Просёлком (Тихонов)/ДО
| Просёлкомъ |
| Источникъ: Тихоновъ В. А. Военные и путевые очерки и разсказы. — СПб: Типографія Н. А. Лебедева, 1892. — С. 227. |
Морозный зимній денёкъ догоралъ. Стояла удивительная тишина и только однообразное побрякиваніе колокольчика пріятно нарушало ее, далеко разливаясь по сухимъ волнамъ прозрачнаго воздуха. Узкая лента просёлочной дороги скользила съ бугра на бугоръ, извиваясь по уступу неглубокаго оврага, потомъ тянулась стрѣлой по ровному гладкому полю и, наконецъ, терялась у опушки синѣвшаго вдали лѣса. Плотно завернувшись въ теплый ергакъ и нахлобучивъ шапку до бровей, я сладко дремалъ въ небольшихъ дорожныхъ саняхъ съ отводами. Передо мною на облучкѣ сидѣлъ ямщикъ, то и дѣло соскакивавшій на безчисленныхъ ухабахъ и раскатахъ и какъ-то особенно степенно покрикивавшій на свою парочку сытыхъ саврасенькихъ лошадокъ, запряженныхъ «гусемъ». Его длинный кнутъ-махалка волочился змѣей по блестящей снѣговой дорогѣ. Но вотъ путь сдѣлался ровнѣе и мой ямщикъ, поудобнѣе усѣвшись на козлахъ, повернулъ ко мнѣ свое сѣдобородое лицо.
— Спишь? — ласково спросилъ онъ меня.
— Нѣтъ, дядя, не то что сплю, а такъ дремлется.
— Вотъ погоди, лѣсомъ поѣдемъ, дорога-то лучше пойдетъ — тогда спи себѣ съ Богомъ.
— Да нѣтъ, выспался я за день-то, теперь что-то и не спится, — и дѣйствительно дремота, прерванная его окликомъ, прошла у меня какъ-то разомъ.
Я закурилъ сигару и усѣлся поудобнѣе.
— Далеко-ли мы отъѣхали отъ твоей деревни-то? — спросилъ я ямщика.
— Верстъ десять поди будетъ. Вонъ до лѣсу-то двѣнадцать верстъ, говорятъ, — отвѣтилъ онъ, указывая кнутовищемъ впередъ. — Да и то сказать — кто ихъ тутъ версты-то считалъ! Такъ — «мѣрила бабка клюкой, да махнула рукой»! — прибавилъ старикъ, добродушно улыбаясь.
Я ѣхалъ по одной изъ сѣверо-восточныхъ губерній, пробираясь просёлкомъ и съ вольными ямщиками, съ одной стороны для сокращенія разстоянія, а съ другой — ради экономіи. Путь мой продолжался уже вторыя сутки, въ перспективѣ предстояло почти столько-же. Переѣзды вольные ямщики дѣлаютъ большіе, верстъ по сорока́, а иногда и по пятидесяти. Ночи стояли свѣтлыя, лунныя и я, не желая останавливаться гдѣ-либо для ночлега, ѣхалъ безъ отдыха. Впрочемъ, подобныя путешествія для меня были не въ диковину и я не чувствовалъ даже особеннаго утомленія.
Послѣднюю перепряжку мнѣ пришлось сдѣлать въ деревнѣ Ширяловкѣ, у довольно зажиточнаго и пожилого мужика лѣтъ пятидесяти, занимавшагося вольнымъ извозомъ. Старикъ повезъ меня самъ, не рѣшившись довѣрить коней ни работнику, ни сыну-подростку, на видъ мальчугану шустрому, ловко помогавшему отцу при закладкѣ.
Дорога первое время была очень ухабиста и раскатиста, но версты за двѣ до лѣса она раздвоилась и та, по которой свернули мы, сдѣлалась совсѣмъ ровной, хорошо укатанной.
