1. Великий Князь, Наследник и Цесаревич (1818—1855)
І. Детство • II. План воспитания • III. Отрочество • IV. Юность • V. Помолвка и женитьба • VI. Государственная и военная деятельность Цесаревича
2. Император (1855—1881)
I. Война • II. Мир • III. Коронация • IV. Сближение с Франциею • V. Внешняя политика на Западе и на Востоке • VI. Присоединение Амура и Уссури и покорение Кавказа • VII. Освобождение крестьян • VIII. Тысячелетие России • IX. Польская смута • X. Мятеж в Царстве Польском и в Западном крае • XI. Дипломатический поход на Россию • XII. Государственные преобразования • XIII. Дела внутренние • XIV. Внешняя политика • XV. Соглашение трех Императоров • XVI. Завоевание Средней Азии • XVII. Преобразование армии и флота • XVIII. Финансы и народное хозяйство • XIX. Церковь, просвещение, благотворительность • XX. Восточный кризис • XXI. Вторая Восточная война • XXII. Сан-Стефанский мир и Берлинский конгресс • XXIII. Внешние сношения после войны • XXIV. Крамола • XXV. Последний год царствования • XXVI. Кончина
V.
Внешняя политика на Западе и на Востоке.
1858—1860.
В продолжение 1858 года Император Александр не выезжал из России.
30-го мая, в годовщину рождения Петра Великого, освящен, в Высочайшем присутствии, Исаакиевский собор, величественный храм, сооружавшийся в продолжение четырех царствований, в память основателя Петербурга и преобразователя России. Тотчас после этого торжества Государь предпринял продолжавшуюся с 18-го по 30-е июня поездку на незнакомый ему дотоле север России: через Тихвин и Вологду проехал он в Архангельск, посетил Соловецкий монастырь и возвратился через Лодейное Поле по Ладожскому озеру. По окончании лагерного сбора в Красном Селе Император с Императрицей и дочерью, Великой Княжной Марией Александровной, спустился по Волге, от Ярославля через Кострому до Нижнего, осмотрел ярмарку и, расставшись с Государыней в Москве, через Смоленск, Вильно и Ковно 11-го сентября прибыл в Варшаву. Там навестил Его Величество уже вступивший в управление государством, за болезнью брата, короля, принц Вильгельм прусский, а по отъезде его высочества — принц Наполеон, которому император французов поручил отдать визит, сделанный французскому Двору Великим Князем Константином Николаевичем, и при этом случае сообщить русскому Государю об обострении отношений Франции к Австрии и о неизбежности войны за освобождение Италии. Двоюродный брат Наполеона ІІІ принят был в Варшаве вежливо, но сухо; он остался там всего два дня. 21-го сентября Император Александр возвратился в Царское Село.
В половине декабря Наполеон III воспользовался проездом через Париж Великого Князя генерал-адмирала, чтобы в доверительной беседе с ним развить свою политическую программу. Австрию выставлял он заклятым, непримиримым врагом как Франции, так и России. Пока Франция займется вытеснением ее из Италии, Россия должна возбудить против нее подвластных ей славян, за что, при мире, получит Галицию, независимо от пересмотра в ее пользу парижского трактата. Всесильной, по мнению императора французов, явилась бы тогда на европейском материке коалиция, состоявшая из Франции и России — на окраинах, а Пруссии с германскими государствами — в центре. Англия потеряла бы всякое значение; могущество ее было бы поколеблено, под условием, конечно, чтобы Россия, Франция и Пруссия действовали дружно и стремились к одной и той же цели, не дозволяя враждебным проискам совращать их с общего политического пути.
Такие замыслы не могли не встретить противодействия в Англии. Пользуясь родственными отношениями королевы к принцу прусскому, возникшими вследствие выхода ее старшей дочери за сына последнего, Фридриха-Вильгельма, сент-джемский кабинет хлопотал о примирении Пруссии с Австрией и о заключении между ними союза, к которому приступила бы и Великобритания. Слухи об этих предположениях, вдохновителями которых считали короля бельгийцев и племянника его, принца Альберта, мужа королевы Виктории, тревожили тюильрийский Двор. В последний день 1858 года, по новому стилю, русский посол в Париже имел по этому предмету продолжительное совещание с французским министром иностранных дел. Валевский старался разведать: какого содействия может ожидать Франция от России в случае войны с Австрией из за Италии? Граф Киселев отвечал: „Главные основания обоюдных действий при подобной случайности были определены в Штутгарте, и обещанное содействие будет свято выполнено моим Августейшим Государем; что же касается до подробностей, то нужно войти в ближайшее соглашение. В настоящую минуту могу сказать только одно: в России не сочувствуют войне наступательной, но между Россией и Францией могут быть возбуждены переговоры насчет постановки на границе Австрии наблюдательного корпуса или армии, в составе, достаточном для отвлечения части ее военных сил“.
Слова, сказанные императором французов австрийскому послу на торжественном приеме в Тюильри в первый день нового 1859 года, были поняты в Европе как предвестие близкой и несомненной войны. В Лондоне хотя и сочувствовали национальным стремлениям, но боялись, как бы из за Италии не произошло у Франции столкновения с соединенными силами Германии, которое, при соучастии России, легко могло разгореться во всеобщую войну, а та — повести к территориальному расширению обеих союзных Империй. Отсюда усилия сент-джемского кабинета убедить Наполеона не нарушать мира, раздражавшие императора французов.
