СТЕПАНЪ БРУСКОВЪ[править]
НА ПОЛОСѢ.[править]
Разсказъ дѣдушки Нила.[править]
Въ избѣ было скучно, сумрачно, тихо… Только изрѣдка слышалась возня стоявшаго за печью теленка и блеяніе ягнятъ, спрятанныхъ отъ мороза.
Дѣдъ Нилъ и его внучекъ Степанка лежали на печи, на дерюгѣ. Степанка, притулившись къ дѣду, сжался въ комокъ, часто вздыхалъ и гладилъ его сѣдую бороду, а дѣдъ, положивъ руку на голову внука, шуршалъ заскорузлыми пальцами въ бѣлокурыхъ волосикахъ и пѣвучимъ голосомъ говорилъ:
— Такъ-то, милый Степанушка, такъ-то, мой родной внучекъ: время было нудное, ни въ чемъ не моги отказываться… Итти-ли на барщину, или въ чемъ другомъ, тутъ ужъ, братъ, не ослухайся, а то живо на конюшню спровадятъ, а тамъ, извѣстное дѣло, — дадутъ разовъ двадцать кнутомъ такъ, за здорово живешъ… и говори славу Богу, что не искалѣченный выйдешь! А то, всяко бывало — и до смерти забивали, какъ скота… А попъ отпѣвалъ по-православному. Такъ-то, мой милый, мало-ли, что я видѣлъ на бѣломъ свѣтѣ!
Дѣдушка глубоко вздохнулъ, перекрестился и продолжалъ:
— О-о-хо-хо!.. И хорошо, по доброму здоровію, все это миновало, вотъ привелъ Господь и тебя попестовать, родимый Степанушка. И-и, какъ маялись!.. А когда услышалъ я, что скоро придетъ свобода и отпустятъ на всѣ четыре стороны, взмолились мы тогда съ твоею бабкою Марфой, всплакнули много разъ отъ радости и стали цѣлыя ночи думать о ней… о свободѣ, а тутъ появился монахъ, прохожій изъ Москвы, сказывалъ, что, тамъ уже отпустили. Многихъ мужиковъ взбудоражилъ онъ тогда, а баринъ обозвалъ ихъ бунтарями, приказалъ связать и высѣчь, а послѣ этого отправилъ на безсмѣнную работу. Ну, а насъ все еще не кидала дума о волѣ… Цѣлыя ночи бывало, напролетъ, не смыкая глазъ, лежимъ съ бабкою да ведемъ разговоръ, — ужъ больно хотѣлось на волю; наскучила эта проклятая барщина! По два человѣка изъ дому на работу брали, съ утра до вечера работали, не разгибая спины и не видя другъ дружки, а свою работу приходилось дѣлать рано утромъ, или ночью. Въ домѣ тогда только твой отецъ оставался, махонькій такой же, какъ ты, худенькій, съ сестренкой Еленушкой.
На минуту старикъ остановился, припоминая и колеблясь, съ чего начать потомъ продолжалъ:
— Вотъ, какъ-то, по осени, и случилось несчастье: наскочили, Богъ вѣсть, откуда собаки барскія, затормошили, изувѣчили дѣвоньку, Еленушку, дня три страдала, бѣдная, и отдала Богу душу. А на кого было жаловаться?.. Никакого права намъ не было дано! Псари, видишь-ли, гоняли собакъ на прогулку, а онѣ, какъ ошалѣлыя, и забѣжали къ намъ. Повыла, повыла мать по Еленушкѣ, заболѣла, зачахла, а тамъ вышла еще какая-то кляуза, — будто бабка плохо вымыла барскую собаченку. А и собаченка-то плевка не стоила, такая худящая, махонькая, дрянная. Долго бабка, сердечная, маялась, а тутъ, какъ на грѣхъ, пришла ей очередь итти на барщину. «Не пойду, — говоритъ, — Нилушка, силы моей нѣту-ти!» Вздохнулъ я, — плохо, говорю, Марфушка, будетъ; — запорятъ до смерти! «Ну, Богъ имъ судья, — отвѣчаетъ, — а я итти не могу, сильно неможется». Я такъ и ушелъ одинъ. Прихожу это я на барскій дворъ, прямо къ старостѣ, а — докладываю: такъ и такъ, модъ, господинъ староста, жена моя нездорова, лежитъ на конникѣ и встать не можетъ, такъ что работать нынче не придетъ. А староста зыкнетъ на меня да кулаками по лицу… Дрожу, стою и слова сказать не смѣю.
— Притащить ее сюда! — крикнулъ онъ и нарядилъ четверыхъ, а тѣ, что-жъ, — люди подневольные, пришли ко мнѣ, схватили ее, мою голубку, и поволокли прямо на конюшню, а староста уже ожидалъ. Положили это ее на скамейку, да веревками привязали, а она еле духъ переводила. Сердце мое такъ и екнуло, такъ и заныло, заныло… Ну, думаю, сейчасъ и помретъ подъ кнутомъ, не вытерпитъ. Слышу, — староста командуетъ:
— Отсчитать двадцать пять разовъ плетью!
Такъ и пронзило мою душу, все равно какъ обухомъ по головѣ ударили. Потомъ дали и мнѣ такой хлыстъ и сосѣду, и староста крикнулъ: «разъ, два, три!» Дрогнуло мое сердце, задрожалъ я всѣмъ тѣломъ и, взглянувъ въ лицо старостѣ, сказалъ: «Какъ вамъ будетъ угодно, Левонтій Ивановичъ, а свою жену стегать я не стану, потому что она, того гляди, сама помретъ, безъ кнута». Встряхнулъ это онъ кудластой головою да какъ крикнетъ: «связать его, ослушника, и отвести къ барынѣ, пусть она съ нимъ сама распорядится!» Я такъ и дрогнулъ. Потомъ, вижу, зачали бабку хлестать, только свистъ идетъ… И послѣ этого куда-то спровадили ее, а меня отвели къ барынѣ. И было же мнѣ въ тотъ день, и по сіе время забыть не могу: всѣ кости переломали!.. А умереть подъ палками, значитъ не судьба была, вотъ и крѣплюсь кое-какъ, а иногда разогнуться не могу, въ животѣ вертитъ и колетъ, точно тамъ насыпаны гвозди. О-охъ, и было же время!
Дѣдъ Нилъ вздохнулъ, а за нимъ вздохнулъ и Степанка и, обнявъ крѣпко дѣда, поцѣловалъ его въ бороду. Старикъ продолжалъ:
— Прошло дней пять, — прибрѣла моя баба исхудалая, избитая, еле на ногахъ держится…
— Нилушка, родимый ты мой, умираю!..
Взялъ я ее подъ руки и ввелъ въ избу. Какъ вошла, такъ и упала на лавку и заголосила, а я за ней — и пошли и пошли… Вплоть до вечера проплакали, а къ ночи она Богу душу отдала… Значитъ лихо было… Похоронивъ ее, мы остались съ твоимъ тятькою горе мыкать… Потомъ слышимъ — объявили свободу. Попъ читалъ въ церкви. Намъ было не до слушанія… Голова шла кругомъ, кости ныли отъ боли, душа горѣла, сердце билось, какъ голубь… Такъ-то, Степанушка…