— Это куда же дорога-то пошла? — спросилъ я ямщика, указывая на убѣгавшій вправо отъ насъ путь.
— Это въ Балахму. Село у насъ тутъ есть торговое. Верстъ восемь отселѣ. Бойкое село… Ну, только-же и народъ тамъ!..
— А что?
— Одно слово — прожженный! Бѣда! Воръ-человѣкъ! — и старикъ укоризненно покачалъ головой въ сторону Балахмы.
— Сынъ у меня старшій былъ, такъ его эта Балахма совсѣмъ замотала, такъ и сгибъ парень.
— Какъ такъ?
— А такъ! Замотался! Самъ я тоже тутъ не безъ грѣха, — во́ время не досмотрѣлъ, да не попридержалъ. Видишь-ли, господинъ хорошій, что я тебѣ разскажу… — и старикъ обернулся ко мнѣ всѣмъ лицомъ. — Видишь-ли, вѣдь у насъ въ крестьянствѣ молодыхъ вѣнчаютъ… вотъ и меня оженили на девятнадцатомъ году. Баба мнѣ попалась хорошая, добрая, а только съ первоначалу бездѣтная. Годъ живемъ, два живемъ, три… а ребятъ нѣтъ да и нѣтъ, что ты хошь! Затосковали мы съ ней — кто, дескать, нашу старость покоить будетъ? Ну потосковали, потосковали, да и рукой махнули — Божья, дескать, воля, ничего не подѣлаешь. Только вдругъ, другъ ты мой милый, на семнадцатомъ году никакъ нашего, значитъ, съ ней житія, она мнѣ и говоритъ: «чтой-то, — говоритъ, — Трофимъ, — я какъ будто понесла!» «Ой-ли? — говорю, — полно врать!» — а самъ такъ и ошалѣлъ… Однако не соврала и, дѣйствительно, родила она мнѣ сынка. Ну, радости было сколько — и не сказать. Помилуй: мнѣ-то вѣдь ужъ подъ сорокъ было, да и ей безъ малаго эстолько жъ; ужь и не чаяли и не гадали…
— Да сколько-же тебѣ лѣтъ-то теперь? — перебилъ я моего разсказчика.
— Да ужь поди, шестьдесятъ есть.
— Ну? Вотъ-бы никогда не подумалъ. На видъ тебѣ гораздо меньше.
— Вотъ и сталъ у насъ рости сынокъ молёный да холеный. Мать-то въ немъ души не чаяла, ну да и отъ меня-то не безъ баловства тоже было. Другой-бы разъ и припугнуть надо — анъ жаль. Потомъ другія дѣти пошли, а ужь не то. Все словно къ Ефиму-то сердце ближе лежитъ… Вотъ за эту-то несправедливость нашу видно и покаралъ насъ Господь.
Старикъ при этомъ грустно вздохнулъ и какъ-то безучастно махнулъ плетью.
— А былъ онъ мальчёнкой бойкимъ, смѣтливымъ на всѣ руки. Вотъ хошь-бы Мишанка теперь у меня какой шустрый паренекъ, а до Ефима куда ему! Ну, сталъ онъ подростать, сталъ я его къ дѣлу приноравливать. По четырнадцатому году онъ ужъ мнѣ знатнымъ помощникомъ былъ. Началъ я ему довѣрять: на базаръ съѣздить купить что-ли чего, а то и продать, когда самому не досужно, Ефима пошлю, — все уладитъ, обрядитъ лучше и ненадо; не нарадуюсь! Только эти вотъ базары-то и сгубили парня. И не замѣтилъ, какъ мой Ефимъ сталъ и табакомъ баловаться и водкой… Шире-дале… шире-дале… Вижу, ужь дѣло плохо!.. Разъ поучилъ, два… да видно поздно спохватился. Отбился у насъ Ефимъ отъ рукъ, — хоть брось. Поворовывать началъ: сначала до́ма, а потомъ и къ сосѣдямъ сталъ подбираться, и все въ Балахму эту треклятую тащитъ, да тамъ въ кабакѣ, али въ харчевнѣ съ солдатками пропиваетъ… «Ну, — думаю, — не сносить ему головы, потому сталъ онъ какъ есть отчаянный». Только подошелъ наборъ и забрили лобъ нашему Ефимушкѣ… Ужь мы со старухой не знали — горевать намъ али радоваться. «Ну, — думаемъ, — на царской службѣ парня вышколютъ — человѣкомъ будетъ». Да видно — каковъ въ колыбельку, таковъ и въ могилку. Немного наслужилъ. Сначала провинился въ чемъ-то, — его, значитъ, за это въ штрахованные перевели, а потомъ вскорѣ и совсѣмъ убѣгъ.