В тронной речи, произнесенной при открытии законодательной сессии, Наполеон III не без умысла оттенил свои отношения к Англии и России. О первых он сказал: „Союз Франции и Англии, для скрепления которого я не щадил ничего, утвердился вследствие счастливо восстановившейся взаимности чувств с королевой и государственными людьми всех партий“. А о вторых: „Отношения мои к русскому Императору носят, со времени заключения мира, отпечаток самой искренней дружественности, потому что по всем спорным вопросам мы пришли к соглашению“. Императорский кабинет откликнулся на эти слова, и пока Англия навязывала свое посредничество между Францией и Австрией, Россия, отвечая тайному желанию Наполеона, предложила обсудить и разрешить возникшие недоразумения по итальянскому вопросу на общеевропейском конгрессе.
Предложение это, вследствие страстной оппозиции со стороны Англии и Австрии, осталось без последствий. Два месяца спустя, подойдя, на балу в Тюильри, к русскому послу, император французов заявил ему, что настало удобное время, чтобы войти с Россией в соглашение относительно одновременного пересмотра трактатов: венского 1815 года и парижского 1856 года, которые одинаково тяжелы для обеих империй. Если верить показанию принца Альберта, то князь Горчаков был не прочь пойти на такую сделку и высказался в этом смысле пред английским послом в Петербурге.
Но до того дело не дошло. Война вспыхнула внезапно, вследствие отказа Австрии принять участие в конгрессе и последовавшего за тем нападения ее на Сардинию. Цель войны Наполеон III определил так, в воззвании своем к итальянскому народу: „Италия, свободная от Альп до Адриатики!“ Это, впрочем, не помешало немецкой печати отвечать на его программу предъявлением прав Германии на Эльзас и Лотарингию, отвоевать которые следовало в Париже. Несмотря на собственные натянутые отношения к венскому Двору, Пруссия в его защиту мобилизовала свою армию. По ее предложению франкфуртский сейм постановил держать в боевой готовности все союзные контингенты. В эту критическую минуту Императорский кабинет выступил на помощь Франции.
В циркулярной депеше на имя русских дипломатических представителей при немецких дворах князь Горчаков взял на себя посредничество между Францией и Германией. Упомянув о том, что некоторые государства Германского союза, встревоженные войной Франции против Австрии, опасаются за свою будущность, русский министр иностранных дел успокаивал их, напоминая о торжественном заявлении французского правительства, что никаких враждебных замыслов против Германии оно не питает. Такое заявление, продолжал он, горячо и сочувственно принятое всеми великими державами, налагает и обязательства. В этом смысле Россия выразила Франции свое сочувствие, та самая Россия, что напрасно старалась достигнуть разрешения всех спорных вопросов на ею же предложенном конгрессе. Сожалея, что венский двор не оценил по достоинству его примирительных намерений, Императорский кабинет стремится ныне лишь к тому, чтобы возникшая война ограничилась той местностью, на которой столкнулись породившие ее интересы. Князь Горчаков указывал, что Пруссия приняла на себя защиту неприкосновенности Германии и охрану равновесия Европы; что возвышенно-рыцарский характер принца-регента, располагающего к тому же значительными военными силами, может, кажется, служить достаточным залогом спокойствия Германии; что России едва ли нужно упоминать, ссылаясь на историю, в какой степени ей не чужды интересы Германии, и что она не щадила жертв тогда, когда интересам этим угрожала действительная опасность; наконец, что Германский союз — комбинация исключительно оборонительного свойства и что только в этом значении она получила место в европейском международном праве, на основании договоров, в подписании коих участвовала Россия. По всем этим соображениям, если немецкие государства, руководясь догадками, ни на чем не основанными, предпримут враждебные действия против Франции, то нарушат цель учреждения союза и поступят противно духу договоров, узаконивших его существование.
Во Франции нравственная поддержка России принята была с признательностью. Французские генералы говорили графу Киселеву, что циркуляр князя Горчакова стоит стотысячной армии. Но не прошло и шести недель, как мир был подписан в Виллафранке, непосредственно императорами Наполеоном и Францем-Иосифом. Австрийского императора побудили к тому его военные неудачи, а также опасение, как бы вмешательство Пруссии, хотя и предпринятое в его пользу, не доставило ей слишком влиятельного положения в Германии. Наполеон III, напротив, невзирая на блестящие победы французской армии, не считал себя достаточно сильным, чтобы одному вести борьбу с соединенными силами Австрии и всей Германии.
Лето 1859 года Император Александр провел, по обыкновению, в Царском Селе и в Петергофе. Оно было ознаменовано двумя торжествами: открытием, 25-го июня, памятника Императору Николаю в Петербурге и провозглашением совершеннолетия Наследника Престола, Цесаревича Николая Александровича, состоявшимся в шестнадцатую годовщину его рождения, 8-го сентября. Принесение присяги происходило в Зимнем Дворце, тем же порядком, как и Александром Николаевичем в 1834 году. В манифесте по этому случаю Государь так отозвался о своем первенце: „Хранимый Небесным Провидением, воспитанный нами в неуклонном следовании правилам церкви православной, в теплой любви к отечеству, в сознании своего долга, Его Императорское Высочество достиг в текущем году установленного основными законами нашими совершеннолетия и, по принесении сего числа Всевышнему благодарственного молебствия, торжественно, в присутствии нашем, произнес присягу на служение нам и государству“.
