется этот скит всей жизни, так ненормален, нежизнен, так убог он кажется… Пахло жасмином, без конца трещали кузнечики о жизни, о страсти, может быть… По дорожке шел старик-монах, уже, видно, совсем ушедший от жизни… Я разговорился с ним. Говорю: „Как у вас хорошо, цветов много“. — „Да, — говорит он, — у нас хорошо… Тихо. Женского пола совсем не живет“… Знаете, я в этот момент посмотрел на лицо старика и заметил какие-то искры, пробежавшие в его глазах. И в душе своей сказал: этот старик до сих пор не угасил в себе „греховного чувства“, не потому, что он был „слаб“, а потому, что он шел против своего „я“, своей природы.
Вечером, когда все спали, я пошел кругом скита… Было темно от старых елей, окружавших скит… Было тихо, тихо… Ни одного звука… Только там и сям, на кустах, под травой сверкали как брильянты светляки-самцы… Там, где ярче горел и переливался огонек, туда спешила самка, сама не имеющая, как известно, такой способности издавать свечение… А за оградой, уйдя от мира, но не уйдя от мысли о мире, спали 50 человек скитников…
И опять без конца лезли вопросы, и опять стал казаться таким анахронизмом монастырь вообще и, в частности, этот скит.
Зачем кто-то когда-то неверно понял Христа?
Почему еще раз не пересмотрят сами этот вопрос, чтобы хотя на ужасных ошибках отцов построить здание крепкое, без всяких шатаний, без всяких оговорок и умалчиваний?»
Вот письмо целиком, как оно вылилось непосредственно, без всякой мысли о печати. И оно так же душисто и свежо, как та зелень ночью около скита. Громадная сила «Крейцеровой сонаты» взволновала всю Россию, но вопросы, в ней поставленные, никем не разрешены. Автор письма слишком решительно говорит, что «когда-то кто-то неверно понял Христа»… А бессеменное зачатие? Тут нельзя обрубить узел, а надо его развязать, а чтобы развязать один этот узел, нужен даже не один вселенский собор, а ряд соборов… Это уже не «реформа академий», — дело пятницы или четверга. Да, может быть, и «ряд-то соборов» все-таки не развязал бы узла, ибо, возможно, он не развязывается вообще, не развязывается никогда, без самых ужасных потрясений… Ведь затрагивается, в самом деле, отношение двух заветов, Ветхого и Нового, одного — явно семейного («плодитесь, множитесь»), другого — явно иноческого («духовное рождение»). Влад. Соловьев не мог бы никак разрешить этого вопроса; как и Толстой, в сущности, дал выкрик в одну сторону, но ничего не доказал. Письмо студента оттого принципиально важно, что он «погулял около скита», и вопрос бесконечно усложнился: а светляки-самцы, а шорохи птиц со своими «птенцами», ползущий уж, гоняющийся за самкою мотылек и благоухающие жасмины? Увы! Только цветы благоухают, — корни, стволы, ветви не благоухают. А «цветок», это — будущее, это — потомство. Вопрос о «монахе», таким образом, есть не только церковный вопрос, — это есть космологический вопрос. Захотел ли бы, с «Крейцеровой сонатой», с чувством «мерзости» к половому акту, Толстой погасить запахи цветов, разорить гнезда птиц, растоптать ногами светляков-самцов? Между тем, если «омерзителен» пол у человека, омерзителен он и во всей природе; и если «венцу природы», человеку, он не нужен, то не нужен и всем. Тут вдруг связывается с «Крейцеровой сонатой» все, что потом вытекло у Толстого: «загасить Шекспира», «загасить искусство», загасить вообще «игру», от детских игр до старческих игр, как верно обобщил Измайлов («У подножия Олимпа», статья о Толстом). Но тогда вообще мир померкнет, потускнеет… и, — увы! — станет плоск, скучен, сер, возвратится к убожеству и, в сущности, к мещанству. Вот куда ведет спор «об иноке», неразрешенный спор «Крейцеровой сонаты», нераспущенное и неразмолотое зерно христианства… Все это — тучи, из которых не сверкнули молнии, не послышался гром, но он послышится, и молнии сверкнут. Повторяем, нет девушки и нет юноши, перед которыми бы он не встал в кровавой нужности своей. И пусть он встанет не практически только, не как «вопрос для себя», а как вопрос «для мира» и «о мире»… Добр ли он, как сотворен уже Богом, с светляками, с жасминами, или все в нем — зло: и дубрава, и звездное небо, и поэзия ночи, что все окутывает любовь, помогает любви, из чего родятся «птенцы» и всякое вообще «будущее»?
Впервые опубликовано: Русское Слово. 1911. 26 авг. № 126.