— Какъ, со службы-то?
— Да. На свободу вишь захотѣлось. Однако погулялъ недолго: въ скорости его поймали. И поймали-то въ нашей-же вѣдь волости, съ татарами конокрадами, слышь, путался. Къ роднымъ мѣстамъ тянуло видно, ну а дойти до насъ должно что совѣсти не хватало.
— Гдѣ-же онъ теперь?
— Гдѣ-же ему быть — въ Сибирь поди по этапу угнали… Второй годъ мы объ немъ неизвѣстны. Шесть человѣкъ ихъ тогда конокрадовъ-то взяли, и его съ ними… Татары все, — онъ одинъ русскій-то и былъ.
— А развѣ много у васъ тутъ татаръ?
— Есть достаточно деревень. Тоже воришки порядочные. Да, господинъ хорошій, сторона наша глухая, темная и много въ ней народу всякаго, и добраго и злого, — заключилъ ямщикъ свой невеселый разсказъ.
Мы въѣхали въ лѣсъ. Стало совсѣмъ темно, луна еще не всходила. Я бросилъ докуренную сигару и повернулъ на ногахъ мѣховое одѣяло; но дремать мнѣ больше не хотѣлось: намекъ старика на глухую и темную сторону заставилъ меня призадуматься и поправить кобуръ съ моимъ дорожнымъ револьверомъ.
— А что, здѣсь не пошаливаютъ? — спросилъ я немного спустя моего возницу.
Тотъ нѣкоторое время помолчалъ, потомъ крякнулъ и какъ-то глухо произнесъ, глядя въ сторону.
— Всяко бываетъ! — затѣмъ, повернувшись ко мнѣ, онъ какъ-бы въ утѣшеніе прибавилъ. — Давно, впрочемъ, не слыхать, можетъ и поугомонились, а раньше, точно, пошаливали. Ну да Богъ милостивъ! Лѣсу-то верстъ десять не болѣ, а тамъ деревни пойдутъ, хоша татарскія, а все-же деревни. Да вѣдь ты съ «запасцемъ», а они этого не любятъ.
Запасомъ онъ называлъ мой револьверъ, который замѣтилъ на мнѣ еще когда я грѣлся у него въ избѣ, и очень одобрилъ подобную осторожность.
— Ночи теперь тоже свѣтлыя — это для нихъ опять несподручно. А поди скоро и мѣсяцъ выйдетъ… Ну-ко, родимыя! По ровному-то! Ну-ко! — прикрикнулъ онъ на лошадей и махнулъ кнутомъ.
Запѣлъ-зазвенѣлъ колокольчикъ подъ дугой сытаго коренничка, а передняя лошадка понеслась лихимъ карьеромъ.
«Ну, этакія вынесутъ!» — подумалъ я, восхищаясь поразительно быстрымъ ходомъ этихъ маленькихъ, на видъ невзрачныхъ лошадокъ, и началъ успокоиваться.