Вслед за тем Его Величество совершил поездку в Юго-Западный край. Через Москву, Тулу, Орел, Курск, Чугуев, Харьков и Полтаву проследовал Император в Киев, затем — в Белую Церковь, Умань, Елисаветград, Николаев, Одессу, Каменец-Подольск, всюду по пути производя смотры войскам, ученья и маневры. При этом случае Государь посетил Почаевскую лавру и наконец прибыл в Варшаву.
Там оставался он с 5-го по 10-е октября. Ко дню его прибытия, съехались в столицу Царства Польского для совещания в Высочайшем присутствии, под руководством министра иностранных дел, дипломатические представители России при больших европейских Дворах: из Парижа — граф Киселев, из Лондона — барон Бруннов, из Берлина — барон Будберг, из Вены — Балабин. Туда же стеклись члены разных немецких владетельных домов: эрцгерцог Альбрехт австрийский, великий герцог Саксен-Веймарский, принцы Вильгельм Нидерландский и Август Виртембергский.
Киселев представил Государю записку о своевременности заключения формального союза с Францией. По поводу ее Его Величество весьма неблагосклонно выразился об императоре французов. „Доверие мое к политическим видам Лудовика Наполеона, — сказал он, — сильно поколеблено. Его приемы не безупречны (Ses allures ne sont pas correctes). Нужно внимание, чтобы не вдаться в обман. К мысли вашей о заключении оборонительного договора может быть приступлено не иначе как по заключении мира или после конгресса. До тех пор следует поддерживать добрые отношения, но с тем вместе следить за ходом этой политики, которая, повторяю, внушает мне мало доверия“. Государь припомнил, что, являясь к нему в Варшаве, за год перед тем, принц Наполеон, именем императора, говорил ему, что тот решился вести войну вплоть до Вены, чтобы принудить Австрию к заключению мира прочного и окончательного. „И вот, — продолжал Александр Николаевич, — ни с того ни с сего он предлагает мир, не предупредив никого. Действия эти не могут мне внушить доверия и ввиду такой неопределенной политики заставляют быть настороже“.
На варшавском съезде 1859 года выяснилась вполне перемена, совершившаяся в отношениях России к Франции. То не был еще разрыв, но существенное уклонение от установленной в Штутгарте политической программы. Франция переставала быть нашей главной союзницей, и место ее заняла Пруссия, утвердившая его за собой на долгие годы. Два обстоятельства, главным образом, содействовали этому результату: личная дружба Императора Александра к дяде, принцу-регенту, два года спустя вступившему на престол Пруссии под именем короля Вильгельма I, и живой, энергичный и умелый образ действий вновь назначенного прусского посланника при русском Дворе, фон Бисмарка-Шенгаузена.
В последние годы царствования Фридриха-Вильгельма IV брат его, принц Вильгельм, придерживался в политике, как внутренней, так и внешней, направления, прямо противоположного тому, которому следовал король, набиравший министров из бюрократов и опиравшийся в палатах на так называемую партию юнкеров, органом которой служила „Крестовая Газета“. С 1850 года принц прусский открыто выступил сторонником национального движения, имевшего целью поставить Пруссию во главе объединенной Германии, ратовал против состоявшегося в Ольмюце, при посредничестве России, примирения с Австрией и во время Крымской войны настаивал на присоединении Пруссии к коалиции морских держав. Последствием было охлаждение его отношений, некогда столь дружественных, к Императору Николаю, строго осуждавшему его национально-либеральные стремления. Тотчас по вступлении в управление королевством принц Вильгельм уволил прежних министров и заменил их кабинетом, составленным из людей, принимавших участие в преобразовательном движении 1848 года. Про них посланник наш, барон Будберг, писал князю Горчакову, „что они будут ярыми противниками всей политической системы, которую интересы наши побудят нас отстаивать“. Действительно, во внешних делах принц-регент тяготел к Англии, с которой породнил его брак сына с принцессой Викторией, независимо от тесной дружбы, связывавшей его самого с королевой и принцем-супругом. Он был решительным противником политической комбинации, которую ласкал наш Двор: тройственного соглашения между Россией, Францией и Пруссией и, опасаясь замыслов Наполеона ІІІ на левый берег Рейна, не поколебался взять под свое покровительство Австрию, невзирая на непрерывное соперничество ее с Пруссией в немецких делах. С Александром Николаевичем сблизился он снова во время пребывания Государя в Бадене и в Вильдбаде летом 1857 года; на следующий год, осенью, посетил его в Варшаве и с тех пор вел с ним оживленную переписку по всем современным политическим вопросам. Его личному влиянию следует приписать возбуждение подозрений царственного племянника против Наполеона, которого он в письмах своих и беседах выставлял как орудие всемирной революции, неустанно стремящимся к ниспровержению законного порядка в Европе.
Совершенно иных взглядов на политику придерживался Бисмарк, новый представитель Пруссии при русском Дворе. За восемь лет пребывания его во Франкфурте-на-Майне, в звании уполномоченного при союзном сейме, он пришел к заключению, что главное препятствие на пути Пруссии к достижению главенства в Германии — Австрия, и что рано или поздно придется вступить с нею в открытую, ожесточенную борьбу. Вот почему он во все продолжение последней Восточной войны глубоко скорбел о подчинении берлинского Двора внушениям из Вены и где только мог настойчиво противодействовал австрийским видам и проискам. Так, он убедил короля не дать увлечь себя в войну с Россией, отнюдь, впрочем, не из расположения к ней, а потому, пояснял он, что из такой войны „Пруссия не извлекла бы для себя ни малейшей выгоды“.
Первое министерство принца-регента не могло оставить дипломата, воззрения которого шли вразрез с его собственными, уполномоченным Пруссии при Германском союзном сейме, и в начале 1859 года — переместило его посланником в Петербург, чтобы, по собственному его выражению, дать ему остыть на холоду (kaltzustellen). У нас встретили Бисмарка, как старого и испытанного друга. Очень скоро в рядах петербургского дипломатического корпуса он занял выдающееся место, остававшееся незамещенным со времени отъезда Морни. С князем Горчаковым связывала прусского дипломата давняя дружба, зародившаяся во время совместного их пребывания во Франкфурте и скрепленная общей ненавистью к Австрии. При Дворе Бисмарка принимали как посланника родственного Двора, так сказать, запросто, вне официальных торжеств и церемоний. Государь приглашал его на охоту, вдовствующая Императрица, благосклонность которой он успел снискать, — в Царское Село и Петергоф, где он проводил по нескольку дней и, как сам писал жене, чувствовал себя „словно на родине“ (heimatlich).
Осенью 1859 года Бисмарк сопровождал Государя в Варшаву и вместе с ним съездил в Бреславль, где с 10-го по 13-е октября Александр Николаевич имел свидание с принцем-регентом. В письмах к родным прусский дипломат не мог нахвалиться милостивым и полным участия обхождением русского Императора, который, по возвращении его из отпуска в Петербург, дружески обнял его и выразил живейшую радость, что видит его снова.
Между тем дела на Западе усложнялись с каждым днем. Цюрихский мирный трактат, заключенный Францией с Австрией, оказался неисполнимым. Революционное движение охватило всю Италию. Наполеон III снова стал заискивать в Англии, просить ее поддержки. Новую эту эволюцию облегчило ему падение торийского министерства и возвращение вигов к власти, с лордом Пальмерстоном во главе. Как первый министр ее британского величества, так и занимавший в его кабинете должность министра иностранных дел, лорд Джон Руссель, издавна сочувствовали национальным стремлениям итальянцев. Под влиянием такого сближения Наполеон III подписал торговый договор с Англией, отменявший всякие таможенные стеснения в товарном обмене обоих государств.
Такое скрепление союзной связи морских держав произвело в Петербурге крайне неблагоприятное впечатление. Князь Горчаков в конце 1859 года не только согласившийся на предложенное Францией созвание конгресса, но и выразивший намерение самому явиться на него в качестве первого уполномоченного России, взял свое согласие назад месяц спустя, лишь только узнал о предварительном соглашении тюильрийского двора с сент-джемским. Не стоит, пояснял он в депеше к Киселеву, собирать конгресса для того, чтобы утвердить сделку, заключенную между Францией и Англией, помимо других держав.
Восстановленное между дворами тюильрийским и сент-джемским согласие продолжалось, однако, не долго. В конце января 1860 года в Лондоне одновременно узнали и о воссоединении с Сардинией Тосканы, герцогств и легатств, и об уступке Франции Ниццы и Савойи. Трудно себе представить бурю, которую вызвала по ту сторону Ла-Манша весть о новых земельных приобретениях Франции. Снова раздались громовые речи в парламенте, появились в печати бранные статьи, изливавшие зависть, злобу и страх. Императора французов обвиняли в нарушении данного слова, в коварстве, в предательстве, приписывали ему намерение возвратить Франции ее естественные границы, не только на Альпах, но и на Рейне. В письме к Пальмерстону королева потребовала установлений немедленного соглашения Англии с Пруссией и Австрией, с тем чтобы каждая из этих держав обязалась дать знать двум другим о всяком заявлении или предложении, которое могло быть сделано ей со стороны Франции и клонилось бы к перемене настоящего положения территориального владения в Европе, и чтобы на такое заявление или предложение не было даваемо отзыва прежде, чем состоится уговор с двумя прочими державами. Из Вены и Берлина получены были в Лондоне ответы, выражавшие полное согласие на такое предложение. Принц-регент прусский писал к принцу Альберту, что к тройственному соглашению он надеется привлечь и Россию, которая „не может же признать начало народного самодержавия“.
Расчет принца Вильгельма не оправдался. В это самое время Императорский кабинет обнаружил снова намерение сблизиться с Францией, побуждаемый к тому оборотом дел на Востоке.
С самого заключения парижского мира Франция придерживалась на Балканском полуострове политики вполне сходной с политикой русского Двора, постоянно благоприятствуя христианским народностям и содействуя развитию их автономии. Так, в Дунайских княжествах она, вместе с нами, высказалась за соединение Молдавии и Валахии; в Сербии — за водворение династий Обреновичей и за признание за нею наследственного права. Когда в 1858 году между Турцией и Черногорией завязалась кровопролитная борьба, одно появление в Адриатическом море русских и французских военных судов вынудило Порту отказаться от отмщения за понесенное турками поражение на Гроховском поле и согласиться на новое разграничение, на выгодных для Черногории основаниях. Действуя сообща во всех делах европейского Востока, России и Франции постоянно приходилось пререкаться с Англией и Австрией, упорно отстаивавшими права султана и начала независимости и целости Оттоманской империи.