Громадныя, вѣковыя сосны быстро неслись намъ навстрѣчу по обѣимъ сторонамъ дороги. Въ глубинѣ лѣса мелькали подъ снѣгомъ кучи хворосту и валежнику, принимая разныя причудливыя формы и очертанія. Взошла луна. Картина стала еще фантастичнѣе, еще очаровательнѣе: миріады алмазовъ засверкали кругомъ. Болѣе получаса ѣхали мы этимъ веселымъ, чисто русскимъ гономъ. Я началъ было совсѣмъ забываться… Отяжелѣвшія вѣки невольно смежались.
Вдругъ мнѣ показалось, что справа отъ насъ мелькнуло что-то громадное. Я раскрылъ глаза — мы только-что миновали большую лѣсную просѣку… и, тутъ я невольно вздрогнулъ: изъ просѣки въ карьеръ выскакали розвальни, запряженныя въ одну лошадь, и понеслись вслѣдъ за нами.
— Ой! Стрѣляй скорѣй! Разбойники! — крикнулъ мой ямщикъ и отчаянно погналъ свою пару.
Я схватился за револьверъ; но шнуръ опутался вокругъ кобура, руки мои нервно дрожали и я никакъ не могъ его вытащить… Скакавшія за нами сани замѣтно отставали, очевидно лошадь разбойниковъ не могла угнаться за нашей лихой парой. Дорога на этомъ мѣстѣ дѣлала заворотъ.
— Бѣда! — опять закричалъ Трофимъ.
Я взглянулъ и остолбенѣлъ отъ ужаса: впереди насъ, поперекъ дороги и совершенно загораживая ее, стояли другія запряженныя розвальни, а возлѣ нихъ три человѣка.
Вотъ ужь наша передняя лошадь почти наскакала на нихъ, но вдругъ неожиданно шарахнулась прямо въ сугробъ и наши сани, сильно раскатившись, ударили отводами одного изъ стоявшихъ по ногамъ и тотъ съ крикомъ полетѣлъ въ сторону. Мой ямщикъ отъ толчка сорвался съ козелъ и грохнулся подъ ноги другого человѣка съ дубиной; тотъ быстро насѣлъ на него. Мнѣ посчастливилось — я не упалъ, а напротивъ, выскочивъ изъ саней, всей тяжестью своего тѣла сшибъ съ ногъ третьяго разбойника.
Лошади наши перепутались и бились.
Началась борьба. Гнавшіеся за нами сани были уже близко.
Вдругъ произошло что-то необычайное. Разбойникъ, подмявшій подъ себя Трофима, высокій и коренастый парень, вдругъ отскочилъ всторону и закричалъ подскакивавшимъ своимъ другимъ двумъ товарищамъ, которые, осадивъ лошадь, готовы были броситься на насъ:
— Стой! Не трошь! Не бей!
Я въ это время успѣлъ выхватить мой револьверъ и, отступивъ къ санямъ, тоже крикнулъ:
— Не подходи — убью!
— Чего не бей? Чего смотрѣть? — проговорилъ съ сильнымъ татарскимъ выговоромъ одинъ изъ подъѣхавшихъ и кинулся-было на поднимавшагося со снѣгу моего ямщика.
— Не трошь, тебѣ говорятъ! — зарычалъ опять высокій парень, и схватилъ одною рукою татарина за шиворотъ; въ другой рукѣ у него оказался револьверъ.
Татаринъ не сопротивлялся.
— Не трошь — это мой родитель! — выговорилъ, наконецъ, парень.
Трофимъ въ это время совсѣмъ уже всталъ на ноги, поднялъ свою шапку и отряхнувъ, надѣлъ ее на голову.
— Ефимка! Ефимка! Подлый ты человѣкъ! — укоризненно произнесъ онъ, глядя на сына, стоявшаго возлѣ него съ непокрытой головой.
Потомъ вдругъ размахнулся и сильно ударилъ его по лицу; тотъ покачнулся.
— Тятенька! — вскрикнулъ онъ… но въ голосѣ его не было угрозы, а скорѣе мольба какая-то.