Освободительное движение, увенчавшееся в Италии полным успехом, не могло не отразиться на подвластных Турции христианах. Волнения, проявившиеся в конце 1859 и в начале 1860 года в Боснии и Герцеговине, в Болгарии и Македонии, в Фессалии и Эпире, турки подавили с возмутительной жестокостью и с полным забвением гарантий, предоставленных христианам гатти-гумаюном 1856 года. Хотя парижский трактат и лишил Россию принадлежавшего ей, в силу прежних договоров с Портой, права покровительствовать православным подданным султана, перенеся это право на совокупность великих держав Европы, но по привычке, освященной веками, угнетаемые продолжали обращать к русскому Царю свои жалобы и мольбы о помощи. К тому же во многих местностях притеснения турок вызвали такое озлобление в населении, что можно было опасаться скорого и поголовного восстания христиан. Все это побудило князя А. М. Горчакова поднять пред Европой вопрос о бедственном положении христианского населения Балканского полуострова, причиненном нарушением Портой торжественно принятых ею на себя обязательств, и об опасностях, коими оно угрожало всеобщему спокойствию. В деле этом Россия не могла рассчитывать на поддержку ни Австрии, ни Англии, с которыми только что вступила в тесное соглашение Пруссия. Оставалось заручиться содействием Франции, располагавшей тогда в так называемом „европейском концерте“, сверх собственного голоса, еще и голосом Сардинии, уже готовой преобразиться в Итальянское королевство. Предварительно официального обращения к великим державам Императорский кабинет пожелал узнать, в какой мере тюильрийский Двор расположен поддержать его предложение, и поручил графу Киселеву войти с ним в подготовительное соглашение по восточным делам.
Запрос русского Двора пришелся кстати французскому правительству, возымевшему намерение обратить его для себя в исход из затруднений, созданных положением дел в Италии, а потому оно в высшей степени предупредительно отнеслось к заявлению Киселева. Министр иностранных дел Тувенель отвечал послу, что император Наполеон с удовольствием примет предложение петербургского кабинета как доказательство дружеского доверия Императора Александра; что он готов войти в доверительное соглашение с русским Двором по возбужденному им важному предмету; что вопрос восточный может быть рассматриваем в связи с итальянским вопросом и что нужно поэтому обсудить, нельзя ли взамен Венеции, без которой не может обойтись Италия, отдать Австрии все восточное побережье Адриатического моря? Вместе с тем Тувенель, как бы от себя лично, намекнул Киселеву, что России следовало бы овладеть Батумом, дабы иметь на азиатском берегу Черного моря безопасный порт. Все сказанное он просил содержать в глубокой тайне, из опасения, как бы англичане, проведав о соглашении России с Францией, не решились овладеть проливами, и даже Константинополем, и основать свое право на совершившемся факте.
Тогда князь Горчаков решился на важный шаг. 4-го мая, собрав у себя представителей великих держав в Петербурге, он просил их обратить внимание правительств на беспорядки, не прекращавшиеся в различных частях Турции, и на необходимость общими усилиями положить им конец, а две недели спустя выступил уже с формальным предложением. В циркуляре, разосланном во все наши посольства и миссии, изложен взгляд Императорского кабинета как на бедственное положение дел на Востоке, так и на средства устранить истекающие из него опасные последствия. Документ этот заслуживает внимания как политическая программа, которой русский Двор придерживался неуклонно по отношению к Порте и ее христианским подданным во все продолжение царствования Императора Александра II.
„Вот уже более года, — писал русский министр иностранных дел, — как агенты наши в Турции обращают наше внимание на становящееся все более и более серьезным положение подвластных Порте христианских областей, а именно Боснии, Герцеговины и Болгарии. Положение это зачалось не ныне; но в последние годы оно не только не улучшилось, как можно было надеяться, по постоянно ухудшалось. Христианские подданные его величества султана приняли с доверием и признательностью положительные обещания преобразований, но они доселе ждут практического осуществления надежды, освященной вдвойне торжественным актом монарха и согласием Европы. Страсти и ненависть не только не уменьшились, но развились с новой силой; проявления насилия, страдания населения, наконец события, совершившиеся на западе Европы и отозвавшиеся как ободрение и надежда на Востоке, довершили приведение его в состояние брожения. Ясно, что такое положение не может продолжаться, не подвергнув опасности Оттоманскую Империю и всеобщий мир“. Упомянув о представлениях, сделанных Порте, и об увещаниях, обращенных к христианам, а также об обращении к великим державам с целью вызвать между ними соглашение, князь Горчаков продолжал: „Мы не выступили с безусловными предложениями относительно хода дела, а ограничились тем, что заявили о неотложности его (urgence) и указали на цель. Что касается до неотложности, то мы не скрыли, что она представляется нам не допускающей ни сомнений, ни замедления; относительно же цели, мы разумели в ней два отдельных фазиса: прежде всего — расследование на месте, немедленное, при участии европейских делегатов, дабы проверить истину фактов; потом — соглашение, установить которое зависит от великих держав, между собой и Портой, дабы побудить ее принять нужные органические меры и тем внести в ее отношения к христианскому населению