— Что тятенька? Что? — зарычалъ Трофимъ, не понявъ его тона. — Что, грозить что-ли началъ? Ну бей! убей отца! убей! Душегубецъ окаянный… — старикъ при этомъ сдѣлалъ къ нему шагъ и сорвавъ для чего-то опять съ себя шапку, бросилъ ее на землю. — Что-жъ не бьешь? А? ну!
Сынъ отступилъ назадъ.
Сцена была крайне необычна и подъ впечатлѣніемъ ея всѣ какъ-то притихли. Я стоялъ возлѣ нашихъ саней съ приподнятымъ револьверомъ, сильно дрожавшимъ въ моей рукѣ. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня сгруппировалось четверо разбойниковъ, изъ которыхъ одинъ, сшибленный санями, очевидно не могъ еще подняться на ноги, а сидѣлъ на снѣгу и тихо стоналъ; а между ними и мной — отецъ и сынъ, — оба съ обнаженными головами, оба смущенные, оба подавленные неожиданной и роковой встрѣчей.
— Ну что-же мы теперь будемъ дѣлать? — послѣ небольшого, но томительнаго молчанія произнесъ старикъ.
Ефимъ смущенно молчалъ. Тотъ опять повторилъ свой вопросъ.
— Возьми меня съ собой… — совсѣмъ тихо проговорилъ наконецъ Ефимъ, опуская голову.
— Куда?
— Да, что ужь — одинъ конецъ! — предоставьте въ волость!
Эти слова привели его товарищей въ страшное волненіе. Они разомъ всѣ заговорили, надвигаясь на Ефима, начали размахивать руками, причемъ блеснулъ топоръ, мелькнулъ кистень…
— Стойте! — крикнулъ онъ на нихъ. — Чего загалдѣли?! Не ваша сухота! Не бойсь — васъ не выдамъ. А кому жизнь недорога — подходи! Ну, подходи! — и его револьверъ принялъ угрожающее направленіе.
Шансы были теперь на нашей сторонѣ: трое-на́-трое, потому что мужикъ съ ушибленными ногами не могъ идти въ разсчетъ; но у насъ было два револьвера, а нашъ старикъ хотя былъ и безъ оружія, но глядѣлъ такимъ-же гигантомъ, какъ и его сынъ.
Тѣ очевидно сообразили и смирились.
— Тятенька, распутай лошадей, — сказалъ Ефимъ.
Старикъ вывелъ изъ сугроба переднюю лошадь, поправилъ постромки и осадилъ разбойничьи розвальни въ сторону.
— Ну теперь садись, тятенька… Ваше благородіе, садитесь, — обратился онъ ко мнѣ. — Не сумлѣвайтесь, ничего не будетъ.
Я сѣлъ въ сани, все еще держа револьверъ наготовѣ. Ефимъ помѣстился на козлахъ, рядомъ съ отцомъ.
Лошади тронулись и понеслись вихремъ. Сзади насъ раздалась громкая ругань.
Версты съ двѣ мы скакали молча, потомъ старикъ убавилъ ходу лошадямъ и глубоко вздохнулъ.
— Эхъ, Ефимка, Ефимка! До чего ты домыкался! Чуть отца роднаго не загубилъ! — тихо произнесъ онъ, взглянувъ на сына. Тотъ сидѣлъ отвернувшись и опустивъ голову. — Порадовалъ насъ съ матерью, нечего сказать — порадовалъ! — въ голосѣ старика слышались слёзы.
— Брось, тятенька! Не говори! Послѣ… — глухо отозвался Ефимъ.
— Скажи ты только мнѣ правду: загубилъ чью душу, али нѣтъ? Говори прямо!
— Богъ миловалъ — не было!
— Не врешь?
— Покарай Богъ! какъ передъ Господомъ!
Старикъ снялъ шапку и три раза перекрестился.
Потомъ, помолчавъ немного, обернулся ко мнѣ.