Империи улучшение действительное, серьезное и прочное“. Русский министр утверждал, что предлагаемое им вмешательство нельзя считать ни оскорблением для Порты, которая более всех прочих держав заинтересована в восстановлении спокойствия, ни посягательством на ее права. Желаемое Россией соглашение великих держав с Оттоманским правительством должно, напротив, служить христианам ручательством участия Европы к их судьбе, Порте — доказательством расположения к ним держав. „Со своей стороны, — заключал князь Горчаков, — после изведанного опыта, Европа не может, как нам кажется, найти в чем-либо другом, кроме этого нравственного воздействия, ручательств, требуемых вопросом первостепенной важности, с коим неразрывно связано ее спокойствие и в котором интересы человеколюбия совпадают с интересами политическими. Наш Августейший Государь никогда не отрекался от живого сочувствия, питаемого им относительно первых. Его Величество не желает принять на совесть упрека в молчании, ввиду подобных страданий, в то самое время, когда столько голосов возвысилось в других местах, при условиях гораздо менее настоятельных. Впрочем, мы глубоко убеждены, что такой оборот мыслей неразрывно связан с политическим интересом, который Россия, как и все прочие державы, полагает в поддержании Оттоманской империи. Мы льстим себя надеждой, что виды эти разделяются всеми кабинетами. Но мы также убеждены, что время иллюзий прошло и что всякое колебание, всякое затягивание дела будут иметь серьезные последствия. Содействуя всеми нашими силами увлечению Оттоманского правительства на путь, который предупредит эту опасность, мы хотим дать ему доказательство нашей заботливости и в то же время исполняем долг, налагаемый на вас человеколюбием. Приглашая великие державы присоединиться к нам для достижения этой цели, мы тем самым устраняем всякую возможность исключительных видов или вмешательства“.
В частном письме, сопровождавшем отправление циркуляра к Киселеву, Горчаков выразился о нем: „Мы осветили маяком подводный камень“. И действительно, вслед за сообщением русского Двора, как разительное подтверждение развитых в нем доводов, разнеслась по Европе весть о кровавой резне, учиненной в Сирии мусульманами над христианами. Событие это устранило все сомнения и колебания великих держав. В июле собралась в Париже общеевропейская конференция по восточным делам и решила занять временно Сирию семитысячным французским корпусом, а производство следствия и переустройство Ливана — поручить комиссии из делегатов великих держав. Русскому уполномоченному в конференции, графу Киселеву, хотя и не удалось вследствие упрямого сопротивления Англии включить в конвенцию, в которой были изложены все вышеприведенные решения, дополнительную статью, проектированную в Петербурге, но сущность ее была все же воспроизведена в одном из протоколов конференции, гласившем: „Что вспоминая документ, высокое значение коего признано в статье IX договора 18-го марта 1856 года, — под этой фразой разумелся гатти-гумаюн, — уполномоченные великих держав не могут не заявить, что правительства их нетерпеливо ожидают, чтобы во исполнение торжественного обещания Высокой Порты приняты были серьезные меры к улучшению участи христиан всех исповеданий, живущих в Оттоманской империи“.
Успех ободрил князя Горчакова, и он решился сделать еще шаг по пути единения с Францией в Восточном вопросе. Отклонив предложенный ею в пользу Австрии обмен Венеции на балканское побережье Адриатики, он поручил Киселеву разведать, не пожелают ли в Париже облечь соглашение с Россией в форму письменного договора, присовокупляя, что, по мнению его, тесный союз между Францией и Россией обеспечил бы взаимные политические выгоды обоих государств и что Франция всегда может рассчитывать на готовность нашу к тому (Elle nous y trouvera toujours prets). „Мы просим только одного, — писал министр, — чтоб не нарушали наших принципов, пожертвовать которыми мы не можем. Император Александр дал понять это еще в Штутгарте. Выражая так открыто свои действительные политические виды, мы просим, чтобы и Франция платила нам таким же прямодушием“.
Между графом Киселевым, с одной стороны, Тувенелем, Морни и самим императором французов — с другой, завязались оживленные переговоры на предложенных русским Двором основаниях. К осени выработана была следующая программа соглашения. Россия и Франция выразили желание, чтобы Оттоманская империя продолжала существовать, доколе это окажется возможным, и условились не допускать нанесения ей какого-либо удара извне, который мог бы ускорить ее падение; но если в Турции вспыхнет внутренний кризис, то обе державы обязывались, не преследуя никакой исключительной выгоды, действовать сообща, дабы не позволить и прочим державам обратить этот кризис в свою пользу, в противность началу равновесия Европы и интересам России и Франции. В последнем случае решено содействовать образованию на Балканском полуострове небольших независимых государств, в пределах их естественных этнографических границ, соединенных федеративной связью с общей союзной столицей в Константинополе, провозглашенном вольным городом.
Вышеизложенное соглашение занесено было в протокол, скрепленный по статьям (paraphe) обоюдными уполномоченными, Тувенелем и Киселевым, и оставалось лишь облечь его в форму трактата, когда состоявшееся в октябре 1860 года в Варшаве свидание русского императора с императором австрийским и принцем-регентом прусским побудило тюильрийский кабинет отступиться от предположенного решения.
В Петербурге не доверяли искренности Наполеона III, подозревая его в непостоянстве и двоедушии. Сам он подавал несомненный к тому повод, беспрерывно колеблясь между двумя противоположными течениями, то выражая предпочтение России, то снова склоняясь на сторону Англии. Существовала и другая причина к разладу, начинавшему обнаруживаться между русским Двором и наполеоновской Францией. То было соучастие ее в революционном движении, охватившем Аппенинский полуостров. Император Александр строго осуждал предприятие Гарибальди на Неаполь и потворство ему со стороны покровительствуемого Францией сардинского Двора. Русский представитель в Турине не раз протестовал против той поддержки, которую правительство короля Виктора-Эммануила оказывало проявлениям народных стремлений к единству во всех концах Италии. Когда же сардинские войска, без объявления войны, вступили в Церковную область и граф Кавур объявил во всеуслышание о намерении присоединить Неаполитанское королевство к Сардинии, то русская миссия была, по Высочайшему повелению, немедленно отозвана из Турина. „Поступки сардинского правительства, — писал по этому поводу князь Горчаков, — не позволяют нам более считать его безучастным в движении, охватившем полуостров. Оно само приняло ответственность за него и поставило себя в вопиющее противоречие с началами народного права. Выставляемая им необходимость бороться с анархией не может служить ему оправданием, коль скоро оно воздвигает преграды революции, дабы воспринять ее наследство, а не для того, чтобы остановить ее ход или исправить бесчинства. Подобные предлоги не могут быть терпимы. Здесь речь идет не об итальянском вопросе, но об интересе, общем всем правительствам, о вечных законах, без которых никакой общественный порядок, никакой мир, никакая безопасность не могут существовать в Европе. Государь Император не считает возможным оставлять долее свою миссию свидетельницей поступков, осуждаемых его совестью и убеждениями“.
На поступательный ход всемирной революции, на необходимость принять сообща меры к обузданию ее постоянно указывал Император Александр в частных письмах к дяде, принцу-регенту прусскому, который воспользовался таким настроением царственного племянника, чтобы предложить ему свидание в Варшаве, с приглашением к участию в нем и австрийского императора.
Как только слух о предстоявшем свидании трех государей достиг до Парижа, он возбудил величайшие беспокойство и тревогу в Наполеоне III и его советниках. Ревностнейший из сторонников России при тюильрийском дворе, Морни, обратился с доверительным письмом к князю Горчакову. Он привел русскому министру слова, вырвавшиеся у Наполеона: „Я крайне опечален этим варшавским свиданием, не по существу, а по внешнему его виду. Огласка, политический эффект этой встречи принимаются в Европе за несомненный признак охлаждения к Франции, а это очень жаль и меня огорчает. Я хорошо знаю, что чувства Императора относительно меня не изменились, но наша признанная дружба была великой взаимной силой, тогда как кажущееся удаление обоюдно нас ослабляет“. Соглашаясь с мнением Наполеона, Морни довольно верно разгадал причину сближения, происшедшего между Петербургом и Веной, заключавшуюся в опасении, как бы распространение революционного движения в Венгрии не отразилось на Польше. Но Франция, утверждал он, не виновна в этом движении, а что касается до Польши, то ясно, что не может быть и речи о восстании ее, пока Россия и Франция состоят в дружбе и союзе. Далее, Морни доказывал невыгоду для России какой бы то ни было политической сделки с Австрией: первая принесла бы все в этот договор, вторая — ничего. Россия может обязаться взять Австрию под свое покровительство, но немыслимо, чтобы Австрия покровительствовала России. Приписываемое ей намерение вызвать пересмотр Парижского трактата — горькая насмешка. Не по ее ли почину потребована была от России уступка части Бессарабии? Пересмотр возможен только по уговору с Францией. Наконец, благоразумно ли со стороны России, в ту самую минуту, когда начинается агония турецкой силы и открывается ее наследство, удаляться от Франции, могущественной, мужественной и верной, и искать союза с Австрией, обладающей противоположными качествами? „В конце концов, — заключал Морни, — при франко-русском союзе, как это часто говорили мы друг другу, любезный князь, обоим нашим правительствам нечего спасаться ни внутри, ни вне; но разъединение ослабит их, а при настоящих обстоятельствах, может быть, что и не Франция наиболее пострадает от этого развода (de ce divorce)“.
В ответе своем князь Горчаков отрицал намерения, приписываемые русскому Двору. „Здание, над сооружением которого трудились вы и я, — уверял он Морни, — тесное единение между Францией и нами — существует во всей целости, поскольку это касается до нас. Оно не утратило в наших глазах ничего из своих свойств и представляется нам как соглашение, основанное на взаимных и постоянных интересах обеих стран“. О союзе с другими державами, утверждал далее русский министр, нет и речи; варшавское же свидание внушено единственно желанием всеобщего умиротворения. „Впрочем, — присовокуплял он, — Россия отделяет интересы Франции от прискорбных явлений, совершившихся в Италии после Виллафранкского мира, и считает необходимым соглашение великих держав, чтобы противодействовать злу. К соглашению этому она будет стремиться сообща с Францией, с которой связывают ее и общие взгляды на положение дел на Востоке“. Письмо свое Горчаков оканчивал обещанием, „что союз России с Францией не погибнет в его руках (ne périclitera pas entre mes mains)“.