— Я тебя, господинъ, до Вараксина не довезу, а тутъ верстъ одиннадцать отселѣ будетъ русская деревня Ширшово, тамъ у меня пріятель живетъ, я тебя ему передамъ, онъ тебя за тѣ же прогоны доставитъ. А то у меня и лошади-то больно притомились, да и…
Онъ кивнулъ головой на сына.
— Ладно, ладно! — согласился я.
Дальше мы ѣхали въ полномъ молчаніи, изрѣдка только взглядывалъ старикъ на понурившагося сына и вздыхалъ.
Проѣхали лѣсъ, и передъ нами опять раскинулась широкая, вся залитая луннымъ свѣтомъ, снѣговая поляна. Миновали двѣ, три татарскихъ деревни, погруженныхъ уже въ полный мракъ и сонъ. Наконецъ Трофимъ совсѣмъ остановилъ лошадей.
— Ты, Ефимъ, слѣзь, да подожди меня… я тебя на обратномъ возьму, какъ барина ссажу, такъ немедля и оборочусь.
— Сейчасъ за косогоромъ Ширшово будетъ, — объяснилъ онъ мнѣ причину остановки.
Ефимъ слѣзъ съ козелъ и поклонился мнѣ.
— Покорнѣйше благодарю, ваше благородіе! — какъ-то по-солдатски поблагодарилъ онъ меня при этомъ.
Мы тронулись.
— Вотъ что, — обратился ко мнѣ старикъ, — что я тебя, господинъ, просить буду: сдѣлай ты божескую милость, не говори ты никому ни о чемъ… Не говори — не доноси!.. Потому: что человѣкъ въ бѣгахъ находился, или конокрадствовалъ, а что грабежемъ на большой дорогѣ промышляетъ — разница, и наказаніе ему другое… Теперь я его въ волость предоставлю — какъ быдто онъ самъ явился. Потому я и ссадилъ его, чтобы въ Ширшовѣ его съ нами не видали, да чтобъ разспросовъ не было — какъ? да что? Потомъ опять надо-же ему съ маткой-то повидаться — затосковалась старуха, да и ему съ родительскимъ благословеніемъ и на судъ легче идти будетъ. Такъ не выдай ты насъ, не доноси, а мы за тебя вѣкъ Бога молить будемъ!
Сколько любви, сколько отцовскаго чувства звучало въ этихъ немудреныхъ словахъ!
Я далъ слово не выдавать.
— Да неужели-же ты его въ волость доставишь? — спросилъ я его при этомъ.
— Самъ явится! За это ему на этомъ, а можетъ и на томъ свѣтѣ много грѣховъ простится! — заключилъ старикъ.
Мы въѣхали въ Ширшово.
Трофимъ скоро уговорилъ своего пріятеля везти меня дальше, а самъ сейчасъ-же сталъ собираться обратно.
— Какъ-же ты не боишься ночью лѣсомъ-то ѣхать? А вдругъ — не ровенъ часъ — опять тѣхъ повстрѣчаешь? — спросилъ я его такъ, чтобы никто не слыхалъ.
— Богъ не безъ милости! — совсѣмъ просто отвѣтилъ онъ мнѣ на это и сталъ уже заворачивать сани, потомъ вдругъ, словно неожиданно вспомнилъ что-то, повернулся опять въ мою стороне, и опустившись на колѣни поклонился мнѣ глубокимъ земнымъ поклономъ.
— Прости насъ Христа ради! — промолвилъ онъ при этомъ, затѣмъ сѣлъ въ сани и тронулъ своихъ лошадокъ.
Изъ всѣхъ бывшихъ свидѣтелей этой сцены, конечно, только одинъ я понималъ значеніе и смыслъ этого поклона и словъ.
— За что это Трофимъ-отъ у васъ прощенья просилъ, да въ ноги кланялся? — спрашивалъ меня немного спустя мой новый ямщикъ.
Я не сказалъ…