Сам Император Александр успокоил французского посла, герцога Монтебелло, уверением, что он едет в Варшаву не для того, чтобы образовать коалицию, а с тем, чтобы выступить там примирителем между Австрией и Францией. Je vais à Varsovie pour y faire non de la coalition, mais de la conciliation.
21-го сентября Императрица Мария Александровна разрешилась от бремени сыном, нареченным Павлом, а 30-го — Государь отбыл из Царского Села. В Вильне выехали ему навстречу некоторые из немецких гостей: великий герцог Саксен-Веймарский, принцы Карл и Альберт прусские, Август Виртембергский и Фридрих Гессен-Кассельский. Его Величество прибыл в Варшаву 8-го октября, в один день с Цесаревичем Николаем Александровичем, проследовавшим туда прямо из Петербурга. На другой день приехал принц-регент прусский с великим герцогом Мекленбург-Шверинским, на третий — император австрийский. Монархов сопровождала многочисленная и блестящая свита. С принцем Вильгельмом прибыли: министр-президент князь Карл-Антон Гогенцоллернский и военный министр генерал Роон; с императором Францем-Иосифом — министр иностранных дел граф Рехберг и генерал-aдъютанты графы Кренневиль и Куденгов. В свите Императора Александра находились: князь А. М. Горчаков, принцы Георг Мекленбург-Стрелицкий и Александр Гессенский и прусский посланник в Петербурге, Бисмарк. Кроме того, как и в предшедшем году, ко дню прибытия Государя съехались в Варшаву дипломатические представители России при главных европейских дворах: из Вены — Балабин, из Берлина — барон Будберг, из Парижа — граф Киселев.
Киселева Александр Николаевич встретил выражением недоверия к „Лудовику-Наполеону“, повторением упреков ему за виллафранкское перемирие, неодобрительным отзывом о его политике в Италии. Прием этот уже предрешил участь привезенной Киселевым записки: о пользе оборонительного союза с Францией, с точным определением взаимных обязательств договаривающихся сторон. Ознакомясь с ней и передавая ее князю Горчакову, Его Величество надписал: „Против кого?“ Записка и проект договора остались, конечно, без последствий.
Приемы, ученья и смотры, обеды, спектакли в продолжение четырех дней чередовались с совещаниями, происходившими между Государями и их министрами. Положено потребовать от Наполеона гарантий, с целью сохранить мир Европы, поддержать расшатанные основы народного права и остановить успехи всеобщей революции. Но князю Горчакову удалось отклонить все, что могло придать этому решению характер вызывающий или просто враждебный Франции. Вызвавшись быть посредником между Веной и Берлином, с одной стороны, и Парижем — с другой, он мог писать Морни, что варшавское свидание было одинаково благоприятно для России и для Франции: для России потому, что убедились в невозможности распорядиться в чужую пользу ее вещественными силами; для Франции — ибо удостоверились, что единение с нею продолжает служить основанием русской политики и что никакая коалиция невозможна против нее, пока того не хочет Россия. Князь Александр Михайлович, увещевая Морни содействовать, со своей стороны, упрочению этого результата отказом Франции от солидарности с революцией, просил его не поступаться „принципами“, замечая: „Без них нельзя создать ничего прочного. Между нами существует достаточно первостепенных интересов, чтобы служить нам общей связью. Мы принимаем в расчет требование времени, но Европа не находится в состоянии первобытного общества, когда все было tabula rasa, и мы твердо уверены, что отречение от понятий права, из которых истекают принципы, не есть условие ни прогресса, ни цивилизации в мало-мальски устойчивом деле“. В том же смысле высказался министр и пред французским послом в Петербурге.
Так выражалась русская дипломатия, но в наших военных кругах не считали Наполеона III расположенным последовать преподанным ему советам умеренности. Ожидали разрыва Австрии с Сардинией и опасались, как бы он не сопровождался восстанием Венгрии, которое распространилось бы на балканских христиан и на Галицию. Полагали, что обе морские державы будут поддерживать это движение сначала тайно, а потом и явно, вооруженной рукой. На этот случай считали необходимым принять некоторые военные меры, усилить войска, расположенные в Царстве Польском, увеличить артиллерию, вызвать несколько казачьих полков с Дона, заготовить провиант, все это невзирая на крайнее оскудение государственного казначейства. Государь разделял этот взгляд, выраженный во всеподданнейшей записке наместника Царства Польского и главнокомандующего 1-й армией, князя М. Д. Горчакова, и положил на ней следующую резолюцию: „Первые соображения (о мерах подготовительных) одобряю, но предоставляю себе решить, когда к ним приступить. Насчет же вторых, (постановка армии на военную ногу), не дай Бог, чтобы нам нужно было к ним приступать, и надеюсь, что дипломатическими сношениями нам удастся отвратить опасения, о которых князь Горчаков упоминает, иначе будет повторение 1854 года“.
Варшавские совещания были прерваны горестным известием об опасном обороте, внезапно принятом болезнью вдовствующей Императрицы. Император Александр тотчас оставил Варшаву, а гости его разъехались оттуда уже после его отъезда. Государь спешил к одру умирающей матери и прибыл в Царское Село 16-го октября. Три дня спустя, 19-го числа, Императрица Александра Феодоровна мирно опочила, окруженная всеми членами царской семьи. 5-го ноября тело ее предано земле в Петропавловском соборе, рядом с гробницей Августейшего Супруга, Императора Николая I.